Моя рыба будет жить Озеки Рут
— Могу, конечно, только догадываться, но думаю, это все написал ваш небесный солдат.
2
По пути со свалки домой она заметила, что ветер поднимается опять, и решила заехать в Сквиррел-Коув купить продуктов и пополнить бак. Запасной канистры у нее с собой не было, но если горючее в генераторе закончится, Оливер сможет стравить немного из полного бака пикапа. Если, конечно, генератор опять заработает. Над горами висели низкие облака, и в горловине бухты ходили неспокойные волны под белыми шапками. Рыбацкая лодочка пересекала бухту, направляясь к правительственному доку. Над головой закладывал широкие круги белоголовый орлан. Было еще только слегка за полдень, но небо быстро темнело, и на дальней стороне бухты, в резервации клахузов, уже мигали огоньки.
Дома свет тоже все еще горел. Она припарковала пикап и выгрузила коробку с продуктами. Проходя мимо поленницы, она услышала воронье карканье. Остановившись, она поглядела вокруг, гадая, была ли это джунглевая ворона, но птицы не было видно. Можно ли отличить их по карканью? В услышанном ею крике звучала тревога. Карканье раздалось опять, на этот раз издалека, а затем последовал долгий, с переливами, охотничий клич волков. Она двинулась к дому.
Оливер тоже готовился к шторму. Генератор был уже подключен и стоял в полной боевой готовности. Она разобрала покупки и, следуя вдоль тянувшихся по лестнице проводов, отправилась наверх. Дверь его кабинета на другом конце холла была открыта, и она решила заглянуть. Он сидел за своим столом в шумоподавляющих наушниках и, фальшиво насвистывая, бродил по интернету. Рядом спал кот на старом раздолбанном офисном стуле, который они привезли для него со свалки. Они называли стул «креслом второго пилота», и именно здесь было его самое любимое место. Кота они тоже на свалке раздобыли.
Шумоподавляющие наушники были ее, но она отдала их Оливеру, когда увидела, насколько они ему пришлись по душе. Ему нравилось, как они сдавливают голову. «Давление помогает мне думать», — говорил он, и теперь нужно было кричать, чтобы быть услышанной.
— Эй! — заорала она из дверей, махая рукой.
Кот моргнул и открыл один глаз. Оливер поднял взгляд и помахал в ответ.
— Ты дома, — сказал он, немного слишком громко. — Не слышал, как ты вошла. Ну что, получилось?
— Он собирается перевести это. Думает, это небесный солдат написал.
— Харуки номер один, — сказал Оливер. — Интересно, — он толкнул за подлокотник кресло второго пилота и стал наблюдать за медленным вращением Песто. — Хотелось бы знать, почему он писал на французском…
— Чтобы никто не смог прочитать? Бенуа сказал, что он прятал тетрадь от других солдат в отряде.
Оливер задумчиво крутанул кота.
— Идеальная мера безопасности, — сказал он.
В ту же секунду она вспомнила, откуда это. Как он мог запоминать раз услышанное с подобной точностью?
— Кто станет охотиться за старой книгой под названием la recherche du temps perdu? — продолжал он. — Так написала Нао. Выходит, она прятала свой дневник внутри Пруста, а он прятал свой, ведя его на французском. Похоже, тайные французские дневники — это семейная черта.
Он еще раз хорошенько крутанул кресло второго пилота, напоследок, и быстро отдернул руку, когда Песто, окончательно проснувшийся и крайне раздраженный, цапнул его лапой, зацепив когтем руку.
— Ай! — сказал Оливер, поднося ко рту палец.
— Так тебе и надо, — ответила Рут.
Кот соскочил с кресла второго пилота и прошествовал вниз по лестнице и вон через кошачью дверь.
— Когда я шла к дому, я слышала волков, — сказала она. — Они очень близко. Сам будешь виноват, если его съедят.
Оливер пожал плечами.
— Если его утащит волк — так ему и надо. Кармическое возмездие за всех тех бельчат, которых он передавил.
Он вновь надвинул наушники, но было видно, что он встревожен. Хорошо. Она пересекла холл, направляясь к себе в кабинет.
Тайные французские дневники — семейная черта. Ну конечно. Почему она сама не заметила этой связи?
Рут вошла к себе в кабинет; взгляд ее упал на подушку для медитации, и ей подумалось, что в нынешнем душевном состоянии было бы неплохо попробовать опять посидеть в дзадзэн — это могло бы помочь с памятью — но она этого не сделала. Она села за компьютер и залогинилась в свой Gmail.
Все еще никакого ответа от профессора Лейстико.
3
Прошло уже больше недели с тех пор, как она послала письмо, и теперь вдруг ей подумалось — действительно ли она его отсылала? Может, она написала письмо, а потом забыла нажать кнопку «ОТПРАВИТЬ». Или, может, соединение нарушилось и имейл так и не ушел. Подобные вещи случались гораздо чаще, чем ей хотелось бы признать. Она проверила папку «отправленные». Нет, вот оно, письмо, с датой и временем отправки. Девять дней! И куда девалось время?
Курсор пульсировал равномерно, нетерпеливо. Она скопировала имейл, присовокупила короткую вежливую записку, в которой просила прощения за настойчивость, и отправила опять. Ей не хотелось, чтобы он подумал, что она ненормальная, но девять дней?
Лицо у нее горело, и она приложила ладони к щекам, чтобы остудить их, ощущая смутное чувство вины, но за что? За то, что продолжает беспокоить профессора? За то, что пренебрегает собственной работой? За все время, впустую потраченное онлайн в безуспешной погоне за намеками из дневника? Внезапное исчезновение «Нестабильности женского “Я”» выбило ее из колеи. Это было подтверждение из реального мира, которого она так ждала, и вот оно ускользнуло. Может, нечестно было стремиться узнать больше, чем то, что написала девочка? Мир дневника становился все более странным и нереальным. Она не знаа, как понимать историю с призраком. Верила ли Нао сама в то, что пишет?
Профессор был ее единственной надеждой. Она смотрела на не знающие покоя пиксели и ощущала растущее нетерпение. Это смятенное чувство было уже ей знакомо, парадоксальное ощущение, которое часто охватывало ее, когда она проводила чересчур много времени онлайн, будто одна и та же сила подгоняла ее и удерживала одновременно. Как это описать? Темпоральное заикание, беспокойная апатия, чувство, будто она забегает вперед и медлит одновременно. Это напоминало ей характерную аритмичную походку больных Паркинсоном в хосписе, где ее мать провела последние месяцы жизни, то, как они резко дергались вперед и замирали, продвигаясь по коридорам в столовую и неизбежно к собственной смерти. Это было ужасное, неестественное, паническое ощущение, которое трудно передать словами, но которое, если бы она попыталась передать его типографически, выглядело бы примерно так:
прекращается
4
— Мне кажется, я схожу с ума, — сказала она. — Как тебе кажется, я схожу с ума?
Они лежали в кровати. Оливер проверял почту на айфоне. Он ничего не ответил, но Рут не заметила.
— У меня случаются предвидения, — сказала она. — Помнишь тот сон о Дзико, который я видела? Я тебе о нем рассказывала, верно? Тот первый, который был таким реальным? Она печатала что-то на компьютере, и хотя я не видела, я знала, что там написано.
Она подождала. Он не ответил, и она продолжала:
— Она написала: «Вверх, вниз, одно и то же». А потом, когда они были на пляже, Дзико сказала те же самые слова… «вверх, вниз, одно и то же». Сон я видела за неделю до того, как прочла о пляже, так откуда я это знала?
— А откуда ты это знала? — повторил он.
— Ну, это было, будто Дзико тоже отправила мне смс, только телепатически. Это безумие?
— Хм, — сказал Оливер.
— Это было похоже на предвидение. Как тебе кажется?
— Предвидения — это совпадения, которые еще не случились, — сказал он, не поднимая взгляда.
— Ну да, конечно, но это странно, правда? Что-то постоянно появляется ниоткуда, вроде этого пакета для заморозки или джунглевой вороны. Что-то исчезает, как эта статья. Я пыталась снова ее найти, но у меня не получилось. А публикация? «Журнал восточной метафизики»? Тоже исчез. Нигде не могу найти.
— Ничего обычно не исчезает просто так, — сказал он, набирая ответ указательным пальцем. — Где-то оно должно быть. А ты не можешь задать поиск по автору и узнать, где…
— Я пыталась! В том-то и проблема. Я не могу даже имени автора найти. Я могла бы поклясться, что видела его в списке на сайте академичесиких архивов, но когда я вернулась, чтобы его поискать, оно исчезло. Испарилось! И профессор Лейстико на мои имейлы не отвечает. Такое ощущение, что чем глубже я копаю, тем быстрее все исчезает. У меня просто руки опускаются!
— Может, ты слишком усердно копаешь… — предположил он.
— Это еще что значит?
— Ничего, — он тапнул по экрану, и она услышала характерный звук отосланного имейла.
— Ты меня слушаешь или почту проверяешь?
— Слушать, проверять почту, одно и то же…
— Нет, не одно!
— Ты права, — сказал он, поднимая глаза от экранчика. — Ладно, я проверял почту, и одновременно я слушал тебя, и одновременно в моей новостной ленте всплыло кое-что, что может иметь отношение к делу. И теперь у меня есть две мысли и симпатичная новость. Что бы ты хотела услышать сначала?
— Хорошую новость, пожалуйста.
— Только что получил имейл от сообщества художников из Бруклина. Они хотят опубликовать мою монографию о НеоЭоцене.
— Это же здорово! — сказала она, мгновенно забыв о своем раздражении. — А они кто?
Он смущенно улыбнулся, пытаясь не подать виду, насколько он был рад.
— Они называют себя «Друзья плейстоцена».
— Здорово.
— Да. То есть не идеально, нет. Я лично больше человек эоцена, а у них в ходу всякие новомодные идеи. Ну да ладно, ты понимаешь, какая там разница — один миллион лет, пятьдесят миллионов лет…
— Они заинтересовались. Это главное.
— Ага, — сказал он с сомнением. — Я только надеюсь, что они не исчезнут тоже.
— Не исчезнут. У них уже такая долгая история.
— Ты права, — сказал он. — «Друзья плейстоцена» — это звучит гораздо более гордо, чем даже «Журнал восточной метафизики».
— Это и была твоя мысль?
— Нет, — он повернул айфон так, чтобы ей было видно. — Во-первых, вот что появилось в моей ленте.
На маленьком дисплее была статья из «Нью Сайнс» о последних достижениях в создании кубитов для квантовых компьютеров.
Она сощурилась, пытаясь разобрать мелкий шрифт:
— И?
Оливер увеличил шрифт и показал ей. Имя исследователя заполнило весь экран: Х. Ясудани.
— О Боже мой, — вскрикнула она, резко садясь в кровати. — Ты думаешь, это он? Это возможно, правда? Или, может, опечатка. С ума сойти. Отправь мне ссылку. Я попробую выйти с ним на связь…
— Уже сделано, — ответил Оливер.
Она уже наполовину вылезла из кровати, одна нога в тапке, другая — без, готовая броситься наверх, к компьютеру, выйти в интернет, начать поиск.
— Ты не хочешь услышать мою вторую мысль? — спросил он.
— Конечно, — сказала она, шаря в поисках очков.
— Я тут просто подумал, может, в том, что происходит, есть квантовый элемент.
Она села обратно, раскачивая на ноге тапок:
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, может, я неправильно выразился, но я тут думал, если все, что ты ищешь, исчезает, может, надо перестать искать. Может, тебе стоит сосредоточиться на том, что у тебя в руках, здесь и сейчас.
— Это как?
— Ну, у тебя есть дневник, и ты его читаешь. Это уже хорошо. Бенуа переводит тетрадь. Тоже здорово. Но ведь еще существуют письма. Можно бы найти кого-то, кто сможет с ними помочь.
Рут нахмурилась. Вроде бы в этом был смысл, а вроде бы и нет.
— Я показывала их Аяко, но она сказала, что не может…
— Не Аяко. Аригато. Погоди-ка, я погоду посмотрю…
— Какое отношение к этому имеет погода?
— Прекрасно, — сказал он. — Шторм проходит мимо. Завтра можно будет спокойно плыть.
Он поднял глаза к потолку.
— Надо бы свезти этот чертов генератор в мастерскую, прежде чем он опять сдохнет. Ты как насчет суши в Ливере?..
5
Кэмпбелл-Ривер, или Скверный Ливер, как называли его островитяне, был ближайшим к Уэйлтауну крупным городом, хотя понятия «ближайший» и «крупный» следует понимать весьма относительно. Поездка в Ливер включала в себя два паромных переезда, кроме того, нужно было пересечь на машине остров посредине, и занимало все это около двух часов, не считая очередей на паромы, которые в летнее время могли тянуться бесконечно. В самом Ливере с развлечениями было довольно туго — так, пара гипермаркетов и полупустые торговые центры, суд, тюрьма, больница, несколько секонд-хэндов и ломбардов там и сям, парочка задрипанных стрип-клубов и заброшенный целлюлозный завод, который, закрывшись, оставил кучу народу без работы.
И все же поездки на паромах были чудесны, неспешное, вперевалку, движение по морю цвета стали мимо крошечных островков, светившихся изумрудной зеленью под хмурыми небесами. Иногда стая дельфинов или белух неслась наперегонки с паромом или играла в кильватере. Вдалеке, сквозь пряди низко висящего тумана, виднелись снежные шапки гор.
Но, конечно, в город ездили не за красивыми видами. Для поездки всегда должна была быть причина практического характера — визит в больницу, приобретение страховки или пополнение припасов. Каждый островитянин был просто обязан морщиться и всем своим видом выражать утонченное страдание при мысли о том, что придется покинуть свой рай ради кошмарной, но необходимой реальности Ливера.
Рут, однако, нравились путешествия в город. Для нее Кэмпбелл-Ривер означал свежие впечатления. Она любила шопинг, и если они оставались на ночь, можно было поесть в этническом ресторанчике, хотя, если сравнивать с Манхэттеном, выбор был не так уж велик: пара китайских забегаловок, тайский ресторан, и — ее любимое — японский суши-бар под названием «Аригато Суши».
Шефом здесь был бывший автомеханик по имени Акира Инуэ; он эмигрировал вместе с женой Кими из города Окума в префектуре Фукусима. Акира был ярый приверженец спортивной рыбалки и перевез семью на побережье Британской Колумбии ради первоклассного лова лосося, еще до того, как нерест практически прекратился. Они открыли свой ресторан и выбрали название «Аригато»{23} в знак благодарности Канаде за то, что им удалось наладить здесь приятную жизнь, а взамен они прилагали все усилия, чтобы разнообразить меню своих соседей по Кэмпбелл-Ривер. Здесь они вырастили сына, отправив его учиться в университет Монреаля, но лет им становились все больше, лосось практически перестал появляться в здешних местах, и Кими наконец убедила Акиру продать «Аригато Суши» и уйти на покой в родном городе в Японии. Катастрофа на атомной станции Фукусима Дайичи изменила все. За одну ночь город Окума превратился в радиоактивную пустыню, и теперь Акира и Кими застряли в Ливере.
— Окума был обычным городом, ничего особенного, — сказала Кими. — Но мы там родились, выросли. Теперь там нельзя жить. Наши друзья, родные — всем пришлось эвакуироваться. Бросить дома. Оставить все. Не было времени даже посуду помыть. Мы звали наших родичей переехать сюда. Сказали им, в Канаде безопасно. Оружия нет. Но они не захотели переезжать. Для них это — не дом.
Рестораны в Ливере закрывались рано, и Кими отложила уборку на кухне, чтобы посидеть с Рутю и Оливером у суши-бара, пока Акира чистил ножи и убирал рыбу. Их сын, Тош, закончил Университет МакГилла и теперь работал в Виктории, но по выходным часто приезжал помочь отцу за стойкой с суши.
— А для вас здесь — дом? — спросила Рут у Тоша.
— Вы имеете в виду Канаду или Кэмпбелл-Ривер? — спросил Тош; вопрос его явно позабавил. Это был высокий, вежливый и спокойный парень; по специальности он был политолог.
— Канада — да. Монреаль — конечно. Монреаль был как дом. Виктория — в меньшей степени. Кэмпбелл-Ривер, уф, не так уж.
— А для вас? — спросила Рут у Кими.
Кими заколебалась, и за нее ответил Акира.
— Она всегда была равнодушна к рыбалке. — Он кивнул Рут:
— А как насчет вас?
Рут помотала головой.
— Не знаю, — сказала она. — Не знаю, на что это похоже — дом.
Акира оторвал кусок пластиковой пленки и обернул вокруг влажно поблескивавшего куска ярко-красного тунца.
— Мне кажется, вы, скорее, девушка из большого города. Но вы… — тут он наклонился через стойку, чтобы подлить Оливеру сакэ, а потом поднял в знак тоста собственный бокал. — Вы — сельский парень. Как я. Для нас и Кэмпбелл-Ривер неплох, а?
Рут почувствовала, что сидевший рядом Оливер колеблется, но потом он тоже поднял бокал.
— За Ливер, — сказал он.
Становилось поздно. Рут подтянула на колени рюкзак и вытащила письма. Раньше она уже объяснила, в чем дело, и Кими согласилась попробовать помочь. Теперь Рут смотрела, как Кими протирает стойку, а потом принимает у нее письма обеими руками, совершив небольшой формальный поклон.
— Да, — произнесла Кими, изучая верхний конверт. — Это мужской почерк. Адрес в Токио. Почтовый штамп — «Сёва 15».
Она посчитала на пальцах.
— Это сорок третий год. Штамп не очень разборчивый, но, мне кажется, это из Цутиура. Там была морская база, так что, может, вы и правы — он был солдатом.
Она открыла письмо и расправила лист на стойке перед собой, бережно разгладив складки. Тош обогнул стойку и склонился у нее над плечом.
— Очень красивый почерк, — сказала она. — Старомодный, но я могу это прочитать. Перевод я напишу, но заранее прошу прощения за мой ужасный английский. Двадцать лет тут живу, и все же…
Тош положил руки ей на плечи и нежно сжал.
— Никаких извинений, мам, — сказал он. — Я не могу читать по-японски, но с английским я тебе помогу.
Акира коротко рассмеялся.
— Да, — сказал он. — Никаких извинений. У нас теперь полно времени, чтобы упражняться в английском.
Ночь они провели в мотеле «Над приливом», а на следующее утро, наскоро проглотив кофе с маффинами, успели на причал как раз к отходу первого парома. Движения в это время практически не было — в очереди на рейс, следующий к острову, выстроилось всего три машины. Подошел человек из команды парома — грузный молодой парень в шортах, явно из местных — и встал перед машиной в ожидании, когда можно будет подать сигнал на погрузку. Он окинул взглядом машины в очереди и доложил обстановку на мостик:
— Три до Фантазии{24}, — пробубнил он в рацию.
Со стороны Рут было открыто окно — она кормила белок.
— Ты это слышал? — спросила она у Оливера, который, сидя рядом на пассажирском сиденье, читал старый номер «Нью-Йоркера».
— Слышал что?
— Что сказал парень с парома.
— Нет. А что он сказал?
— Три до Фантазии.
Оливер поглядел в окошко на парня.
— Неплохо сказано.
— Откуда вообще он знает? Он слишком молод, чтобы помнить тот сериал.
Оливер усмехнулся.
— Может, и так, но он знает наш остров.
Нао
1
Я не знала, говорить Дзико о встрече с призраком Харуки № 1 или нет. Во-первых, я боялась, что ей станет грустно, вдруг ее-то он не навестил? Может, он встретился только со мной, потому что я была икисудама? И потом, узнай она, и мне пришлось бы признаться, как я облажалась, не задав ему ни одного хорошего вопроса и не устроив ему должный прием. Может, с призраками полагается обращаться каким-нибудь особым ритуальным образом, может, слова существуют какие-то специальные, или надо подносить определенные подарки. Может, Дзико расстроится из-за того, что я сделала все не так, но откуда мне было знать, как?
Или, может, она подумает, что я вру. Может, она подумает, я все придумала, чтобы прикрыть тот факт, что я лазала в ее комнате, и разбила рамку, и украла письмо. На следующий день мне уже тоже начало казаться, что я все придумала, и не то чтобы у меня было много шансов с ней поговорить, так что я приняла решение подождать и посмотреть, вдруг Харуки № 1 еще вернется.
В утро церемонии осегаки я встала пораньше и потихоньку прокралась к воротам. Было еще темно, но в кухне горели лампы, и я слышала, как Мудзи переговаривается с монахинями, которые приехали помочь. Я знала, если они меня заметят, то заставят помогать, так что я кралась очень тихо. Дошла до лестницы и села на холодную каменную ступень у ворот, наполовину спрятавшись за огромным каменным столбом. Было страшновато и как-то немного сыро — если подумать, именно то, что любят призраки, и я начала немного надеяться.
— Харуки Одзисама ва иррасяймасу ка?[131] — прошептала я.
Но единственным, кто мне ответил, был котик Чиби, а его и за человека-то считать нельзя.
Я попыталась опять:
— Харуки Ичибансама?..[132]
И тут я услышала шум, что-то вроде еле слышного шепота и шлепанья, и, когда посмотрела вниз, на самое начало лестницы, увидела, как вверх по ступеням, прямо ко мне, карабкается призрачный монстр. Выглядел он как гигантская серо-коричневая гусеница. «Татари! — подумала я. — Нападение призраков!» Я вскочила и спряталась за столб, прежде чем чудище могло меня увидеть, крепко прижимая к себе Чиби, чтобы он не упрыгнул.
Монстр весь был в белых пятнышках и щетинистых бородавках, а еще у него была куча ног, торчащих по сторонам, ими он перебирал. Двигался он как-то неровно, извиваясь, медленно поднимаясь и опадая с каждой ступенькой. Я рассматривала его, пытаясь понять, что это. Монстр двигался слишком медленно, чтобы его бояться, и сначала я подумала, что это был древний и крайне убогий дракон. При храмах иногда бывают драконы, и может, потому, что Дзико была такой старой, ее дракон тоже был старым. Но когда он подобрался поближе, я поняла, что это не дракон и даже не монстр-гусеница. Это просто была длинная процессия очень старых стариков из данка, и сверху их круглые сгорбленные спины и трясущиеся белые головы выглядели, как тело монстра, а руки с палочками — как его ноги, и все они карабкались вверх сквозь тьму.
Я побежала обратно в храм и объявила, что гости идут, и тут начался переполох, и Мудзи бегала кругами, и кланялась, и показывала гостям дорогу в святилище. Напротив главного алтаря с Шака-сама мы установили специальный осегаки-алтарь для голодных призраков, и старушка Дзико сидела в гламурном золотом кресле. Потом была уйма песнопений, и молитв, и воскурения благовоний, а потом Дзико развернула этот свиток и принялась читать все имена мертвых. Все это были имена родных и друзей, которые люди из данка внесли в список, и свиток был очень длинный, и голос Дзико все бубнил и бубнил. Воздух был горячим и неподвижным, и было очень тихо, и ничего не двигалось, кроме имен, и было немного скучно, но только я начала отключаться, случилось кое-что странное. Может, я наполовину спала и видела сон, но было похоже, будто имена — живые, будто они плывут под потолком святилища, и не надо никому грустить, или чувствовать себя одиноко, или бояться смерти, потому что имена были здесь. Это было хорошее чувство, особенно для стариков, которые знали, что очень скоро они сами станут именами в этом списке, и, когда Дзико наконец закончила чтение, все по очереди вставали и возжигали благовония, что заняло вечность, но тоже было здорово.
Так что это была долгая церемония, но мне это было не в напряг, потому что гостившие у нас священники и монахини помогали Дзико и Мудзи с песнопениями и колоколами, и всякими церемониальными штуками, а мне досталось бить в барабан. Мудзи научила меня играть, и я репетировала неделями. Не знаю, приходилось ли тебе играть на барабане, но если нет, попробуй, дело того стоит, потому что, во-первых, это здоровское чувство — бить по чему-то палкой изо всех сил, а во-вторых, звук получается совершенно отпадный.
Храмовый барабан — огромный, как бочка, и стоит он на высокой деревянной платформе. Ты стоишь впереди, лицом к туго натянутой мембране, и стараешься контролировать дыхание, которое скачет, как блоха, потому что ты очень нервничаешь. Священники и монахини тянут песнопения у большого алтаря, и ты ждешь, когда будет нужное место, и оно все ближе и ближе. Потом, точно в нужный момент, ты делаешь глубокий вдох, поднимаешь палочки, отводишь руки назад и
Время нужно рассчитать очень точно, и хотя я жутко боялась совершить ошибку перед всеми этими людьми, думаю, я справилась неплохо. Мне очень нравится барабанить. Когда я это делаю, я осознаю эти шестьдесят пять моментов, которые, как говорит Дзико, есть в каждом щелчке пальцев. Я серьезно. Когда ты бьешь в барабан, ты чувствуешь, если БУМ раздастся самую чуточку раньше или самую чуточку позже, чем нужно. Наконец-то я достигла цели и разрешила свою детскую одержимость словом now, потому что именно это и делает барабан. Когда ты бьешь в барабан, ты создаешь сейчас, NOW, когда тишина становится звуком столь непомерным и живым, что кажется, ты вдыхаешь облака и небо, а сердце твое — дождь и гром.
Дзико говорит, это и есть пример временного существования. Звук и не-звук. Гром и тишина.
2
После того как все церемонии осегаки закончились, мы устроили для гостей праздник, и я помогала подавать еду, но я ужасно неуклюжая… в общем, я даже не буду напрягаться, описывать это. Наконец Мудзи, которая к тому времени и так уже совершенно задолбалась, это надоело и она отослала меня с каким-то поручением. Не помню уже, с каким, но идти мне надо было мимо кабинета Дзико, и я заметила, что раздвижная дверь была приоткрыта. Похоже, внутри кто-то был. Я все еще дергалась насчет рамки и письма, так что решила подойти посмотреть.
В комнате было темно, но свечи на семейном алтаре были зажжены, а перед алтарем на коленях стоял старик. Спина его была согнута, ладони сложены вместе перед самым лицом. Он поклонился, прикоснувшись лбом к полу, а потом встал и прошаркал к алтарю. Он был худым, как скелет, и костюм висел на нем, как на вешалке. Через плечо у него было что-то вроде перевязи, на которой рядами висели медали; впечатление было военное. Он добрался до алтаря, зажег палочку благовоний, прикоснулся ею ко лбу в знак подношения, и когда он потянулся к чашке, дрожащий уголек на конце длинной тонкой палочки был похож на крошечного светлячка, трепыхающегося в ночи.
Он прошаркал обратно, встал снова на то же место перед алтарем и стоял так еще долгое время. Иногда он сдвигал ладони, зажав между ними четки, и губы его начинали двигаться. Иногда он останавливался и прислушивался, а потом снова начинал бормотать. Я некоторое время смотрела на него, а потом заметила, что Дзико тоже была в комнате, она сидела, подогнув колени, в темном углу у шкафа с закрытыми глазами, будто пережидая, когда старик закончит делать, что он там делал. Конечно, я была вся на нервах, боялась, они обнаружат, что рамка сломана и письмо исчезло, но только я собралась потихоньку уйти, позади меня раздался шум, будто кто-то раздвинул старые двери или прочистил горло.
Первое, чему они учили нас, — как убивать себя.
Слова прозвучали тихо, но отчетливо. Я оглянулась, но за спиной у меня никого не было, только тяжелый послеполуденный свет отбрасывал длинные тени в саду, да шелестел на ветру бамбук. Но голос я узнала.
Может, ты думаешь, это странно? Мы были солдатами, но прежде чем показать нам, как убивать врага, они учили нас убивать себя.
Легкий ветерок пронесся по саду, покрыв рябью поверхность пруда. Стрекоза, сидевшая рядом, упорхнула прочь.
— Это Вы? — прошептала я очень тихо. — Харуки Одзисама?..
Они раздали нам винтовки. Они показали нам, как большим пальцем ноги нажать на курок. Как упереть кончик дула в углубление под челестью, чтобы оно не соскользнуло…
Моя рука поднялась и пальцы легко прикоснулись к месту под подбородком.
Здесь.
Пальцы сложились пистолетиком, средний и указательный надавили на точку прямо под челюстью. Я не могла пошевельнуться.
Именно так. Мы должны были скорее покончить с собой, чем дать захватить себя Мерикен[133]. Они заставляли нас практиковаться вновь и вновь, и, если мы колебались или делали ошибку, они били нас палками, пока мы не падали. Вообще-то они били нас в любом случае, правильно мы все делали или нет. Так они укрепляли наш боевой дух.
Он засмеялся — этаким призрачным смешком.
Моя рука упала.
Ветер утих, и воздух стоял тихий и неподвижный. В комнате тот старик все еще стоял на коленях, и потому, как тряслись у него плечи, как поникла голова, будто сломанный тюльпан, было понятно, он плачет. Дзико все сидела у себя в углу с зарытыми глазами, терпеливо ожидая, и в первый раз я услышала щелканье четок дзюдзу, отстукивающих свои маленькие благословения.
Когда голос зазвучал опять, я еле могла его слышать. Та коробка на алтаре. Рядом с фотографией. Ты ее видишь?
— Да.
Ты знаешь, что внутри?
Как-то я помогала Мудзи чистить алтарь, и задала ей тот же вопрос. Она сказала, в коробке — останки Харуки № 1, но потом я подумала об этом еще раз, и смысла в этом не было никакого. Она использовала слово икоцу[134], но если Харуки № 1 умер, врезавшись на самолете-камикадзе в военный корабль, как от него могли остаться кости? То есть, даже если они остались, кто бы стал их собирать? И собирать откуда? Со дна океана? Но Мудзи на мои вопросы отвечать не стала, а Дзико я спросить не могла, потому что расстраивать ее было бы невежливо. Можно ли было задать подобный вопрос призраку?
— Я думаю… это ваши икоцу, верно? Так мне сказала Мудзи, но смысла в этом нет никакого…
И опять этот звук, будто старая деревянная дверь стучит на ветру.
Никакого смысла. Совсем никакого смысла…
А потом он ушел. Не спрашивай меня, как я это поняла. Я просто знала, что его нет. Было жарко, но я дрожала от холода, и волоски у меня на руках стояли дыбом, и я боялась, что опять рассердила его этим глупым вопросом. Старый солдат в комнате вытащил из кармана большой носовой платок и вытер глаза, потом медленно развернулся, не вставая с колен, так что теперь он был лицом к Дзико, и они оба поклонились друг другу. Встать на ноги после всех этих поклонов у них заняло вечность, что давало мне сколько угодно времени на побег.
3
Обон длился четыре дня, и это было совершенно безумное время для двух монахинь. После того как осегаки закончилось и гости ушли, старушка Дзико и Мудзи и я были по горло заняты посещениями домов данка — в каждом нужно было совершить буддийскую службу перед семейным алтарем. В старые времена они обходили все дома пешком, но когда Дзико, наконец, стукнуло сто, она сказала, что теперь о’кей, будет ездить на машине. Мудзи пришлось обзавестись правами, что в Японии очень и очень непросто, и стоит кучу денег, и занимает много времени, даже если ты водишь хорошо, а это не про Мудзи. На самом деле, она просто ужасный водитель. Храму принадлежал старый автомобильчик — пожертвование одного из данка, и я садилась с Мудзи вперед, а Дзико — на заднее сиденье. Мудзи хватала руль так крепко, что у нее белели костяшки пальцев, и наклонялась вперед так, что чуть не тыкалась носом в лобовое стекло. Машина заглохла два раза только за то время, когда она пыталась ее завести, и даже когда мы, наконец, поехали, Мудзи так нервничала, что постоянно давила на тормоза. И я, в общем, ее не виню. Горные дороги узкие и извилистые, и каждый раз, как мы видели встречную машину, мы съезжали на несуществующую обочину, чтобы дать ей проехать. И каждый раз, как это случалось, старушка Мудзи начинала вежливо кланяться, так что голова у нее так и мелькала вверх-вниз, и чудом не пускала нашу машину под откос. Никогда в жизни мне не было так страшно. Один раз я оглянулась посмотреть, как там Дзико, подумав, что у нее должен был сердечный приступ начаться или еще что, но она мирно спала. Не понимаю, как она это делает. Когда мы добирались до дома нужного прихожанина, помочь я им особо ничем не могла, так что в основном оставалась снаружи и вела беседы с местными котами.
Письмо Харуки № 1 все еще лежало у меня в кармане. К тому времени я одолжила у Дзико из письменного стола ее словарь кандзи и прочитала почти все письмо, кроме пары слов, которые понять не могла. По ночам я потихоньку кралась к храмовым воротам и ждала там в облаке светлячков, надеясь, что он придет опять, но он так и не пришел.
4
После Обона мы опять остались втроем, но не успели мы войти в привычную колею, как летние каникулы подошли к концу, и у меня осталось всего несколько дней до приезда папы, который должен был забрать меня и отвезти обратно домой. Я дико раскисла, и Дзико с Мудзи придумали устроить для меня маленькую прощальную вечеринку. Нельзя сказать, чтобы я была фанатом вечеринок, но мы решили сделать пиццу, которая удалась так себе, потому что никто из нас не знал, как делать правильные корочки, но нам было все равно. На десерт у нас были шоколадки, потому что старушка Дзико очень любит шоколад, а еще мы решили попеть караоке[135]. Это была идея Мудзи. К тому времени у нас уже был старенький компьютер, пожертвованный кем-то из данка, который к тому же помог наладить интернет, и я нашла неплохой караоке-сайт, где можно было скачивать песни, и хотя микрофона у нас не было, мы все равно могли петь, и танцевать, и производить кучу шума. Пели мы по очереди, а потом провели голосование, какая песня у кого вышла лучше всего.
Моим лучшим хитом стала старая классическая песня Мадонны The Material Girl, и я выступила с танцевальным номером на эногава, в обрамлении раздвижных дверей — прямо как на сцене. Я перевела слова для Дзико, и, по моему мнению, это было дико смешно. Мудзи спела вещь R. Kelly, I Believe I Can Fly, вот только в ее исполнении это звучало как I Berieve I Can Fry{25}, что меня очень развеселило. Но награда за лучший хит вечера, без вопросов, досталась Дзико за Impossible Dream — это песня из старого бродвейского мюзикла. Я не фанат старых бродвейских мюзиклов, но Дзико эту песню ужасно любила, и хотя голос у нее больше был совсем не сильный, она спела с настоящим чувством. Это такая сентиментальная песня о том, что ставить себе недостижимые цели — это о’кей, потому что, если идти за недоступной звездой, сколь угодно далекой, сколь угодно чужой, твое сердце будет спокойно, когда ты умрешь, даже если ты при жизни был презренный и покрытый шрамами — как я. Честно, я увидела себя в словах той песни, и старый дрожащий голос Дзико был таким красивым. Она вложила сердце в эту песню, правда, мне кажется, она пела ее для меня.
Тем вечером она зашла ко мне в комнату, проскользнув по эногава и через раздвижные двери, как ветерок, залетевший из сада, так тихо, я и не услышала, как она вошла. Она встала на колени рядом с моим футоном и положила руку мне на лоб. Ее старая ладонь была сухой и прохладной и легкой, и я закрыла глаза, и, прежде чем я поняла, что происходит, я уже рассказывала ей все про призрака Харуки № 1, как он явился мне на лестнице в храм в первую ночь Обона, но потом ушел, потому что я не могла придумать ни одной интересной темы для разговора, и спела ему вместо этого дурацкий французский шансон. И как я чувствовала себя такой глупой и невежливой, так что пошла навестить его фотографию на алтаре, чтобы попросить прощения, и пока я держала фото в руках, его лицо вроде как ожило, но потом я сломала рамку, и выпало письмо, и я его взяла. И как я просила его вернуться, и он так и сделал, и рассказал мне про то, как он был солдатом, и офицеры били его, чтобы укрепить боевой дух, и он показал мне, как выстрелить себе в горло с помощью большого пальца ноги, чтобы не попасть в плен к мерикенам, но потом он ушел, и больше я его не видела.
Глаза у меня были закрыты, и это было, будто я в темноте говорю сама с собой, или, может, даже не говорю, а думаю. Я чувствовала руку Дзико у себя на лбу, как она вытягивает у меня мысли и одновременно удерживает меня на земле, чтобы я не улетела. Это еще одна из суперспособностей Дзико. Она из кого угодно может вытянуть историю, и иногда тебе даже рот не нужно раскрывать, потому что она слышит мысли, мелькающие у тебя в безумном мозгу еще до того, как они до рта дойдут. Закончив рассказ, я открыла глаза, и она убрала руку. Мне показалось, она смотрит куда-то вдаль, в сад, где в пруду пели лягушки. Их урчащие голоса набирали силу, как волна, потом замолкали, и так снова и снова.
— Да, — сказала она, — так их и тренировали. Они были солдатами-студентами, и они все были умницами. Военные их презирали. Они унижали их и били каждый день. Они ломали им кости, они ломали их дух.
Здесь она употребила слово «идзимэ», и, услышав его, я вдруг почувствовала себя такой маленькой. Я и мои глупые одноклассники. Мои маленькие царапины, ссадины и синяки. Я думала, я знаю об идзимэ все, но оказалось, что ничего я не знаю. Мне стало стыдно, но мне захотелось знать больше.
— Но это не сработало, правда? — спросила я. — Они не сломали боевой дух Харуки Одзисама, нет ведь?
Дзико помотала головой.
— Нет, — сказала она. — Не думаю, что они смогли.
Я еще немного подумала.
— Американцы были врагами, — сказала я. — Это так странно. Я выросла в Саннивэйле. Это значит, я враг?
— Нет, не значит.
— А ты ненавидишь американцев?
— Нет.
— А Харуки их ненавидел? Поэтому он хотел стать летчиком-самоубийцей?
— Нет. Харуки никогда не ненавидел американцев. Он ненавидел войну. Ненавидел фашизм. Ненавидел правительство и его политику унижений — империализма, капитализма и эксплуатации. Он ненавидел саму идею убивать людей, которых он не мог ненавидеть.
Смысла в этом не было никакого.
— Но в том письме он говорит, что отдает свою жизнь за родину. А быть летчиком-самоубийцей и не убивать людей нельзя, так ведь?
— Нет, но это письмо было только для вида. Это не были его настоящие чувства.
— Так почему тогда он вступил в армию?
— У него не было выбора.
— Они заставили его вступить?
Читать бесплатно другие книги:
