Рождение волшебницы Маслюков Валентин

— Простите, принцесса! — раздался соболезнующий голос за преградой. — Я очень сожалею. Но поздно, ничего нельзя переменить. Дверь открылась и закрылась сама собой. Поверьте, я очень сожалею.

Бросившись на колени, Золотинка увидела сквозь скважину свет, дальний конец огромного залитого светом помещения и — диво! — разобрала сундук, который представлялся на расстоянии довольно маленьким. Скважина заскрежетала, что-то вдвинулось — ключ. И все. Больше нельзя было видеть.

Рукосил и сам не понял, как вошел. Перебрав известные ему заклятия и чары, — они не действовали во дворце — он тупо подергивал дверь. Дернул в очередной раз — и отворился обширный, как городская площадь, в резком противоречии солнца и тени покой. Такой большой, что вдоль замкнутой круглой стены можно было бы устраивать конные ристалища.

Сундук. Сверкающий серебром сундук свисал на подвешенной прямо в небо цепи.

Невольная слабость в ногах заставила Рукосила остановиться, переступив порог. Он испытывал ощущение, знакомое по кошмарным снам: когда спасение близко, последнее движение отделяет от заветного предела — а на ногах гири и тело как ватное. Ничто не мешает спасению, кроме страха, препятствия чисто мнимого, бесплотного и неодолимого.

Нужно было встряхнуться, чтобы напомнить себе: это явь. Я — Рукосил! Я прорвал жестокие путы обстоятельств, сбросил гнилую оболочку чуждой мне плоти. Я молод, умен, дерзок… удачлив. Дверь отворилась передо мной. Вот спасение и победа — только руку протянуть. Чародей судорожно вздохнул и пошевелил пальцами, возвращая себе ощущение послушно бегущей по жилам жизни.

Слепило солнце, ибо в потолке зияла плавно очерченная дыра. Не сразу Рукосил понял, что это хрустальный, совершенно прозрачный покров. Примерно из середины его падала цепь, а на ней — подвешенный на коромысло сундук. Различались и замок, и дужка. На замок указывали и густо рассыпанные по всему полу ключи.

Устройство подвески и тяжеленные стати сундука открылись уже вблизи. Еще шаг, и Рукосил, напряженно щурясь, прочитал вделанную в крышку надпись: «Последнее откровение Ощеры Ваги». Светоч премудрости и кладезь знаний, высшее достижение разума! Последние откровения, то ли безвозвратно утерянные, то ли никогда не существовавшие, они были здесь вопреки… вопреки очевидности. Очевидностью же было то, что «Последние откровения» никогда не существовали.

Рукосил бросился к сундуку и принялся его насиловать, тыкать ключи в скважину, сгребая их с полу, без счета роняя и разбрасывая. С искаженным от волнения лицом, откидывая с глаз волосы, он хватал ключи, подгребал их ногой, и закидывал не подошедшие на плоскую крышку сундука. Но сомнения точили душу тоскливым страхом. Отгоняя все, что мешало надеяться и верить, Рукосил знал, однако, что за страхом правда.

Наконец, пришлось остановиться, чтобы сообразить. Прикинув, сколько ключей валяется на квадратной сажени пола, Рукосил высчитал с известным приближением общую площадь круглого покоя и получил, после несложных умножений, результат: самое малое четыре миллиона ключей.

Судьба давала счастливчику четыре миллиона возможностей. Рукосил отер лоб и удивился влажной, мокрой от пота ладони. Он поглядел вверх — сквозь хрустальный потолок жарило солнце. Светило стояло высоко.

— Должно быть, полдень, — сказал он вслух, испытывая потребность услышать человеческий голос.

Короткая тень от цепи указывала на вход, чуть-чуть только сдвинувшись вправо, и Рукосил вспомнил, что не запер за собой дверь. Он сорвался бежать, чтобы исправить оплошность, когда услышал приглушенные вопли Золотинки. Она не могла войти.

И нужно было чрезвычайное усилие воли, чтобы сдержать неукротимо рвущееся злорадство. Потребовалось необыкновенное искусство самообмана и самообладания, чтобы подумать об оставшейся за дверью сопернице с сочувствием. Или с некоторым подобием сочувствия, которое можно было бы предъявить Тому, Кто Ведет Учет Душевным Побуждениям Прорвавшихся к Сундуку Избранных.

И нужно было обладать прямо-таки змеиной ловкостью, необыкновенной душевной изворотливостью, чтобы заткнуть скважину ключом, окончательно отгородившись таким образом от соперницы, и сохранить при этом девственную чистоту помыслов.

Рукосил сделал это, с опаской глянул на потолок и пробормотал для здешнего Судии:

— Обстоятельства сильнее меня. Я вынужден поступить так. Видит бог, я ничем не могу облегчить страдания оставшейся за дверью несчастной.

С этими словами Рукосил снял кафтан, маленьким острым ножичком распорол подкладки в плечах и достал серую слежавшуюся вату. Потом он тщательно заделал оба уха, забил их так плотно, что крики, мольба и угрозы, отчаянные удары в дверь стали доходить до слуха как замирающая у ног волна, теплая и ласковая. Рукосил огляделся просветленным, благочестивым взглядом и пошел вдоль стены, чтобы осмотреть развешанные через равные промежутки картины.

Отбив руки и сорвав голос, Золотинка скользнула на пол и села, прислонившись спиной к двери. Утешения не было.

Что делал Рукосил, оставалось только догадываться, но, надо думать, не зевал. В солнечной палате происходило нечто такое, что имело смысл, значение и будущее, что должно было определить судьбы Словании, многих близких людей и самой Золотинки. А здесь, с этой стороны преграды, все замерло и остановилось, обесценившись. Душевное оцепенение Золотинки было столь полным, что она просидела на месте два или три часа, не отдавая себе отчета в течении времени. Кажется, она ни разу не пересела, два часа прошло, а она как прикорнула спиной к двери, так и застыла.

Потом поднялась, как обреченный узник: она понимала, что ничего не достигнет, чего бы сейчас ни придумала. Удивительно, что дворец не выказывал беспокойства. Это можно было объяснить разве тем, что Рукосил верно рассчитал, запустив сюда несколько десятков известных своими достоинствами и бескорыстием людей. Сорок праведников держали на плаву одного злодея.

А Золотинка проиграла в тот самый миг, когда поверила, что главное уже свершилось. Расслабилась и расхвасталась, воображая себя вершительницей судеб.

Скорее по обязанности, вспомнив о необходимости довершить начатое, она сделала несколько шагов к повороту, который вел к началу ее жизни. И остановилась, когда мелькнула мысль: схожу туда — вернусь обратно.

Обратно… Вдруг Золотинка сообразила, что возвратившись, увидит продолжение выставки! Коридор удлинится и появятся новые картины! Выставка давно не напомнила о себе ни одним новым приобретением… это потому, что она торчала под дверью, мешая дворцу проявить себя. Верно, волшебный живописец только и ждал, чтобы Золотинка куда-нибудь убралась. Хоть ненадолго. Поразительно, сколько успела она натворить глупостей!

Она завернула за угол и таилась, сколько хватило терпения. Когда вернулась, коридор удлинился настолько, что заложил колено, и там, где прежде была дверь, явился поворот влево. С бьющимся сердцем бросилась Золотинка бежать, но миновала еще два колена-прясла, прежде чем увидела дверь. Десятки новых картин по стенам живописали занятия Рукосила внутри Солнечной палаты! И лишь две или три задержались на несчастьях Золотинки.

Теперь она получила возможность как бы выглядывать из-за плеча соперника, прослеживая его путь, сомнения и догадки. Начав осмотр, она узнала обескураживающие подсчеты Рукосила: четыре миллиона ключей — не меньше… Соответствующие пояснения к картинам изобличали чувства и помыслы Рукосила: потрясение его, когда обнаружилось, что «Откровение» существует; надежду открыть имя змея; страшное разочарование как итог простейших арифметических действий.

