Я не боюсь Амманити Никколо

Сальваторе молча пересел на соседнее сиденье. Феличе схватился за руль и сказал:

— Дорогой Сальваторе, я должен тебе сказать честно, тебе противопоказано водить машину. Оставь это дело. Твое будущее — велосипед.

Когда мы въехали в Акуа Траверсе, моя сестра, Барбара, Ремо и Череп играли посреди дороги в пыли.

Они увидели нас и бросили игру.

Папиного грузовика не было. Не было и машины старика.

Феличе поставил 127-й в амбар.

Сальваторе пулей вылетел из машины, схватил велосипед и уехал, даже не посмотрев в мою сторону.

Феличе нагнул сиденье:

— Выходи!

Я не хотел выходить.

Однажды в школе я разбил витраж палкой, из тех, что мы использовали на физкультуре. Я хотел продемонстрировать Анджело Кантини, моему товарищу по классу, что стекло небьющееся. Но оказалось, это не так: оно разлетелось на миллиард мельчайших кубиков. Директор вызвал маму сказать ей все, что он обо мне думает.

Она приехала, посмотрела на меня и сказала на ухо:

— Я с тобой потом разберусь.

И вошла в кабинет директора. А я остался ждать ее в коридоре.

В тот раз я сильно испугался, но этот страх не шел ни в какое сравнение с сегодняшним. Феличе расскажет все маме, а та расскажет папе. И папа рассвирепеет. А старик украдет меня.

— Выходи! — повторил Феличе.

Я набрался мужества и вышел.

Я сгорал от стыда. У меня были мокрые штаны.

Барбара прижала руку к губам. Ремо подбежал к Черепу. Мария вымыла очки и вытирала их майкой.

Светило яркое солнце, и я прищурил глаза. За спиной я слышал тяжелые шаги Феличе. Из окна выглядывала мать Барбары. Из другого — мать Черепа. Они смотрели на меня пустыми глазами. Тишина была бы абсолютной, если б Того не начал визгливо лаять. Череп дал ему пинка, и пес, скуля, побежал прочь.

Я поднялся по лестнице и открыл дверь.

Шторы опущены, и в доме мало света. Радио включено. Вращался вентилятор. Мама, в комбинации, сидела за столом и чистила картошку. Увидела меня в сопровождении Феличе. Нож выпал у нее из рук. Сначала на стол, оттуда — на пол.

— Что случилось?

Феличе сунул руки в карманы камуфляжа, наклонил голову и сказал:

— Он был там. С мальчишкой.

Мама поднялась со стула, сделала шаг, потом другой, остановилась, сжала лицо в ладонях и опустилась на пол, глядя на меня.

Слезы брызнули из моих глаз.

Она бросилась ко мне и взяла на руки. Сильно прижала к груди и вдруг заметила, что я весь мокрый. Поставила меня на стул, осмотрела мои ободранные ноги и руку, окровавленное колено. Задрала майку.

— Кто это сделал? — спросила она.

— Он! Это он… меня… избил! — Я ткнул пальцем в Феличе.

Мама обернулась, оглядела Феличе и процедила сквозь зубы:

— Что ты ему сделал, несчастный?

Феличе поднял руки:

— Ничего не сделал. Что я ему сделал? Привез его домой.

Мама сощурилась.

— Ты! Как ты мог себе позволить, а? — Вены на ее шее вздулись, голос дрожал. — Как ты посмел, а? Ты избил моего сына, подонок! — И набросилась на Феличе.

Он стал отступать к двери.

— Я лишь дал ему поджопник. Что тут такого?

Мама попыталась влепить ему оплеуху, Феличе поймал ее руку, не давая ей приблизиться, однако она была свирепа, как львица:

— Подонок! Я выцарапаю тебе глаза!

— Я застукал его в яме… Он хотел освободить пацана. Ничего я ему не сделал. Хорош, уймись!

Мама была босиком, но это не ослабило удара, когда она двинула ему ногой в пах.

Бедный Феличе издал странный звук, что-то среднее между шипеньем и всасыванием мойки, схватился за низ живота и рухнул на колени. Лицо его перекосилось от боли, он попытался крикнуть, но у него не получалось: весь воздух вышел из легких. Я, стоя на стуле, прекратил ныть. Я знал, как это больно, когда попадают между ног. А мамин удар был очень сильным.

Мама не знала жалости. Она взяла сковородку и треснула ею Феличе по лицу. Он взвыл и завалился на пол.

Мама снова подняла сковородку, она хотела убить его, но Феличе схватил ее за запястье и дернул. Мама упала. Сковородка выпала из руки. Феличе навалился на нее всем телом.

Я отчаянно закричал:

— Отпусти ее! Отпусти ее! Отпусти ее!

Феличе схватил мать за руки и прижал их животом.

Мама кусалась и царапалась, как кошка. У нее задралась комбинация. Стал виден живот и черный пучок между ног, одна из бретелек рубашки оторвалась, и вывалилась грудь, большая и белая, с темным соском.

Феличе остановился и уставился на нее.

Я видел, как он на нее смотрел.

Я слез со стула и попытался ударить его. Он повернулся, и я вцепился ему в горло. И в этот момент вошли папа и старик.

Папа набросился на Феличе, схватил его за руку и стащил с мамы.

Феличе крутанулся на полу, а вместе с ним и я, сильно ударившись затылком. Чайник засвистел у меня в голове, в носу я почувствовал запах дезинфектанта, которым обрабатывали туалет в школе. Желтые лампы взорвались перед моими глазами.

Папа начал бить Феличе ногами, тот заполз под стол, а старик пытался успокоить папу, который пинками запускал в воздух стулья.

Свист в моей голове сделался таким сильным, что я не слышал собственного плача.

Мама подняла меня, отнесла в свою комнату и, закрыв дверь коленом, положила на постель. Я весь дрожал и никак не мог перестать рыдать.

Она крепко обняла меня и повторяла:

— Ничего, ничего. Ничего. Пройдет. Все проходит.

Меня колотило от рыданий, и я не мог отвести взгляда от фотографии падре Пио, пришпиленной к шкафу. Монах смотрел на меня и, казалось, довольно ухмылялся.

В кухне кричали папа, старик и Феличе.

Потом они все вместе вышли, хлопнув дверью.

И вернулся покой.

Голуби гуркали под крышей. Шумел холодильник. Стрекотали цикады. Вентилятор. Это была тишина. Мама с опухшими глазами оделась, продезинфицировала царапину на плече, вымыла меня, вытерла и накрыла простыней. Дала мне съесть персик с сахаром и улеглась рядом. Дала мне руку. И больше ничего не говорила.

У меня не было сил даже пальцем пошевельнуть. Я положил голову ей на живот и закрыл глаза.

Дверь открылась.

— Ну, как он? — голос папы. Он говорил тихо, как если б доктор сказал, что я вот-вот умру.

Мама погладила меня по голове.

— Он сильно ударился головой. Но сейчас спит.

— А ты как себя чувствуешь?

— Хорошо.

— Правду говоришь?

— Правду. Но чтобы этого больше не было в нашем доме. Если он еще хоть раз прикоснется к Микеле, я убью сначала его, потом тебя.

— Я об этом уже позаботился. А сейчас я должен уйти.

Дверь закрылась.

Мама села на кровати и прошептала мне на ухо:

— Когда ты вырастешь, ты должен уехать отсюда и никогда больше сюда не возвращаться.

Стояла ночь.

Мамы не было. Рядом спала Мария. На комоде тикали часы. Стрелки отливали желтым. Подушка пахла папой. Белая полоска света виднелась под дверью в кухню.

Там ругались.

Слышался голос адвоката Скардаччоне, приехавшего из Рима. Первый раз он появился в нашем доме.

Этим вечером случилось ужасное. Такое ужасное, такое невероятное, что невозможно было даже возмутиться. Меня оставили в покое.

Я не испытывал никакого беспокойства. Я чувствовал себя в безопасности. Мама положила меня в своей комнате и никому не разрешала заходить в нее.

