Наследие Сорокин Владимир

Солнце уж всю долину затопило, снег плотный блестит рафинадом, небо голубое, высокое.

Стоны, вскрики, вопли.

И рычание победное.

Возле паровоза на снегу – гуртом сидят лишние, человек двадцать. Ждут очереди.

Командир с комиссаром – к ним.

Пальцами – ты! И ты!

На Жеку палец комотра показал, на Геру – комиссара. Жека со снега встал, быстро штаны приспустил:

– Командир, у меня в жопе алмазы.

– Чего?

– Алмазы якутские. Уд по ходу ободрать можно.

Повернулся Жека: на его ягодицах поджарых татуировки – два чёрта с лопатами совковыми в руках. А в лопатах – алмазы блестят. Наклонился кочегар, ягодицами задвигал, как при ходьбе. От движения черти стали алмазы ему в верзоху закидывать.

Командир усмехнулся:

– Шутника в обоз!

И на Геру:

– Встать!

Гера сидит спокойно:

– Не дамся. Стреляйте.

– Ты кто?

– Разжалованный штабс-капитан ВДВ ДР.

– Десантура? Штабной? В обоз его! Пригодится.

И на пленного солдата:

– Ну-ка, становись к паровозу, служивый!

Русоволос солдат, с простым лицом русским, нос картошкой рязанской. Встал, покорно штаны скинул.

Комиссар выбрал себе мужика попухлявей, из пассажиров. Похоже – купец. Перепуганный, крестясь и подвывая, порты спускает.

– К паровозу! Становись!! – Голос комотра воздух сверлит.

Двое со штанами спущенными к тендеру тёплому встали, оперлись. У солдата задница плоска, как доска, у купца – каравай пшеничный.

У комотра уд жилистый, кривой, недлинный. У комиссара – дубина мясная.

Вставили.

Купец завопил.

Солдат застонал.

Комотр и комиссар и ебут по-разному, как и говорят: один быстро, жадно-напористо; другой – протяжно-обстоятельно.

Сладка зимняя ебля под газом! Быстро не кончается. Крики, стоны, рычания.

Идёт дело горячее.

Уж и кровь на снег брызжет, и бесчувственные валятся, а новые из лишних к поезду встают. Уж и до смерти заёбанные с насыпи катятся, и кости трещат, и связки горловые от крика садятся, а партизанские тела всё раскачиваются жадно:

еть!еть!еть!еть!еть!

Ненасытны адские уссурийские ёбари.

Потому как – этим и живут.

Эту страсть в себе и носят, месяцами по сопкам перекатываясь.

Купчина комиссаров, навизжавшись, замертво валится. Елда мясная, окровавленная на солнце блестит.

– Следующий раб Божий!

Перст указующий комиссаров неумолим.

Следующего пассажира к тендеру ставят. Это есаул Гузь из Ши-Хо. Под дулами партизанскими вся СБ-спесь с него сошла. Глянув на кровавую дубину комиссара, сделал вид, что сознание теряет. Но Оглоблина не проведёшь:

– Девять грамм симулянту!

Выстрел.

– Следующий!

Женщина дородная, как и комиссар. Сибирячка. Встала покорно, юбку задрав. Крепкими руками о тендер оперлась.

– Матушка, одарил Вседержитель тебя охлупьем знатным! – одобряет комиссар, елду направляя.

Вошёл.

И – молча приняла в себя дубину Комиссарову, только тубу прокусила.

Кровь на рельс стылый капнула.

– Достойна ты, баба, проебстивой быть!

Но и она вскоре без чувств валится.

– Следующий!

Идёт дело сочное, упругое.

Комиссар уж четырех заёб. Повалился без чувств и солдат русский, терпеливый.

Четыре часа без малого ебля адская продолжалась. Солнце уж в зенит встало, тендер паровоза остыл. Большую часть пассажиров, как и всегда, насмерть заебли партизаны. Покалеченных – с насыпи в овраг.

Барахло из поезда – на сани.

Пленных полезных с десяток-другой – в обоз. Туда и Гера с Жекой попали, и девочка Аля, и Тьян, и старик безногий, доктором назвавшийся. Рабочие руки нужны отряду: еду готовить, исподнее стирать, раны перевязывать.

– По саня-я-я-я-ям!!!

Голос командира – хоть пронзительный, но удовлетворённый. Победа!

– С нами Бо-о-о-ог! – Комиссар раскрасневшийся всех крестным знамением осеняет.

Дёрнули вожжи мёрзлые, заскрипели полозья.

Домой! В лес!

Но девочка Аля – с саней и – тягу.

– Стоять! – Очередь автоматная перед ней по снегу фонтанчиками.

Встала Аля, руки подняла.

– Что за девка прыткая – третья попытка!

– Я братца иещу! – заплакала.

– Мы таперича твои братцы! Ходи назад!

Подошла. Партизан Ерохин её – живородящей верёвкой за ногу, как курицу.

– Садись, не гневи наши сердца!

Села Аля, делать нечего.

– Прыткая – это хорошо. – Комотр Налимов в медвежью полость кутается. – Будет у меня сегодня ночью дрочей!

– Дело почётное, Иван!

– И ответственное, Богдан!

Улыбаются друг другу, рядом сидючи, комотр с комиссаром. Победа! Не каждый день в жизни партизанской это слово говорят.

– Н-н-но, привередливыя!

Вожжи куржавые по крупам конским прошлись. Сани дёрнулись.

В стан добрались к закату, когда солнце уж за сопки упало. Логовище партизанское хитро обустроено: в обрыве береговом реки Сунгари вырыты пещеры обширные, достаточные. Туда с реки замёрзшей с ходу сани вползают. Там и конюшня, и кладовая, и оружейная, и нары спальные, и трапезная.

Встречают партизан их помощники – поварихи, кладовщики, оружейники, конюхи. Все они – пленными оказались, каждый в своё время, а потом в отряде остались.

Добычу – в кладовую да на кухню.

Есть партизанам хочется, оголодали после дела. Ну так на что повара-поварихи? Всё готово уж. В трапезной все рассаживаются рядами тесными. Комиссар молитву читает. И – чаши с кулешом – по рукам. Хорош кулеш партизанский! С пшеном, морошкой, мясом-салом кабаньим. Кабанов в лесу достаточно. Есть и олени, и косули, и медведи. Во время войны зверь расплодился – бить некому, стрелки на фронте! Волки по ночам воют. Так что обед адских ёбарей без мяса – редкость.

Отобедав, остатки еды пленным отдали.

Аля с инвалидом рядом, из одной чаши едят. Он ест спокойно, словно и не произошло ничего в его жизни нового. Она – по брату всё печалится, слёзы в кулеш роняет. У инвалида тоже слеза покатилась, опухолью выдавленная. Застонал.

– Болит, дедушк?

– Не болит, а ноет, словно зуб.

– Мама говорила, от зубной боли свиное сало помогай.

Усмехнулся:

– Попробуем!

Вытащил из кулеша кусочек кабаньего сала, к опухоли приложил. Аля рассмеялась, слёзы утирая.

После трапезы партизаны отдыхать пошли. А пленных распределили. Аля и Тьян на кухню попали. Там ещё пятеро женщин разных. Кухня большая, в пещере отдельной. Свод пещеры, как в шахте, деревянными столбами подопрён. Пол галькой да камнями речными выложен. Четыре печи больших, из валунов и глины сложенных. Трубы жестяные – в потолок. Котлы на печах большие, чугунные, банные. В них пищу партизанам варят, моют посуду, кипятят инструменты для доктора партизанского. А на одной печи отдельно – медный котёл. Огромный. В нём варится хлёбово. У котла старуха и баба молодая, Анфиса краснолицая. Старуха Марефа в лохмотьях, в ожерельях из черепов змеиных и ястребиных. Анфиса варево мешает, старуха сыпет туда сушёные грибы, жучиный порошок, кидает корень женьшеня, вяленую гадюку, травы болотные, бормочет заклятие:

– Варись, хлёбово-ёбово, варись, хлёбово-ёбово…

Алю и Тьян определили к другим посудомойкам. Стали чашки и ложки в тёплой воде с китайским гелем мыть.

Инвалида безногого к доктору направили. Доктор в отряде – монгол Сэнгюм Баасанжав, бывший фельдшер, крещённый в православие под именем Сергей. Но зовут его все по-прежнему – Сэнгюм. В отряде все – православные. Даже приставшие четверо китайцев в Православие комиссаром окрещены. Таков порядок для бойцов: православный отряд. Посудомойки, уборщицы, медсёстры – другое дело.

Но Сэнгюм сам захотел православным стать.

Спрашивает инвалида:

– Назвался доктором?

– Был.

Глянул на опухоль багровую в пол-лица:

– Тебе самому доктора надо.

– Уже не надо.

– Раны умеешь врачевать?

– Умею. И не только раны.

Зовёт Сэнгюм бойца Авдеенко, на казахской мине подорвавшегося.

– Сделай перевязку.

– Мытьё рук.

Обеспечили. Долго мыл с мылом инвалид свои руки большие. Затем занялся сложной раной бойца. Да так всё классно сделал, что Сэнгюм родной язык вспомнил:

– Сайн Хийлээ![17]

Зачислили инвалида в медчасть.

Комотр Налимов Геру допрашивал: кто, откуда, звание, биос, бои. Чётко отвечал Гера.

Последний вопрос:

– Как к Иссык-Кульскому мирному договору относишься?

– Считаю изменой и предательством.

– А к газу?

– Наркотических веществ не употребляю.

– Православный?

– Так точно.

– Готов служить в УЁ?

– Выбора нет.

– Будешь помогать нашему каптенармусу Морозевичу. Изменишь – пуля в затылок.

– Измена – не моё ремесло.

– Вот и хорошо.

Жеку хитрожопого Налимов допросил, тот ему всю свою цветистую биографию поведал.

– Истопником!

– Слушаюсь, начальник!

После трапезы бойцы спать завалились. Налимов, дозоры выставив, тоже прилёг. Толстяк Оглоблин давно уж храпел.

Аля на кухне работала: мыла с другими женщинами посуду, потом котлы, потом пол в трапезной. Проходя мимо двух печей, куда Жека с другим истопником дрова швыряли, заметила кучу хлама с поезда на растопку: картонки, обёртки, сумки пустые и… книжку. Ту самую – “Белые близнецы”.

Остановилась.

– Тебе чего? – Жека рот свой полуоткрытый на Алю наставил.

– Дядя, почитай мне кынижка, пжлст.

– Чего?

– Кынижка вот ета почитай.

Жека с истопником переглянулся. Рассмеялись.

– А мне что за это?

Аля вынула из кармана халата десять юаней, протянула.

Жека хмыкнул:

– Деловая, бля.

И к напарнику:

– Семёныч, побросай пока, трёха с меня.

Тот кивнул.

Жека книжку взял, к печи тёплой присел. Аля место в книжке показала.

Жека читать стал. Быстро и правильно. На зонах он книжки почитывал. Голос его, хрипловатый, жёсткий, Але понравился:

Ярмарочный народ посмеивался над частушками, но не мог глаз оторвать от рук детей. А те действительно творили чудеса с умным молоком: один ву сменял другой, и разнообразию форм их не было конца.

Дома Лена хохотала от счастья, подбрасывая в шапке мужа полученные деньги:

– Бизнес пошёл!

Вернувшись в дом, близнецы снова засели за умное молоком.

– Кушать, кушать! – захлопала в ладоши Лена.

– Не мешай им, они делом заняты, – мудро изрёк Ксиобо.

Кухарка поставила возле близнецов тарелки с едой. Те не обратили на еду внимания.

Зато опекуны устроили куанхуан по случаю первого и удачного выхода на ярмарку. За громадным грубым столом, уставленным деревянными бадьями с простой пищей Ксиобо и тарелками с затейливой едой Лены, супруги, как всегда, сидели рядом, жена – на своём высоком стульчике, муж – на огромной табуретке.

Лена подняла стаканчик с китайской водкой:

– Мой план невъебенный, потому что охуенный, что задумала – сбылось, обломашки не стряслось, потечёт рекой бабло, только открывай ебло!

Ксиобо поднял свой ведёрный стакан, подумал и произнёс с улыбкой:

– Мудрая ты.

– Родили глупой, а стала такой!

Они чокнулись и осушили свои стаканы. После третьего фантазия Лены разыгралась:

– Можем на ярмарке свой балаган построить. Твои братья придут, вы это всё за день захуячите. В балагане на входе посадим Сяолуна, он парень честный, будет билеты продавать, внутри красоту наведём, детей приоденем, блюдо им большое закажем, а может, три блюда сразу, они в них сразу три ву запиздячат, понял? Или даже – четыре, а? И начнётся у нас с тобой не жизнь, а вечный дзяци!

– Пушку купим. – Ксиобо неторопливо и мощно пережёвывал свинину с тушёными овощами.

– Да мы десять пушек купим., ебать мой пупок! – захохотала опьяневшая Лена. – Новый свинарник отгрохаем, солнечную теплицу, возьмём дальнее поле, распашем к ебеням, засеем гаоляном, будем свою водку гнать, на рынке продавать, а на этикетке буду я… вот так стоять!

Лена вскочила на стол, подняла юбку и показала Ксиобо свои маленькие упругие ягодицы с иероглифами “желание” и “покорность”.

Ксиобо громоподобно захохотал, брызгая едой, и одобрительно закивал громадной головищей.

Под утро, построив самый сложный ву, близнецы вынули руки свои из умного молока. Ву им так понравился, что они долго сидели, рассматривая его.

– Так это, – пробормотал Хррато.

– Большое. – Плабюх приблизила своё лицо к ву и вдруг рассмеялась.

– Ты сама там, как это… так?

– Я так!

Плабюх радостно смеялась, шевеля пальцами над изгибами ву

– Так вот, – кивнул, соглашаясь, Хррато и заметил еду. – Это?

– Ага.

Он взял тарелку и стал жадно есть, загребая с неё еду рукой. Плабюх взяла свою тарелку и тоже стала есть. Опекуны приучали детей есть палочками, но сейчас те забыли про них.

Они съели всю еду.

– Охота, – произнёс Хррато.

– Охота, – повторила Плабюх и радостно засмеялась.

Хррато встал, снял с гвоздя свой колчан с луком и стрелами:

– Охота!

– Охота! – встала Плабюх.

Сестра понимала его и без слов. Она так соскучилась по охоте!

Сбросив с себя одежду, они вышли из дома. В своём лесу, когда всё было зелёным, они любили охотиться голыми. Брезжил рассвет, горели редкие звёзды и висела бледная луна над полем озими. Близнецы пошли к лесу на голоса проснувшихся птиц.

И началась охота. Хррато крадучись двигался, с луком наготове. Плабюх длинными и мягкими прыжками забегала вперёд, подкрадывалась и пугала птиц криком. Они летели в сторону Хррато. А его лук не знал промаха.

Они вернулись домой, когда солнце взошло и хозяева встали и хватились детей. Найдя одежду, они подумали, что дети сбежали.

– Ну вот и пиздец нашему бизу! – верещала Лена, хлопая себя по бёдрам. – Дали тягу приблуды!

Ксиобо угрюмо обшаривал дом. Скотник Андрей был послан на поиски. Но едва он подошёл к лесу, как голые близнецы вышли ему навстречу. В руках они несли добычу – тетёрку, двух соек и белку. За спиной у Хррато висел его лук. Завидя детей, Лена хотела было разразиться бранной матерной тирадой, но вид этих необычных приблуд остановил её. Освещённые солнечными лучами, они шли к дому. Их стройные фигуры из-за белой шерсти были словно облиты золотом.

– Что ж это вы… – начала Лена, но затрясла головой от злобного восхищения, – за… за переуебаны такие?! Золотые? Шерстяные? Невъебенные?!

Близнецы подошли к ней со своей добычей. И молча встали, вперившись в Лену своими сапфировыми глазами. Она тоже уставилась на них, словно увидела впервые. Сзади к ней подошёл Ксиобо.

Дети бросили добычу на землю. И вдруг начали танцевать вокруг убитых ими животных. Движения их были то плавными, то резкими, порывистыми. Они кружили, извивались, наклоняясь над убитыми и распрямляясь. Танец был настолько необычен, что Лена, Ксиобо и стоящий рядом Андрей замерли, заворажённые им. Голые, золотистые от солнца детские фигуры совершали свой танец.

И вдруг резко прекратили. И молча пошли к дому, оставив на земле трофеи. Зрители стояли в оцепенении. Лена очнулась первой. Выдохнула задержанный в лёгких воздух и указала Андрею на дичь:

– Прибери.

Дома близнецы повесили лук на гвоздь, надели свою новую одежду и снова сели к блюду с умным молоком, погрузили в него руки. Опекуны вернулись и нашли детей в их комнате.

Лена хлопнула в ладоши. Близнецы уставились на неё.

– Вы… не должны уходить без спроса, – сказала им Лена по-китайски.

И повторила это же по-русски и по-алтайски.

Дети смотрели.

– Дорогой, скажи им громко, чтобы поняли!

Ксиобо думал. Лена думала быстрее:

– Вот что! Надо просто запирать их на ночь!

Ксиобо кивнул:

– Да

Лена присела, обняла Плабюх:

– Спасибо за дичь. А теперь – завтракать, мать вашу!

Плабюх перевела взгляд с ву на Лену.