Заткнув уши, чтобы не поддаваться соблазнам малодушия, ничего не знать и не помнить, кроме цели, Рукосил должен был сдерживать лихорадочную потребность хватать ключи, совать их дрожащей от нетерпения рукой в скважину и отбрасывать, болезненная надежда на случай застилала разум. Вдруг осенила его догадка, что тот единственный ключ, который откроет сундук, намеренно упрятан где-нибудь на окраине обширной круглой палаты и если начать перебор ключей с дальних концов помещения, угадать некий тайный порядок в хаосе рассеянных по полу железок, то вероятность добраться до откровений возрастет многократно.

Не прекращающийся озноб мысли не помешал Рукосилу сообразить, что Солнечная палата — это исполинские солнечные часы. Падающая из пустоты цепь представляла собой гномон этих часов, то есть отвесный стержень, тень которого, смещаясь по полу круглого помещения, указывала время. Развешанных на равном расстоянии и одинаковых по размеру картин было сорок семь. И все стало на свои места, когда обнаружилось, что входную дверь нужно считать сорок восьмой отметиной — каждая из картин и дверей обозначали полчаса времени.

Двери обозначали полдень. Тыльная сторона палаты, начинавшаяся почти сразу за гномоном, означала ночь. За счет кривого выреза в потолке (он имел форму яйца, тупой стороной обращенного к ночи) язык света описывал правильный круг: солнце, двигаясь по небосклону, равномерно высвечивало одну за другой расположенные по стенам картины.

Значит, думал далее Рукосил, раз в сутки каждая из картин, расположенных на дневной стороне покоя, приобретала особенное, как бы закрепленное за этим часом значение. Блестящее открытие! Но дальше, как видно, не заладилось.

Картины, как убедилась Золотинка, изображали змея Смока в разных положениях и обстоятельствах. Вот солнце высвечивает два изображения справа от входа (то есть три четверти часа назад Рукосил вошел в палату).

Живыми красками горела скалистая долина с городами и весями, левый край картины ушел в тень. Большая часть второго полотна оставалась пока во мраке, время его еще не настало. Однако это не мешало Золотинке хорошо видеть и то, что попадало на свет, и то, что нет. Яркостью красок, тщательным тонким письмом картины походили скорее на открытые в далекий мир окна. Только под окнами этими — как кстати! — имелись подписи, призванные растолковать зрителю его впечатления. И Золотинка, наклонившись ближе, легко читала объяснения к картинам, развешанным не здесь, а в палате.

Левое «окно» открывало вид на долину: воспарившие в небо птицы замерли неподвижной рябью. Мелкая надпись на вделанной в нижнюю перекладину рамы пластине перечисляла подробности: «Долина реки Рынды. Перед глазами Трахтемирова пустынь. У ворот тележка отца-настоятеля Аполинария. Возле колодца келарь отец Курк и служки. Дорога по ущелью ведет в село Бояры, на дороге паломники. На взгорье справа город Трилесы, виден шпиль церкви святого Ваги».

Заслоняя нижний обрез картины, Рукосил читал эти бесполезные и, вероятно, давно уже устаревшие указания (трудно было предположить, чтобы отец настоятель томился перед воротами и по сей час), а Золотинка глядела на глядящего Рукосила.

Ее пытливый взгляд блуждал по окрестностям, сомнения побуждали ее искать то, чего нет… И она нашла. Нашла не там, где искала, но все равно нашла, настороженно покосившись на Рукосила, который присутствовал подле нее в изображении.

Змей! Незаметный из-за птиц, которые летели на первом плане, над самой Трахтемировой пустынью. А змей парил в вышине над взгорьем, над далеким городом Трилесы и потому казался даже меньше пернатых. Напрягая зрение, чудовище можно было узнать в размытой расстоянием мошке по длинной шее и костлявым, не птичьим крыльям.

Вот оно что! Не указанный в подписи змей на картине был. Заметил ли это Рукосил? Маленькое полотно выше — нужно было хорошенько задрать голову, чтобы разглядеть его на стене коридора, — изображало Рукосила в тот краткий миг, когда он перебегал от одной картины к другой: потные волосы слиплись, задиристые усы торчали вкривь и вкось, щеки пошли пятнами, гримаса безумия на лице… Вряд ли он нашел.

Следующее полотно, что предстало глазам Рукосила, называлось «На распутье». Свет и тень рассекали его пополам. Оно изображало змея в полете, как если бы кто-нибудь забрался на спину чудовища и глядел через его голову на громоздившиеся внизу горы. Полное название картины содержало нудное перечисление горных достопримечательностей. Вершины, провалы, ущелья, реки, урочища плохо укладывались в голове. Золотинка двинулась вслед за Рукосилом дальше и обошла вместе с ним палату.

Полчища змеев парили над миром, торжественно восседали среди горных развалин, погружались в пучины моря. Верно, это был один и тот же змей, Смок, хотя шелудивую морду его Золотинка едва бы сумела отличить от другой змеевой образины. То какой-то ободранный, грязновато-розовый, то замшелый, зеленоватый, тускло-черный, то обросший раковинами и водорослями — змей, видно, менялся, обновляясь и перенимая господствующую окраску эпохи. Вряд ли он оставался неизменен в течение бесконечной гряды веков.

Древние считали, что змею три тысячи лет, ссылаясь при этом на незапамятные предания. Но и сами древние стали давно преданием, так что нынешним мудрецам вольно было дать Смоку и пять, и семь тысяч лет от роду. Были такие, что называли — в меру своей дерзости! — семьдесят тысяч лет. Смок был стар, как земля, как земля бессмертен, обновляясь и возрождаясь после каждой линьки раз в триста лет. И безмерно, непостижимо одинок, пережив сородичей не на эпоху, не на две, а на вечность.

Золотинка с ее воображением, с острым ощущением нечеловеческих свойств пространства и времени, живо чувствовала мертвящий холод, который источала гладкая, необыкновенно тщательная в подробностях живопись Солнечной палаты. Одна, две… десять, двадцать картин — и можно было постигнуть тот равнодушный взгляд, каким смотрел на мир утомленный тяжестью веков змей, — без радости, без гнева, без любопытства… без ощущения сопричастности с этой жизнью, которая ведома всякому, кто смертен. Бессмертный словно бы и не жил. Взгляд его скользил по поверхности явлений, ничего не задевая, не отличая важного от неважного, существенного от случайного. Без сочувствия, без презрения змей глядел, как копошатся однодневные мошки — люди и звери, всякая мелкая и крупная нечисть болот и лесов, по недоразумению притязающая на родство с властелином времени и пространства. Вот откуда эта мешанина (необязательность событий, времен и частностей), которая отличала выставку картин Солнечной палаты!

Вот улица, и она, как чувствовала Золотинка, всплывала из тьмы времен: картина запечатлела давно исчезнувший с лица земли город, исчезнувший народ и государство. На это указывали глинобитные постройки без окон, грубо сшитые одежды, обилие дерева и полное отсутствие железа. Выхваченный из бездны прошлого миг застиг людей среди судорожного потрясения, они разбегались от взора зрителя, обратив к нему спины; кто упал, закрывая голову, кто оглядывался, и девочка-подросток застыла искаженным лицом к какому-то ужасу, остолбенела — тысячи лет назад.

Золотинка испытывала потребность зажмуриться, она поняла вдруг, что смотрит безжалостным… нет, безжизненным взором змея. Всего лишь осколок ледовой глыбы проник в душу, и это было мертвящее, калечащее человека испытание.

Открыв глаза, она подумала: это я, Золотинка, и я в красном коридоре дворца, в преддверии Солнечной палаты. Выставка, кстати, подходила к концу, осталось последнее колено. Она заглянула за поворот — коридор, как то и следовало ожидать, еще удлинился, явились новые картины. Отгородившийся от Золотинки, Рукосил жил напряженной, исполненной жгучего томления жизнью.

Вот, скинув с себя кафтан, он сделал мешок, чтобы загрузить ключи с закраин круга. Вот зверствовал возле замка — залитое потом лицо, искаженные сиплым дыханием, невнятной бранью губы. Куча брошенных, испытанных без успеха ключей на расчищенном нарочно майдане. Вот он застыл, прижавшись лбом к ледяному серебру сундука. Вот подхватился, чтобы вновь обежать картины. Вот воззрился на картину «Высший судия». Она означала второй час пополудни и еще не вошла в свет, когда Рукосил ее рассматривал. Золотинка мельком видела эту картину и прежде, а теперь решила присмотреться пристальнее.

Судия, очевидно, был змей. На равнине, заполненной толпами нечисти, он громоздился уродливым навершием скалы. Что происходило у престола, кого судил Смок, какие разбирал распри, устанавливал ли он законы, выслушивал ли разумных или казнил строптивых — этого нельзя было угадать даже предположительно. Пространная, как обычно, подпись на нижней перекладине рамы не касалась существа дела.

Черными буквами по золотой пластине перечислялись собравшиеся в каменистой пустыне племена. Тут были домовитые черти, явившиеся с покрытыми засохшей тиной домочадцами, чертовками и чертенятами. Были благообразные ангелы, все на одно лицо и одного роста, причесанные волосок к волосу, в голубых простынях; они держались наособицу, опасаясь замараться. Пузатые водяные млели от жары, развалившись на камнях осклизлыми грудами. Шныряла в народе мелкая дрянь кикиморы. Корявые лешие стояли чинно, как внимающие барину мужики. А гладкие, словно литые, русалки, сверкая бесстыжей наготой, испытывали свои чары на ком попало — от бесполых ангелов до смердящих, отвергнутых всем сообществом упырей. Были тут и совсем уже малочисленные, ныне, по большей части, вымершие существа, вроде берегинь, мар, полудниц. Были навьи, самовилы, коловерши, подвей, волоты и велеты (два племени великанов), кентавры, сирены, феи, эльфы, дриады. Были волкодлаки.

Были вовсе неведомые Золотинке твари, представленные на многошумном торжище последними представителями вымерших родов. Имена их, занимавшие немалую часть списка, ничего ей не говорили, и она не могла разобрать, кто на картине Карачун, а кто Симаргл, и колебалась в большинстве других случаев. Обширная, более десятка строк, подпись указывала, по беглому подсчету, на пятьдесят четыре племени и сто девяносто семь отдельных тварей. Большая часть имен была для Золотинки бессмысленным сочетанием звуков. Сличить имена с изображенными въяве созданиями? Не справиться! Ничего не вышло даже из попытки проверить, совпадает ли количество племен и тварей на картине с тем, что утверждает подпись. Трудно было различить между собой нисколько не похожую друг на друга, казалось бы, нежить, еще труднее — удержать это месиво рогов и копыт в памяти.

Золотинка встряхнула головой и прошлась вольным шагом, чтобы расслабиться.

Потом она направилась к началу выставки, полагая, что Рукосил не мог не вернуться к этому полотну. И она рассмотрит то же самое полотно еще раз, во вновь возникших коленах коридора. Раз «Высший судия» завораживал ее, ускользая от постижения, можно было думать, что и Рукосил ощущал блазнительную тайну картины.

Она не ошиблась. Коридор опять удлинился новым коленом, еще издали Золотинка увидела залитого солнцем «Судию» и Рукосила у нижнего обреза огромной рамы. А прежде он бросил взгляд и на «Долину», и на «Распутье», которые целиком ушли в тень. И Золотинка, уж проскочив мимо них, по наитию оглянулась — и замерла…

Что-то не так с «Долиной». Золотинка еще раз оглядела склоны горы, монастырь с недвижной тележкой перед тесовыми воротами и вяло прорисованную в дали черту города Трилесы…

Змей исчез!

Вот что произошло. Исчез крошечный из-за расстояния змей. Птичья стая погрузилась в тень, а то место, где Золотинка разоблачила притворившегося мошкой Смока, опустело. Тут невозможно было ошибиться. Золотинка запомнила точное положение змея между птицами именно потому, что костлявое создание, несомненно, пыталось сойти за далекую-далекую, затерявшуюся в небе галочку. Можно было искать перемены и на «Распутье», которое Золотинка тоже видела под солнцем (по крайней мере, половину картины). Но она бросилась к «Судие».

Рукосил в мокрой от пота рубахе — оставив, видно, ненадолго возню с ключами — склонил затылок к золотой пластине с надписью. Похоже, он тоже путался в несчетном множестве рогатых-хвостатых и чувствовал надобность перечитать список. В понятной тревоге, опасаясь, что соперник опередил ее и что-то уже открыл, Золотинка бросила взгляд туда же, на туже подпись… И ей открылось то, что тут изменилось.

Она увидела это потому, что добрый час провела у «Судии», дотошно изучая картину. Просматривая «Судию» в первый раз, когда полотно покрывала тень, Золотинка тщилась запомнить все подряд. Ощупывая картину цепким взглядом пядь за пядью, самонадеянно рассчитывая запечатлеть в памяти и существенное, и случайное, Золотинка не знала, зачем ей это все нужно. Теперь же пришло время убедиться, что добросовестный труд не пропал даром.

Она увидела, что нижняя строка подписи выровнялась по правому краю. Это следовало перепроверить, Золотинка сдерживала возбуждение.

Нижняя строка таблички (всего их было двенадцать) почти выровнялась с правым краем. Прежде конец строки изрядно не доходил до края столбца. Последним словом стояло Якша — имя неведомого чудовища, которое потому и запомнилось, что начиналось на последнюю букву азбуки. Якша (если это был он, а не она) стоял последним, он и сейчас был здесь, но пустого места за ним, достаточного, чтобы вписать имя или слово, почти не осталось. Значит, слово было вписано где-то внутри строки или в других строках. Нужно искать какое.

Рукосил, как сообщал донос под картиной в коридоре, тоже искал. Но еще не знал что.

В волнении перечитав табличку под «Высшим судией», Золотинка не нашла прибавления. То есть, под подозрение попал не один десяток имен, которые она не запомнила в первый раз. Что можно было тут сделать? Золотинка затвердила вот эти, перед глазами, имена наизусть, и бросилась бежать назад, чтобы сличить их со списком, который видела несколькими коленами выставки ранее. У Золотинки, в отличие от Рукосила, имелись словно бы, как бы это сказать… снимки одной и той же картины в разных состояниях — их можно было сличить.

Так нашлось слово — Сливень. Между Карачуном и Сайсабаном в первом воспроизведении картины Сливня не было. Он появился под солнцем. Снова бросилась Золотинка бежать…

Так и есть!

Поразительно, что она не вздрогнула сразу, когда наткнулась на Сливня, пробегая глазами залитую солнцем надпись. Слово это как будто вываливалось из надписи: осклизлое, неприятное на ощупь, на глаз и на слух, оно никак не могло затеряться. Что-то среднее между ливнем и слизнем.

Вот и все, имя змея — Сливень.

Высвеченное вечным солнцем, слово равняло змея с любой другой тварью, что выползала когда-нибудь из тьмы столетий. Сливень — это походило на обнаженную, жалкую без раковины улитку. Мягкая беззащитная плоть, оставленная без роговой брони. Сливень — и змей беспомощен, как слизняк.

Видел ли это Рукосил? На следующем полотне, вывешенном уже у самой двери в палату, он двинулся дальше вдоль круговой стены и вышел из солнца. Но можно было ожидать, что вернется. Уже вернулся… Сведения, которые давали Золотинке появлявшиеся в коридоре картины, успели уже устареть. Что-то там, в Солнечной палате, происходило. Рукосил мог вернуться в любой миг, пока не сместилась тень. Четверть часа спустя тень накроет золотую табличку и Сливень исчезнет. Может быть, уж исчез. И тогда… тогда вряд ли Рукосил его разыщет.

Все должно было решиться вот-вот. Может, уже решилось. Однако тихо было за дверью, в Солнечной палате. Хорошо было бы теперь, наверное, отойти на время назад, чтобы вызвать продолжение выставки. Вместо этого Золотинка подошла к двери, дернула раз, другой, тихо сказала: «Сливень, открой» — и дверь отворилась, не скрипнув.

Рукосил возился у сундука спиной ко входу. Справа от него на расчищенном полу валялась не такая уж большая груда испытанных ключей. А он, злобно отбросив очередной, в бессильной ярости против запоров, пробоев и дужек, ударил кулаком сундук. Он ненавидел замки всей силой черной души.

Золотинка притворила и заперла за собой дверь — простым повелением «Сливень, запри», а потом, постояв, прошла к давно ушедшей в тень картине «Высший судия». Нижняя строка таблички снова стала короче, и Якша сдвинулся влево. Сливень исчез. И нечего было искать его теперь по всей палате… хотя, впрочем, кто знает. Вечное, дарующее жизнь солнце могло выкидывать, наверное, и не такие шутки.

Рукосил не слышал ее хрустящих по железкам шагов.

— Че-ерт! — вскричал чародей, швырнул ключ и, поднявшись с колен, со зверской мукой в лице облапил крышку.

Потом вытащил из-за пазухи Сорокон и начал приспосабливать изумруд к замку. Верно, это была не первая попытка взлома. Безжалостно насилуя изумруд, он несколько раз ковырнул скважину, и швырнул Сорокон, как последнюю сволочь, на пол, и выругался, пиная сундук плечом. Серебряный ящик, подвешенный на локоть выше пола, едва-едва колебался под напором чародея.

— «Откровения!» — рычал Рукосил, не подозревая о соглядатае за спиной. — Черт побери — «Откровения!» Рукой достать! Близко! Вывернуть эту (он грязно выругался) — трах-тарарах! — лоханку кишками наружу! О боже, за что такая мука! Книга откровений, что утеряна навсегда! И сверх того никогда не существовала! — Рукосил кликушески хохотнул. — Здесь! Все тайны мира! И имя Смока в придачу, на закуску! — Распаренное на солнце, в поту лицо его пылало розовым пламенем.

Золотинка нагнулась подобрать Сорокон.

Рукосил оглянулся. Он испытал потрясение, как если бы обнаружил у себя за спиной исполинскую жабу с ядовитым жалом. Но не было никого, кроме увечной Золотинки, и приходилось признать, что остолбеневший чародей ее и увидел. Ничего, кроме страха, не отразилось в его расширенных зрачках.

Еще мгновение — Рукосил бросился, поймал девушку за руку и весь скорчился, стиснул зубы, пытаясь одолеть запретную во дворце страсть крутить и мучить девичье запястье, пока не выпустит Сорокон. И толкнул ее с силой, чтобы упала. Она устояла. Он сипло дышал сквозь зубы, стремясь овладеть собой. И овладел. Золотинка протянула цепь, заметив со всей возможной, чтобы только не послышалось издевательства, скромностью:

— Возьмите. Это ваше.

Как зачарованный, принял он цепь, потом затряс головой, словно полоумный, и, наконец, вспомнил — хватился за голову. Одна затычка, другая — прочистил уши и кинул затравленный взгляд:

— Что ты сказала?

Золотинка лишь пожала плечами: ничего особенного.

— Как ты вошла? — спросил он тогда, стараясь вспомнить о дружелюбии.

И так низко он пал, что не посмел переспрашивать. Напротив, в ухватках Рукосила явилась приторная смесь подобострастия и какой-то несносной, слащавой остервенелости. Этот его тон неприятно поразил Золотинку, которая ожидала чего-чего — злодейства! — но не вздорно забегавших глаз и трясущихся рук. Это было, наверное, последнее разочарование: она почему-то думала, что великий злодей, столь много значивший в ее жизни, величественно и погибнет — многое можно было бы простить за гордое погружение в бездну.

Теперь она не видела в нем даже собеседника. Молча нагнулась, подобрала пригоршню ключей и, не имея возможности помогать себе золотой культей, перехватила тот, что приглянулся, зубами. Лишние она уронила на пол. Рукосил кинулся было помочь и остановился. Он взволнованно сипел и дышал в затылок, отслеживая эти приготовления.

— Древние писатели, — сказал он вдруг искательным голосом, — полагали, что «Откровения» утрачены навсегда… Что не мешало им упражняться в составлении бесконечных «Дополнений».

Золотинка вставила ключ в скважину.

«Сливень, открой!» — шевельнулись губы, ключ… мягко щелкнул, повернувшись в замке. Золотинка оглянулась. Рукосил был на грани обморока.

Она вынула откидную дужку из паза внутреннего замка и кивнула чародею поднять крышку — ей трудно было справиться одной рукой. Запоздало очнувшись, тот рванулся, поскользнулся на ключе, нелепо вскинул руки и устоял. Снова отбросил он Сорокон, напрягаясь обеими руками, чтобы поднять неимоверной тяжести крышку.

Обитый стеганым бархатом, сундук внутри был меньше, чем снаружи. Роскошная перина для сокровища — книги — устилала его дно и стенки. Это был фолиант в лист, переплетенный в потертую кожу без украшений. Золотинка запустила руку, подгребая пальцами, чтобы подцепить снизу неподъемный том, дернулась было помочь культей… И тут Рукосил, который удерживал на весу литую серебряную крышку, опять поскользнулся — и упал!

Двухпудовая грань рубанула Золотинку выше локтя, она ахнула, обожженная до безгласия, разинув рот. Кости, мышцы — все перебито, раздавлено. Не выдернуть руку. Рукосил же барахтался, чтобы встать, еще он успел подобрать Сорокон и тогда уж с чудовищными извинениями вскочил, чтобы высвободить девушку из тисков.

— Какое несчастье! Какое несчастье! — однообразно частил Рукосил. — Какое несчастье! — в очередной раз повторил он, когда поднял, наконец, крышку.

Золотинка с трудом отлепила врезанную в нижнюю грань руку и отвалилась прочь, подпирая культей раздавленное плечо, чтобы перекинуть его через край сундука. Согнулась, замычала от невыносимой муки. А Рукосил сунулся за «Откровениями».

Поторопился. Сорвался на последнем шагу, когда требовалось еще немножечко изворотливости. Терпение высших сил кончилось, едва чародей бросил покалеченную девушку, чтобы схватить книгу. Палата содрогнулась, посыпались обломки, сорвалась со стены картина, треснул хрустальный потолок. Этого можно было ожидать.

Дерзкий, отчаянный расчет Рукосила состоял в том, чтобы, имея десяток-другой неверных мгновений (он верил, что «Откровения» своей немереной волшебной силой замедлят крушение!), выхватить книгу, раскрыть на имени змея и выкрикнуть его небесам. Пол трескался и изгибался, как подмытый лед. Рукосил был беспощадно точен, рассчитывая каждое движение. Он мгновенно выхватил «Откровения», мгновенно раскрыл…

Увидел

с ощущением

невозможного

одна страница

слово

ВСЮ ЖИЗНЬ ИЩИ!

ничего больше ничего

«Откровения» вывернулись, кувыркнувшись распотрошенным домиком, потому что и Рукосил летел, и Золотинка — всё! Всё лопнуло, треснуло с хрустальным звоном: люди, сундук, железный мусор, разломанный камень — всё ухнуло в чавкающее жерло. Со стороны видели: там где высилась сплошная гряда дворцов, обвалилось полверсты тверди, земля просела исполинской пучиной, куда уходило все взасос. Стонущий вздох земли волной катился по полям, перелескам, он достиг Толпеня. Он раскатился на десятки верст и на сотни, считай что по всей стране.

Дыхания измученным беглецам хватило, чтобы, продравшись сквозь заросли, пробежать под уклон заросший лесом косогор. Когда между соснами и березами обнажилось поле, Лжезолотинка, разевая рот, поймала Юлия за руку. Сумрачная сень сосен, сплошные заросли папоротника казались ей подходящим убежищем, но Юлий не понимал этого. Он тянул жену к опушке, и поскольку разговаривали они на разных языках, дело обернулось недолгой, но решительной борьбой. Юлий, сверкнув глазами, грубо рванул жену за руку, так что, изумленная насилием, Зимка побежала за мужем, обдумывая попутно обиду.

В отместку за поражение, босоногая, она прихрамывала, сипела и задыхалась чуть больше, чем это нужно было для того, чтобы укорить мужа. Зимка чувствовала необходимость объясниться, страдая не только от колотья в боку, но и от невозможности донести до мужа даже простое «ой, не могу!». Дикое, тарабарское рычание растрепанного, в лохмотьях, в мутном поту мужа, кровавый глаз его под рассеченной бровью заставили ее прикусить язык и с жертвенным стоном подчиниться ему во всем.

В тусклом угарном воздухе над полями моталось чудовищное существо. Размашистые, на полнеба крылья со зловещей медлительностью проплыли над головами юркнувших под одинокий куст беглецов. Если они не попались змею, то потому, должно быть, что тот плохо видел на один глаз. Жаркая пыль стесняла дыхание, песок скрипел на зубах, Зимка приподнялась… увидела угловатые лопасти огромных, но уже неблизких крыльев, короткий хвост, отброшенные назад ноги.

В ухватках Юлия обнаружилась свирепая сила. Он не выпускал Золотинку, пока низко парящий змей не скрылся из виду, заслоненный сплошной грядой дворцов. А тогда вскочил и повлек жену в поле, не обращая внимания на ее невнятные трепыхания. Единым духом они проскочили кочковатый покос, который перешел в болотистую, изъеденную извилистым ручьем низину. То был даже и не ручей — топкое русло без воды да пересыхающие лужи, там и сям густые купы ракитника. Сюда и стремился Юлий. Задыхаясь, они нырнули под куст, нависший над гнилым руслом, и плюхнулись в зеленую жижу.

Густая сень серебристых листьев скрывала от них змея, ищущий терпеливый полет его только угадывался. В мягком и топком ложе, в сущности, было не так уж скверно, если свыкнуться с вонью. Режущие боли ран и ссадин притупились, словно залеченные грязью, ею можно было обмазать лоб и щеки, чтобы защититься от мошкары, тина приятно холодила, после изнурительной беготни по жаре. Лица, что грязные кочки, волосы — спутанный ком гнилой травы: Юлий и Золотинка косили друг на друга глазами.

Несколько отдышавшись, Зимка иначе оценивала дикие выходки мужа. Она имела достаточно здравого смысла, чтобы найти им объяснение. Что беспокоило, когда возилась она в грязи, отплевывая с губ комки тины и прочищая ноздри, так это то горькое соображение, что, будь она права, а Юлий не прав, это невозможно было бы ему втолковать даже при самом счастливом обороте событий. Пусть пересидят они чудом змееву злобу в этой зловонной луже, выберутся на волю и даже — мечтать хорошо! — сбросят Рукосилово иго, что тогда?

Будущее страшило Зимку полнейшей неопределенностью, настоящее выглядело так, что хоть глаза не открывай. Горько было думать, что, едва спасенная, она принуждена спасаться — из огня да в полымя. С лихвой хватило бы и того, что она перенесла, хватило бы на всю жизнь для славы и воспоминаний. Да и что за спасение — когда в гнусную лужу по уши, а летучий урод высматривает тебя из-под облаков, как забившуюся под листок мошку. Когда над счастьем твоим высится ничего не прощающий Рукосил, а еще дальше маячит Золотинка. Этих-то наскоком не возьмешь. Дико и подумать, чтобы Юлий спасал жену свою Золотинку от… Золотинки.

Низко шныряющий над землей змей в мгновение ока закрыл вдруг полнеба, и раздался режущий уши свист. Тонкий шнур огня из змеевой пасти хлестнул по земле — стремительным лётом змей подпалил лес. В считанные мгновения стеной загорелись те самые чащи по косогору, где Зимка чаяла найти убежище среди рослых папоротников. Жаркое дыхание пожара ощущалось даже здесь, на болоте. Чахло дымилась трава.

Не найдя беглецов, змей, надо думать, вознамерился выжечь все огражденное кольцом блуждающих дворцов пространство. Угловатая тень, махая крыльями, вздымалась ввысь — все уже пылало, и самому поджигателю не хватало воздуха. В серых угарных облаках парил он свободнее и шире — и вдруг свалился с выси, рухнул вниз, выгнув дугой крылья и растопырив ножки, чтобы смягчить удар оземь. Мелькнул, прочертив небо, и пропал.

— Кого-то он там приметил, — протянул Юлий без уверенности.

Что бы они себе ни думали, змей не заставил себя ждать: взвился, различимый, как крупная птица, и кувыркнулся в воздухе. То ли буйствовал, то ли играл?

Беглецы не замешкали снова плюхнуться в тину — набирая высоту в мучительной борьбе с самим собой, кувыркаясь, змей летел к ручью, хотя и забирал южнее, на тусклое, размытое пятно солнца. Он поднялся так высоко, что можно было уже провожать чудовище взглядом, не пряча головы.

— Гляди! — воскликнула Золотинка, вскидывая руку, от которой полетели ошметки тины и зеленая гниль.

Юлий и сам видел: змей сучил лапами, извивал на лету шею, пытаясь стряхнуть желтую крапину, что засела у него близ груди, уцепившись, как представлялось, за переднюю ногу. Ничего не зная об отрубленном пальце Лжевидохина, о походе истукана к блуждающим дворцам и о последней его погоне за ширяющим по кругу змеем, Зимка не признала в этой желтой занозе медного человека, хотя невероятная мысль о Порывае и мелькнула у нее в голове. Еще менее того понимал что-нибудь Юлий. Змей забирал все выше, все дальше. Можно было видеть его едва уловимой точкой. Вот и точка пропала, растворившись.

Повсюду полыхали разгоревшиеся в полную страсть пожары, но все это очень… до стеснения в сердце походило на избавление.

Всюду курились дымы и веяло пеплом. Трудно было дышать, малейшее движение отзывалось потом и неистовым сердцебиением. Но небо над головой уже очистилось, ветер сносил гарь, обнажая ближнюю гряду дворцов, тогда как противоположный край каменного кольца пропадал в дыму. А на болотистом лугу хватало простора, чтобы валяться, раскинув руки в изнеможении, и время от времени опять находить друг друга взглядом, нащупывать и касаться рукой, бедром… Ободранные, в коросте подсохшего ила и ряски, они расхохотались. Смех этот значил, что змей уже не вернется.

Приметная среди пепельных окрестностей дорога вывела их к деревушке. За пожарищем, на котором торчали черные печные трубы, уцелел покривившийся и гнилой амбар. Плетень и яблоня с почернелыми плодами. Провал погреба — разило плесенью. И на отшибе колодец. Понадобилось ведер десять холодной, свежей воды, чтобы утолить жажду, чтобы надурачиться вдоволь и наплескаться.

Золотинка скинула мокрое платьице, оглянувшись — были они одни, огражденные от всего мира, — быстро развязала тесемки и спустила между ног короткие, до колен штанишки. Она переступила груду рваного шелка…

Медлительно откинув на затылок пожар волос, Золотинка не опускала руки. Она не сутулилась, не пряталась на открытом ветрам просторе — не испытывала ни малейшей потребности прикрыться. Стройное, чуть огрузневшее в животе и бедрах тело ее сверкало россыпями холодных брызг. Вода не держалась на гладкой, потерявшей загар коже, не держалась в золотых космах — достаточно было встряхнуться… и только под мышками да между бедер сочились прерывистые струйки. Карие ее глаза сузились, губы застыли в неком подобии неверной усмешки, когда подошел Юлий, тоже раздетый и тоже мокрый. Руки, щека, разбитая бровь — всюду промытые ссадины.

Она уж и не пыталась улыбнуться. А Юлий… брови сошлись… лицо омрачилось мукой.

Зимка увидела это, потому что, страдая, обретала прозорливость. Ловкий, беззастенчивый ум ее охватывал болезненно ходящую по кругу мысль мужа. Юлий мучился. Жгучая нагота жены рождала в нем ощущение поруганного мужского достоинства. В бесстыжей наготе этой была скверна всего, что стояло между влюбленными. Но не было способа преодолеть эту муку, всю меру болезненности которой Зимка, однако, не понимала, — не было способа отстоять себя против страданий Юлия, кроме все той же наготы, кроме целительного бесстыдства, которое не знает сомнений, а значит, мук.

Расправив плечи, Золотинка глядела изваянием… и Юлий опустил глаза, словно опасаясь оскорбить жену мыслью. По свойству многих прямодушных и безусловно честных людей он иногда терял ощущение границы между мыслью и словом, так же как между словом и действием. В душевном смятении он…

Обвалилась гора. Потрясающий до нутра грохот стиснул уши. Земля колыхнулась так, что они еле устояли на ногах.

Гряда дворцов переменилась и осела, потеряв вершины: шпили, башенки, крыши. Большой участок каменного пояса разрушился так, что и стены не стало, а на месте пролома в небо вздымалась пыль.

Золотинка с Юлием едва успели обменяться взглядами, с облегчением убеждаясь, что оба целы. И расслышали за спиной короткий вороватый стук, словно что-то свалилось с полки. Золотинка живо подхватила платьице, потом заторопилась натянуть едва отжатые рваные штанишки. Юлий тоже бросился одеваться и выдернул из плетня кол. С этим оружием наперевес он двинулся к покосившему амбару, который чернел на расстоянии окрика, представляя собой единственное укрытие среди опустошенных огнем окрестностей.

И Юлий, и Золотинка, как выяснилось в непродолжительном времени, в подозрениях не ошиблись. Тот, кто прятался в амбаре и свалился там с насеста, не стал дожидаться, пока вооруженный рожном юноша отыщет его, и предпочел обезоружить противника покорностью. Тенью явился он из-за угла, но мог бы выскользнуть откуда-нибудь из-под замшелого гнилого венца, хватило бы и крысиного лаза для узкой, с большим крепким носом, головки, чем-то напоминающей однозубый буравчик, вокруг которого набилась спутанными кудрями темная мелко завитая стружка. Тощая фигурка на ломких расхлябанных ногах поклонилась, прижимая руки к груди. Юлий перекинул рожон с руки на руку… и признал Ананью.

Господи боже мой! Конечно же, то был Ананья! Ободранный, в саже, словно его в узкую печь сажали, обожженный, без шляпы. Без стражи, без знаков достоинства, без улыбки… один, убитый печальными обстоятельствами, смиренномудрый, покладистый… и всецело удовлетворенный, счастливый встречей с товарищами по несчастью.

Левая бровь его сгорела начисто, кожа на лбу пузырилась от какой-то огненной оплеухи, губы, и без того толстые на узком лице, расквасила свежая язва. И стоило Юлию нетерпеливо дернуться и оглянуться, безмолвно призывая жену, Ананья грянулся на колени и простер руки.

Золотинка спешила на помощь, со стонами припадая на порезанную осокой ступню, что давало ей время обдумать положение. Сейчас она с особенной ясностью осознала всегда таившуюся в глубинах сознания досаду на Юлия, который (при всех своих неоспоримых достоинствах) проиграл сражение под Медней, лишив тем самым Зимку надежды на честную и чистую жизнь… и вообще… Разве настоящий мужчина оглядывался бы на жену там, где нужно без лишних проволочек прикончить негодяя на месте?!

Мысль об убийстве, о кровавой расправе — камнем по голове, что ли? — пугала Зимку, человека вполне жизнерадостного. Но она знала, что смирилась бы с неизбежным, если бы Юлий взял все на себя и убил Ананью как-нибудь так… без лишнего шума, ненароком… оставив жене возможность честно ужаснуться содеянному. Но как объяснить Юлию, что Ананья и есть тот мерзавец, что взялся исполнить бесчеловечный приказ скормить слованскую государыню змею? Хотелось верить, что муж тогда бы и сам сообразил, в чем состоит долг мужчины.

— Найти бы веревку, мы его свяжем, — обронил Юлий, поймав нахмуренный взгляд жены.

— Государь! Государыня! — вскричал Ананья, молитвенно обращаясь к тому и к другому. — Я буду вам полезен.

И тут Зимка догадалась, что Ананья блуждает впотьмах. «Я буду вам полезен» он обращал более к Юлию, чем к Золотинке. Он полагал мужчину источником ближайшей опасности, не зная, что «государь» насупил брови, нимало не понимая, что пытается втолковать ему отдавшийся во власть победителя человек.

— Он снова не понимает людей, — выпалила вдруг Зимка, словно Ананье должна была она сообщить нечто важное против Юлия, а не наоборот. Несомненно, это было предательство. Хотя бы потому уже, что Зимка с острым уколом совести так это и почувствовала. Она совершила предательство прежде, чем уразумела, что делает. А когда поняла, то поспешила сама себе возразить, что иначе ведь и невозможно иметь дело с Ананьей, если не объяснить ему, что к чему.

— Государыня, я в вашей власти! — воскликнул Ананья, после незначительной заминки, которая понадобилась ему, чтобы осмыслить предупреждение. И как ни быстро проникал в суть явлений похожий на разболтанный буравчик человек, все ж таки пришлось ему еще раз или два призадуматься, прежде чем он изложил все, что считал необходимым. — Какое счастье, государыня, в таком случае, что я могу говорить с вами совершенно откровенно! — просипел он, изменившись к лучшему. То есть лицо его приобрело черты некоторой строгости и даже достоинства, которое совершенно необходимо, когда переходишь к по-настоящему значительному предмету. Эта перемена не укрылась от Юлия, он покосился на Золотинку, чтобы проверить впечатление, и позволил Ананье говорить, не вмешиваясь в то, чего не понимал.

— Государыня! — продолжал шепелявить Ананья, не делая, разумеется, преждевременной попытки подняться с колен. — Я должен предостеречь вас от опасности. Дворцы замкнулись кольцом и выхода нет…

— Что за беда! Прорвемся! — перебила Зимка, самой быстротой возражения пытаясь скрыть беспокойство.

— И-и! Избави, боже! — махнул Ананья с повадкой озабоченного благом родных дядюшки. — Это вам заказано, государыня. То есть совершенно. Ворона моя пролетела над дворцом и грохнулась наземь. Насмерть, государыня, насмерть! Дворцы возвращают оборотней к начальному облику. Если попадете туда вместе с Юлием… Боюсь, ни у меня, ни у вас, государыня, не хватит красноречия, чтобы убедительно объяснить ему превращение Золотинки в Чепчугову Зимку.

Вразумляя Лжезолотинку, Ананья, однако, не забывал и Юлия, обращался к нему как к собеседнику. Эта грубая игра лишний раз подчеркивала негласный сговор двух понимающих против третьего. Зимка, не делая ничего, чтобы выручить Юлия в его двусмысленном и унизительном положении, чувствовала, что глубже и глубже вязнет в липкой паутине обмана. Юлий слушал бесстрастно, раз или два кивнул, словно бы принимая в соображение особенно горячо высказанные доводы.

— Надо искать веревку! — решился он наконец подать голос, подметив, что Ананья кончил. — Свяжем и пусть лежит.

Лжезолотинка качнула головой так неопределенно, что Юлий остался в недоумении — слышит она или нет?

— Куда я денусь?! — хмыкнул Ананья и выразительно обвел рукой замкнутые полуразрушенными дворцами дали.

Юлий как будто понял, но колебался и все поглядывал на Золотинку. Его беспомощность странным образом возбуждала в ней какое-то мстительное удовлетворение, и она противилась недоброму чувству, понимая, как это несправедливо и несвоевременно. И все ж таки подспудно гнездившееся убеждение, что Юлий сам виноват в своем несчастье, которое она принимала за род придури, что он мог бы, во всяком случае, оставить эту дурь ради любимой, это предубеждение давало о себе знать.

— И потом, государыня, — вольно продолжал Ананья, улавливая душевный разлад женщины, — прежде, чем браться за веревку, за палку или за иное орудие, нужно установить главное: да жив ли великий государь Рукосил-Могут вообще? Жив ли он? Мы не знаем. Я не знаю. Нет, я не взялся бы утверждать под присягой, что государь жив и в великом княжестве не наступила эра безвластия.

Это основополагающее соображение имело такое воздействие на собеседницу, что Ананья воспользовался случаем подняться. С неторопливым, обстоятельным кряхтением он встал с натруженных колен, потрогал, скривившись, поясницу.

Потом, убедительно обращаясь к Юлию, поведал тихими словами, как это было. Как то есть великий государь Рукосил-Могут покалечил себе руку, чтобы избавиться от невыносимой боли, которую причинял ему застрявший на пальце волшебный перстень. И как этот перстень вместе пальцем оказался за воротником отданной на растерзание змею государыни. И как Рукосил рассчитал время, чтобы войти во дворец, когда медный истукан Порывай в погоне за перстнем схватится со змеем.

В благообразном пересказе Ананьи замысел, далеко не безупречный с точки зрения поставленной к жертвенному столбу женщины, выглядел вполне разумно. Лжезолотинка кривила плотно сомкнутые губы. Юлий же глаз не поднимал, и можно было думать, что слушает.

— Что же… надежды, значит, что великий государь Рукосил-Могут жив, не так уж много? — спросила Лжезолотинка с душевным трепетом, который заставил ее понизить голос.

— Все в руце божией! — благочестиво возразил Ананья, указывая скорбными очами на источник благодати — на небеса. — Будем надеяться.

— На благоприятный исход? — жадно переспросила Лжезолотинка.

— На благоприятный исход, — подтвердил Ананья. — Посему я и думаю, что лучше отложить наши разногласия на потом. До лучших времен, государыня.

Захваченная множеством будоражащих соображений, Лжезолотинка молчала.

— Государыня! — объявил Ананья с твердостью, которую не умаляла даже и шепелявость речи. — Я человек маленький, поэтому не буду оправдываться. Мне это не к лицу. Долг маленького человека — повиноваться. Я получил приказ поставить вас к жертвенному столбу. Я это сделал. Маленький человек, государыня, имеет свое понятие о чести. Моя честь, государыня, в том, чтобы не отрекаться от содеянного. Я это сделал. Если не к столбу, то к дереву. Я мог бы сказать, государыня, в свое оправдание, что вы пошли на жертву добровольно. Я мог бы сказать, что видел в ваших глазах выражение жертвенности. Мог бы, но не буду этого делать. Сухо, бездушно и верно служил я великому государю Рукосилу… пока он был жив.

— Да… но как мы узнаем? — молвила Лжезолотинка, касаясь рукой чистого, безгрешного лба.

— Думаю, как только выберемся из этого заповедника для простофиль, — живо отвечал Ананья, нисколько не заблуждаясь относительно того, что именно занимает княгиню.

И зачем-то покосился на Юлия, который, сгорбившись, опирался на кол. Все ж таки липкое ощущение паутины на чистом, только что вымытом теле не оставляло Зимку, она колебалась. Этот буравчик с разбитой губой, казалось, усмехался. Словно они вдвоем уже составили заговор против лучшего человека на свете, самого верного, смелого и великодушного — против Юлия! Зимка бунтовала душой. Что не мешало ей, впрочем, придерживаться благоразумного соображения, что лучше не выводить мужа из столь удобного неведения. Тем более, что и при самых добрых намерениях неясно было, как это сделать. Последнее соображение показалось Зимке убедительным.

— Значит вот что, старый негодяй! — воскликнула она, на глазах Юлия хватая Ананью за грязные, замусоленные вихры. Тот покорно поддался. — Так вот! Ты пойдешь с нами! Пойдем искать выход. И только попробуй у меня убежать! Пощады не будет. Смотри!

Отторгнутый, наконец, от карающей руки, Ананья воспользовался случаем поклониться. Угроза, звучавшая в голосе Золотинки, решительные ее повадки многое объясняли Юлию, и он заметил вполне определенно:

— Моли бога, чтобы мне не пришлось тебя догонять.

Оборванный человечек проворно опустился наземь, словно приготовившись к каре за одно только дикое предположение, что он способен сбежать. И принялся стаскивать башмаки — это были шитые из разноцветного сукна мягкие туфли с длинными острыми носками и широкими отворотами на щиколотках. Но только теперь, когда он остался в узких рваных ногавицах, то есть штанах, бывших одновременно и чулками, замысел его обнаружился в полной мере: как истый витязь и предусмотрительный царедворец он предложил свои детские туфельки разутой княгине. И туфли пришлись ей впору!

Но комнатный человечек, как выяснилось, и не предполагал, что за хитрая наука ходить в одних чулках. Поотстав от государей, Ананья, ковыляя и прихрамывая по острым камешкам, бежал на зов по одному только взгляду Юлия.

Разлегшуюся на многие версты гряду дворцов нельзя было охватить взором. Так что следовало, наверное, осмотреть ближайший участок стены с южной стороны заповедника, а потом, взяв направо, добраться до большого разрыва, где каменный пояс обвалился.

Заметно осевшая стена высилась недвижно и безжизненно. Изваяния по забралу крыш попадали, обрушились сами крыши, местами и верхние ярусы дворца, так что груды битого камня подводили к самым проломам. Глубокие трещины там и здесь раздирали кладку, и, что удивительно, из расселин тянулись ростки зелени, словно развалины эти многие годы стояли под дождем и солнцем. Печать времени лежала на каменных осыпях, затянутых потеками грязи и мусора, как это бывает после многолетних дождей. Из-под обломков пробивалась трава, острые грани расколотых плит притупились и покрылись лишайником. Изредка попадающиеся двери и ворота не поддавались усилиям — перекосились и заржавели в петлях.

Ананья суетился, выказывая поспешную готовность помочь, — дергал ручки дверей, взбирался на груды щебня, чтобы заглянуть в бойницу. Во дворце стыл непроглядный мрак, оттуда не доносилось ни голоса, ни звука, только эхо, как в глубоком колодце.

Деятельный через силу, Ананья отирал пот и разводил руками. И пока Юлий ожесточенно кусал ногти, окидывая взглядом залитые кровавым светом развалины, с жалостью поглядывая на Золотинку, — а та пользовалась всяким случаем, чтобы присесть, — Ананья отдыхал как пришлось, прислонившись к ставшей торчком глыбе. Да и то сказать — как его ноги еще носили, этого ледащего человечка с неправдоподобно тонкими конечностями.

— Дальше идем! Будем искать! — говорил Юлий, и Ананья послушно сползал с кручи, чтобы ковылять вслед, а Юлий если и умерял свой широкий шаг, то лишь для Золотинки. Грядущее испытание щемило ей сердце, и она подспудно готовила предлог, чтобы уклониться от подъема на кручу, если Юлий решит-таки попытать счастья.

Стало понятно, что дворец разрушен больше, чем казалось на расстоянии, местами не уцелело стен, лишь торчали среди гор щебня каменные клыки. С изуродованных вершин открывались лежащие на той стороне, за кольцом, дали. Повернувшись спиной к Зимке, мужчины глядели из-под руки.

Потом оба спустились.

— Можно перейти, — участливо сказал Юлий. — На той стороне найдем поесть, — добавил он, по-своему толкуя осунувшееся лицо и безучастный взгляд жены. — А здесь, здесь даже птицы не летают. Пустыня. Нечего мешкать, только оголодаем.

— Государыня, — с подобающими ужимками вставил Ананья, — вы всегда можете на меня рассчитывать.

— Идем, малышка! — Юлий подал руку, помогая ей подняться. — Нельзя сидеть на земле — простудишься.

На осыпи, неуверенно карабкаясь, Зимка почувствовала, что это не только тяжело, но и опасно — камни выскальзывали из-под ног, скакали вниз. И наверное, она путала тошнотворное чувство высоты на этой неверной круче с той особенной тошнотой, которую знала, как признак известного всем оборотням западения. Мало-помалу, каким-то чудом, она поднялась на верх осыпи и тут только поняла, что происходит.

Прошлой зимой слованская государыня пережила два западения, произвольно обращаясь из Золотинки в Зимку, а потом обратно. Позывы рвоты, утробные муки, невыносимая головная боль предупреждали ее об опасности за час или даже за несколько часов до припадка, позволяя принять предосторожности — уединиться. Нынешнее западение, вызванное зловещим влиянием дворца, начиналось так бурно, что Зимка уже через ничтожную долю часа ощущала неодолимые, вроде поноса, позывы скинуть чужую оболочку.

Кое-как вскарабкавшись на пологую вершину холма, Зимка стала козлом. Горло перехватила сжигающая нутро мука, казалось, стоит разжать судорожно стиснутые губы, как бурлящее нутро хлынет изо рта, из ушей, из всех отверстий.

— Беги, — выдавила Зимка. — Беги, Ананья… не могу… — она содрогалась, сдерживая переворот неимоверным усилием воли. Так можно было бы, имея ставкой жизнь, нести в руках раскаленный брусок железа.

Ананья, поднявшийся выше всех, на бугор, туповато мешкал. Растерянный, испуганный Юлий топтался подле Золотинки, подозревая неладное… Наконец-то Ананья понял! Он уронил камень, чтобы привлечь внимание Юлия, и пустился наутек — какие-нибудь шестьдесят шагов отделяли его от обратного склона горы.

Зимка скованно повела пальцем, понуждая Юлия ловить беглеца, — тот рванулся, — и лопнула с раздирающим душу треском. Недоступный чужим ушам треск этот не остановил Юлия — двумя скачками он взлетел на плоскогорье, где торчали среди каменных груд огрызки переломанных балок, и помчался, головокружительными прыжками сигая через провалы и рытвины. Босой Ананья между тем выказывал необыкновенную прыть — человек долга, железной воли, он забыл каменья, щепу и щебень, которые разбивали ступни в кровь. Он летел, как по раскаленной сковородке, и вот уж взмахнул руками, примеряясь скатиться к подножию кручи.

…Скинувшись, Зимка почувствовала неимоверное облегчение, словно разрешилась от бремени. Преодолевая блаженную слабость, она поднялась, как только уразумела, что Юлий скрылся из виду, ничего не заметив. На ногах очутились забытые во тьме годов башмачки на высоких каблуках. Каблуки мешали бежать, лодыжки подворачивались, и нужно было подбирать путавшийся в ногах подол платья. Но Зимка, обратившись в себя, очутилась в ином телесном состоянии — обновленная, сытая и свежая, она козой скакала по неустойчивым плитам. Мысль о разоблачении, все подавляющий страх предстать перед мужем в чуждом ему обличье заставляли ее пренебрегать опасностью.

Юлий настиг Ананью в порядочном отдалении от последних камней осыпи. Далеко вокруг на лугу расстилались в рыжей дымке просторы, купы тополей и вязов отмечали разбросанные в полях деревушки, а на дороге по самому окоему пылили кареты. Зимке хватило мгновения, чтобы постичь этот вид взглядом. Она бросилась влево, где усмотрела ложбину и остаток стены, под прикрытием которой можно было сбежать донизу. Спускаясь спиной, она упала раз или два, съехала осыпью, сдержав крик, и очутилась на земле. Тут, среди рассыпанных во ржи камней, она ползла, потом лежала на жесткой пыльной земле среди колючих стеблей.

Кажется, Юлий еще возился с Ананьей — тщедушный человечек честно отрабатывал обязательства, затягивал безнадежную изначально борьбу, бранился без сил, хрипел… и государыня успела.

Обратное превращение не заставило себя ждать, и это тоже отличало нынешнее, вызванное воздействиями дворца западение от всех предыдущих. Зимка и не отдышалась толком, как несильная, отчасти даже приятная судорога возвестила о начале обратного превращения. Она ощутила томление в пустом желудке, боли переменились: вместо разбитых колен и ладоней жгучая усталость в икрах, порезанная травой ступня… А когда увидела на себе короткое нижнее платье вместо суконного и замела к глазам золотую прядь, поднялась.

Приметив Золотинку, Юлий поторопился вздернуть пленника на ноги, но тот уже не мог стоять. Теперь, когда надобность в геройстве миновала, обнаружилось, что ступни разбиты, как открытая рана, Ананья цеплялся за Юлия, стонал и кривился на подгибающихся коленях.

— Великая государыня! Потому я тороплюсь объясниться, что еще жив покудова! — вскричал он довольно бессвязно.

Юлий дернулся было навстречу Золотинке, но побоялся оставить Ананью без присмотра. Наблюдая припадки вредной твари, Юлий разве что не бесился, но оставался далек от жестокости — сейчас, как и прежде. Зимка почувствовала это по улыбке, которую любимый хранил для нее несмотря на все это сумасшествие.

— Государыня! — шепелявил тем временем Ананья. — Рукосил-Могут не оставил наследников. Кроме вас, государыня. И не думаю, чтобы вы стали оспаривать права вашего мужа великого слованского государя Юлия. Несколько ближайших часов, в сущности, решат дело. Здесь, в трех верстах, сейчас двор, все тут, я видел сверху, с горы. Весь двор перед провалом — стадо баранов, они ждут, когда вернется провалившийся в пропасть пастух.

От чудесной сказки слабая Зимкина голова кружилась. Она слушала Ананью с каким-то сладострастным ошеломлением, и хотя не верила до конца ни одному слову, ни с одним словом уже не могла расстаться. Она поглядывала на Юлия как на сообщника… Теперь-то уж она сможет отплатить ему за все, чем он для нее был. Она поднимет его на престол точно так же, как поднял он когда-то ее, Зимку Лекареву дочь Чепчугову, которая и сама теперь ставит князей.

О том и толковал ей Ананья — один из самых осведомленных и, несомненно, влиятельных людей Рукосилова царствования:

— При дворе найдется достаточно самолюбивых бояр, которые задумаются о судьбе престола, едва только отойдут от страха, что Рукосил вернется. И вам, государыня, придется заново утверждать свои права. Но не буду лгать, уверяя, что без меня вам на престол не взойти. Это не так. Раздоры среди сановников, взаимная подозрительность и ревность, привычка к повиновению помогут вам в первые, самые трудные дни. Думаю, бояре сами призовут вас, когда уверятся, что ждать больше нечего. Они призовут вас, чтобы разобраться между собой и чтобы лишить вас потом действительной власти. Едва ли им понравится нежданное возвращение Юлия, которое спутает все расчеты. Но вы, государыня, уже княгиня, а они еще далеко не князья, в этом ваше первое преимущество, которое можно, однако, очень скоро и растерять. Вот для того, чтобы удержать это преимущество навсегда, вам и понадобится опора. Это я, государыня.

— Ты? — молвила Лжезолотинка, глянув хищными сузившимися глазами. Множество вожделений сразу толкали ее под руку, побуждая к чувствам и поступкам, которых она и сама еще не могла осознать.

— Я, — подтвердил Ананья, бросая проницательный взгляд на Юлия, который мрачнел все больше, по мере того как воодушевлялась Золотинка. — Я смогу уберечь вас от больших и малых ошибок, я проведу ладью царствования между множеством хорошо известных мне подводных камней. Великий государь и великий князь Словании и иных земель обладатель Юлий будет царствовать, вы, государыня, — управлять, а я — служить. Всякому сиянию нужна тень. Я буду тенью. Безродный и презираемый владетельным боярством Словании, я буду вашей зловещей тенью, государыня. Я ваш целиком. Безраздельно ваш.

— Есть еще Золотинка, — вдруг омрачившись, молвила Зимка полушепотом — кажется, она боялась, что имя это неведомой своей силой заставит очнуться Юлия, и он все поймет. — Она оборотень, пигалик. Тот самый пигалик, которого я привела вчера к Рукосилу… — Зимка замолкла, едва не проговорившись о надеждах своих столкнуть между собой чародея и чародейку.

Ананья, однако, понимал с полуслова. Он кивнул так, словно не видел нужды толковать об очевидном.

— Вот именно. Есть основания полагать, что так оно и вышло, как вы рассчитывали — они столкнулись. — Небрежным жестом Ананья показал на разрушенный дворец. — Если нет… мы это скоро узнаем… Государыня, я не стану колебаться между двумя Золотинками. С одной из них мне вовсе не по пути. Я ваша вещь!

— Но я не буду этим злоупотреблять! Никогда! — воскликнула Зимка, испытывая потребность в великодушии. Нарастающее недоумение в глазах Юлия заставило ее опомниться.

Она кинулась мужу на грудь.

— Нужно скорее уходить, там люди! — говорил Юлий, отстраняясь. — Там конница, если… нас заметят… нужно уходить.

— Не нужно, — говорила Золотинка, закрывая ему рот горячим, как укус, поцелуем. — Не нужно… уходить…

Когда блуждающий дворец рухнул, Золотинка испытала настолько сильное потрясение, что не было места для осознанных чувств вроде испуга. А едва опомнилась, почуяла, что происходит нечто, совсем не похожее на камнепад. Падая и кувыркаясь, она задыхалась среди каких-то жестких подушек, которые лезли в рот и безжалостно мяли ее со всех сторон. Оглохшая и ослепшая, она грохнулась на что-то твердое и тогда различила свет.

Багровый туман заполнял пространство без различия верха и низа. Но под руками и под коленями твердо — Золотинка увидела устланную грубыми каменными плитами мостовую. То были даже не плиты, а кое-как обтесанные и прилаженные друг к другу камни, щели между ними в кулак. Внизу, в пустоте проступал тот же багровый туман, словно сооружение висело в воздухе.