Чёрная мадонна Лэнкфорд Дж.
Все как один повернули головы в его сторону.
– Кто я? – спросил Джесс.
– Мisericordia! – воскликнула Антонелла. – Ты Джесс Прайс.
– Да, Джесс Прайс. Это американское имя. Но разве я американец? – Он повернулся к Мэгги. В его голосе звучала неподдельная боль. – Ты на самом деле, моя… моя…
– Джесс! – одернула его Антонелла.
Мэгги вздрогнула. Джесс подошел к ней и обнял за плечи. Его тоже била дрожь. Как долго его мучил этот вопрос?
– Кроме родинок, мы с тобой совершенно не похожи, мама. Не похож я и на дядю Феликса. Так кто я такой? – В его голосе слышался неподдельный ужас.
Что ж, все верно. Как ни странно, у обоих имелись одинаковые родинки – небольшой полумесяц под подбородком, – однако проведенные Феликсом тесты ДНК показали отсутствие какой-либо генетической связи. В целом Джесс внешне походил на красивого арапчонка.
Движимый отцовским инстинктом, Феликс обошел вокруг стола, поднял Джесса и прижал к себе. Мэгги подумала, что точно так же он держал и Эриэл – сложив руки в некое подобие колыбели, усадил в нее девочку, и та, болтая ногами, положила голову ему на плечо и обхватила руками за шею.
Феликс несколько раз прошелся взад-вперед с Джессом на руках. Антонелла тем временем убрала со стола, а Мэгги, прося Всевышнего помочь ей, поднялась наверх в персиковую комнату и открыла платяной шкаф.
Завтра в Милане, в «Ла Скала», будут давать «Страсти по Матфею» Баха. Мэгги узнала об этом в одном из оперных журналов, которые так обожала Антонелла. Там было написано, что произведение такое сложное, что требует два хора и два оркестра. Длится же оратория около трех часов. Ставят ее редко, как правило, на Пасху, но завтра вечером в «Ла Скала» состоится спектакль.
Мэгги порылась в шкафу в поисках длинного трикотажного платья, уверенная, что ее ведет рука самого Господа. Она купила билеты в надежде на то, что музыка сможет разбудить нечто в душе Джесса, приготовит его к правде о том, кто он на самом деле. И что бы там ни говорили Феликс, Бартоло или кто угодно, именно туда они отправятся завтра вечером. Это был первый шаг ее плана, призванный сообщить Джессу правду о том, кто он такой.
Платье вскоре нашлось, и Мэгги, вздохнув с облегчением, повесила его на дверцу шкафа.
Нет, она прекрасно понимала, что нельзя просто так войти в детскую и заявить ребенку: «Кстати, я давно собираюсь сказать тебе, что ты клон сына Божьего. А если нет, то мы не знаем, кому принадлежит твоя ДНК. Понятия не имеем. Наверное, одному типу по имени Макс Сегр, но точно сказать мы не можем». Но в одном у нее не было сомнений: Джесс должен знать обстоятельства своего рождения.
Мэгги выбрала жакет, который наденет к платью, и, облегченно вздохнув, зашагала вниз по лестнице. Сэм с восхищением наблюдал за тем, как она отдавала распоряжения. Поцеловав на ночь сына, женщина сказала, что скоро тоже отправится спать, а пока велела Антонелле уложить мальчика в постель.
Затем Мэгги повернулась к Феликсу и объявила, что завтра вечером они едут в театр. В «Ла Скала». Феликс спросил, зачем. На что Мэгги ответила, что едут, и все тут – она, Джесс, Феликс и любой, кто захочет присоединиться к ним. Она заказала целую ложу, так что места хватит всем. В общем, не будет ли он так добр, чтобы завтра утром съездить в город и купить Джессу новый костюм?
– И что идет завтра в «Ла Скала»? – поинтересовался Феликс.
– «Страсти по Матфею», – ответила Мэгги.
Росси побагровел и высказал все, что думает по этому поводу. Мэгги спокойно его выслушала и, не говоря ни слова, пошла наверх.
Затем Феликс и отец Бартоло, не обращая внимания на Сэма, принялись вместе расхаживать взад-вперед по комнате и, понизив голос почти до шепота, разговаривали о Джессе. Безусловно, при любых обстоятельствах такое поведение было бы сочтено верхом грубости.
Но Сэму было наплевать. Пусть себе шушукаются, если им так нравится. Пусть себе ездят в оперу. Потому что это ничего не меняет. Он уже позвонил Брауну и доложил про Джесса.
Увы, худшая часть этого спектакля началась для Сэма тогда, когда все разошлись по своим комнатам. Выяснилось, что Антонелла ночевать на вилле не будет, что вселило в Сэма надежду, что когда Мэгги уйдет из детской, то будет в своей комнате одна. Ему хотелось быть рядом с ней, видеть ее глаза, сияющие точно так же, как в тот, самый первый раз.
Увы, от его надежды не осталось камня на камне, когда он узнал, что Феликс будет спать на раскладушке в одной комнате с Джессом, а Сэму придется спать в одной комнате с отцом Бартоло.
В темноте Даффи несколько раз пытался незаметно выскользнуть из комнаты. Увы, безуспешно, потому что всякий раз, когда он крадучись, на цыпочках подходил к двери, отец Бартоло, полусонный, отрывал голову от подушки, чтобы благословить его.
Глава 20
На следующий день Феликс послушно отправился в город и купил Джессу элегантный черный костюм, пару туфель и прекрасную рубашку оливкового цвета, которая прекрасно гармонировала с вечерним нарядом Мэгги: длинным черным трикотажным платьем и расшитым золотой, розовой и оливковой нитью жакетом.
Увидев Джесса в костюме, Мэгги воскликнула, что все женщины Милана позавидуют ей, ибо ни у одной из них не будет столь элегантного кавалера. Пока они на такси ехали в Милан, она всю дорогу держала его за руку, а ее сумочка была набита носовыми платками и его любимыми конфетами. Выйдя из машины на Пьяцца делла Скала, она зашагала рядом с ним. И пока они шли к зданию театра, Мэгги смотрела на статую Леонардо да Винчи на противоположной стороне площади.
Во время своих визитов в их дом доктор Чекагаллина неизменно разражался восторженными восклицаниями в адрес знаменитого театра:
– О, это было превосходно, это insuperabile. Если певец не пел на его сцене, значит, это не певец. «Ла Скала» – это magnifica![29]
Внутри они поднялись по красному ковру к себе в ложу. За дверью, обитой красным атласом, располагалась кабинка, украшенная красными бархатными драпировками с золотой тесьмой, свисавшими над обтянутыми красным бархатом перилами. Изнутри ложа, как и двери, была обита красным атласом с цветочным орнаментом. Мэгги и Джесс сели впереди в обитые бархатом позолоченные кресла. Феликс, отец Бартоло и Сэм расположились позади на атласной банкетке.
Поначалу Сэм не спешил входить в ложу, как будто ее темный интерьер пугал его. Наверное, сказываются долгие годы, проведенные в коме, решила Мэгги. Что ж, это не его вина. В конце концов, стиснув зубы, Сэм все-таки вошел в ложу и занял место рядом с отцом Бартоло.
Феликс нехотя проявил инициативу – раздал всем программки. Раскрыв свою, Мэгги сокрушенно вздохнула: текст слева был на немецком – его в свое время написал сам Бах с помощью либреттиста. Справа был напечатан этот же самый текст, но уже по-итальянски, который она могла прочесть лишь с большим трудом. Так что ей была понятна лишь небольшая часть того, что исполнялось на сцене.
Джесс был так взволнован, что постоянно ерзал, не в силах усидеть на одном месте. Он то перегибался через перила, то смотрел на потолок, то вниз, на четыре нижних яруса. Над ними, выгнутые подковой, располагались еще два ряда галерей. Первые три ряда лож украшали причудливые светильники. Сверху свисала огромная хрустальная люстра.
Доктор Чекагаллина сообщил им, что театр «Ла Скала» знаменит своей акустикой. На сцене театра состоялись премьеры таких великих опер, как «Турандот», «Набукко», «Ля Джоконда» и любимой оперы Мэгги, «Мадам Баттерфляй» Пуччини. А еще Мэгги, к великому своему восторгу, узнала, что на этой сцене пела сама Леонтина Прайс. Именно здесь, в этом театре узнает правду о себе и Джесс.
Мэгги заглянула через перила. Внизу, занимая почти половину площади зала, протянулись ряды партера, перед ними высилась сцена и зияла внушительных размеров оркестровая яма.
Феликс принялся зачитывать пояснения из программки.
– Театр открылся в 1778 году. Первоначально ложи принадлежали частным владельцам, а интерьеры разрешалось отделывать лишь с тем условием, что внешние занавеси и позолоченные колонны оставались при этом неименными. Так, что у нас дальше. Ага, у них здесь 365 лампочек, по одной на каждый день в году. Многие из оригинальных хрустальных ламп и дверных ручек были украдены ворами и…
– Какой ужас! – воскликнула Мэгги.
Джесс тут же посмотрел на мать.
– Мама, правда здорово? Мы в «Ла Скала». Ты можешь в это поверить? Ты только представь, кто побывал здесь до нас начиная с 1778 года! Наверное, сам Махатма Ганди!
– Практически все монархи Европы, я в этом уверен, – заметил Феликс.
– А еще много всяких римских пап, – добавил Бартоло.
– И маленьких мальчиков, – внесла свою лепту Мэгги. Глядя на Джесса, сидевшего в элегантном костюме в бархатном кресле, она ощущала, как ее переполняют любовь и гордость.
– Ораторию открывает мотет[30] с фигурным басом, – прошептал на ухо Джессу Феликс. Мальчик кивнул, как будто понял, что тот сказал.
Наконец лампы потухли, занавес поднялся, и зал заполнили аплодисменты. Над сценой, в лучах софитов, парил огромный абстрактный крест. Задник представлял собой лабиринт из органных труб, как будто некие невидимые трубачи смотрели в разные стороны. Друг напротив друга расположились два оркестра, а на ступеньках позади них – два хора. Хористы были в перепоясанных вервием балахонах, то есть одеты примерно так же, как и современники Христа. Затем под вежливые аплодисменты на сцену вышел дирижер, повернулся спиной к публике, постучал по пюпитру и вскинул руки.
Когда же он их опустил, воздух взорвался звуками. Флейты, скрипки, за ними гобои и валторны, затем виолы, виолончели и двойной орган. Звуки с каждой минутой нарастали, обрушивались на зрителей, подминая их под себя. Если кто-то в этот момент кашлянул или моргнул, то так и застыл в середине своего движения. Затем, устремляясь ввысь, зазвучали голоса, причем каждый хор был хорошо различим. Один – исполнял строки текста, второй – отвечал на них. В тусклом свете приглушенных светильников, Мэгги принялась переводить.
- – Придите, дочери, помогите мне оплакать…
- – Узрите!
- – Кого?
- – Жениха.
- – Узрите его…
- – Но как?
- – …подобен Агнцу,
- Невинному Агнцу Божьему,
- Убиенному на кресте.
Сопрано в унисон исторгали к небесам скорбь, рыдали басы, лили слезы альты, взбивая водоворот звуков потрясающей красоты, от которых по щекам Мэгги катились слезы. Нет, такое произведение мог написать только гений. Мэгги сидела, как зачарованная, слушая, как вступают детские голоса, а затем оба хора слились в небесной гармонии. Это было просто невероятно. Она даже не заметила, как пролетело время. Когда же кончился пролог, аплодисментов не было. Зал словно окаменел, заколдованный музыкой.
Нет, они были не в оперном театре. Казалось, между ними и певцами и музыкантами на сцене установилась некая невидимая связь, и они все вместе переживали распятие Христа так, как оно описано у Матфея.
Во время пролога Джесс даже не шелохнулся. Теперь же он придвинул кресло ближе к Мэгги и, широко открыв глаза, положил голову ей на колени. Она погладила ему лоб и спросила:
– Ну, как, нравится? Что ты чувствуешь?
– Не знаю, мама.
Затем музыка возобновилась, и Мэгги вновь подняла глаза на сцену. Там уже появились солисты. Один пел партию Христа, другой – Иуды, третий – Петра, четвертый – Иоанна. Затем поочередно вперед выходили другие певцы. Джесс поднял голову, когда зазвучал один тенор, воистину прекрасный голос, и делал это всякий раз, когда певец исполнял свою партию.
После сцены предательства Иуды в Гефсиманском саду был антракт. Мэгги даже не заметила, что просидела в ложе почти без движения более часа. Об этом ей напомнили лишь затекшие ноги.
Зрители, которые до этого момента не проронили ни звука, поднялись со своих мест, и в следующий миг зал наполнился громом аплодисментов и криками «Браво!». Мэгги было слышно, как в соседних ложах люди рыдали от избытка чувств.
Затем в зале вновь зажегся свет, и за спиной у Мэгги Сэм облегченно вздохнул. Мэгги обернулась на Феликса. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: они оба забыли, зачем сюда пришли.
– Мне нужно в туалет, – как ни в чем не бывало произнес Джесс. Мэгги встала было с места, чтобы его проводить, но Феликс шепнул ей на ухо:
– Ему уже не два года, а десять.
И Джесс ушел без нее.
Пока его не было, Мэгги задумалась о том, как сын воспринял спектакль. Для большинства зрителей распятие было далеким от них событием, рутинным компонентом христианской религии. Но только не для Джесса. Он должен осознать, что произошло, прочувствовать каждой клеточкой тела.
– Думаю, зря мы приехали сюда, – произнес Феликс.
Сэм наклонился к ней ближе.
– Извините, что вмешиваюсь в ваш разговор, Мэгги, но даже если твой сын и несет в себе гены Христа, неужели ты и впрямь считаешь, что он и есть Христос? В лучшем случае он его близнец, не более того. Скажи, Феликс, я прав?
Мэгги в его голосе послышалась некая бравада, как будто Сэму до сих пор было неприятно сидеть в темной ложе.
«Может, ему стоит пересесть к нам, – подумала Мэгги. – Впрочем, нет, откажется».
Она вновь повернулась лицом к залу и принялась изучать либретто. Феликс вздохнул и нервно постучал подошвой по полу. Тем временем публика уже начала возвращаться в зал в ожидании второго действия.
– И принесла меня сюда нелегкая, – пробормотал Сэм.
Вскоре вернулся Джесс. Занавес снова поднялся. Оба оркестра и оба хора снова заняли места на сцене.
– С тобой все в порядке? Может, нам лучше уйти? – спросила Мэгги у сына.
– Нет, что ты, мама. Давай останемся до конца. Я раньше не слышал всю эту историю целиком, и теперь узнал много нового. А какая прекрасная музыка! Иоганн Себастьян Бах наверняка всем сердцем любил Христа. И певцы его тоже любят. Я слышу это по их голосам.
После таких слов Мэгги решила, что правильно сделала, взяв сына в оперу.
Музыка возобновилась с арии альтов, которую исполнял второй хор. Голоса раз за разом вопрошали: «Куда пропал мой Иисус?»
Затем Матфей рассказал, как первосвященники нашли фальшивого свидетеля, предавшего Христа, и о том, как Петр молча наблюдал это предательство.
Во время второго действия Джесс то и дело ерзал в кресле. Он то клал голову на обтянутые бархатом перила, то на колени Мэгги, то прислонялся к Феликсу. А затем и вообще съехал на пол и сидел, задрав ноги и прислонившись спиной к заграждению ложи. В общем, вел себя как самый обыкновенный мальчишка, уставший от слишком длинного спектакля. И так было до тех пор, пока не запел его любимый тенор. Мэгги наклонилась, чтобы напомнить ему об этом, но сына на месте не оказалось. Она обвела глазами темную ложу. Увы, Джесса нигде не было. Куда же он исчез?
– В очередной раз отправился в уборную, – шепотом пояснил Феликс.
Тем временем тенор под аккомпанемент органа пел:
- Мой Иисус спокоен перед лицом лжи,
- Дабы показать нам, что ради нас
- Готов терпеть страдания и муки.
Певец, белокурый молодой человек, был худ, и сценический костюм болтался на нем, как на вешалке. По сравнению с исполняемой арией он казался совсем крохотным. Он пел про обвинения, пел так, будто пережил все это сам.
Мэгги обернулась, чтобы проверить, вернулся ли Джесс. Но нет, сына в ложе не было. Она обвела глазами зрительный зал, а про себя подумала: может, стоит отправиться на его поиски? И тогда она увидела его. Джесс исхитрился пробраться за оркестровую яму и теперь сидел на самом краю сцены прямо перед тенором с прекрасным голосом. Если кто-то другой это и заметил, то не подал виду.
Мэгги поднялась с места. Неужели это и есть то самое чудо, на которое она так надеялась?
– Феликс, посмотри, – шепнула она.
Увы, в следующий момент ее сумочка со стуком упала на пол. Со всех сторон на Мэгги зашикали, в том числе и Феликс; похоже, он так и не понял, куда подевался Джесс. Мэгги медленно села. Сын ее тем временем качал головой, как будто подпевал солистам. Следующее соло сопровождала басовая виола. Водя рукой, как будто в ней был зажат смычок, Джесс улегся прямо у ног музыкантов.
Похоже, это никому не мешало, никто не пытался его остановить. Более того, сидевшие на задних рядах начали потихоньку подниматься со своих мест, чтобы переместиться ближе. Те же, кто сидели впереди, отодвигались, уступая им место. Так продолжалось до тех пор, пока первые ряды не были забиты вплотную.
В своем новом элегантном костюме Джесс то лежал, то стоял на коленях, то ползал по сцене. В какой-то момент он свернулся клубочком у ног скрипачки, и когда та кивнула, он перевернул ей на пюпитре страницу. Мэгги же задумалась о том, каким же долготерпением по отношению к детям должны обладать итальянцы. Или, может, сейчас на сцене творится нечто из ряда вон выходящее?
Ни дирижеру, ни обоим оркестрам и хорам, похоже, ничуть не мешал ползающий возле их ног мальчик. Как ни в чем не бывало они продолжали играть и вскоре дошли до Смерти Иисуса.
Мэгги сделала вывод, что они просто собрали в кулак последнее мужество, чтобы довести до конца начатое, как спортсмены, приближающиеся к финишу. Все знали, что они на Голгофе, и готовились к смерти Спасителя.
Мэгги тоже была на Голгофе.
Боже, какая музыка!
Ей больше не было необходимости смотреть в программку. Евангелист речитативом объявил девятый час.
– О, мой Бог, мой Бог, зачем ты меня покинул? – выкрикнул Иисус.
Мэгги не сводила глаз с Джесса. Тот стоял на коленях, покачиваясь в такт музыке.
– Когда я умру, о, Господи, не покидай меня, – зазвучал хорал.
Затем земля содрогнулась, камни пошли трещинами, могилы разверзлись. Вперед вышла толпа людей и солдаты.
– Истинно это был Сын Божий! – пели они.
Полная трагической красоты, музыка кружилась над ними, подобно стае раненых птиц. Все, кто сидел в их ложе, все, кто был виден Мэгги, словно окаменели, превратившись, подобно жене Лота, в соляные столбы, завороженные финальным хором, когда в прощальном порыве вступили все инструменты. Флейта, виолончели, басоны, скрипки. Сопрано то взлетали, то падали с небес вниз – это стенали стоявшие на Голгофе женщины – Мария Магдалина, Дева Мария, мать сыновей Зеведеевых.
Если кто-то когда-то и пожалел о том, что в те минуты его не было там, рядом с Христом, дабы оплакать его смерть, эта сцена давала, пожалуй, самое прекрасное представление о том, как все было, подумала Мэгги. И если последними звуками в чьей-то жизни были бы заключительные ноты сочиненного Бахом хорала, этот человек наверняка покинул бы этот мир ликуя.
Музыка смолкла. Зал разразился овацией. Мэгги поднялась, пытаясь отыскать глазами Джесса, и против людского потока направилась к оркестру. Сына она обнаружила сидящим на приставном стуле, в обществе молодого тенора с прекрасным голосом. Проходящие мимо люди похлопывали Джесса по плечу, ерошили ему волосы. Какая-то женщина, которая видела их вместе, остановилась и что-то сказала по-итальянски.
– У вас прекрасный сын.
Джесс и тенор продолжали свой разговор.
– Возьмем, к примеру, льва, – рассуждал Джесс. – Должен ли он стыдиться своего рыка, избегать самок в своем прайде, должны ли львицы выпустить из лап свою добычу? Или медведя. Неужели он должен отказаться от лосося, когда тот приходит в реку метать икру? Должны ли пчелы перестать жалить или же сделать свой мед пресным и безвкусным? – Джесс дотронулся до руки тенора. – Ты такое же творение природы, как и они.
Когда он закончил свою фразу, Мэгги легонько потрепала его по плечу, гордая мудростью его слов, хотя и не совсем понимая, по какому поводу те сказаны.
– Пойдем, Джесс. Уже поздно. Феликс ждет нас. И все остальные тоже. Нам пора возвращаться домой.
Джесс встал и зашагал вместе с ней из зала.
– Почему ты разговаривал с ним? – поинтересовалась она у сына.
– Он переживает потому, что он гей.
И где только Джесс об этом узнал, и почему это его так заботит? Но в следующий миг она поняла: Иисус тоже водил дружбу с теми, от кого отворачивалось общество. Так что это очень даже в духе Христа – сказать что-то такое мудрое, полное сочувствия и одновременно бросающее вызов общественным устоям.
Джесс взял ее за руку и прошептал:
– Мама, как ты думаешь, меня распнут, если я буду и дальше просить Кришну совершать чудеса?
Мэгги присела на корточки и прижала к себе сына:
– Нет, пока я буду с тобой, – никогда.
С этими словами она открыла сумочку и вынула конфету. Джесс взял ее за руку и зашагал рядом – в элегантном черном костюме, оливковой рубашке и с конфетой в руке. Мэгги знала: Джесс так и не понял, что оба хора пели о нем. Они вновь вышли на площадь, и Мэгги подумала: как только Джесс узнает, что висящее на крестах по всему миру тело принадлежит ему, ему понадобится нечто более прочное, нежели наука Феликса и религия Бартоло.
Она сама ему все расскажет, когда они останутся одни. Тогда она посадит его себе на колени, прижмет к груди и расскажет.
Глава 21
Вернувшись на виллу, Мэгги отвела Джесса к себе в комнату и, как только он закончил ритуал прыганья на кровати, когда перекопал все ее вещи, она велела ему открыть ящик комода. Джесс знал, что там лежит Библия, и когда он вынул книгу, Мэгги сказала:
– Возьми ее, Джесс. Теперь она твоя.
– Но, мама, ведь это твоя любимая книга. Неужели ты больше не хочешь ее читать?
Мэгги обняла сына и шепнула ему на ушко:
– Я знаю наизусть каждое слово. Думаю, тебе она тоже понравится.
Джесс забрал Библию к себе в комнату и, как только мать уложила его в постель, принялся за чтение. Мэгги заметила, что он начал с Нового Завета, и у нее отлегло от сердца. Потому что Новый Завет не длиннее любого современного романа, и Джесс проглотит его за час-полтора. И вскоре узнает все, что ему нужно знать, о человеке, чьи гены он в себе носит. Пока она укладывала Джесса в постель, Феликс поджидал ее в коридоре, и как только она вышла из детской, из соседней, гостевой комнаты, появился Сэм.
– Итак, Мэгги, – сказал последний. – Я тут подумал, может, ты захочешь прогуляться вдоль озера… Если что, можно взять с собой фонарик, чтобы освещать дорогу. Такая прекрасная ночь. Что ты скажешь?
В следующий миг между ними вырос Феликс и взял Мэгги за руку.
– Сэм, нам с ней нужно поговорить о Джессе. Надеюсь, ты нас поймешь.
Лицо Даффи в эти мгновения сделалось похоже на античную маску – одна его половина с любовью смотрела на Мэгги, другая была готова испепелить Феликса взглядом. Мэгги поспешила взять его за руку.
– Давай лучше завтра? Договорились?
– Ну, хорошо, завтра так завтра, – нехотя согласился Сэм.
Все трое спустились вниз. От Мэгги не скрылось, как Сэм показал за спиной Феликса средний палец, и она едва не расхохоталась. Ни время, ни амнезия ничуть не остудили горячей ирландской крови. Боже, как ей хотелось обнять его! Завтра, Сэм, завтра, мой дорогой, мысленно пообещала она.
– И куда ты хотела бы пройтись? – спросил ее Феликс.
Мэгги посмотрела на входную дверь. Не говоря ни слова, они вышли на крыльцо, миновали сад и зашагали к веранде над озером. Именно здесь они с Феликсом расстались, когда впервые приехали сюда десять лет назад. Именно здесь неплохо поговорить о будущем.
Мэгги положила руки на перила и бросила взгляд в сторону Голы. Хотя была полночь, она легко могла различить предгорья Альп – по странному, тусклому свету, что всегда оставался на водной глади озера.
– Я хочу рассказать Джессу правду, – сказала она. – Это должна сделать только я, и никто другой. Ведь он мой сын.
– Что именно ты намерена ему сказать? – уточнил Феликс.
Мэгги понимала, что под внешним спокойствием в нем клокочет едва сдерживаемая ярость. Она обернулась и посмотрела на него.
– Я расскажу ему историю его рождения. Одни лишь факты. А он пусть сам решает, что они значат.
– И ничто не заставит тебя переменить это решение?
– Феликс, ты даже не заметил, что половину спектакля Джесс провел на сцене. А я заметила. В конце концов, в отличие от меня ты не был с ним каждый день и каждую ночь его жизни.
Феликс, который до этого расхаживал по веранде, встал рядом с Мэгги.
– Мэгги, я не хотел бы начинать этот разговор, но мне кажется, ты забыла, что у нас с тобой контракт. У меня есть средства юридического воздействия. Я этого не допущу. Я завтра же заберу Джесса отсюда.
Мэгги лишь кротко улыбнулась в ответ. Она предвидела такую реакцию с его стороны, когда бессонными ночами думала, как ей жить дальше.
– Ты ничего не сможешь сделать, Феликс. У тебя нет таких прав. Если, конечно, ты не хочешь, чтобы Джесс оказался в опасности. Стоит тебе довести это дело до суда, как Теомунд Браун узнает, что мы живы. Этим ты только навредишь моему сыну, а может, и вообще убьешь. И, главное, ты сам это знаешь.
Эта мысль пришла ей в голову, когда она увидела Джесса на сцене «Ла Скала». Если только в его планы не входит похитить Джесса – а Сэм наверняка этому воспрепятствует, – Феликс над ними больше не властен.
К ее великому удивлению, он подошел к ней и встал рядом у перил. Они вместе наблюдали за Королем-Молчуном и двумя его пернатыми друзьями, спавшими на берегу.
– Тебя не обманешь, – произнес Феликс.
Женщина улыбнулась. Ему понятно, что в данном случае его контракт бесполезен.
– Ну, хорошо, Мэгги. Здесь я сдаюсь. Но и ты должна кое в чем уступить. Вы с мальчиком должны уехать отсюда. До тех пор, пока я не подыщу другое место, вы оба временно поселитесь в монастыре кларитинок – и, пожалуйста, никаких возражений. Если понадобится, я попрошу дядю Симона потребовать назад виллу. И он это сделает, стоит мне сказать ему, зачем это нужно.
Мэгги сглотнула застрявший в горле комок. Как это, однако, похоже на Феликса – не замечать очевидных вещей. Сэм не сможет поселиться в монастыре. Феликс же требовал от нее выбирать между сыном и любимым мужчиной. Наверно, ему просто не приходило в голову, что они с Джессом просто могут исчезнуть.
В два часа ночи, перед тем как лечь спать, Мэгги заглянула в комнату сына, где застала его за чтением Нового Завета. Ей показалось, будто он ищет в книге какую-то важную для себя вещь. Она сказала ему, что пора спать, забрала у него книгу, поцеловала и выключила свет. Ночью ей приснился Сэм.
Когда она проснулась, солнце уже выглядывало из-за Ла Рокка Анджера, отчего озеро переливалось бликами, словно драгоценный камень. Вскоре через щели в ставнях начнут просачиваться солнечные лучи. Мэгги зажмурилась, чувствуя на веках оранжевое тепло дневного светила. Она лежала в постели, думая о Сэме и ожидая, когда окончательно рассветет. Услышав снаружи какой-то звук, встала и распахнула ставни. Джесс уже вышел в сад и теперь сидел, согнувшись над чем-то рядом со стеной.
– В чем дело, Джесс? – крикнула она ему.
Мальчик не ответил, однако было в его поведении нечто такое, что заставило Мэгги тотчас выскочить из постели. Она пулей бросилась вниз по лестнице и сбежала в сад по ступенькам крыльца. Джесс встал ей навстречу, держа в руках мертвую птичку, одного из многочисленных воробьев, что обитали вокруг их дома. По всей видимости, этот упал с дерева. В следующий миг Мэгги увидела, что к его лапке ниткой привязан клочок бумаги.
Джесс протянул ей птицу и дрожащим голосом спросил:
– Chi sono io? Chi sono io?[31]
Стоя под кустом роз, Мэгги взяла из рук сына мертвую птицу и попыталась прочесть написанные корявым почерком итальянские слова: Riporta quest’uccello in vita. Hai bisogno di far pratica. В вольном переводе с итальянского это было нечто вроде предложения практиковаться в воскрешении из мертвых на дохлых птицах. Кто подбросил эту записку? Адамо? Нет, скорее всего, кто-то еще. Феликс прав. Они должны уехать отсюда, и как можно скорее. Мэгги опустилась на колени и обняла сына.
– Мама, скажи мне, – прошептал он. – Я уже не маленький и хочу знать правду, какая бы она ни была. Иногда мне кажется, что я всегда был взрослым. – Джесс на миг отстранился, чтобы погладить ее по щеке. – Ты, наверное, боишься, что я перестану тебя любить? Скажи, это все из-за этого? Не переживай. Даже если ты на самом деле не моя мама. Когда я думаю о любви, я думаю о тебе. Ты такая чистая, такая прекрасная; я скорее разлюблю луну, возненавижу звезды, чем разлюблю тебя. Ti voglio bene, мама. Всегда. Пойдем с тобой к озеру, там так хорошо, и ты мне все расскажешь.
С замиранием сердца Мэгги слушала это детское признание в любви.
– Джесс, я всей душой желаю тебе добра, – сказала она. – Только самого-самого лучшего.
Казалось, даже солнце не спешило вставать из-за гор, птицы как будто примолкли, а горы загородили путь облакам, пока Мэгги набиралась смелости сказать сыну, кто он такой. Это было время цветения кизила, того самого дерева, из которого был сделан крест Иисуса[32]. Веранда была вся в белых цветах – в центре соцветия колючей короны, по краям лепестков красно-коричневые крапинки, похожие на капли крови. Они сидели вместе на веранде, там, где Джесс впервые припал к материнской груди, где сделал свои первые шаги.
– Джесс, дорогой мой мальчик, ты когда-нибудь слышал о Туринской плащанице?
Джесс задумчиво нахмурил лоб.
– Да, говорят, что это саван, в котором похоронили Иисуса.
– Верно. Это его саван.
На лице Джесса читалось недоверие.
– Ты это точно знаешь?
– Точно. Ученые обнаружили на ткани мужскую кровь группы АВ.
– Как интересно! Но откуда им известно, что это кровь Христа?
– Феликс тогда был в этом уверен. Так же, как и я.
– Вот это здорово, мама! А ты знаешь, что индусы считают Иисуса воплощением Вишну? Так же, как и Кришну.
Мэгги вздохнула.
– Это правда?
– Да, но давай, рассказывай дальше, мама.
Мэгги протянула руки.
– Иди ко мне.
Джесс придвинулся к ней и лег ей на колени. Уместив голову в изгиб локтя, он смотрел на нее, гладил ее лицо. Она в свою очередь взъерошила его непослушные локоны.
– Джесс, Феликс украл немного крови, полученной с плащаницы. Он привез ее домой и извлек из нее ДНК. Затем взял мою яйцеклетку и заменил мою ДНК на ДНК с плащаницы, после чего вернул яйцеклетку в мое тело.
Джесс притих. Все, что он знал о себе, рушилось буквально на глазах.
– Спустя девять месяцев, – прошептала Мэгги, закрыв глаза, – родился ты.
Ей было слышно, как Джесс шумно втянул в себя воздух.
Мэгги так разнервничалась, что продолжала говорить, что-то объяснять, хотя ни разу при этом не посмотрела на Джесса. Она рассказала ему о лабораториях Феликса в Нью-Йорке и Клиффс-Лэндинге, о Сэме, который спас жизни им обоим, потому что любил ее.
Она говорила, и воды озера играли солнечными бликами, словно бриллианты. Король-Молчун, изуродованный лебедь, проплыл мимо один, без пары, зато вслед за ним, казалось, тянулась вся лебединая стая. Утренний ветерок шевелил ветвями плакучей ивы. Джесс играл цветами кизила, однако не проронил ни слова.
Мэгги тоже умолкла и посмотрела на сына. Он поднялся с ее колен и теперь с непроницаемым лицом наблюдал за лебедями. Глядя на него, было невозможно угадать его мысли. Пытался ли он скрыть разочарование, переживал ли по поводу того, что утратил многорукого Кришну? Или же боялся быть распятым, как и Христос?
– Джесс, дорогой мой, почему ты молчишь? – обратилась к нему Мэгги. – Скажи что-нибудь мне, а не то я сойду с ума.
Джесс обернулся к ней. Его лицо озарилось улыбкой, которая тотчас развеяла худшие опасения Мэгги.
– Это лишь история, мама, – произнес он. – Я слышал каждое слово, но это лишь история.
Мэгги никак не ожидала, что он отмахнется от ее рассказа, как от сказки.
– Но она правдивая. От начала и до конца.
Джесс рассмеялся.
– Ты знаешь ирландский миф о Святом Патрике и лебедях?
– Нет. Расскажи.
Джесс вернулся в шезлонг и посмотрел в небо.
– Вождь по имени Лир женился на Еве и имел четверых детей. Ева умерла. Тогда Лир женился снова, на Аойве. Его новая жена ревновала его к детям, потому что тот их очень любил. Она навела на них чары и превратила в лебедей. Прошло девятьсот лет. В Ирландию прибыл Святой Патрик и принес с собой христианство. Его дети рассказали ему про лебедей, и когда он помолился за них, перья опали, и на месте лебедей возникла старуха и три старика. Когда они умерли, Патрик похоронил их и, пока он молился на их могиле, к небесам взмыли четыре белых лебедя.
Мэгги не поняла, что Джесс хотел этим сказать. Перед ней сидел сын Божий, прекрасный и телом и душой, обитающий в Италии вот уже десять лет, а Мэгги так и не научилась читать на местном языке.
Джесс поднялся на ноги и уронил в озеро пригоршню цветков кизила, которые сорвал с ближайшего куста.
– Мой друг, кто он – лебедь или заколдованное дитя? Как нам это узнать? Для индусов, быть лебедем – это предназначение души.
– Во что ты веришь, Джесс? – с тревогой в голосе поинтересовалась Мэгги.
– Во все. Если выбирать между верой и неверием, то я выбираю веру. Она ближе к истине.
– Дорогой, или ты меня не слушал? – спросила Мэгги. – Я только что рассказала тебе очень важные вещи о том, кто ты такой. Феликс сотворил тебя из ДНК, полученной с Туринской плащаницы.
Она опустила голову, но затем вскинулась, полная решимости рассказать ему все, без утайки.
– Феликс считает, что на самом деле эта ДНК происходит из капли крови одного из его коллег, случайно порезавшего палец перед началом эксперимента. Это ученый-еврей по имени Макс Сегр. Но я считаю, что эта ДНК принадлежит Христу.
Джесс вновь рассмеялся.
– Не переживай, я никакой не клон Макса Сегра. И Феликс не клонировал меня из ДНК, полученной с Туринской плащаницы.
– Ну, конечно же, клонировал! Я сама видела.
– Мама, это глупость. Та ДНК была бы слишком старой.
– Но это два единственных объяснения.