На голове вспухла шишка, и, когда я до нее дотрагивался, было больно, но в остальном я чувствовал себя хорошо. Это мне не очень нравилось. Как только обнаружится, что я не болен, мне придется вернуться в комнату к старику. А мне хотелось остаться в этой постели навсегда. Не выходить больше из этой комнаты, не видеть никогда Сальваторе, Феличе, Филиппо, никого.

Я слышал голоса из кухни. Старик, адвокат, брадобрей, отец Черепа, папа ругались из-за какого-то телефонного звонка и того, что нужно было сказать.

Я накрыл голову подушкой.

Я видел бушующий железный океан, вздымались огромные волны из гвоздей, брызги из болтов били в белый автобус, который в тишине начинал тонуть, задрав морду, а внутри были мечущиеся страшилища, в ужасе лупящие кулаками по стеклам.

Но ничего у них не получалось.

Стекла были непробиваемы.

Я открыл глаза.

— Микеле, просыпайся. — Папа уселся на край кровати и погладил меня по плечу. — Я должен поговорить с тобой.

Было темно. Только на потолке пятно света. Я не видел папиных глаз и не понимал, насколько он сердит.

В кухне продолжали разговаривать.

— Микеле, что ты сегодня натворил?

— Ничего.

— Не ври мне. — Папа был раздражен.

— Ничего плохого я не сделал. Клянусь тебе.

— Феличе тебя там застукал. Он сказал, что ты хотел его освободить.

Я сел на кровати:

— Нет! Неправда! Я тебе клянусь! Я вытащил его из ямы, но потом отвел обратно. Я не собирался его освобождать. Он тебе соврал.

— Говори тише, а то разбудишь Марию. Мария лежала на животе, обняв подушку. Я прошептал:

— Ты мне не веришь?

Он посмотрел на меня. Его глаза светились в темноте, как у собаки.

— Сколько раз ты там был?

— Три.

— Сколько?

— Четыре.

— Он сможет тебя узнать?

— Что?

— Если он тебя увидит, то узнает?

Я подумал.

— Нет. Он же не видит. Все время держит голову под покрывалом.

— Ты сказал ему, как тебя зовут?

— Нет.

— Ты с ним разговаривал?

— Нет… немного.

— Что он тебе рассказал?

— Ничего. Говорил какие-то странные вещи. Непонятные.

— А ты ему что рассказал?

— Ничего.

Он встал. Казалось, ему не хотелось уходить, он снова сел рядом.

— Послушай меня внимательно. Я не шучу. Если ты туда еще раз вернешься, я изобью тебя до смерти. А они прострелят ему голову. — Он рванул меня за плечо. — И виноватым будешь ты.

Я пролепетал:

— Я туда больше не пойду. Клянусь тебе.

— Клянись моей головой.

— Клянусь.

— Скажи, клянусь твоей головой, что больше туда не пойду.

Я повторил:

— Клянусь твоей головой, что больше туда не пойду.

— Ты поклялся головой своего отца. — И замолчал, сидя рядом в тишине.

В кухне отец Барбары кричал на Феличе. Папа выглянул в окно.

— Забудь о нем. Его больше не существует. И ты не должен никому о нем рассказывать. Никогда больше.

— Я понял. Я больше к нему не пойду.

Он закурил сигарету.

Я спросил:

— Ты все еще злишься на меня?

— Нет. Постарайся заснуть. — Он глубоко вздохнул и оперся руками о подоконник. Его волосы блестели в свете фонаря. — Боже праведный, ну почему все дети как дети, а ты все время придумываешь что-нибудь?

— Значит, ты еще злишься?

— Да не злюсь я на тебя. Успокойся. — Он обхватил голову ладонями. — Что за паскудство! — Он покачал головой. — Есть вещи, которые кажутся ошибкой, когда один… — Он никак не мог подобрать слова. — Весь мир — ошибка, Микеле.

Он встал, потянулся и пошел к выходу:

— Спи. Я должен вернуться к ним.

— Папа, скажи мне одну вещь.

Он бросил сигарету в окно.

— Какую?

— Зачем вы его посадили в яму? Я никак не пойму.

Он взялся за ручку двери, я думал, что он не ответит мне, но он сказал:

— Тебе очень хочется уехать из Акуа Траверсе?

— Очень.

— Скоро мы все уедем в город.

— А куда?

— На Север. Ты доволен?

Я согласно кивнул.

Он вернулся ко мне и посмотрел мне в глаза. От него пахло вином.

— Микеле, я сейчас говорю с тобой, как с мужчиной. Слушай внимательно. Если ты туда вернешься, они его убьют. Они поклялись это сделать. Ты не должен туда больше ходить, если не хочешь, чтобы они его застрелили, и если хочешь, чтобы мы уехали отсюда. И не должен больше никогда говорить о нем. Ты понял?

— Понял.

Он поцеловал меня в лоб.

— А сейчас спи и ни о чем не думай. Ты любишь своего отца?

— Да.

— Ты хочешь мне помочь?

— Да.

— Тогда забудь обо всем.

— Хорошо.

— Ну, спи.

Он поцеловал Марию, которая даже не шелохнулась, и вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь.

5

В комнате был беспорядок. Стол был завален бутылками, чашками и грязными тарелками. Мухи ползали по остаткам еды. Сигареты переполняли пепельницы, стулья и кресла стояли как попало. Воняло окурками.

Дверь моей комнаты была полуоткрыта. Старик спал одетым на постели сестры. Одна рука свесилась. Рот открыт. Раз за разом он сгонял муху, бегавшую у него по лицу. Папа растянулся на моей кровати лицом к стене. Мама, скрючившись, спала на диване под стеганым одеялом. Были видны темные волосы, кусочек лба и голая ступня.

Дверь в дом была распахнута настежь. Легкий теплый ветерок листал газету на комоде.

Прокричал петух.

Я открыл холодильник, достал молоко, налил стакан и вышел на крыльцо. Уселся на ступеньку и посмотрел, как встает солнце.

Оно походило на сочный апельсин, завешенный фиолетовой желеобразной кисеей, висящей над горизонтом, но выше, над ней, небо было чистым и темным и еще сияло несколько звезд.

Я выпил молоко, поставил стакан на ступеньку и спустился на дорогу.

Мяч лежал рядом со скамейкой. Я пнул его, и он залетел под машину старика.

Из амбара выскочил Того. Он лаял и скулил одновременно. Увидев меня, он растянулся на земле и пополз ко мне, волоча задние лапы и виляя хвостом.

Я опустился на колени:

— Того, ты чего?

Он взял мою руку в пасть и потянул. Он сделал это несильно, но зубы у него были острые.

— Куда ты меня тащишь?

Я пошел за ним в амбар. Голуби, сидевшие на железных балках потолка, выпорхнули вон.

В углу, прямо на земле, находилась его конура, представлявшая собой старую рваную накидку.

— Ты хочешь показать мне твой дом?

Того растянулся на земле и перевернулся на спину. Я знал, что это значило. Я почесал ему пузо, и он замер, и только хвост медленно двигался туда-сюда.

Тряпка походила на ту, в которую был завернут Филиппо.

Я понюхал ее. Запах был другой. Пахло псиной.

Я лежал на кровати и листал Тэкса[7]. Я оставался в комнате весь день. Как тогда, когда у меня была температура и я не ходил в школу. И когда вдруг заявился Ремо спросить меня, не хочу ли я погонять мяч, я ответил ему, что не хочу, что заболел.

Мама прибиралась в доме, пока все не заблестело, а потом ушла к матери Барбары. Папа и старик ушли сразу же, как только проснулись.

Сестра вбежала в комнату и с довольным видом уселась на моей кровати, пряча что-то за спиной.

— Угадай. Что мне подарила Барбара?

Я опустил комикс.

— Не знаю.

— Угадай, угадай!

— Да ну тебя.

У меня не было никакого желания играть.

Она вытащила на свет Кена. Мужа Барби, верзилу с пучком под носом.

Мы теперь сможем играть. Я возьму Паолу, а ты его. Мы разденем их и засунем в холодильник… А они там обнимутся, понял?

— Я не хочу.

Она округлила глаза: