Пока играет скрипач Бусырев Вадим

– Майора Соколенко хоронить на родине будем. Завтра-послезавтра отправим. Как вагон подадут. Ты поедешь. Как представитель части. Больше некому.

Стою оглушенный. Не знаю, что и спросить.

Алейник в тоске, через силу, на меня не глядя:

– Да. Вот Дудников только тебя отправлять согласен. Ну и пускай. Это его обязанность.

– Так я что? – смог выдавить с трудом, – С это? Поеду с телом, что ли?

– Нет. Тело отдельно, ты отдельно, – Дудник сморщился в досаде, – Тьфу ты, Господи, как говорить приходится. Иди. Будь готов. Всё объясню. Завтра.

Побрёл домой. С Борькой чаю попили. Не помнил я тогда, как и уснул.

15. Со слезами на глазах

– Товарный вагон с гробом уйдёт ночью. Или утром. Мне обещали, – инструктировал меня Дудник, – Едешь сегодня вечером в Мурманск. На товарную станцию. Узнаёшь всё у военного коменданта. Вот тебе сопроводиловка. И требуешь не задерживать груз, охо-хо, нашего Сокола, чтоб быстрее везли.

Прервался. На меня как-то странно поглядел. Оценивающе. А чего? Не в первый же раз увидел.

– Учти, – продолжил майор, – хлопотно и тяжело будет. Сокол к тебе нормально относился. Теперь ты. Постарайся. Узнаешь, до какой станции узловой отправят из Мурманска – берёшь туда билет. На скорый. И так до Запорожья.

А вот теперь-то я и почуял, что за хлопоты меня ждут на всех станциях могучего Советского Союза. Это ещё надо добраться только до Запорожья. А там…

Как угадал, мои мысли Дудник:

– А дома у него будет ещё тягостнее. Родственники замучают. Отмалчивайся. Погиб при исполнении. На учениях. И всё. Но деликатно. Должен смочь.

Я уже замолчал. Но это было не всё. Майор продолжил:

– Но это ещё не всё. В Запорожье пойдёшь сразу же в городскую комендатуру. Доложить. Покажешь предписание. Тоже будут пытать. Ещё сильнее. Стой на своём. При исполнении. Уяснил? И главное: Добейся у коменданта траурного караула. Сможешь – и оркестра. Теперь всё.

Дудник шумно вздохнул. Ему, вроде как, и полегчало. Если инструктаж был таким изнурённым, то в Запорожье меня будет ждать целая «сеча».

Рассказал друзьям о предстоящем нынче скорбном путешествии.

Повздыхали.

Борька очень посочувствовал:

– Тебе выпивать исключено категорически. Только этим советом и могу помочь. Мы, наверное, не будем тоже. За компанию, – и сам удивился, – Вот не думал, что по такому грустному поводу буду призывать не пить.

Мишутка углубил этот тезис:

– И присоединяюсь, и предлагаю заверить Вадю: до твоего возвращения терпеть будем. А ты прикинь-ка: чего это будет нам стоить? И пусть тебя это поддержит. Вернёшься – помянем Сокола вместе.

Гришка ни на грамм не отклонился от общества:

– Не о чем даже и говорить, старичок. Ну совершенно. Малёк придёт из Заполярного, я и ему не дам. Будь спок: пьянкам коллективным – не бывать. Разве тайком когда. В туалете.

Подошёл Белоус, запыхавшись:

– Не уехал ещё? Боялся опоздать. У вас ведь никто подобных горьких поездок не совершал. А у меня, там, комбат ездил однажды. Передам чуток из его опыта: не пытайся «проталкивать» вагон. Дохлый номер. Даже если б ты в нём поехал. Изобрази в Мурманске суету. И всё. Пусть Сокол нас простит. Да ты сам вспомни! Как вёз РЛС. И сам ехал и трёх автоматчиков вёз. Ускорило это тебе дорогу? То-то же. Вернёшься – отрапортуешь.

Успокоили меня однополчане. Ну, а что Дудник? Любой на его месте «накачивал» бы также. Да всё он знал. Не зря ж так проникновенно всматривался в меня. Не такого уже зеленоватого лейтенанта, но по сравнению-то с ним…

Военный комендант поднял на меня усталые слипающиеся глаза. Выслушал тоскливо.

– Знаю прекрасно, что вам приказано. Не вы первый, не вы последний. Можете сидеть здесь сутками. Около меня. Мы оба не узнаем, куда дальше ваш вагон двинется. И когда.

Старался пролезть к нему в окошечко:

– Чего ж мне делать-то, а? Товарищ капитан.

– Как всем. Берите до станции назначения. Езжайте, радуйтесь.

– Чему? – не понял я его. Не успел разозлиться даже.

– Да тому, что не вас везут, – сморщился капитан, – Хлопни стакан, лейтенант. Успокойся.

Как выразился мудрый Жванецкий: «Уменя с собой было». На чемоданчик свой кивнул:

– Так может, а?

Капитан скривился в неподдельном отвращении:

– Ой, ни-ни-ни. Уволь, лейтенант. Без меня. Даже слышать не могу.

– А мне, что делать-то, а? Посоветуйте.

– Езжай в Ленинград. А далее, куда там надо? В Запорожье. Можешь в Харькове остановиться. Отдохнуть. Лучше в конечном жди. По утрам справляйся. От родственников прячься. Таким вот образом.

Горячо я капитана благодарил. Бутылку он так и не взял.

С Запорожской комендатуры – началось. Комендант, полковник, «пытал» меня, наверное, с час. Уходил, приходил. Главный вопрос: «Как погиб?» Стоял на своём. «При вас это случилось?» «Я был недалеко», – только это я и твердил. В конце концов, полковника я «перестоял». «Дам вам караул. И прощальный салют. Следите за прибытием тела. Сообщите накануне».

Сказать, что родственники «досаждали» – так лучше не вспоминать. Причём, женщины вели себя очень тихо. Понимающе. А вот мужчины… Хохлы, попросту говоря.

Отец Сокола, старик почти, бывший ответственный работник, очень крепкий, буквально схватил меня за горло: «Где мой сын? Что ты с ним сделал?…» Чёрные кустистые брови. У Брежнева были добрее. В русском обиходе есть пословица: «В каждой избушке – свои погремушки». На украинском как это будет? «У кажинной хати – свои – чего? Цяцки, да?» (Лещ мне, полиглот, так перевёл, вроде. Не помню).

Он с сыном, оказывается, давно и совершенно был «на ножах». Как потом я понял, по идейным соображениям. Но это ещё были семечки. На другой день появился старший брат Сокола. Он был сторонником отца. Ко мне подскочил и орал в лицо, брызгая слюной:

– Тебя зачем послали, лейтенант? Смирно стоять! Я старший по званию. Должен был ехать с моим братом. Хоть на крыше вагона…

Какого он звания я так и не узнал. Ушёл и больше в дом не заходил.

Потянулись дни ожидания. Ночевал в казарме комендантской роты. Утром и вечером – на «железке». С оглядкой. Чтоб не столкнуться с братцем.

Один раз видел его издалека. Если б встретил одного – не сдержался, пожалуй. Въехал бы в запорожское рыло.

На станции познакомился с такими же ожидающими. С разных концов Союза. На пятый день пришёл вагон. С майором. Клянусь! Я не вру. Какое счастье, что я не успел побежать разносить эту скорбную новость. Раньше на станцию приехали и отец, и брат. На машине брата. Сколько ненависти было в их глазах!

Прибывший покойный майор был из Забайкалья. Оказалось, что он добирался более двух недель.

Наш Сокол из Печенги на славную запорожскую землю ехал больше восьми суток.

Гроб открыли и закрыли. Я шёл впереди процессии. Нёс подушечку с наградами. Были и оркестр, и пять ружейных залпов. Какие-то другие родственники силой затащили меня на поминки. Хлопнул стакан. Чувствую: могу дальше отрубиться. Двинул в комендатуру. Отметить командировку. По дороге слёзы душили.

И рванул я в аэропорт. Требования воинские у меня были на железку. Но что-то я за последние времена слишком паровозами наелся. «Плевать, – думаю, – Со своих доплачу, в Питер на ероплане себе позволю».

Не рассчитал. Конец сентября. С бархатного сезона уйма возвращенцев. В кассе воинской посмотрели косо: и требование на ж/д, и явно «дунувши». У меня было ещё. Пузырь коньяку. Нормального советского. Ничего не поделаешь. «Дай, – думаю, – Глотну и на паровоз. Где только?» Вышел из зала ожидания в левую дверь. Оказался на краю лётного поля. Мы тогда ведь очень скучно жили. Ни тебе угонов с похищениями, ни терактов. Одно слово: застой.

Бутыль достал. Примериваюсь откупорить. Идёт летун. Один. Разбитной, молодой, развесёлый. Я его привлёк или пузырь – не суть. Он мне дружелюбно:

– Один будешь или компанию составить?

Я в том же стиле:

– Из горла только. «Ружья» [79] нету, извини.

Хоть и молодой, да глаз намётанный у него, естественно, был:

– Куда путь держишь?

– На север.

– Москва подойдёт?

Я кивнул, не думая.

– Пойдём, артиллерия.

Самолёт был не очень большой. АН с каким-то номером. Точно помню. Или ЯК. С хвоста заходили. По аппарели. Как обычно несколько мест сзади пустовало. Думал присесть.

– За мной, – командовал ас.

Прямиком в пилотскую кабину. Уже выруливали на взлёт. Командир, я знал – всегда слева сидит, не оборачиваясь:

– Кого прихватил? Из чьих будешь?

– ЛенВО. Печенга. Ваш коллега.

Несколько удивившись, обернулся слегка второй, который справа:

– Это как это?

– Зенитчик.

Контакт установлен. Минут через 20 легли на курс. Сами они рулили или на автопилоте – не помню. Не заинтересовался.

Пузырь открыли тут же в кабинете. Стюардесса, естественно, черноокая Галя (с непередаваемым украинским заглавным «Г»), принесла мандарины (невиданная роскошь!) и стаканчики. Не забыла и себя. Шлёпнули тут же. Я чуть пригубил. Хотя мне требовалось больше.

– К Гале приставать будешь, печенег? – так же дружелюбно поинтересовался Лёха, что «вычислил» меня у аэровокзала. Он оказался бортмехаником.

– Хотелось бы. Извини, Галя, в другой раз. Командира похоронил. Земля ему – пухом.

Пошёл в салон. Заснул мгновенно.

Сейчас вспоминаем это всё с однополчанами. Грустно, трагично. И не верится. В те времена, в те годы. Форма наша, лейтенантская, была пропуском. По нашей огромной стране. Ну, не в Кремль, конечно! А по всем просторам, где жили мы. Обычные, нормальные люди.

16. Политический приказ

Вернулся из Запорожья. Доложил. Всем: и начальникам, и сослуживцам, и дружкам близким.

Дудник глянул на меня коротко и также коротко спросил:

– Завершил всё нормально?

– Всё в порядке.

Подробностей он не требовал. А я их на поверхность и не вытаскивал.

Добавил только майор:

– Днями жена Сокола вернётся. Вдова, то есть. Может, помочь, что нужно будет. Как ты?

– Об чём речь? Чем смогу.

В свою очередь спросил о бывшем начштаба:

– А как там с Феркесиным? Роль выяснили, маску сорвали?

Дудник в сердцах плюнул:

– Хер там. Как с гуся вода. Должность ниже, деньги те же. Делать вообще ничего теперь не положено. Может, для этого всё и было задумано?

– А кто он теперь?

– Замначштаба по второму штату или что-то в этом роде, – презрения дудниковского не хватало, – Но неужели для этого нужна была «семёрка»? – вопросил, в который уж раз. Теперь Дудник.

И сам же отвечал. Как обычно, специально всё смешивая и перевирая:

– Из великих-то этот, как его? Немирович-Станиславский. Бил артистов указкой по головам и приговаривал: «Не ве-е-рю! Ох, бля, не верю».

Помолчал немного и неожиданно добавил так:

– А ведь это не я так приговаривал. Сокол это мне однажды так сказанул. Не гляди, что он такой молчаливый был. Очень думающий был мужик. Неужели он Феркесу на что-то намекнул? И за это поплатился? Ох, и горячо же здесь всё по-прежнему.

На том и ушёл я тогда от майора.

– С пустой-то коляской? Да я одной рукой переверну «Урал», – с тоской, с презрением, с жалостью какой-то говорил брат вдовы. Младший брат. Приехал вместе с ней. Помочь собрать всё, отправить. Чуть повыше меня ростом. Крепкий. Вовсе не Геркулес, – И в глаза хотел посмотреть бы. Пассажиру этому. В командировку уехал? Или в больницу? – всё оглядывался братишка, надеясь углядеть пассажира-дистрофика.

В кабинетике у Дудника вели разговор. Я попал довольно случайно. Документы им выправляли на обратный путь. Моя помощь не понадобилась.

Спросил Мишутку, эти бумаги стряпавшего:

– А где и взаправду Феркес? Хорошо б хоть брательник ему в рожу въехал.

– Потому-то его Алейник и загнал куда-то в сапёрный батальон. От греха. Хоть и прозвали его нынче Але-Улю, а всё ж неприятности жизнь научила чуять.

Брат продолжал грустно:

– Я сам выступал по первому разряду. По мотокроссу. Скажу честно: майор мне ещё и фору бы дал. Хотя сам и не гонялся. Сестра не даст соврать. А? Сестрёнка?

Та очень тихо подтвердила:

– Очень аккуратно ездил. Меня возил, так не шелохнусь, бывало. Ума не приложу. И чего ему пить вдруг удумалось?

– Я место видел. Направо слететь – так очень постараться надо. Там длиннющий тягун с правым изгибом. Прижимает влево к косогору…

– Точно! – встрял я. Не выдержал, – Меня влево и снесло к скале с прицепом. На моё счастье.

– Ну, вот. Ты ж знаешь, стало быть, – брат обернулся ко мне. Продолжил, – И коляска мешает в принципе повороту вправо. Так что мне, лично, не понять.

Меня вызвал посыльный. Уходя, ещё подумал: «Файзила тоже не желал цеплять люльку. Говорил, что не желает с ней сталкиваться. Когда право руля давать будет. Но как же пьянющий в разъетинушку Феркес шею-то себе не сломал. А Сокол должен был просто вылететь из седла…»

Я не эксперт, но кубики не складывались ни коим образом.

Больше вдову с братом я не видел никогда.

Зима наступила. Новый год отпраздновали.

Пахомовской жене руки не связывали за спиной. Вроде цыганёнка Яшки в «Неуловимых». Когда он зубами поднимал и «опрокидывал» стакан. Она руки на груди при этом скрестила. Пример подала, хоть и не свежий, но последователи обнаружились. У Гарбузёнка зубы крупные, выдающиеся. Он край стакана откусил. Сетовал:

– Ая-я-яй, старушка. В коллективе моей супруги с края рояля приходилось стакан брать. Примы-скрипачки должны непременно со своих инструментов уметь употреблять. А я вот опозорился. По дому скучаю, по музыке классической. Из-за этого, видимо.

Пахомовщина участия не принимал.

– Волнуюсь я. Когда моя Ксюха номер смертельный кажет. Волнуюсь и икаю.

И всё бы ничего. Да к вечеру 2-го января занесла нелёгкая замкомдива нового. Нам незнакомого. У старого комдива уже обозначились проблемы. И у командарма. Про округ мы не слыхали. Видимо, тоже.

Будущий комдив собрать нас пожелал. С первой не вышло попытки. Он критиковал всех, естественно. Орал после второго захода:

– Отпуска? Я вам дам их! Попразднуете у меня ёлочку-палочку.

Из этого мы сделали два вывода. Первый вывод принадлежал Гришке:

– Чего-то у него самого с ёлкой-палкой нынче обломилось. Как я его, старички, понимаю.

Второй вывод сделал мудрый Белоус:

– Будущий комдив иносказательно всем намекает. На отпуска неотгуляные. Напоминает он вам, олухи: писать надо! Жалиться. В инстанции высшие.

Все, кто мог, закивали головами. Решили протрезвить быстренько и назавтра приступить. В конце-то концов.

– Адрес давай. Раскрывай явку, – Попович даже руку протянул к Белоусу. Ладонью кверху, – Пора отыскать её. Правду-матку.

– Найти ты её не найдёшь, старичок. Цельную и сохранную. Но сам процесс может оказаться интересным, – упражнялся в словоблудии Гринька, – Это и сложно, и просто. Я вам не раз говорил. Как аборт делать: берётся большая вязальная спица…, Гы-гы-гы.

– Это нам всем аборт сделают. Писавшему – в первую очередь, – Малёк очень хотел в отпуск. Больше всех. В девушках своих запутался вконец, – Я, конечно, «за», но сомнения были, есть и будут. В кадрах я ведь думаю остаться. Может, даже к «особистам» ткнусь. А что? Самбо вспомню. Пить, курить уже завязываю. Хотя…, в отпуске бы неплохо поджениться серьёзно. Для анкеты, – Малёк задумался вдруг. Случай – редкий.

– Тебе обязательно надо в письме отметиться в таком разе, – присоветовал ему Лещ, – Особисты тебя проверят, как следоват. Мимо них это прошение не проскользнёт. Просветят со всех сторон. И с распростёртыми.

– Точно, – обрадовался даже я, – Все у тебя будем в «тайных» агентах. У меня никогда не было кликухи. Прошу присвоить: «Графоман».

– Отклоняетесь, – вернул в русло трепотню серьёзный Мишутка, – Тёзка, куда и взаправду им апеллировать? Мне-то в отпуск ещё рановато. Терпит до лета.

Мишаня гордо выпучился к потолку, в дальний угол:

– «Графоман», такую-растакую, записывай: «Москва. Главное Политическое управление Вооружённых Сил СССР. Генералу армии товарищу Епишеву. (Лично)». Точно, дословно. И только так, – помолчал, спуская пар экстаза, закончил с огромным сожалением: – Эх, отпуск уже прогулял. А как бы смотрелся в такой петиции!

ПНШ одобрил сдержанно:

– Грамотное предложение. И по уставу всё «тип-топ» выходит. А откуда отправлять надлежит?

Белоус вернулся на землю. Продолжая грустить, указал:

– Сугубо с гражданской почты. Не из Печенги. С Мурманска, с Заполярного…

Малёк засуетился:

– Эх, а мне ведь в Печенгу надо. В военторг. Совсем забыл.

Гарбузёнок заржал:

– Тебя бы не стали и «светить». Не ссы. Не резидентово это дело. С конвертами бегать.

– Ладно. Белый Ус, диктуй. «Графоман», будешь писать? Ты уж свеченный – пересвеченный. Терять нечего, – подвёл черту поручик наш, Попов. Борис.

Сперва рожалось с большим трудом. Потом слегка «раскрепостились». В результате получилось нечто вроде:

Товарищ Генерал Армии.

Обращаются к Вам лейтенанты, офицеры ПВО, отдельного зенитного дивизиона, в/ч 81471. Мы служили в Заполярье, в посёлке Печенга. Более полутора лет нам задерживают очередные отпуски. Многие из нас не видели за это время свои семьи. Мы не бывали на солнце, не видели свежих овощей и витаминов. В нашей части также задерживают два срока демобилизации личного состава. Мы обращаемся за помощью, товарищ Генерал Армии.

С благодарностью к Вам.

(И подписи).

К моменту завершения «письма к турецкому султану» мы «расслабились» прилично. Перечитывать было и смешно, и страшновато. Гринька требовал последней фразой сделать: «Заранее благодарим…». Белоус отверг решительно: тогда уж надо добавить – «товарищ Сталин» [80] . Совсем вы тут действительно омудели без витаминов.

– Ага, старичок, и горячей водки «под солнцем юга», – фальшиво пропел пьяненький Гришутка.

– Хорошее прошение, – одобрил Мишутка, – Незатейливое и жалостное. Много дать за такое не должны.

Нести и отправлять пришлось мне. На железную дорожную станцию. С точным обратным адресом на конверте. Заказное. С глубокой просьбой к почтовой блондинке в окошке: никому ни слова! Была моя знакомая. Вроде выполнила.

Потянулись дни. Не то, что ожидания, а любопытства какого-то. А какая волна поднимается? И вообще: дойдёт ли писулька?

К концу января возвращаюсь из Заполярного. На «Урале», с бетонными плитами. Для любимого третьего поста. Вечер, темно, лёгкий снежок. Водила притормаживает, поворот налево к нашему «Обвальщику» – в свете прожектора с КПП, в косо летящих снежинках, в парадной шинели, машет ручонками, как ветряная мельница, в одной – бутылка, что-то явно громко орёт, так же явно пошатывается – Гарбузёнок! Без сомнения обращается к нашему «Уралу». Ко мне.

Выскочил. К Гриньке подбежал.

– В штаб! Беги в штаб! Быстрее. Мишка время тянет. Документы выписывает. Всех! Всех в отпуск! Немедленно. Приказ Екишева!

Вечер, шоссе, прожектор, КПП,…

Гринька – посредине. Эта почти сюрреальная картинка у меня перед глазами на всю жизнь. У КПП стоят: Белоус с Лещом. У Гришутки пузырь из-под «Костыля». Спрашиваю у Михи:

– Это что: ещё НЗ?

– Нет. Та же. Пустая. Гришка спирта налил.

– А вот вкус – тот же, – добавляет Лещ, – Удостоверяю.

ПНШ, радуясь, спрашивает:

– Куда отдыхать рванёшь? На какой выписывать курорт?

– А соратники что выбрали?

– Украина, Крым, Сочи. Кто – куда.

– Сейчас, сейчас. Погоди. Дай подумать…

Мишка шепнул мне доверительно:

– И дембелей приказано выкинуть. В темпе. Алейник вне себя. Ему воткнули. Ни за что, считай. Не попадайся на глаза.

Не вышло. Попался я.

– Куда едешь? Уставший, – с более красной, чем обычно, физией спросил командир.

– В эту…, самую. В Алма-Ата, – запинаясь и чувствуя, что горю, доложил я.

– Ку-у-уда? – у Алейника отвалилась челюсть. Он замер. На миг. Однако географию, для своей должности знал прилично. Пока ещё не очень громко, спрашивает:

– Ты что, казах, что ли? – вспомнил, что я ленинградец и, закипая, уже заорал:

– У тебя мама, что? Казах? Тебе чего в этой грёбаной Алма-Ате делать?

Поняв, что просто так Алма-Ата у меня не проканает, успокоился. Горожу частокол далее:

– Медео хочу поглядеть. На лыжах покатаюсь. Слаломных. Люблю это дело.

Алейник прям задохнулся:

– Здесь, а? Здесь тебе снега мало. Мало, да? Сла-ло-ми-ст!..

Побежал к мишуткиному оконцу.

– Сколько на дорогу ему в Алмату по железке?

Минька вышел, глядит на меня, сожалеючи:

– Четырнадцать суток в оба конца, товарищ майор.

– Пиши новое. От моего имени, по моему приказу. На самолёт! Аэрофлотом! К оплате! Двое суток на дорогу. Из Мурманска и обратно. Не хочет в Сочи, как все нормальные… И чтоб отметка, бля, от твоих казахов была. Бюлютнём не обойдёшься. Пойдёшь к Искаму.

И уже убегая бросил мне:

– Графоман.

Значит, знал, кого благодарить, главным образом. За добрые слова от генерала Епишева. Лично.

17. Дембель неизбежен

– Чего-то я в толк не возьму. На хрена тебе сдалась эта Алма-Аты? Неделю туда, неделю обратно. Не накатался ишо? – Как на слабоумного взирал Белый Ус на, естественно, меня.

– Не, Миха. Я не тронулся безвозвратно. Не боись. Поучиться слалому – мечтал с пелёнок. На Медео глянуть – чего ж тут безумного? И главное: все, почти, женаты. Малец – не в счёт. У него на каждой автобусной остановке подружка. Я с Алматы привёз бы степную азиатскую красавицу. Вон, Андрон! Кончаловский. Из Киргизии привёз. Украл прямо. Чем я хуже? И на поезде туда не трясся бы. Копейки доплатил сам – полетел бы Эрафлотом. И лишние две недели шарил бы по Алмате и окрестным аулам. А теперь – хрен в сетку. Лишил меня Алейник возможного счастья жениховского. Оставаться мне, как Размазик, не целованным.

Трендел я так, сам себя разжалобил, чуть не расплакался. Не таков был Мишаня. Выдал мне наболевшее:

– Жениться тебе нельзя. И с Кончаловскими соревноваться тоже. Как Эллочке-Людоедочке – с олигархом этим, как его? Бильдом? Ну, да хрен с ним. Тебе этого нельзя. Вот и Мишуткина жена, Татьяна, тебя предупреждала на Новом годе: «Рано вам ещё жениться, рюмку не можете зубами держать, всю на себя пролили». И Натаха, Лещова, об этом же: «Пока пистолеты утраченные не найдёшь – жениться тебе грех. Посадят тебя в любой секунд. Ищи и ищи! И не смей наивных девушек склонять к браку». Так что, графоман ты наш, брак у тебя действительно будет браком. Да и сам не видишь разве? Хотел сделать отпуск себе длиннее всех. Это похвально. А сделал всех короче. Получил на дорогу всего двое суток. На ж/д, это в твою любимую Кемь и обратно. Всего лишь.

Мишутка наказывал:

– В Горный зайди. Поклонись стенам. Нашей Альма-матер.

Гришутка ввязался:

– Этта непременно, старичок. Вместе зайдём. Говори, где кланяться.

Поглядел с сожалением на Гриньку и на меня Минька, вымолвил смиренно:

– Вдвоём лучше не надо. Вдвоём наклонитесь – упадёте. Упадёте вдвоём – не встанете.

Белоуса в аллегорию [81] потянуло:

– Не должны вы отвергать советов тёзки моего. Вот я, лично, ему завидую. По-белому. Вдумайтесь: Михаил Александрович Иванов. Вы вдумайтесь, ироды! Михаил-александр-иван! Ото всех русских царей произошёл наш ПНШ. Должны мы ему внемлить. Или внимать. А ежели вам не понять, то объясню доходчиво. Минька вас предостерегает. Чтоб выпивали ос-то-рож-но!

Вот с такими напутствиями и покатили. За витаминами. Кто-куда.

У плохо понятого всеми нами Михаила Зощенко, есть рассказ – «Пассажир». Герою дружок всучил бесплатный билет на поезд. Из Ленинграда в Москву. И обратно. В конце этого замечательного рассказика:

«Доехал до Москвы. Вылез. Посидел на вокзале. Выпил четыре кружки воды из бака. И назад».

Это про меня.

Прилетел из Ленинграда в казахскую столицу. В комендатуру. К дежурному молоденькому литеру:

– Отметь: прибыл – убыл.

– Как два пальца. Медео не поедешь, что ли, глядеть?

– Затем и прибыл. Какой автобус?

Кряхтя, довёз меня старый драндулет. Вылез. Погулял. Вспомнил Таджикистан, Тань-Шань. Выпил кислого сока. Поехал в Аэропорт. До позднего вечера мучился в кресле. Улетел обратно. Прихватить с собой казашку – случая не представилось. Соревнование с Кончаловским проиграл. Белый Ус знал, что говорил.

В Горный зашёл. Декана Юрия Николаевича на месте не было. Походил, понастольгировал. Встретил Леокадию Михайловну. Лёку. [82] Она мне подарила юбилейный факультетский значок. Засуетился. У меня ничего и не было с собой. И как это я не подумал? Деньги, представьте себе, доставал. Придурок! Лёка по-доброму хохотала. Покурили.

Горный тогда был очень древним, повидавшим. Петровским.

В часть вернулся уже в марте. Первым. Алейник сразу отправил меня на «халтуру». Он развил бурную деятельность хозяйственную. Чего-то доставал, менял. Толчком, видимо, послужила наша эпопея и начало строительства склада. Дал мне командир взвод, и отвезли нас на далёкий рудник. Аж за город Никель. Строили эстакаду. Солдатики строили. Я ходил рядом. Бездельничал совершенно очевидно. Больше месяца.

Вернулся.

Туда-сюда, подкатил весенний дембель. Праздник для личного состава. И жестокая лотерея для младших офицеров. Кто будет сопровождать эшелон?

На этот раз «счастливчиков» оказалось двое. Замполит капитан Поливцов и ПНШ Иванов. И вдвойне им подфартило. Эшелон – сводный, везти в Ленинград. Поливцу-то лафа. И туда можно квасить, и в Питере, и на обратном пути. А Мишутке вдвойне тяжелее: и от дембелей сохраняться-прятаться, и политрука беречь. Можно, конечно, плюнуть, пусть «помпа» делает, что хочет, не маленький, чай. Но… «Не важно, какие дороги мы выбираем, важно, что заложено внутри нас». [83] В тот раз Поливцу опять крупно повезло. Минька пьяненьких в беде никогда не бросал. Таким уж уродился.

Никто не видел, как они вернулись с этого задания. Ну, а раз прокурорские и «особые» не слетелись сразу нас «трясти», пытать, выведывать – значит, обошлось, Слава Богу. Без эксцессов. Такая у нас к тому времени сложилась твёрдая примета.

– Билетик-то я вытащил, как водится, особенно счастливый, – рассказывал на следующий день нам Мишка.

Тут же, в неподдельном ужасе, протестуя: