Скажи изюм Аксенов Василий
– Бразилия! – вскричали «новофокусники» в удивительном возбуждении. Конечности сами по себе заходили в ритме самбы. Начавшись на веранде, самба быстро распространилась по всей даче. Гости стучали каблуками и дергали задками, и, хотя у некоторых самба смахивала на фрейлахс, в целом получалось зажигательно. Даже снисходительно улыбавшийся Шуз Жеребятников зашевелил лакированными штиблетами, ну, а потом уж, по-блатному подняв неподвижное лицо, дунул во всю богатырскую мощь – эх, Бразилия!
– Ну, а русское наше, первое издание мы у себя в Белокаменной выпустим! Правильно, господа? – прокричал в вихре самбы Огородников.
– А как? А как? – отстукивали самбисты.
– А очень просто! Стукачей здесь нет?
– По рубцу! Глухо! – отщелкивал Шуз. – Откуда здесь стукачам взяться?! Одичал ты на Западе, Макс! – Сам-то он прекрасно понимал, что именно для стукачей и разыгрывается сейчас вся эта самба.
– Вот вы, конечно, не стукач, сударь? – спросил Огородников у танцующего рядом молодого человека в норвежском свитере с оленями.
– Да это же Вадим Раскладушкин, наш новый друг, молодой фотограф! – крикнул подскочивший сбоку Олеха Охотников. С некоторым смущением он пошевеливал рыжею бородою, слегка ухал и выкидывал презанятнейшие коленца.
Самбообразная толпа стала приобретать внутренний единый ритм. Масса ритмично смещалась от стены к стене и обратно в движениях, похожих на смесь сиртаки и камаринского, но все-таки с отчетливым адресом к огромной португалоязычной тропической державе.
– Мне очень жаль, что раньше с вами не удалось познакомиться, – почему-то сказал Макс Огородников Вадиму Ракладушкину.
– А я очень рад, что это наконец случилось! – с чудной улыбкой ответил начинающий артист-фотограф.
Несколько человек по ходу танца ухватили со столов бутылки шампанского и теперь держали их над головами. Господа изю-мовцы, устроим для прессы завтрак с шампанским и объявим самоделку первым русским изданием! Ура, отличная идея! Завтрак с шампанским и калачами! Венечка Пробкин отчебучивал возле хозяйкиной сестренки, уже и руку ей положил на талию. Какое лицо у девушки надменное, значит, хочет. А потом издательству «Софот» предложим – издавайте, пожалуйста! Пожалуйста, издавайте, все открыто, пьяных нет! Ого, Ого! Браво, браво! А цензуре – позорный конец! Конец ей! Позор! Достаточно над фотографами издевались! Мы вам не писатели! Хлопнуло сразу несколько пробок. Да здравствует дача Марксятниковых! Да здравствует богатство! На свете нет бразилистей советских калачей! Такое изобилие шпиков и стукачей! И все ж живет фамилия, плюет на стукачей, морозная бразилия, источник калачей!
Как вдруг музыка смолкла. А была ли музыка? Во всяком случае, открылась дверь и наступила пауза. На пороге, развернув за плечами ночное подмосковное небо с соснами, звездой и пролетающим самолетом, стояла красавица Анастасия.
III
Да как же вы умудрились так похорошеть, сударыня? Ах, я вовсе не к вам приехала, Огородников, просто Шуз позвонил, что на даче собралась компашка. А я как раз вас и ждал, сударыня, а свой приезд не открыл вам просто для сюрприза. Ах, кабы знала, не явилась бы я, в полной была уверенности, что вы, Огородников, за границей, вот и ехала сюда в расчете на очередное приключение. На приключение, сударыня? Да, Огородников, на очередное. А я для вас, сударыня, не приключение? Увы, Огородников, вы просто мой формальный супруг, а никакое не приключение. Сударыня! Ах, с некоторых пор, Огородников, я живу в сфере мирового приключения, в меня влюблен заоблачный литовец, есть друзья и за границей, да я уже и приобрела путевку в Болгарию на июль. Пардон, сударыня, в Болгарии и не пахнет приключением. Вы просто не в курсе современной приключенческой ситуации: ведь Болгария – безвизовая курортная держава, там встречаются представители разных миров. А ваше приключение, сударыня, относится ко второму или третьему миру? К первому, к первому миру, бедняга Огородников. Держу пари, сударыня, что знаю его имя. Ха-ха-ха, Огородников, назовите и ошибетесь!
– Ох, как я по тебе соскучился, Настя, – сказал он, простирая руки вдоль подушек, приглашая ее занять любимое положение – щекой на плечо.
– Да все вы врете, – счастливо смеялась она, все еще ползая по нему пальцами и губами. – Наверное, ни разу меня и не вспомнили?
– Ни разу, дорогая, – вздохнул он.
– Немало, наверное, потешились за границей? – с некоторым замиранием – хоть бы соврал! – спросила она и получила естественный ответ:
– Грешен, было дело.
– С дурными женщинами?
– Хорошая женщина только ты, – вздохнул он.
– Зачем же вернулись, если ни разу не вспомнили?
– Как зачем? – удивился он. – Альбом надо издать! – Потом, заметив ее огорчение и мгновенное уныние, добавил: – Конечно, не только это. Знаешь, меня тянуло к главной своей модели, то есть, прости меня, к России. Если эта территория принадлежит не только «фишкам», «лишкам» и «гэпэушкам», то ее кто-то должен населять, не так ли? Кроме того, еще что-то меня сюда тянуло, нечто совсем забытое, такая тяга была по утрам вот здесь и здесь… и вот здесь еще…
– А здесь-то почему? – спросила она.
– Шут его знает, но тянуло сильно.
Она высвободилась, откатилась к краю просторного ложа, села там и попала в свет уличного фонаря, проникающий в студию из Хлебного переулка. Хе-хе, подумал он, у нее вдруг обнаружился контур негритянской танцовщицы.
– Мне кажется, – сказала она, – что эта игра с альбомом может переломать всю нашу жизнь.
– А мне кажется, что «фишку» гораздо больше бесит моя собственная работа «Щепки» – помнишь, я тебе показывал? Видишь ли, когда я снимал сюжеты для «Щепок», произошла странная история – на некоторых снимках стали проступать черты какого-то сталинского ублюдка. Какой-то чекистский шишка с больной совестью узнал себя сквозь весь этот сраный сюрреализм и взбесился. Они меня еще в мае предупреждали против «Щепок» и сейчас не жалеют усилий… Может быть, и всю нашу «коллективку» они использовать хотят для того, чтобы припереть меня к стенке…
Контур негритянской танцовщицы протянул руку, взял сигарету и зажег огонек. Настя курить стала! В самом деле началась международная авантюра.
– Мне кажется, ты себя переоцениваешь, а их недооцени-наешь, – проговорила она.
– Ты думаешь? Возможно. Или наоборот, а? Впрочем, я даже думать об этом не хочу. Ты понимаешь? Я вернулся, чтобы быть свободным человеком в своей стране. Ты понимаешь?
Он вылез из постели и пошлепал на кухню за бутылкой «Байкала». По дороге чуть отодвинул штору и посмотрел на улицу. Разгоралась оттепель, по всему переулку стояли черные лужи. На углу дежурила «Волга» с антенной радиотелефона. Два амбалистых мужика курили рядом с машиной и посматривали на его окна.
IV
Фотий Феклович Клезмецов неожиданно и весьма настоятельно был приглашен на совещание в ГФИ, в оперативную группу генерала Планщина. Держался он здесь отчужденно, словно эксперт со стороны, подчеркивал дистанцию. У Сканщина Владимира эта поза Кочерги восторга не вызывала. Вот говно, всех бывших товарищей готов заложить, а сидит, как Салтыков-Щедрин. Да я тебя, Кочерга, так расколю, что Полинка даже с говно-искателем не соберет. Все твои анонимки на Булыжника и на товарища Саурого у меня в сейфе.
На поверхности, ясное дело, капитан Сканщин хранил значительное молчание и вместе с товарищами потягивал кофе. С недавнего времени генерал завел обыкновение на оперативках сервировать кофе, как это делают «коллеги» в ЦРУ. В последние недели после возвращения Огородникова генерал будто помолодел, глаза сверкали, голос гремел, сапожки поскрипывали. Ему нравилось работать по проекту «Изюм». Впервые на его памяти творческие работники, такие, в общем-то, трусы и засранцы, оказались способны на нечто серьезное, на антигосударственную конспирацию. Есть хотя бы где приложить сорокалетний опыт и тактическое чутье.
– Вот еще новость из оперативных сводок, весьма любопытная. Огородников вооружен.
– Вооружен и очень опасен! – Слязгин Николай тут же выхохотнул название популярного фильма,
– Смех не очень-то уместен, Николай Ильич, – сухо заметил генерал.
Экая чушь, подумал Клезмецов, Макс – вооружен. Какой чепухой этот Планщин занимается. Виду, однако, «теоретик» не подал, только пальцы переплел на животе. Капитан Сканщин оказался менее выдержанным. Что-то не верится, заерзал он. У меня вопрос, Валерьян Кузьмич. Сводки-то надежные? Генерал вместо ответа передал Владимиру пачку снимков. «Умный и хитрый враг» с пистолетом в руке, улыбается.
– Может, газовый? – спросил Сканщин и подумал: «Какая улыбка у Максима Петровича в целом заразительная!»
– Боевой, – сказал бывший «голубой берет» капитан Гемберджи, и все сотрудники подтвердили – Люшаев, Крость, Чирдяев, Плюбышев, Бешбашин, Слязгин Николай.
– У меня есть вопрос, – вдруг заговорил Клезмецов. – Почему здесь один товарищ, вот этот, крайний слева, с каким-то вполне очевидным сомнением относится к информации Валерьяна Кузьмича?
– Какой я вам «крайний слева», – вскинулся Сканщин. – Имени моего не знаете?
Генерал тонко улыбнулся.
– У нас так заведено, Фотий Феклович. На оперативках мы задаем друг другу противоречивые вопросы. Эта методика себя оправдала.
– Вы нас всех должны знать по имени и отчеству! – продолжал горячиться Вова Сканщин. – У нас все вас знают как Кочергу!
– Ну зачем же такая формальность? – мягко урезонил любимца генерал, а сам подумал: молодец Вовка, хорошо стружку снимает с этого гуся. – Нам надо локоть друг друга чувствовать в борьбе с сильным и хитрым врагом. Верно, Фотик?
Ехидина, подумал Клезмецов, дает понять, что все помнит. Ведь «Фотиком»-то меня как раз враг и называл… Он натянуто улыбнулся. Да-да, конечно, локоть нужно чувствовать.
Генерал отошел к окну. Временами это нужно – сделать паузу и отойти к окну, окинуть взглядом то, защите чего посвящена жизнь: бронзовую фигуру, одним лишь своим присутствием доказывающую, что не все поляки бездельники и предатели, и рядом по праву возвышающийся дворец детского счастья с огромной елкой у фасада. Где такие еще ели произрастают, кроме матушки-России? Просветляется лицо. Теперь назад – к делу!
Еще одно важное сообщение, товарищи. Огородников, Жеребятников, Герман, Древесный, Пробкин и Охотников решили официально объявить о выходе альбома на так называемом «завтраке с шампанским». Конечно, будет приглашена буржуазная пресса, а также в порядке издевательства ТАСС, «Новости», «Фогаз» и «Честное слово».
– А эти-то сведения откуда, Валерьян Кузьмич? – хмуровато осведомился Сканщин. – Я вчера «сардины» расшифровывал из-под машин и ничего такого не нашел.
Тут уже несколько человек переглянулись – что-то дурит Нова, но генерал и на этот раз улыбнулся воспитаннику отеческой улыбкой. Хороший вопрос, Володя, а теперь опустите, пожалуйста, синие шторы, ну, а капитана Люшаева попросим замяться киноаппаратурой.
На экране появился знакомый каждому кабак «Росфото». Сотрудники сдержанно заулыбались: немало здесь было «столичных» радостей под фирменную селяночку «Зяблик», а вот и Маргарита очаровательная шествует с подносом, вот и очаровательная Нинеточка пролетает с «финальным» графинчиком. Хоть и прибавляет в весе комсомольский актив, а все-таки еще глядится отлично. Ну, вот и вражья гоп-компания собирается в излюбленном углу, где с докатастрофных еще, как они выражаются, времен, то есть еще со времен капиталистического рабства, стоит величественный Потапыч с кольцом в носу. Как всегда, мало кушает, бледный, с двухъярусными подглазиями Святослав Герман, рядом с ним главная контра Огород салат-провансаль рубает, приближается гордый красавец Андрюшка Древесникер, подгребают, один с недогреба, другой с перегреба, Олеха и Венька, а вот и Жеребец, обхватив Маргариту за кругленькую талью, делает заказ: литр водяры тащи, птичка! Эх, живут же люди!
Включилась фонограмма. Собравшиеся, никого не стесняясь, обсуждали подрывной проект «завтрака с шампанским» в пельменной «Континент» на Соколе. Что ж, победнее заведения не нашли? Да это тоже в порядке провокации, а потом перекличка с общеизвестной сволочью из Парижа. Бешбашин, позаботься, дорогой, о дальнейшем переименовании пельменной.
В целом обедали негодяи с аппетитом, послали, конечно, за третьей бутылкой. И мы бы так сделали. Жеребец между делом тиснул антисоветский анекдот. Брежнев умер, но тело его живет. Это как понимать, товарищ генерал? – спросил Ваня Гемберджи. Генерал пожал плечами. Я потом объясню, пообещал Вова Сканщин.
Огород предложил прикинуть список приглашенных. Начали называть имена. Офицеры переглядывались. Все сливки артистической и научной Москвы ожидались в пельменной, даже и лауреаты, даже и члены нашей родной кп. Вот, значит, сколько потенциального ревизионизма скопилось! Тут вдруг генерал хлопнул ладонью по столу. А теперь внимание! Зашевелились губы Андрея Евгеньевича Древесного, с отставанием пошел его глуховатый голос. А зачем это тебе все надо, Ого? Здесь мы сделали небольшой монтаж, сказал генерал. Стоп-кадр. Лицо Древесного, чуть-чуть искривившиеся губы под белогвардейскими усиками. А зачем это тебе все надо, Ого?
Затем последовала вспышка мата. Нецензурными выражениями увлекаются, а еще популярные фотографы. Наконец снова прорвался Андрей Древесный. Вы меня неправильно поняли, чуваки! Я не против идеи! Я на идее торчу не меньше других! Просто я подумал – не слишком ли, не дадут ли нам за этот «завтрак» основательно по жопе, не разбудим ли бегемота? Тянется через стол с рюмкой к Огородникову. Макс, нам ли с тобой?… Снова все кричат разом. Последняя фраза Жеребятникова. Ударим по рубцу! Глухо! А что это означает? – спрашивает любознательный Ваня Гемберджи. Я тебе позже объясню, обещает Вова Сканщин. Приказ генерала – зажечь свет!
Фотий Феклович прикидывал, откуда сделана съемка. Могли из парткома через ту дырку в дверях, а может быть, и из туалета. На днях там как раз висела табличка «ремонт».
– A y меня вот назрел еще один вопрос, – проговорил Сканщин. – Почему эти друзья ничего не скрывают?
Планщин прищурился через очки. Вопрос интересный. Давайте обсудим. Прошу высказываться. Майор Крость тут сказал, что, по его мнению, «фокусники» все же основательно темнят. До сих пор, например, непонятно, как альбом ушел на Запад. Коля Слязгин в этом месте гмыкнул. Да сам Огород и вывез, пока Вова наш… гм… театрами и уик-эндами увлекался. Присутствующие дружелюбно посмеялись, Валера Люшаев хлопнул «театрала» по широкой спине. Кончайте, парни, напареули-по-гудям, отмахивался Володя, я лично у Зафалонцева в Берлине интересовался. С одной только сумкой кожаной Максим прилетел, туда альбом не влезет. А слайды разве не влезут? – спросил Плюбышев. Поправка по ходу заседания, вмешался Крость. По последним сведениям, у Поллака в сейфе – оригинал.
Этот Вовка Сканщин явно попал под обаяние Макса, думал тем временем Фотий Феклович. Надо сигнализировать, но, уж конечно, не Планщину…
– Ну что ж, друзья, плодотворная у нас сегодня разгорелась дискуссия, – стал подводить итоги генерал. – Я лично считаю, что под прикрытием открытости против нас ведется сложная и хитрая работа. Ближайшие дни многое прояснят. Теперь, как в опере поется, – итак, мы начинаем. Вступительная партия за вами, дорогой Фотий Феклович!
– За мной?! – вздрогнул персек и от неожиданности выплюхнул оговорку. – За что?! То есть я хотел сказать почему?
Генерал Планщин улыбнулся, совсем уже довольный итогами совещания. Оговорка многое проясняла.
– Как это за что, Фотик? За то, мой друг, что вы являетесь вождем московских фотографов. Не тайной же полиции начинать кампанию за идейную чистоту творческого союза! Ведь формально-то эти друзья ничего не нарушили.
– Позвольте, как это не нарушили? За границу забросили альбом! – возвысил голос растерянный Клезмецов.
– А формально ведь и это не возбраняется, – улыбнулся генерал. – Свобода творчества, Фотий Феклович, помните, дорогой?
Все вокруг смотрят теперь на Кочергу, циничные, всесильные. Что ж, персек поднялся. Принимаю удар. Для меня, Валерьян Кузьмич, интересы нашей революции превыше всего. От сложных задач нашей идеологической борьбы я никогда не отказывался. Засим, в упор, в глаза генералу, пусть знает, что там, где для них цинизм, там – наша священная вера. Партия, Валерьян Кузьмич, как всегда, направляет все наши усилия, а поэтому ваши предложения, товарищ генерал-майор, – легчайший нажим на последнем слове, – я рассматриваю как исходную точку для консультаций с партией, не так ли?
– Согласовано, мой дорогой, – небрежно сказал генерал.
– Даже и на уровне Фихаила Мардеевича? – поинтересовался Клезмецов и сразу понял, что попал в точку: Планщин не ожидал, что он «выходит» на Фихаила Мардеевича. Еще посмотрим, «фишка» жуева, кто будет на коне в этой кампании! Небось уже вторую звезду примеряешь на плечо? Посмотрим!
Ах ты, шаландавошка позорная, сумбурно подумал в ответ генерал-майор, все как-то оказалось подгажено упоминанием Фихаила Мардеевича, и в этом гадковатом внутреннем сумбуре он закрыл совещание, попросив Володю задержаться.
Володя подозревал, что генерал сейчас заговорит с ним о самом отвратном аспекте всей этой «тригонометрии». Так и случилось. Как там наши «щепочки», поинтересовался Планщин, как на этом фронте? На этом фронте без перемен, выжал из себя Володя, то есть, в общем и целом, все в порядке. Генерал заглянул капитану в лицо. Я вижу, тебе тут как-то жмет? Честно говоря, есть малость, признался Володя. Все ж таки, Валерьян Кузьмич, «Изюм»-то – чистая групповщина, тут меры нужны, понятное дело, а «Шепки»-то все ж таки индивидуальное самовыражение… Генерал обнял ученика правой рукою и с удовольствием помял мускулистое плечо. Гони такие мысли, Владимир, по-солдатски гони их прочь. Свобода творчества – не самое главное для человечества. Лес рубят – щепки, в самом деле, летят. Вова хмякнул. Остроумно, конечно. Не сильно остроумно, но все же кое-как смешно…
V
Огородниковская квартира в кооперативе пустовала уже больше двух месяцев, однако первое, что он услышал, переступив порог, был шум льющейся на кухне воды. Неужели не завернул краны два месяца назад? Мысль эта почему-то его ужаснула. Два месяца вода ровно вытекает из крана и ровно уходит в канализацию – что за бессмысленный поток! Все уничтожено! Глухо бухнуло сердце, свалилось в ноги, будто лошадь, рванулось встать и снова бухнулось. Пронзительный свинцовый вкус во рту. Некий мощный насос накачивает внутрь ошеломляющую пустоту. Не пошевелить ни рукой, ни ногой. Кажется, умираю, подумал Ого. Глупо и ужасно то, что вода ни на минуту не остановится, ей-то что! Боже мой, да неужели же и впрямь умираю? В зеркале перед ним было отражение, но ни разглядеть, ни оценить его он не мог, потому что не узнавал себя, хотя и понимал последними усилиями, что не узнает самого себя. Боже, шептала бедная душа последний и неведомый адрес, Боже, Боже…
– Что случилось? – Из кухни словно на горных лыжах вынеслась Анастасия. – Мою посуду, ничего не слышу, вдруг что-то грохается! Ах, это вы, милейший! Пьяный, что ли?
Он сидел на полу, прислонившись спиной к зеркалу, и смотрел на нее. Мощный насос теперь с прежней деловитостью вытягивал пустоту. Тело возвращалось. Свинец растворялся. Дружелюбно бурлил водопад по соседству. Я бы, Настя, умер тут без тебя. Только тогда глаза ее стали в страхе расширяться. Что вы бормочете? Я не слышу ничего! Придуриваетесь или вам в самом деле плохо?
Он попытался встать, но сразу не смог. Презабавнейшее дрожание мышц. Хелло, чувиха, уж не Паркинсонова ли болезнь у твоего партнера по танцам? Макс, милый, у тебя губы шевелятся, а я не слышу ни слова! Вызываю «неотложку»! Пожалуйста, Максик, не умирай! Не нужно «неотложки», дорогая. Мое астральное тело в настоящий момент бодро воссоединяется со своей физической формой. Вот так мы, наконец, перешли на «ты», дура Настя… Ой, я, кажется, тебя теперь слышу. Ты сказал «формой» или «дурой»?… Тут он встал и ухватился за зеркало. Именно «формой», «дура»! Творительным падежом благородного слова, гребись оно в нос! Она подсунула ему свое плечо под мышку и помогла добраться до тахты.
Весь вечер они сидели на тахте, обнявшись, как дети. Света не зажигали. Мерцал лишь экран телевизора с талантливым актером в мерзейшей революционной роли. Пили чай, с трудом пережевывая окаменевший мармелад. Полыхали друг ко другу нежностью, но не расстегивали штанов, не притрагивались к сексу. Как дети и заснули – в обнимку.
Утром их разбудил звонок Клезмецова.
– Мне бы Максима Петровича, – в партийном стиле сказал персек.
– Он ваш, – спросонья пробормотал Огородников.
– Это как понимать? – несколько опешил вождь.
– Фотик, что ли? – узнал голос Максим.
– Ну, если угодно Фотик, но лучше все-таки Фотий, – сухо сказал персек.
– А я сначала подумал, что опять из «желез» ранние птички, – зевнул Ого.
– Все шутишь, а дело серьезное. – В самом деле из трубки пошли весьма серьезные модуляции. – Покалякать надоть, Максим Петрович. – Отлично в таких разговорах действует стиль «деревенской фотографии». – Общественность тут у нас взбудоражена. Слухи какие-то пошли, какой-то «Урюк»… Подпольщиной, что ли, занялись, мужчины?
– Хороша подпольщина, – хмыкнул Ого. – Любой фотарь в Москве знает.
Клезмецов усмехнулся в чистом стиле НКВД-37.
– Хорошо бы и секретариату в таком случае что-нибудь узнать. Машину за тобой послать?
– Ой, что вы, что вы! – как бы ужаснулся Максим. – Я лучше пешком дойду.
– Итак, в два часа в мой офис.
– Майофис? – продолжал ерничать Ого с одной лишь целью – преодолеть омерзительную слабость, наползающую снизy. – У вас Майофис появился? Вот так новость!
Несколько секунд после отбоя он еще держал в руке трубку и думал. Можно было бы их просто послать подальше. Ведь и так все ясно – после «Щепок» и после Берлина мои игры с ними кончились. Эх, был бы один, послал бы сразу Фотика, задиссидентствовал бы вкрутую… Однако за «колхоз» решать не могу… Он положил трубку и повернулся к Анастасии. Вообрази, Майофис в секретариате! Началась либерализация!
Она внимательно на него смотрела. Как ты себя чувствуешь, Макс?
– Как яйцо!
– То есть хорошо?
Ей-ей, не хуже яйца! Он спрыгнул с тахты. В глазах поплыли светящиеся мушки. Вытащил старые вельветовые штаны: надо попохабнее облачиться для визита в секретариат.
Едва они сели завтракать, как начались тревожные звонки. Охотникова, Пробкина, Древесного, Германа, Чавчавадзе уже вызвали тоже. Ну что ж, кажется, началось, с притворным спокойствием произнес Древесный. Предполагаю, что будут спрашивать, как ушло за бугор. Огородников поразился. Кто ушло за бугор? Из нас никто не ушло, не ушло за бугор! Настя вздохнула Лопнула моя экспедиция на Памир. Это почему же? Я тебя одного сейчас не оставлю.
– Есть женщины в русских селеньях! – завопил он.
«Росфото»
I
В Госфотоупре в тот день, как раз в понедельник, была получка, и двое молодых-неженатых, Слязгин и Сканщин, позволили себе в обеденный перерыв отдохнуть на Пушечной, в Центральном доме работников искусств, в буфете. Взяли сразу по двести, потом еще по сотке, потом тормознули – боевая хорошая доза. Галина Ивановна с понимающей улыбкой принесла офицерам по порции заливной нототении – нельзя пренебрегать закуской. Капитаны поначалу заговорили, конечно, о хоккее. Наша ледовая дружина вчерась вломила канадцам за милую душу, только попердывали сраные суперзвезды! Знай русский характер! Рассчитались, можно сказать, за Лейк-Плесид, где непростительно была уронена честь русского флага.
– А в частности, еще хорошо, что не сбежал никто из наших, – заметил Владимир Сканщин.
Слязгин Николай тут даже рот раскрыл.
– А ты Думаешь, могут?
– А почему бы нет? – Володя задумчиво поправил причесочку. – Я так, для себя, Жлуктова вычислил, этот может подорвать – генеральский сынок.
Простодушный Слязгин даже и не подозревал, что Сканщин Владимир в этот момент ставит на нем тонкий психологический тест. Интересно, интересно, Вова, ты про Жлуктова мыслишь! Ну, что ты, Коля, это ж просто интуиция. Слязгин кофию хлебнул и с раздражением отодвинул чашку. Дурацкий напиток, а стоит почти как водка. Волчья морда капитана стала в этот момент напоминать что-то доисторическое. Какая же поганая харя, подумал в очередной раз Вова Сканщин. Ну как можно в «железы» отбирать такие внешности.
– Вот есть у меня идея, Вова, – сказал Слязгин, – хочу с ей на генерала выттить…
Сканщин поморщился от неправильной речи. Не работают люди над собой, вот что страшно. Ну, какая еще там у тебя идея, Николай?
– Да вот, думаю… может, физику к Огороду твоему применить?
Он очень внимательно смотрел на Сканщина, и тому показалось, что, может быть, как раз на нем сейчас проводится сложный психологический тест. Тогда прищурился Владимир. Физику, говоришь? Хоть и казалась ему сама идея физического насилия над выдающимся художником чудовищной, а все-таки решил от теста не уклоняться, не такой характер.
– Ну, в общем, придавить слегка, – засмеялся Слязгин. – Если генерал даст добро, я его, поверь, расколю в два счета. Вот тебе, Вова, кратенько, стратегия. Огород меня нигде не видал, кроме Берлина, да и там мелькум…
– Мйльком, – поправил товарища Сканщин.
– Спасибо, Вова за поправку. Запомню. Ну, в общем, усики наклею, надену темные очки…
– Побереги себя, Николай, – мягко сказал тут Сканщин. – Неужели тебе пули захотелось?
Слязгин даже рот открыл. Да как же?… Вова!… Неужто на «железы» руку поднимет?… Все ж в СССР же родился ж, а?… Вова, ты думаешь, шмальнет Огород?
– Не сомневаюсь. – Сканщин положил руку товарищу на плечо. – Как твою рожу в очках увидит, Слязгин, так и шмальнет!
Два фотоведа в штатском допивали свой кофе, глядя друг другу в глаза нехорошими взглядами.
II
В вестибюле «Росфото» столкнулись двое «О» – Огородников и Охотников.
Последний только что выскочил из секретариата, где его обрабатывали трое «К» – Клезмецов, Куненко и Кобяев. Требовали, конечно, сведений, как «Изюм» на Запад ушел. Угрожали – пойдешь на вернисаж в пельменную «Континент», из Союза фотографов вылетишь! Удивлялись – как это поморский сын в еврейской лавочке оказался. Сулили – приноси Куненке свое ненапечатанное, напечатаем. Олеха тогда поинтересовался: а какое отношение товарищ Куненко имеет к фото-графии? Ну, идите, Охотников, сказали ему тогда. Кажется, мы нас недооценивали.
Поднимаясь в лифте, Огородников еще раз проверил в зеркале свой туалет. Все паршивое, старое и затертое, и только лишь длиннейший трехцветнейший, как докатастрофный русский флаг, шарф окружает небритую шею и ниспадает двумя концами в область промежности.
Все три секретарши, Ниночка, Симочка и Алевтина Макаровна, бросили стучать на машинках, когда он вошел в приемную. Ой, Макс, ну как же ты одет, ужаснулась Ниночка. Одет гармонично, как в Европе, возразила Симочка. Алевтина Макаровна с шиком закурила и предложила присесть. Дамы помнили еще либеральные времена, сочувствовали тем, кого все еще по старой привычке называли «молодыми», и, конечно, презирали всех этих куненко и кобяевых как людей «стопроцентно нетворческих».
Ровно в два часа от Клезмецова выскочил Куненко и, не глядя на Огородникова, но покрываясь красными пятнами, прошел к дверям своего кабинета.
– Куненко, – сказал ему вслед Огородников. – Не надо путать вернисаж с вермишелью.
Ответсек застыл в дверях. Услышал, вот и прекрасно. Пусть знают ублюдки, как мы презираем их, пожравших нашу родину, засравших уже и соседние родины, забрасывающих уже свое говно и в отдаленные родины!
– От Мешмурашина приносили экспликацию? – спросил Куненко. не оборачиваясь.
– Куненко путает экспликацию с канализацией, – свистящим шепотом произнес Огородников.
Ниночка и Симочка прыснули, Алевтина Макаровна оповестила начальство, что от Мешмурашина еще не приходили, дверь закрылась.
Недавно назначенный в союз Куненко являл собой законченный портрет «охотнорядца»: наглый и сумрачный, краснорожий жулик. Не исключено, что и происходил-то от мясных рядов, этот нынешний кандидат общественных наук, недавно защитивший диссертацию на тему «Партийное руководство театральным процессом». Хорошо работалось Куненке с театрами в Краснопресненском районе столицы, да вот случился «прокол». Отоварился он в театре имени Менжинского лесоматериалом за счет реквизита, а там на премьере «Кремлевских курантов» рухнуло… ну… то самое, что не должно никогда… Тогда перебросили Куненку к фотографам. Сначала скучал театровед, а потом, как открылись перед ним щедрые глубины Фотофонда, повеселел. Стала созревать в башке тема докторской диссертации. Вот и жизнь, как всегда, материальчик подбрасывает, боевая началась партийная работа по разгрому провокационной группировки «Скажи изюм!».
Едва Куненко исчез, как открылась дверь главного кабинета и появился слегка усталый от государственных-дел-поважнее Фотий Феклович Клезмецов. Пригласил мирно: заходи, Максим.
Никого, кроме них, в кабинете не было, если не считать портретов Брежнева и Андропова. Как живешь, вообще-то, Макс? – рутинным тоном поинтересовался Клезмецов, усаживаясь за свой стол. Усевшись, странновато как-то сполз правым плечом вниз, будто в штанах наводил порядок. Говорят, ты недавно из поездки вернулся? Между прочим, Абракадин этот, посол в ГДР, прямо взбесился, на самый высокий уровень полез по твою душу. Правая рука персека все еще возилась под столом. Ох, ретрограды! Нелегко нам с ними… Что-то все-таки не получалось под столом, и Клезмецов по неопытности постыдно все это обнаруживал.
Не стучась, вошел Куненко, красных пятен на морде еще прибавилось. Устремился к столу. Извини, Фотий Феклович, с утра тут без тебя работал, одну штуку забыл… Не уточняя, запустил руку под стол.
– Пистолет, наверное, забыли, Куненко? -любезно спросил Огородников.
Начальники захохотали, выставив рожи вперед, правые руки под столом. Остроумно про пистолет, очень остроумно! Убьют не задумываясь, подумал Огородников. Нелимитированная жестокость. Лицо бывшего товарища ничем не отличается от уголовной ряшки. Раздвоение вражеского лица.
Наконец возня закончилась, Куненко ушел, и Клезмецов развернулся в кресле, чтобы начать беседу. Тон теперь уже пошел совсем другой, протокольный.
– Расскажите-ка, Максим Петрович, что за подпольное издание вы затеяли?
– Ого! – сказал Ого. – Начинается свистопляска!
– Выбирайте выражения! – рявкнул вождь.
– Это я и делаю.
– Сколько экземпляров «Скажи изюм!» вы изготовили?
Огородников молча показал две пятерни. Клезмецов по-следовательски сощурился.
– А Охотников сказал, что двенадцать.
Огородников пожал плечами. Клезмецов склонился, странно как-то засвистел, будто самолет.
– А сколько?… – Нарастающий реактивный свист. – Сколько за границу отправили?! – Бум, переход звукового порога.
Огородников сложил два пальца и показал ноль.
– Ну что это за детская игра? – хохотнул тут Фотий Феклович. – Ведь ты же хитер, силен, плетешь сложный рисунок… Зря дурачишься. Все, все, Максим Петрович, выяснится. Все тайное станет явным.
– Хорошо, что ты это понимаешь, – сказал Огородников.
Внутри у Фотия Фекловича тут что-то екнуло. Он так смотрит на меня, будто знает про Кочергу. Неужели? Неприятная эта мысль сбила с нужного тона. Пошло нечто другое, уже как бы не от «фишки», а от СФ, то есть вроде бы коллегиальное, хоть и с иронией.
– Ну и каковы же у гениев планы?
– План уже выполнен, – сказал Огородников. – Первый в истории нецензурированный фотоальбом издан.
– Ага-ага, – задумчиво покивал Клезмецов. – Значит, историей озабочены? Ну а массовое издание где пойдет – в «Фонтане» или в «Фараоне»?
– Лучше бы всего в издательстве «Советский фотограф», – сказал Максим. – Сними трубочку, позвони. Пусть издадут хоть малым тиражом, и делу конец. Конец идеологической диверсии.
– Неплохая идея, Макс. – Клезмецов был теперь осторожен, будто боялся спугнуть зайца. – Только о чем звонить-то? Я ведь еще ничего и не видел. Вот принесите альбом в секретариат, мы тут и разберемся, и обсудим, может, вы действительно шедевр создали… Тащите! У нас в секретариате сейчас ретроградов нет.
– Хорошо, – сказал Огородников. – Притащим. Клезмецов от неожиданной покладистости злодея даже растерялся. Вот так и принесете? Огородников мирно покивал. А почему же нет, если вы даже того экземпляра не видели, что у Михайлы Каледина был выкран. Персек тут пехнул, бухнул пухлым по столу. Да как ты смеешь?! На что намекаешь?! Огородников привстал с повернутой к персеку ладонью. Фотик, не волнуйся! Принесем вам «Изюм»!
– Все экземпляры принесете?
Огородников отрицательно покачал головой.
– Сколько же?
Огородников молча показал один палец.
– Один, значит? Скажи, один?
Огородников кивнул. Думаю, что наши авторы согласятся предоставить секретариату для ознакомления… Снова был экспонирован один указательный. Клезмецов от злости зашелся. Ты что, сказать не можешь? Огородников снова приподнялся в кресле и приблизил свой грешный указательный к секретарю. Я же ясно показываю. Клезмецов опять бухнул пухлым.
– Ты показываешь один, но не говоришь! Один, что ли? Скажи, да или нет?
– Или да, или нет? – спросил Огородников.
– Да! – сказал Клезмецов.
– В каком смысле? – спросил Огородников.
– Как в каком смысле? – спросил Клезмецов.
– Ну, если да, то… – экспонируется указательный, – а если нет, то… – демонстрируется колечко. – Я правильно понял?
Клезмецов встал и отошел к окну, похрустел там всем десятком своих пальцев. Ионеско тут решили устроить? С огнем играете, Огородников. Не получается у нас с вами разговора. Огородников, как бы перебарывая тошноту, пошел к выходу. Выключай магнитофон, такова была последняя фраза аудиенции.
Ниночка и Симочка, которые, конечно же, подслушивали, молча качались, раздув щеки, боясь взорваться от хохота. Алевтина Макаровна подкрашивала губы.
III
К концу дня в «охотниковщине» собрались все злоумышленники плюс жены и подруги плюс мужья и друзья Эммы, Стеллы и Агриппины, сопровождавшие злокозненных фотографинь. Возникла атмосфера вагона метро в час пик. На огонек заглянул и Вадим Раскладушкин. Его не без труда, но тоже втиснули.
В секретариат в тот день вызывали не менее десятка «изюмовцев». Сейчас все вызванные наперебой рассказывали о том, какими они оказались молодцами, а также о том, какие те оказались подлецы. Царило сильное возбуждение. Организовать толпу было невозможно. Максим и Шуз махнули рукой и взялись пить. Один лишь Древесный Андрей неожиданно оказался на высоте, а именно на стол взобрался для подведения итогов. Пока все не надрались, давайте суммируем требования секретариата. Первое – предоставить альбом на рассмотрение правлению и парткому. Дадим? Дадим! Сколько экземпляров? Все присутствующие подняли по пальцу. Второе – отменить вернисаж в пельменной «Континент». Какие будут предложения? Все присутствующие дружно продемонстрировали комбинацию из трех пальцев, в русском народе метко именуемую «кукишем». Вечер завершился культпоходом в Останкинский парк, где друзья самого молодого «изюмовца» Васюши Штурмина, беззаботные концептуалисты, устраивали в полночь «действо» под глубокомысленным названием «Высиживаем яйца».
IV
Почему же, однако, все фотографы, и даже главные заговорщики Макс и Шуз, так легко согласились сволучь (перенос ударения в данном случае дает нам возможность, не выходя за пределы русского языка, удалиться от слова «свулочь») один экземпляр альбома в стан врага?
А почему бы и нет? – может последовать вопросительный ответ. Для того и сделан альбом, чтоб его смотрели, чтоб влиял на одичавшие в десятой пятилетке души в сторону их облагораживания. К тому же…
Как-то по приезде Огородникова стали вспоминать, где блуждают экземпляры. Ну, один у Раевских, другой у Панаевых, третий у князя Вяземского, один вот как выдающееся произведение искусства не удалось удержать в национальных границах… считали-считали, получалось одиннадцать… А где же двенадцатый? Шуз Жеребятников наконец вспомнил – на чердаке у Мишки Дымшица валяется! Помните, дизайн ему заказывали в стиле «Мир искусства», а потом забыли, помните? Взялся за телефон. Михайла, это я, да, Шуз, гребена плать!
Далее последовала блистательная конспирация. Скажи, тот пирог, который я тебе давал пожевать, а потом сказал «не жуй», он у тебя цел? Не понимаешь? Какая же ты жопа непонятливая! Ну, альбом-то наш «Скажи изюм!», он у тебя рядом с твоим вонючим самоваром… Раскрыв рот, Жеребятников слушал Михайлу Каледина, потом бросил трубку и разразился потоком того, что в академических кругах именуется «коллоквиальной речью». Товарищи увели, как раз в ту ночь! Как же я не догадался! В ту ночку, фля, полную огня! По рубцу! Глухо!
Максим тогда и в беседе с Клезмецовым сунул мини-ловушку, и секретарь попался, вспыхнул, раскрыв сразу две почти очевидные истины.
Ну что ж, при таких обстоятельствах, когда одна «штука» пересекла национальные границы, а другую «штуку» товарищи уволокли в свое логово, чего же целочку ломать, почему же не предоставить еще одну «штуку» своим фотографическим секретаришкам? К тому же… а вдруг… странным образом жива была еще наивная идея… а вдруг наверху, ну, где-нибудь там, кто-нибудь вот такой, в два обхвата, выскажется в том духе, что – але, мол, мужики, чего это мы жуяримся на собственную шерупу и почему бы нам не жуякнуть эту жуевину маленьким тиражом… и невероятное свершится: первое советское неподцензурное фотоиздание!
V
Между тем по секциям Союза фотографов, по издательствам и меж колонн знаменитого ресторана сквознячками полетели шепотки: что-то в Московском союзе начинается серьезное…
В аллеях поселка Проявилкино под водительством «либерала» с круглым оком шла, толкаясь локтями, прогуливающаяся после обеда компания фототворцов. Товарищи, товарищи, в союзе явно что-то происходит… Мне звонили из парткома, просили срочно… Удар по Максу Огородникову, не так ли?… Как, вы ничего не слышали?… А в «программе для полуночников»… Осторожно, братцы-кролики, приближается Крешутин…
Два серьезных советских человека, почитавших друг друга «большими мастерами», отделившись от компании, застряли меж ложно-классических колонн дома творчества. Послушай, старик, приближается буря. Славка Герман, Андрей, Макс, этот Шуз Жеребятников, еще куча людей с ними, выпускают подпольный журнал. Вообрази, среди них Георгий Автандилович… Э, я не думаю, старик, что так все серьезно. Это игра. В искусстве, старый, нельзя без игры. Андрюша Древесный и меня ведь приглашал в этот, как ты говоришь, журнал. Тащи, говорит, свои катушки, старик! Я как-то никакого значения этому не придал… И правильно сделал, старик. Там грязное дело. Журнал уходит на Запад. В парткоме говорят, «железы» подняли хай и требуют… «Железы»? Ну, знаешь, старик, нынче не сталинские времена… Опять охота за ведьмами? Хватит!… Знаешь, старик, ты, кажется, что-то проспал… Я проспал? Это ты не просыпаешься… Ладно, ты этого не говорил, я этого не слышал, о'кей?
Они разошлись, но потом обернулись и подумали одновременно: вот уж двадцать лет у нас так все идет – старик да старик, а ведь еще несколько годков, и всякий юмор из этого обращения, увы, улетучится.
В «Росфото», в зале комплексных обедов, только и разговоров было что о таинственной кампании, начатой Московским секретариатом.
Секретарша Ниночка, тараща базедовые глазки, быстренько-быстренько неслась по новостям, от нее, будто от камешка в пруду, расходились «хорошо информированные круги».
…Приходят сегодня двое. Интересные молодые люди. Разрешите представиться, мы из редакции альбома «Скажи изюм!». И кладут на стол, вообразите, девочки, тяжеленнейшую штуку, ну, не совру, восемь килограммов. Куненко тут же выскочил, красный, как помидор, вот Симочка не даст соврать, и тянет, тянет этот альбом к себе, даже не поздоровался с теми, кто принес. Тогда один, высокий такой, в пенсне, девочки, со шнурком, мне кажется, я его уже видела на Октябрьских, говорит Куненке: давай расписку! Тот чуть не лопнул: расписку, кричит, захотели, хулиганы, провокаторы?! Никаких манер, ему в водопроводчики впору; я, девочки, как кандидат в члены партии, прямо скажу: такие – позорят! Тогда второй молодой человек, тоже очень интересный, стильно так, на «ты», говорит мне: пиши расписку – получена для ознакомления одна копия фотоальманаха «Скажи изюм!». Ну, нас просят – мы делаем, я тут же и отшлепала на бланке союза, и подпись – ответственный секретарь Куненко. Ну, тогда он и подписал.
Вступала Симочка, показывала в лицах и очень похоже, как стали сбегаться в секретариат разные деятели, ну, и, конечно, из «желез» известные всем персонажи и все с загадочными такими улыбками, будто венерологи. Фотий, тот который уже день с «вертушки» не слезает. Альбом держат в кабинете Куненко, впускают туда по одному членов правления и запирают снаружи каждого на десять минут. Интересно, как можно за десять минут ознакомиться с таким левиафаном?
Последний вопросительный знак, увы, относится к Симочкиным пробелам: всю жизнь она путала «фолиант» с «левиафаном».
Значит, все решения Двадцатого съезда выброшены коту под хвост? – басом тут спрашивала секретарша Бюро пропаганды советского фотоискусства Роза Александровна Барселон, и длинный пепел с ее сигареты падал в тарелку заливного языка.
Три последующих сцены имели место в том же самом здании щедрого кабака «Росфото», только в различных его интерьерах, начиная от каминной залы с картиной Левитана «Над печным покоем» и макетом подшефного ракетоносца «Ким Веселый» и кончая примыкающим к бару туалетом, который по странному совпадению пьющие люди фотоискусства тоже называли «Кимом Веселым».
В каминной под-над вечным собралось несколько неряшливых голов, так называемые «руситы», авторы бездарнейшего и влиятельнейшего фотожурнала «Огоньки Москвы». Склонялась голова к голове, будто обсуждая будущую «Хрустальную ночь», а не очередной скандальчик с декадентским этим говном.
Вот мне в парткоме Жора Шелешов списочек дал, полюбуйтесь, братцы мои, на эту компанию. Фишер, Марксятников, Цукер, Шапиро, Лионель… Чуете, чем пахнет? А вот и Герман Общеизвестный… Ну, Славка-то Герман – русак, просто фамилия такая… Русак, говоришь? А мамаша? А бабка, палестинская купчиха?… Чужой, чужой… Однако, робятки, заводилы-то у них – не придерешься: Огородников, Древесный, Охотников… Ими прикрываются. Щит… жалко, людей теряем… урок нам на будущее… Глянь, и чучмеки туда же – Казан-заде, Чавчавадзе… ну, эти всегда к тем тянутся, русского духа боятся… Относительно Огорода, милостивые государи, я бы еще покумекал. Подозрителен. Нос, уши. Папаша этот из цюрихской, женевской бражки… Нда-с, стоит проверить…
В ту же каминную залу вошли два друга – международники, неугомонные борцы за мир Аркаша Мехаморчик и Гена Шуневич. Запросто, по-свойски помахали «Заставе богатырской», но приблизиться не решились. Сели в углу, небрежно обмениваясь репликами. Все-таки не понимаю, придуривался Мехаморчик. Все-таки всегда как-то Макса держал за советского парня. Ну, пижон, ну, модернист, но… Оставь, Аркадий, ухмылялся Шухневич. Я его в Париже как-то встретил, привет-привет, запиши, говорю, телефончик. Открыл Огоша бумажник, ну, я туда краем глаза заглянул, а там – франки, фунты, гринбэксы… и можешь себе представить, карточка American Express! Вот тебе и советский человек! Я сразу понял, что его уже перетянули. Печально, если это так, покачал головой Мехаморчик. Теряем людей.
Некоторое время прошло в молчании, в задумчивом покачивании, пальцы с перстнями скользили вдоль меню. Рыбное ассорти? Ну что ж, как всегда, рыбное ассорти. Увы, с «американским экспрессом» сравнения не выдерживают. Вот и теряем людей, теряем…
А говорят, что посол Абракадин, тот просто-напросто требует уголовного расследования. Ну, Абракадину лучше молчать. Помнишь его дочку? Еще бы не помнить! Спал, что ли, с ней? Ну, зачем так грубо? Сбежала! Перестань! Сбежала в Лондон с поляком! Каков мир!
Как хочется быть каким-то вот таким, в хемингуэевском стиле: убегать с поляком, стрелять львов, расплачиваться за рыбное ассорти по реальному курсу один к четырем. Почему у нас нет кредитных карточек «Русский почтовый»?
В общем, сгорел Абракадин синим огнем. Туда и дорога. Сволочь, каких мало. Своих не щадил.
Не скажи, что сгорел, Аркаша, не те сейчас времена, за родственников нынче не бьют. Возьми Октября Огородникова…
– А что Октябрь?
Читать бесплатно другие книги:
