Люди солнца Шервуд Том
– Нет! – резко оборвал его Пит. – Ты его просто не нашёл.
– Да, – поддержала его Омелия. – Я тоже не сразу нашла. Но он есть!
Чарли шмыгнул носом. Сказал:
– Тогда… Я полезу ещё раз. Уберите мне камень!
– Это будет нечестно, – решительно сказал ему Готлиб. – Правила – одни для всех. Ты свою попытку истратил.
– Я пойду ещё раз!! – с отчаянием завопил Чарли.
– Это путет… нешестно! – сказал укоризненно мэтр Штокс. – Тля тепя уше хороший урок – как мошет подфести тороплифость и самонатеянность…
– Жалко Чарличку, – с искренней грустью произнесла стоящая рядом со Штоксом Ксанфия. – Теперь его будут считать слабым.
– А ты!! – бросил с неожиданной злостью Чарли. – Калека!! У тебя ноги нет, и когда ты вырастешь, тебя замуж никто не возьмёт! – И, отшатнувшись к угрожающе шагнувшему к нему Питу, крикнул: – Бить нельзя! Мастер Том слово дал – бить не будут!
Ксанфия, заплакав, развернулась и медленно заковыляла к двери цейхгауза. Омелия и ещё кто-то поспешно догнали её, пошли рядом.
– Бить не будут, – с перенятой у Чарли злой интонацией ответил ему Пит, – это верно. И Дэйл не будет тебя бить, когда вернётся. Он тебя просто утопит, как гада. Сам знаешь – река здесь близко.
И тогда Чарли, резко развернувшись, со всех ног побежал к двери. Он обогнал маленькую компанию и, толкнув створку, впустил в цейхгауз полотно солнечного света, разом ослабившего свет факелов, а сам выбежал и исчез.
Молчаливые, хмурые обитатели форта «Шервуд» покинули недружелюбный цейхгауз. Штокс увёл детвору на занятия, а я кивнул Готлибу. Вместе мы зашагали к каминному замку, и он спросил:
– Ты что-то задумал?
– Задумал, – коротко ответил я.
Мы устроились в углу стола. Я положил перед ним бочонок-загадку, возвращённый нам Августом.
– И – что? – осторожно спросил он.
Я взял две железные половинки, соединил их нужным образом и надавил. «Клям», – лязгнули невидимые защёлки.
– Вот какую «клямку», – ответил я, – мы сделали с тобой примитивными инструментами и за очень малое время. Теперь она лежит перед нами доказательством того, что мы с тобой вполне сносно управляемся с пружинами, винтами, заклёпками. А это, в свою очередь, даёт мне дерзость взяться и сделать ещё одну «клямку». Ножку для Ксанфии.
– О! – загоревшись радостной улыбкой, воскликнул Готлиб. – Взять лёгкое и прочное дерево. Отдельно сделать футляр для культи, отдельно – стопу. Их соединит голеностопный шарнир… Всё! Она даже танцевать сможет!
– Трудно будет рассчитать силу пружины, – заметил я, – которая должна возвращать стопу в прямой угол после сделанного шага.
– А мы поставим каскадную пружину!
– Как это?
– Несколько пружин на одной оси. Поднятие стопы на два-три градуса – включается первая пружинка. Ещё два-три градуса – вторая. И так дальше! Чем сильнее вес на носке стопы – тем сильнее сопротивляются пружины. Нужно только точно измерить вес самой Ксанфии и длину здоровой ножки.
– Хорошо. Идём спросим Гювайзена, как нам измерить Ксанфию, чтобы не напугать.
Мы пришли в нижний этаж восьмиугольной башни. Осторожно и тихо сели возле двери и стали ждать завершенья урока. Штокс видел нас, кивнул, но занятия не прервал. Порядки у него были строгие. Мне стало даже удивительно – как это все дети сидят на своих скамеечках (которые мы в столярном цеху сделали для каждого разной высоты) и не позволяют себе произнести даже самого тихого слова.
– Сертце тшеловека, – медленно, обстоятельно говорил Штокс, – есть фсеко лишь жифой насос. Тфа ферхний пещерки потфодят в само сертце нашу крофь. А тфа нишних пещерки сильно эту крофь толкать по фсему телу. Поэтому мы мошем всекта слышат: «ком»! – сертце напрал крофь, «кум»! – фыбросил. При «ком» сертце расширяться, при «кум» оно сшиматься. Фсё просто! Теперь смотреть, для чеко нам нушно дышать…
И в эту секунду в башню влетела и зажужжала над нашими головами большая серая муха. Детишки мгновенно уткнули в неё свои любопытные взгляды, и я сам даже съёжился – сейчас мэтр Штокс повелительно одёрнет малышей и вернёт их к уроку. Но нет! Мгновенно оставив разговоры о сердце, Гювайзен выбросил вперёд-вверх руку и провозгласил:
– Фот – мух! Пошему он есть гудеть?
И, запустив два пальца в карман жилетки, он вытянул оттуда тоненькую стальную пластинку.
– Это есть мусыкальный нотка ис мусыкальный шкатулка, – объявил он.
Найдя в стоящем перед ним столике щель, вдавил в неё краем пластинку и, оттянув свободный край, резко отпустил палец. «Вззззэ!!» – запела пластинка, в точности, как летающая над нами муха.
– Мух есть гудеть, потому что её крыл отшень быстро махать, вот как этот нотка, – тысятща тфишений в секунта.
Он снова оттянул остановившуюся пластинку и снова запустил её в звук. И, когда она отзвенела, сообщил:
– Фот если бы наш сертце биться так ше часто, то мы слышали пы кромко так «у-у-у-у-у!!», как путто фнутри у нас крыло мух. Но мы слышим только «ком-кум». Потому што наш сертце ошень умное, и еко скорост только отин тфишений в секунта. Он спешит только токда, когда мы сами есть сильно бешать или долко рапотать. Тфа утара в секунта! Три утара ф секунта! Но не тысятща, как крыло мух. Теперь смотреть, для чеко нам нушно дышать…
– Мастер Штокс! – закричал вдруг звонким голосом Брюс. – Я сделал открытие!
– О, отшень интересно. Какой?
– Сердце расширяется, потом сжимается, так? И делает таким образом один стук в секунду.
– Так, несомненно.
– Но тогда смотрите! Я ходил днём по стенам нашего замка, и горячие камни жгли мне пятки. «Шервуд» днём нагревает солнце! Он хоть и незаметно, но расширяется! Помните, как вы показывали нам монету – всё при нагревании расширяется!
– О, это так.
– А ночью он остывает, сжимается. Но тогда выходит, что наш замок «Шервуд» – это сердце, которое стучит со скоростью один удар в день!
– Кениальный! Кениальный наплютений, – закричал взволнованный мэтр Штокс. – Ах, еслип фы фсе пыли так фнимательно тумать!
– Честное слово, – шепнул я Готлибу, – Брюса нужно наградить золотым ножиком безо всякого лабиринта.
Мы дождались конца урока и, пригласив мэтра в сторонку, сообщили ему о своём намерении.
– Исклюшительно фашно это сумейт сделат! – горячо воскликнул он. – У Ксанфий от отин костылёк потмышка посфонотшник стал немношко крифой. Ещё гот, тфа – и её спинка софсем путет крифая! Телайте скорее ей ношка, она толшен хотить с прямой спинка!
– Нам бы измерить её, – пояснил тихо Готлиб, – чтобы не разволновать.
– О та, та, конетшно. Я расскашу ей, што в лесу фы фстретиль волшепниц, которая хошет стелать ей ношка. А фы фечером прийти и исмерить, кокта Ксанфий сама путет уше отшень хотеть!
– Прекрасно, – кивнули мы Штоксу. – Идём пока готовить дерево и пружины.
И, уже выходя из башни, мы услыхали отчаянный крик Брюса:
– Мастер Штокс! Я сделал ещё одно открытие! Вы говорили, что лето наступает потому, что наша Земля подлетает к Солнцу! И при этом всё-всё у нас здесь нагревается! А зима наступает потому, что Земля отлетает от Солнца! И остывает! Но тогда Земля – это сердце, которое бьётся со скоростью один стук в год!!
– Удивительные способности у мальчишки, – сказал мне Готлиб, когда мы вышли. – Его бы в Лондон свозить, показать, какие есть на свете машины.
– Обязательно свозим. А пока – возьмём его после уроков с собой, и, доверив тайну, вместе будем делать для Ксанфии новую ножку. Двойная польза: и добавим ему опыта, и обустроим для желающих мастерить «клямки» настоящую мастерскую.
– Если кто-то один увлечётся – то все засядут в мастерской одновременно, – заметил мне Готлиб. – Придётся покупать много инструментных комплектов.
– Не вижу препятствий, – сказал я ему. – Много и купим.
И мы вскоре нашли подходящее для мастерской место. Просторное, с восемью окнами помещение над каретным цейхгаузом когда-то и было, очевидно, хорошо обустроенной мастерской. Здесь стояли длинные столы, окантованные полосами железа. Но никаких инструментов, подсказавших бы нам предназначение этой мастерской, мы не нашли. Зато обнаружили нечто странное. Внизу, на первом этаже, в углу каретного цейхгауза стояла печь с плитой, на которой высился огромный котёл. Верхний край его закрывала опрокинутая выходной трубкой вверх воронка, притянутая винтами. А на трубку была надета ещё одна медная, толстая труба, отводящая, видимо, пар наверх, в мастерскую. По винтовой лестнице мы вернулись туда, нашли, где заканчивается труба. Незаметный, встроенный в стену (потому мы и не увидели сразу!) оббитый медными листами невысокий, но длинный шкаф. Подвешенная на петлях медная пластина, служившая дверцей, была по фронту обшита дубовой рейкой. И вот, подняв эту пластину, мы заглянули в шкаф и увидели нечто странное. Вдоль всего шкафа, тянущегося внутри стены, свисали сверху короткие цепи с крючочками на концах. А на каменной полке лежали такие же короткие цепи с грузиками – массивными речными булыжниками.
Дети современной цивилизации, мы ни за что не догадались бы, для чего было устроено всё это снаряжение, если бы последняя, самая дальняя цепочка не показала бы свою удивительную, странную ношу. Длинный прут, срезанный с дерева, был закреплён на верхней цепи. А снизу к нему был подвешен, на цепи же, – булыжник, тяжёлый и гладкий.
– Незатейливо и гениально, – сказал с восхищением Готлиб. – Длинных и гладких прутьев можно нарезать в лесу сколько угодно. Но все они, по прихоти природы, слегка изогнуты. Тогда их вешают здесь, прицепляют булыжники, плотно закрывают дверь и зажигают огонь под котлом с воронкой. Пар, работая вместе с камнями, за день или два превращает кривоватый прутик в идеально прямой. Затем сушка, шлифовка… И готова надёжная и дешёвая в изготовленье стрела!
– Да, – кивнул я. – Когда-то этот замок защищали со знанием дела. Английские лучники на стенах – это непреодолимый заслон.
– Который – увы – не защищает от времени.
– Верно, – снова кивнул я. – И сундуки с золотом, и винный подвал, и дрова, и фонари, и сигары – достались мне без всякого боя, легко и свободно. Теперь я, в качестве возмещения этого дара, хочу оборудовать здесь рукодельную мастерскую. Может быть, Чарли, когда перестанет прятаться, заинтересуется тем, что будет делать здесь Брюс, и пристроится к ремеслу. Когда-то ведь должен он перерасти своё злобненькое дикарство!
Но нет. Я тогда не знал ещё, что Чарли не прячется где-то в каменных закоулках форта. Его просто не было в замке. Очень, очень было трудно представить, что рыжий маленький плут в упрямом одиночестве прошагает босыми ножонками путь от замка «Шервуд» до Бристоля и вернётся к своему привычному ремеслу.
Барт и Милиния
«В одиннадцать лет я сбежал из дома с бродячими музыкантами. Как было не посчитать их высшими существами, если им повинуется это дивное волшебство: музыка! Спасибо отцу, позаботившемуся о моём начальном образовании, – я умел читать и писать. И, написав записку семье (а иначе не отважился бы сбежать, оставив родных в горестных переживаниях), что их Барт отправился путешествовать и искать себе разума, я увязался с весёлой компанией и пришёл в большой город.
Способность и страсть! За те две недели, что мы брели, веселясь беззаботно, собирая обильную овощную и молочную дань с крестьян, зачарованных музыкой, я научился играть на скрипке, флейте и клавесине, не считая бубна и маракасов.
И вот в городе наш старший в компании строго сказал мне, что дальше они меня с собой не возьмут. Потому что у меня есть дар Божий, и мне нужно серьёзно учиться. Он определил меня в хорошую музыкальную школу, оставив щедрый подарок: оплату за полгода.
О, что это за дивное волшебство! Здесь нужно было делать то, что я полюбил делать больше всего на свете: из прекрасных и затейливых сооружений из кожи, дерева и железа извлекать музыку. Струны и дырочки! Деки, меха, колки, клапаны! Все они таили в себе непостижимое: гармоничные звуки. И все они, чувствуя, очевидно, мою к ним яростную любовь, щедро отдавали мне свои сокровища, так что один из сыновей богатого и властного попечителя школы меня возненавидел. Особенно когда я стал лучшим учеником. Он подстроил мне нехорошее: сломал скрипку, которую добрый старик, учитель-скрипач, тайком давал мне по воскресеньям. Должен же я был обеспечивать себе пропитание и школьную плату! Так вот я по воскресеньям играл в трактире, далеко на окраине, чтобы никто из благородных учеников о таком позорном занятии не узнал. Завистник выследил меня. Он мог бы предать меня огласке и прилепить унизительное прозвище "трактирный фигляр" (такие случаи были в прошлом), но он поступил более расчётливо и жестоко. Сломав скрипку так, что повело даже деку, он оставил меня без инструмента. Учитель-скрипач кое-как исправил поломку, но выдавать мне кормилицу перестал. А тут подоспело время моего превращения. Я почувствовал в себе магию. Музыка была моим сердцем, дыханием, кровью. Я мог сыграть вечернюю усталость белой бабочки, судьбу облачка, плывущего в синеве в знойный полдень, путешествие по комнате голубой ленты, снимаемой с волос перед сном дочерью булочника, которая жила неподалёку от школы. Мои сокурсники безоговорочно признавали во мне эту магию, и зависть росла. Прошёл ещё год, и меня не допустили к экзамену, на котором попечители раздавали награды. Более: меня исключили из школы – не стану говорить, за что и как.
Что было делать? Сердце жаждало познавать и дальше дивное волшебство, но оно от меня было закрыто.
И случилось так, что счастье блеснуло передо мной любезным и милым лучиком на хмурой и по-осеннему дождливой улице. Проходя мимо богатого дома, я увидел смешную и грустную сцену, происходящую на обнесённом белою балюстрадой крыльце. Хозяин дома выгонял полупьяного человека. Маленький сын хозяина ревел здесь же: он хотел научиться играть на скрипке. Но нетрезвый учитель был изгнан, и я, шмыгнув за его спиной, вбежал на крыльцо. Молча взяв из рук онемевшего мальчика скрипку, я быстро, пока не взметнулся гнев его отца, вскинул скрипку к плечу и коротко проиграл только что произошедшую сцену. Захлопнувший рот владелец дома схватил меня за шиворот, втащил в гостиную и предложил неслыханно щедрую плату за обучение его сына. Сейчас я скажу такое, отчего можно будет понять, насколько неслыханной была плата: после года моей службы у юного скрипача я смог купить себе собственный инструмент! Скрипку продавали на рынке довольно недорого, поскольку с нижней деки немного облез лак. В первый же день я перелачил деку, не попав в колер. И назвал её по характеру её нового цвета: "Лиса".
Когда мальчик выучился всему тому, что я мог ему передать, мы очень тепло расстались. Отец мальчика стал искать учителя по клавесину, а я… обнаружил огромную, невероятную, высочайшую школу! Опера! Перемещаясь по Европе, я посещал все главные города и в каждом находил концертные залы. И, хотя плата за ложу была чудовищно высокой, я шёл на это. Всё, что удавалось заработать примерно за месяц игры в трактирах, я разом тратил на отдельную ложу. Это было необходимо, поскольку во время музыки я вёл себя нездорово: дрожал, всхлипывал, с закрытыми глазами кивал головою. Руками я принимался размахивать у лица, а само лицо очень часто заливали неудержимые слёзы. Но за три года моих путешествий я узнал волшебные творения самых известных и талантливых мастеров.
Однажды судьба привела меня на корабль, капитан которого очень любил слушать скрипку. Так я покинул Европу и прибыл в милый и прекрасный Бристоль. Здесь меня настигла внезапная коварность судьбы: простыв в сыром климате и перестав играть, я быстро истратил капитанское вознаграждение и вынужден был поселиться в гнилом чердачном чулане у одной прачки. Многие дни мне не на что было есть, поскольку те деньги, которые позволяло заработать моё пошатнувшееся здоровье, я отдавал за кров. Признаюсь, я даже составил конкуренцию тем несчастным, которые по вечерам обследуют мусорные кучи возле трактиров и постоялых дворов. Но в моей жизни снова сверкнул тот самый лучик! Однажды я увидел сквозь щели чулана юную прекрасную девушку, которая растягивала по верёвкам свежевыстиранное бельё. Она напевала что-то такое искреннее, такое домашнее! Останавливалась иногда, со стоном опускала изглоданные работой руки, и снова тихим и радостным голоском начинала петь. А я лежал на дощатом своём одре и отчаянно мучился и оттого, что подсматриваю, и оттого, что не могу не слушать волшебные колокольчики этого весёлого, но усталого ручейка.
Теперь, когда состоялось моё признание, надеясь, что его расценят как идущее от доброго сердца, в качестве ответного дара за этот ручеёк я предлагаю то единственное, на что сегодня способен: ночью, – хотя и не поздно, часов в одиннадцать, – я сыграю на крыше эту поющую девушку и моё вынужденное странное, половинчатое свидание с ней. И если кто-то станет кричать из окон, укорять меня за нарушение предсонной тишины, швырять на голос Лисы картофелинами, мягко подскакивающими на тёплой после солнечного дня черепице – я буду рад: если слышат эти милые горожане – значит слышно и ей».
«О любезный и загадочный Барт! Когда я поднялась с корзиной тяжёлого мокрого белья, то в первый миг приняла исписанные листы за чьё-то вымокшее письмо, которое повесили на моей верёвке, чтобы укромно от чужих глаз просушить. Я аккуратно сняла их с верёвки, как белые перья, и отнесла к чердачному окну, чтобы просушить и вернуть потом на место, освободившееся после сушки белья. Но когда я положила, вернее, поставила этот белый бумажный клин вертикально, строчками к солнцу, передо мной мелькнули слова: "Я почувствовал в себе магию. Музыка была моим сердцем, дыханием, кровью". И я на одном дыхании прочитала всё. Потом, с колотящимся сердцем, растянув кое-как простыни, я убежала вниз, в свою комнатку, и стала, как никогда и ничего прежде, с мучительным нетерпением ждать темноты. Часов у меня нет, вернее, есть одни, внизу, в гостиной у моей тёти, но я ночью туда не спускаюсь. Так вот, часов у меня нет, но вдруг я услышала высоко, над домом, голос скрипки и поняла: одиннадцать. И так я лежала у окна, на таком же, наверное, как и в чердачном чулане, дощатом одре, и замирая, слушала, слушала! А потом плакала, плакала и шептала: "Лиса! Ах, какое ты чудо, Лиса!"
Я никогда, никогда не чувствовала подобного потрясения моих чувств. Пение скрипки – наверное, самое прекрасное, что из прекрасного вообще может быть. Горячо благодарю, любезный Барт, за эту радость, к слову – довольно редкую в моей жизни. Милиния.
P. S. С искренним восхищением!»
«О как же я благодарен за столь добрые слова, Милиния, драгоценная!
Я безмерно счастлив уже тем, что ты ответила на моё письмо, которое в мире людей посчиталось бы по меньшей мере недолжным. Но ещё и горячую, остро-щемящую искру высекла во мне твоя корзинка, которую накрывало письмо. Никогда, никогда в жизни я не пробовал до такой степени вкусную печёную кукурузу! И хлеб, почти свежий, посыпанный крупною солью! И стеклянный штоф с простою водой, с трогательной аккуратностью одетый в салфетку! Те, кто заставляют тебя до такой степени утруждать руки работой (я видел, как ты, подняв для развешивания очередной простыни, со стоном бросала их, чуть приседая на колени, и минуточку отдыхала), – те, конечно, подобно прочим бессердечным богатеям, питаются обильно и прихотливо. Здесь же, в трогательной простоте твоего подношения, чувствуется несомненная жертва: ты, конечно, принесла мне весь свой завтрак! Потому – ничего не поделаешь – вода и всё прочее оказалось немножечко горьким: мне было понятно, что я тебе причиняю ущерб. Но я съел всё до последней крошки, хорошо понимая, что иной ход событий тебя привёл бы к печали.
Сообщаю тебе, что от твоего простого хлеба я испытал столь мощное кипение сил, что немедленно взял Лису и побежал играть в порт, чтобы заработать на достаточно приличные башмаки и камзол. А также на кналлеры, сыр и бутылку пусть даже самого простого вина: теперь не смогу жить, не думая о том, как возместить твою ароматную, жгучую, золотистую кукурузу».
«О добрый Барт, как неправильно говорить об ущербе! Мои сердце и разум кричат мне, что следует отдать всё-всё, что я имею, человеку, принёсшему в мир такое волшебство! И все остальные должны чувствовать то же. Когда мастер, способный устраивать сияние волшебства, идёт добывать пропитание – мир перестаёт быть Божьим созданием! Его тогда кто-то грубо перековеркал! Возвращайся скорей, Барт. Я согласна и голодать, чтобы ты мог четверть часа после одиннадцати играть на крыше. Милиния.
P. S. А завтрак был вовсе не весь! Я оставила себе сушёный финик».
«Милиния, милая моему сердцу!
У меня радостное событие, и я спешу этой радостью с тобой поделиться. Я купил башмаки, камзол и ещё даже осталось на шейный платок. Он поблёк, нужно признаться, но когда-то он был ярко-алым. И вот странность. Что-то изменилось в моей игре, так что мне швыряют пенсовики гораздо обильней, чем прежде. Может быть, мне удастся купить треуголку, но это была бы уже полная роскошь.
Не знаю, почему владелица нашего дома не заботится о его состоянии, но эта их небрежность обернулась для меня пользой: в полуразрушенной печной трубе я устроил небольшой очаг. Теперь мы сможем, если тебе удастся выскользнуть ночью, устроить маленькое приключение: ужин на крыше. В очаге испечём кукурузы, поджарим хлеб. Вино уже приготовил и спрятал возле стропил, очень надёжно. Нет только у меня посуды, так что ты, если это возможно, возьми с собой в ночное путешествие пару кружек».
«Сегодня, примерно в одиннадцать ночи.
P. S. Не играй без меня!»
«Драгоценная Милиния, жарко благодарю тебя за прекрасный и таинственный ужин. Преданный тебе всем существом своим – Барт».
«Ах, милый Барт!
Я забыла рассказать тебе, откуда взялись бокалы. На кухне вполне доступные моему ночному походу имелись деревянные стаканы, но они, согласись, недостаточно торжественны для первого свидания загадочной селянки и странствующего принца. И я разбойным совершенно образом прокралась через комнату со спящей тётей в дальнюю комнатку, где имеется шкаф с дорогой посудой. Обмирая от готовности чем-нибудь зазвенеть, я тишайше изъяла из шкафа эти великолепные бокалы и неслышно по толстым вязаным дорожкам проскользнула обратно.
Признаюсь, я была изумлена тем, как ты, своими тонкими пальцами, сложил этот массивный очаг! Этими тонкими пальцами ты поднимал тяжёлые закопчённые кирпичи! Мазался в глине! Знаешь, особенное уважение вызывает утончённый художник, который ко всему прочему умеет делать грубую мужскую работу. О как же вкусна была испечённая в этом очаге кукуруза! Как сладко хрустели поджаренные хлебцы! И вино… Признаюсь теперь, из безопасного далека, – я впервые в жизни пробовала вино. Теперь сто раз за день забегаю в комнатку – безо всякого дела – лишь бы ещё разок взглянуть на замершие за стеклом вернувшиеся из волшебного путешествия бокалы, надёжно хранящие тайну.
Мне жгуче полюбилась Лиса. Несмотря на то что наши рассказы взахлёб друг другу о себе не дали возможности тебе явить, а мне услышать её голос вблизи, я помню и люблю её твёрдо-картонную невесомость, гладкость лаковых рёбрышек, скрипучую шершавость молчащих и загадочных струн. Ах, как хочется опять сидеть напротив друг друга за этим большим ящиком, заменяющим тебе стол, и время от времени трогать рассеянно струны, без звука, едва касаясь, и говорить обо всём на свете. Это был волшебный, чарующий ужин. Изо всех сил тебя за это благодарю.
P. S. Что меня ещё сильно смешило, дорогой Барт. Ты за весь наш вечер не приблизился ко мне короче чем на два шага. Даже вино в бокале, налив, ты не подавал в руку, а ставил на ящик далеко перед собой, а я уже с ящика его поднимала. Правда, эта твоя скромность меня ужасно смешила, но теперь издалека, у себя в комнате, я вдумалась и поняла, что эта твоя осторожность в возведении храма наших отношений – такое нежданное, редкое, пыльно-забытое благородство.
P. P. S. Не взыщи, что на обратной стороне последнего листа – прачечный счёт: бумаги в конторе больше не оставалось.
P. P. P. S. А твоя треуголка роскошна, роскошна!!»
«Родная Милиния, если позволишь. Когда ты рассказывала о своей жизни у тётки – я уже думал и дерзко в этих мыслях мечтал – помочь тебе вырваться из этого "прачечного" рабства. Я отправляюсь к тому богатому человеку, у которого учил сына играть на скрипке. Возьму у него рекомендации и стану давать дорогостоящие уроки. Тогда у нас будет довольно денег, чтобы снять две небольшие комнатки и жить рядом. Ты будешь запекать кукурузу и вышивать для нас салфетки и скатерти, а я стану приносить деньги. Скоро, очень скоро ты научишься играть на клавесине (мы купим в первые же полгода недорогой клавесин), и тогда по вечерам на пятнадцать минут все в округе будут замирать и слушать, как переговариваются Лиса и Орландо. Наношу из порта пустых бочонков, капусту заквасим на зиму, грибы засолим. Встретим на улице и спасём умирающего от голода котёнка, мокрого, беспомощного, трёх цветов. Потом, когда всё устроится благодатно, он станет оживлять твои одинокие хлопоты по дому, когда я буду давать уроки.
С тем ненадолго прощаюсь и молю тебя – дождись меня, у этой бессовестной тётки, в этом мрачном и незаботливом доме.
P. S. Поверь, эти тонкие пальцы вполне крепки и надёжны».
«Барт!
Всё пропало. Тётка гонит меня из дома, к негодяю, который хочет на мне женится, старый нотариус, гадкий, гадкий! Сказала, – если сбегу, – заявит в полицию, что я её обокрала. Но я сбегу, – я всё придумала, – уже из его дома, и буду прятаться здесь, на чердаке, дождись меня, если раньше приедешь».
Спасенье лисы
Восемь вечера. Самое нужное время. Все грузчики, которые не ужинают с семьями, дома, а разбредаются по трактирам, в этот час уже довольно пьяны. Особенно сегодня, в ночь с субботы на воскресенье! После часа-двух общения с вином или ромом их внимание становится неотчётливым к словам, жестам, лицам, событиям. Закономерно, что именно в восемь и позже содержимое их карманов – добыча лёгкая и простая.
Маленький рыжий мальчишка вошёл в трактир. Не глядя ни на кого, аккуратно и плотно притворил дверь. Опять же не поднимая глаз, старательно вытер босые ноги о валяющуюся у порога мокрую мешковину. А потом деловито и быстро просеменил к трактирной стойке. Встав на перекладину стула, вознёс озабоченное личико над кромкой стойки и громко спросил:
– Вы отца моего не видали? Он приметный: на щеке шрам и глаз в чёрной повязке.
– Нет! – перекрикивая громкую песню, которую грузчики и моряки распевали под весёлые звуки скрипки, ответил хозяин, расставив руки и оперевшись ими на стойку. – Такого человека я здесь сегодня не видел!
Мальчишка благодарно кивнул, спрыгнул вниз и быстро вышел. Когда он снова, минут через десять, вошёл и устроился на корточках в уголке, цепкий взгляд хозяина, брошенный на очередного посетителя, не принёс ему ничего нового: рыжий малый ищет отца. А исчез мальчуган и вовсе уж незаметно. Но так же незаметно исчез не только он.
– Ещё давай, Барт! – крикнули вытирающему губы после поднесённого вина музыканту.
Музыкант поставил кружку, поднял смычок и, растерянно озираясь, убитым шёпотом выговорил:
– Ли-са-а…
Не оглядываясь, не пригибаясь и не сбавляя скорости, маленький рыжий зверёк нёсся по тёмным улочкам на противоположный край порта. Там, отыскав самый дальний трактир, он остановился, успокоил дыхание и вошёл.
– Очень нужная вещь для трактира! – сказал он рослому детине, разбивающему за стойкой обухом тесака кусок закаменевшего сыра.
– Что за вещь? – лениво поинтересовался детина, высокий, массивный, бритый наголо, сильный.
Чарли состроил многообещающую гримасу и в один миг пролез под стойкой. Встав рядом и задрав голову вверх, он отпахнул полу зелёного плащика и вытянул на свет рыжую скрипку.
– Полфунта! – озвучил маленький вор заготовленную в уме цифру.
– Взял бы, – кивнул детина, – если б она играла.
– Она только что играла! – горячась, заявил продавец и, вдруг вспыхнув, прикусил язычок.
– Вижу, – ухмыльнулся несговорчивый покупатель. – Ещё дымится! В каком-то из дальних трактиров спёр музыку?
– Берёшь или нет? – уже раздражённо спросил его Чарли. – За скрипку полфунта – это почти даром!
– Друг, – продолжая ухмыляться, ответил лысый трактирщик. – Говорю твоей тупой башке ещё раз. Если б играла – купил бы. Но как она будет играть без смычка?!
– Какого смычка?… Ах, палка такая?
– Вот именно. Скрипку спёр, а смычок оставил? Дубина! Курица не выведет цыплят без петуха. Телега не поедет без лошади. Скрипка не заиграет без смычка. Вот, бери и проваливай.
И детина, взяв с полки старую деревянную миску, бросил в неё ком варёных бараньих мозгов, две раскисшие отварные луковицы, полкруга хлеба и пару осколков раздробленного сыра.
– Мало, – грустно вздохнул сдавшийся-таки Чарли.
Трактирщик согласно кивнул. Добавил в миску полдюжины печёных картофелин, скользкий слипшийся шар солёных грибов – и бутылку с четвертью вина в ней. Затем властным жестом взял из маленькой руки скрипку и положил её, с кряхтением наклонившись, на полку внутри стойки. Чарли поднял миску, прижал одной рукой к груди. Второй рукой подхватил за горло бутылку и просеменил за ближний стол. Там он занял своей ношей свободный угол и, скаля, как зверёк, белозубый маленький рот, стал быстро жевать.
Спустя четверть часа он тяжело встал. Икнул. Распихал по карманам картошку и хлеб. Взял цепкой лапкой за горло бутылку и вышел. Быстро миновав два или три закоулка, остановился. Взяв бутылку в обе руки, сделал несколько торопливых коротких глотков. Постоял, отдуваясь. И сам себе тихо сказал:
– Смычок, значит.
И быстрым, размеренным шагом двинулся к оставшемуся без музыки трактиру.
Накинув на рыжие волосы капюшон («какая удобная штука!»), он скользнул в дымное, шумное чрево трактира. Бросил вороватый взгляд в ту сторону, где недавно обитал со своей скрипкой молоденький музыкант…
– Там нет того, что ты ищешь, – вдруг послышался совсем рядом с ним тихий голос.
Чарли едва расслышал его, но, расслышав, вздрогнул – столько было в этом голосе боли и скорби. И его быстрому испуганному взгляду явился обокраденный им. Никакой ненависти, никакой злобы не было в его ответном взгляде, а было лишь мертвенное отчаяние, от которого Чарли оцепенел. Ледяная игла вошла в его сердце.
– Держи, – сказал тот же голос.
И музыкант протянул ему осиротевший смычок. Чарли быстро отступил и отчаянно замотал головой.
– Ночью, без смычка, – сказал музыкант и встал с лавки, – за скрипку могут дать лишь еды. Так, наверное, с тобой и произошло. Возьми смычок, отнеси. Дадут, если не злые, полфунта.
И, всунув, как стрелу в сердце, смычок Чарли под мышку, музыкант вышел. Судорожно-быстро, не дав двери захлопнуться, Чарли придержал её и выскочил следом. Не зная, что говорить, он просто пошёл рядом с тёмной фигурой. Так они и прошли пару сотен шагов и вышли к кромке пристани. Здесь музыкант сел на канат, тянущийся от кнехта к кораблю, смутно чернеющему на рейде, и повторил:
– Отнеси.
Чарли, снова мотая головой, протянул ему смычок.
– Не нужно, – сказал музыкант, страшно и неотрывно глядя на чёрную воду. – Теперь уже всё пропало.
– Ч… что пропало? – деревянными губами спросил в темноте маленький у большого.
– Я нищий одиночка, – сказал, немного помолчав, большой. – Я пришёл сюда играть, чтобы собрать денег и спасти одного человека. Очень драгоценного для меня человека. Спасти. Нет скрипки – нет денег – нет спасения… А я, к стыду своему, это спасение уже обещал!…
– Не уходи никуда! – вдруг ломким, плачущим голосом выкрикнул Чарли. – Я сейчас!
Звякнув, поставил на камень бутылку, бросил смычок и, повернувшись, в один миг растворился в вязкой ночной темноте.
Вернулся через неполный час. Судорожно дыша, прихрамывая на разбитую ногу, он радостно простонал, увидев чернеющую на канате фигуру, Устало сел рядом, качнув канат. Протянул и положил на колени музыканта Лису. Барт машинально ощупал её, но в руки не взял. Чарли покопался в карманах, всунул ему в руку пару печёных картофелин, кусок хлеба. В темноте они молча и мирно принялись есть. Нащупав бутылку, Чарли поднял её, царапнув стеклом о камень. По-братски, из горлышка, выпили дрянное вино.
– Кислятина, – сказал после трапезы Барт. – Но согревает.
– Поиграй, а? – попросил Чарли, ткнув пальцем скрипку.
– Нет, – бесцветным голосом сказал Барт. – Я на ней теперь играть не смогу.
– Почему? – недоверчиво спросил Чарли.
– Петь не будет.
– Почему?! – снова потребовал ответа малыш.
– Потому что она чужая, – равнодушно пояснил Барт. – Я, видишь ли, в Бога верю. Поэтому чужое взять не могу.
– На твоих ведь коленях лежит! Почему же чужая?
– По факту события. Тот, кто заплатил тебе за неё, – он владелец.
– Да он дал мне всего лишь еды небогатой! Немного!
– Сколько бы ни было – он, получив твоё согласие, скрипку эту честно купил. Ты выкрал её назад и принёс мне, но перед Богом она не моя. Поэтому в руках моих петь не будет.
– И… что же делать?
– Вернуть.
– А если… – быстро проговорил Чарли, – обменяться назад? Я верну трактирщику стоимость еды, и он согласится, что скрипка не его больше?
– Он не дурак. Не согласится. В мастерской закажет смычок, это недорого, и станет сдавать напрокат тому, кто умеет играть хоть немного. Трактир с музыкой заметно доходнее.
– Да и пусть не согласится! Я его не спрошу даже! Я вот добуду денег, приду и выложу за его еду двойную плату! И всё! Он, когда скрипку у меня покупал, знал, что она краденая! Сам сказал, громко! Так что он не очень-то законный владелец!
– На-а-верное, – чуть оживился и повернулся к нему Барт. – Но вот только денег-то ты наберёшь опять воровством? Это будут опять не честные деньги. Ими не исправишь судьбу.
– Заработаю! Мешки носить буду!
– Нет, ты в грузчики не годишься. Единственное, очевидно, что ты умеешь, – ловко прятать чужое. На вот, держи.
– Что это?
– Честные деньги.
И Барт высыпал в руку Чарли полгорсти мелких монет.
– Это… – Чарли качнул, взвешивая их на ладони, -… слишком много! Это в три или в четыре раза больше того, что его корм стоил!
– Отсчитай сам. Что лишнее будет – принесёшь.
– Ладно. Теперь трактир уже закрыт. Утром сделаю.
– Хорошо.
– Теперь сыграешь?
– Ну… Если только чуть-чуть.
И Барт осторожно, кончиками пальцев касаясь, приподнял хрупкую драгоценность.
– Нет, – сказал он, опустив на колени Лису. – До утра не сумею.
– Ладно. Дотерпи до утра. Утром сделаю.
– Хорошо. До утра вытерплю.
Они помолчали. Потом Чарли спросил:
– А кого тебе спасти нужно? Может, я сумею помочь?
– О нет, – Барт горько вздохнул. – Мой враг – человек серьёзный. Нотариус.
– Расскажи, – потребовал Чарли.
– Хорошо, – кивнул ему Барт. – Слушай.
Ночь – существо странное. Время в ночи течёт медленно, и Барт задолго до рассвета рассказал случайному маленькому воришке историю своей едва затеплившейся любви.
– Не уходи никуда! – огрубевшим вдруг голосом произнёс Чарли. – Мы дом этого нотариуса утром найдём!
– Ка-ак?! – болезненно простонал Барт. – Знаешь, сколько в Бристоле нотариусов?
– Не уходи никуда!! – выкрикнул мальчишка и со всех ног бросился в ночь.
Ушибленная недавно нога очень болела, но Чарли заставлял себя бежать как можно быстрее: дорога до замка «Шервуд» занимала полный час поездки в карете.
Вот такие летели в ту ночь события, любезный читатель! А я в это время мирно спал, сытый, слегка уставший, благополучный и довольный. Но мой жизненный опыт, преподнесённый судьбой, вплавил в меня некоторые неустранимые свойства. Поэтому я мгновенно, ещё не совсем проснувшись, метнулся с кровати к окну, едва только ударил в него тишайший коротенький стук.
За стеклом, едва различимый в отдалённом свете наших уличных фонарей, стоял Тай. Я быстро накинул халат, тревожно (не разбудить бы!) оглянулся на спящую Эвелин. Очень тихо вышел в кабинет и уже из его двери – на пристенную лестницу.
– Опасность? – быстрым шёпотом спросил я свою Тень.
Тень ответила так же тихо:
– Сам реши, мастер.
И, повернувшись, заскользила неслышимо вниз.
Бесшумно и быстро переступая по ступеням босыми ногами, я помчался за ним. Мы миновали плац, большую лестницу, каминный зал. Между каминным залом и баней остановились. Тай жестом пригласил посмотреть. Я скрытно выглянул из-за угла. И замер. Всё пространство перед конюшней было заполнено тускло-зелёными в свете луны гномиками. Острые капюшоны покачивались, изредка перемещались. Гобо и Пит выводили из конюшни взнузданных лошадей. Карета, очевидно, прикаченная на руках, стояла поодаль. Вернувшись в тёмное пространство за баней, я вполголоса спросил:
– Гювайзен с ними?
– Нет, мастер. Он спит.
И вдруг я услышал приглушённый, очень хорошо знакомый мне голос:
– Гобо! Кабан неловкий! Давай быстрее!
Снова выглянув из-за угла, я нашёл и впился взглядом в маленького суетливого Чарли. И вздрогнул! Из конюшни вышел Дэйл. Надёжный, преданный мне управляющий делал что-то в тайне от меня! Гномики тотчас обступили его, и он стал – было слышно – отсыпать каждому в ладошку монеты.
– Гобо! – снова с явным отчаянием взметнулся придушенный голос. – Ты всё возишься? Из-за меня там люди гибнут, а ты всё возишься?!
Горбун втиснул-таки вторую лошадь в угол, образованный каретой и дышлом, и стал проворно впрягать. Дэйл сделал знак, и все полезли в широко распахнутые дверцы. Кто-то подсаживал и Ксанфию с неизменной курицей на руках.
Дверцы медленно и неслышно прикрылись. Дэйл и Пит влезли на кучерскую лавку, разобрали поводья. Сонные лошади неохотно тронули и покатили карету.
– Разбуди Иннокентия, – сказал я Таю, когда карета выехала с ристалища. – Пусть оседлает трёх коней, очень быстро. Подними Готлиба и Робертсона, пусть приготовят оружие и к моему возвращению будут в седле.
И побежал к лестнице. (Была ночь с субботы на воскресенье, и Готлиб с Симонией ночевали в замке.)
Стараясь ступать как можно бесшумнее, вошёл в кабинет. И, глубоко вздохнув, уронил руки. Белая фигура приблизилась ко мне, и я услышал родной, тихий голос.
Читать бесплатно другие книги:
