Я не боюсь Амманити Никколо

7

Они кричали так громко, что мы проснулись.

Мы уже ко всему привыкли. К ночным собраниям, к шуму, к разговорам на высоких тонах, к битью посуды, но на этот раз они уж очень громко кричали.

— Чего они так орут? — спросила Мария, лежавшая в кровати.

— Не знаю.

— А сколько времени?

— Поздно.

Была глубокая ночь, в нашей комнате стояла темень.

— Попроси их прекратить, они не дают мне спать, — пожаловалась Мария. — Скажи, чтобы кричали чуть тише.

— Я не могу.

Я пытался расслышать, о чем они говорят, но голоса смешивались в общий ор.

Мария перебралась в мою постель:

— Я боюсь.

— Они тоже боятся.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что кричат.

В этих криках слышалось шипенье разъяренных ящериц.

Ящерицы, когда не могут спастись бегом и чувствуют, что их вот-вот схватят, разевают пасть, надуваются и шипят, стараясь напугать тебя, потому что они сами тебя боятся, ты огромный, и последнее, что им остается, — попытаться спастись. А вдруг тебе неизвестно, что они добрые, что ничего плохого не делают и ты их не тронешь.

Дверь открылась. На мгновение комната осветилась. Я увидел темную фигуру мамы и за ней старика.

Мама прикрыла дверь:

— Вы проснулись?

— Да, — ответили мы хором.

Она зажгла лампу на комоде. В ее руке была тарелка с хлебом и сыром. Она присела на край кровати.

— Я принесла вам поесть, — сказала она уставшим тихим голосом. Под глазами были темные круги, волосы в беспорядке, она выглядела постаревшей. — Покушайте и постарайтесь заснуть.

— Мама?.. — начала Мария. Мама поставила тарелку на колени.

— Что, дочка?

— Что-то случилось?

— Ничего не случилось. — Мама попыталась отрезать сыр, но руки у нее дрожали. Она не умела притворяться. — Давайте ешьте, а потом… — Она нагнулась, поставила тарелку на пол, сжала голову руками и тихо заплакала.

— Мама… мама… Почему ты плачешь? — зашмыгала носом Мария.

Я тоже почувствовал комок в горле.

— Мама?

Она подняла голову и посмотрела на меня опухшими покрасневшими глазами:

— Что тебе?

— Он умер, да?

Она залепила мне пощечину.

— Никто не умер! Никто не умер! — Боль исказила ее лицо, и она прошептала: — Ты еще слишком маленький… — Она всхлипнула и прижала меня к груди.

Я заплакал.

Сейчас плакали все.

А за дверью орал старик.

Мама услышала крик и оторвалась от меня.

— Ну хватит! — Вытерла слезы. Протянула нам хлеб и сыр: — Ешьте.

Мария вцепилась зубами в бутерброд, но глотать ей мешали рыдания. Мама взяла его из ее руки.

— Вы не голодны? Ну ничего. — Она забрала тарелку. — Оставайтесь в постели. — Она схватила подушки и выключила свет. — Если вам будет мешать шум, накройтесь подушками. — И положила их нам на головы.

Я попытался скинуть подушку.

— Мама, ну пожалуйста, не надо. Нечем дышать.

— Слушайся меня! — взорвалась она и нажала на подушку.

Мария зашлась в плаче, словно ее резали.

— Прекрати! — Мама закричала так громко, что на мгновенье за стеной прекратили ругаться.

Я испугался, что она сейчас ударит Марию. Мария умолкла.

Если мы двигались или подавали голос, мама, как заезженная пластинка, повторяла:

— Тс-с-с! Молчите!

Я притворился спящим и надеялся, что Мария сделает так же. Скоро успокоилась и она.

Мама еще немного посидела с нами, я надеялся, что она будет здесь всю ночь, но она поднялась. Видимо, подумала, что мы уснули, и вышла, плотно прикрыв дверь.

Мы сбросили подушки. Было темно, но свет уличных фонарей проникал в комнату. Я встал.

Мария села на кровати и, нацепив очки, спросила:

— Ты чего?

Я поднял палец к губам:

— Тш-ш-ш!

И приложил ухо к двери.

Они продолжали спорить, на этот раз тихо. Я слышал голос Феличе и голос старика, но слов разобрать не мог. Я посмотрел в замочную скважину, но увидел только стену.

Я нажал на ручку.

Мария замахала руками:

— Ты что, с ума сошел?

Тихо! — И приоткрыл дверь.

Феличе стоял рядом с кухней. На нем был зеленый комбинезон, застегнутый до самого подбородка. Взгляд был пристальный, губы сжаты. Волосы он подстриг под ноль.

— Я?! — взвыл он, ткнув себя в грудь.

— Да, ты, — ответил старик. Он сидел за столом, положив ногу на ногу, с сигаретой в руках и жесткой улыбкой на губах.

— Это я — пидор?!

— Именно так, — подтвердил старик.

Феличе потряс головой.

— И с чего ты это взял?

— По всему видно. Пидор он и есть пидор. Этого не скроешь. И знаешь, что хуже всего? — посмотрел ему в глаза старик.

— Нет. И что же? — заинтересованно поднял брови Феличе.

Они казались друзьями, обменивающимися секретами.

Старик погасил окурок о тарелку.

— То, что ты так ничего о себе и не понял. В этом твоя проблема. Ты родился пидором и не понимаешь этого и ведешь себя так, как ведут только педерасты, везде, где можешь, зад подставляешь, треплешься без умолку, и все, что делаешь или говоришь, фальшиво, как у истинного педераста. А ты уже взрослый парень, в постель не ссышься. Задумайся над тем, как ты

ведешь себя, недоносок.

Папа, казалось, прислушивался к разговору, но был где-то в другом месте. Парикмахер стоял, подперев дверь, словно дом вот-вот должен был завалиться. Мама с отсутствующим взглядом сидела на диване. Телевизор перед ней работал с убранным звуком. Вокруг лампочки роились мошки и, обжегшись, падали в белые тарелки.

— Слушайте, а давайте отдадим ему его, — произнес неожиданно папа.

Старик посмотрел на папу и ухмыльнулся:

— Тебе бы лучше помолчать, понял?

Феличе тоже посмотрел на папу, а потом подошел к старику.

— Ладно, я педераст, а ты, ты — кусок дерьма, за это и получи! — И врезал ему кулаком прямо в зубы.

Старик рухнул на пол.

Я сделал два шага назад и схватился за голову. Феличе колотил старика. Я задрожал, не осмеливаясь подойти к двери и посмотреть.

На кухне закричал папа:

— Ты что, совсем охренел? Крыша съехала? — Схватил Феличе за руку, пытаясь оттащить от старика.

— Этот ублюдок назвал меня пидором. — Феличе вырывался из папиных рук. — Я убью его…

Старик лежал на полу. Мне стало жаль его. Я хотел бы ему помочь, но не мог. Он старался подняться, но ноги у него скользили по полу, а руки не держали. Изо рта шла кровь. Его очки валялись под столом. Штанины задрались, и я не мог оторвать глаз от его белых безволосых икр. Наконец старику удалось ухватиться за край стола, и он, с усилием подтянувшись, медленно встал на ноги. Взял салфетку и прижал ее к губам.

Мама плакала на диване. Брадобрей, словно прибитый гвоздями к двери, стоял с выражением ужаса в глазах.

Феличе сделал два шага к старику, несмотря на то что папа пытался удержать его…

— Ну как? По-твоему, это удар пидора, да? Только скажи еще раз, что я пидор, и клянусь, с земли никогда больше не встанешь.

Старик уселся на стул, промокая салфеткой огромную трещину на губе. Затем поднял голову, пристально посмотрел на Феличе и сказал твердым голосом:

— Если ты мужчина, докажи нам это, сейчас. — Ненависть читалась в его взгляде. — Ты сказал, что это по твоей вине, что ты не исполнил того, что должен был. Как ты сказал? Я вспорю его, как барана, мне раз плюнуть. Я десантник. Я то, я се. Болтун, вот ты кто на самом деле. Ты хуже собаки, ты был не способен даже караулить пацана. — Капля крови упала на стол.

— Дерьмо! — взвыл Феличе, оттаскиваемый папой. — Не буду я этого делать! Почему я должен, почему? — По его бритым щекам покатились слезы.

— Помоги мне! Помоги! — крикнул папа Барбариному отцу.

Тот набросился на Феличе, и им вдвоем с трудом удавалось удерживать парня.

— Я не сделаю этого, сволочь! — повторял Феличе. — Я не пойду в тюрьму за тебя. Даже и не думай!

Сейчас он его убьет, подумал я. Старик поднялся на ноги.

— Тогда я сам сделаю это. Но учти, если туда пойду я, ты тоже сядешь, отморозок. Я тебя уверяю.

Феличе вырвался из рук папы и Барбариного отца, стряхнув их, словно перхоть, и бросился к старику.

Старик вытащил из кармана пистолет и положил на стол.

— Ну, давай, сучонок, попробуй еще раз ударить меня. Давай, давай. Я прошу тебя, ударь…

Феличе застыл на месте, как в игре «раз-два-три, замри!».

Папа встал между ними.

— Хватит! Успокойтесь, наконец!

— Ну давай! — Старик засунул пистолет за пояс.

Мама сидела в углу, плакала и повторяла, держа руку у рта:

— Тихо! Прошу вас, тише! Прошу вас, тише!

— Почему он его хочет застрелить?

Я повернулся: Мария стояла у меня за спиной.

— Возвращайся в постель! — прошипел я. Она отрицательно покачала головой.

— Мария, вернись в постель!

— Мария сжала губы и покачала головой — нет. Я поднял руку, чтобы дать ей подзатыльник. Но сдержался.

— Ложись, ложись и не пытайся заплакать.

Она подчинилась.

Папе тем временем удалось усадить всех. Сам он продолжал ходить по кухне, блестя глазами, словно у него внутри включили свет.

— Хватит! Давайте решать. Сколько нас? Осталось только четверо. Самых идиотов. Ну и ладно. Кто проигрывает, тот его и убивает. Это не так трудно.

— И получает пожизненное, — сказал брадобрей, вытерев вспотевший лоб.

— Браво! — Старик захлопал в ладоши. — Наконец-то вы начали соображать.

Папа взял коробок спичек и высыпал их на стол.

— Вот так. Сыграем в игру. Вы знаете ее?

Я закрыл дверь.

Я знал эту игру.

В темноте я нашарил майку, штаны и стал одеваться. Куда задевались сандалии?

Мария села на кровати и смотрела на меня.

— Ты чего?

— Ничего.

Сандалии я нашел в углу.

— Куда ты собрался? Я застегнул сандалии.

— Куда надо.

— Хочешь, я тебе скажу одну вещь? Ты плохой. Очень плохой.

Я наступил на кровать, а оттуда — на подоконник.

— Что ты делаешь?

Я посмотрел вниз.

— Иду к Филиппо.

Отец, к счастью, припарковал грузовик прямо под окном.

— А кто этот Филиппо?

— Один мой друг.

Было высоко, я боялся, что тент грузовика не выдержит, он был почти гнилой. Папа все время говорил, что пора покупать новый. Если я прыгну ногами вперед, то он точно прорвется, и я шлепнусь на дно кузова.

— Если ты это сделаешь, я маме пожалуюсь.

Я посмотрел на нее:

— Успокойся. И спи. А если придет мама… Скажешь ей… Скажешь… Скажешь, что в голову придет.

— Она очень рассердится.

— Ну и пусть. — Я перекрестился, задержал дыхание, сделал шаг вперед и упал вниз, широко расставив руки.

Я приземлился прямо на спину в самую середину тента, без единой царапины. Тент выдержал. Мария высунулась из окна:

— Вернись сейчас же. Я тебя прошу.

— Скоро вернусь. Не беспокойся. — Я перебрался на кабину, а оттуда на землю.

Дорога тонула в темноте. Дома стояли темные и молчаливые. Единственные освещенные окна были в моем доме. Фонарь у фонтана был окружен роем мошкары.