Рождение волшебницы Маслюков Валентин

В трех шагах ворочался и стонал подломленный падением старик. Лысина с паклей седых волос за ушами — невозможно было не признать Лжевидохина. Вот, значит, что сталось с Рукосилом! Тут Золотинка обнаружила, что и сама скинулась пигаликом, утратив свой подлинный девичий облик, а вместе с ним и разбитую руку. «Откровений» не было. Предмет раздора, бесценное сокровище знаний и веры, прозрение человеческого пути исчезло. Золотинке не удалось и одним глазом заглянуть в книгу.

Пришел в себя и старик. Он закопошился, пытаясь сесть, придавленное бульдожье лицо исказилось, когда узнал пигалика. Еще не поднявшись, Лжевидохин полез за пазуху, но нашел золотую цепь с изумрудом прямо поверх халата.

Опомнившись, Золотинка бросилась на противника. Ростом она не доставала старику и до пояса, но крайняя дряхлость не оставляли ему ни малейшей надежды в прямом столкновении — чего нужно было опасаться, так это Сорокона! Безжалостно опрокинув Лжевидохина на камни, она цапнула плоскую золотую цепь. И… Сорокон узнал свою прежнюю хозяйку! Узнал с одного прикосновения, верно, оставленный Золотинкой след не изгладился, не затерялся среди позднейших влияний.

В бессильном злобном отчаянии Лжевидохин пытался цапнуть пигалика пастью, несколько сточенных гнилых пеньков, что составляли зубное вооружение старика, царапнули Золотинке руку. Она сильно толкнула кусаку, тот ахнулся головой о камень и обмяк. Едва ли он явственно сознавал тот миг, когда Золотинка стащила с него цепь и овладела Сороконом.

Багровая рожа чародея синела, блеклый слюнявый рот открылся — Лжевидохин отходил. Он едва нашел силы повернуться в ту сторону, где мерцал изумруд, и вяло уронил руку… «Да-а-й…» — замерло на расслабленных губах. Глаза стекленели.

Неодолимое отвращение заставило Золотинку попятиться.

И вот Сорокон в руках, Лжевидохин повержен — время сообразить все ж таки, где они все оказались, погребенные под рухнувшим дворцом. Сомнительно, что провалились они на тот свет. И Лжевидохин, и Золотинка-пигалик оставались оборотнями, которые, как известно, на тот свет не допускаются.

Золотинка отметила, что камни мостовой — это наскоро подогнанные друг к другу обломки дворца: различались части колонн, кое-где уцелела резьба и попался пласт штукатурки со следами художественной росписи.

Багровый туман не вовсе скрадывал расстояния, и она видела, что стоит посередине неправильных очертаний майдана. А туман, собственно, был свет — некое багряное пространство, которое можно было называть туманом за неимением другого, более точного слова. Вблизи же, в десятке шагов, не было и признаков мглы. И не ощущалось ни малейшего ветерка или движения воздуха. Как в плотно закупоренном помещении. С последних плит на краю майдана можно было видеть ту же багряную пустоту и вверх, и вниз — равномерно, без сгустков и уплотнений.

В худшем случае, подумала Золотинка, начиная догадываться, что дело плохо, можно спрыгнуть с мостовой и… посмотреть, что будет. Прикидывая, что бросить в пропасть для начала, она вернулась к Лжевидохину, который лежал трупом. Во всяком случае, можно было думать, что башмаки ему больше не понадобятся.

К немалому удивлению Золотинки, башмак мягко шлепнулся о преграду, едва перелетев край майдана. Он так и остался на виду всего в нескольких локтях ниже уровня мостовой. Другой башмак (довольно увесистое изделие из кожи, бархата и серебра) полетел дальше, но шлепнулся точно так же: подскочив и перевернувшись на некой неразличимой для глаза поверхности, он остался недвижим. Со стороны представлялось, будто башмак висит в воздухе, слегка порозовев от расстояния.

Золотинка легла на край мостовой и, опустив руку, нащупала в пустоте нечто упругое. Похоже, тут можно было стоять. Золотинка выпустила камень, за который держалась, спускаясь с мостовой, и сделала боязливый шаг. Невидимая подлога под ногами напоминала крепко переплетенный пласт травы и мха, который покрывает болотную топь. Так что ступать босыми ногами было даже приятно. Через каждые два-три шага она оглядывалась — верхний край мостовой оставался на уровне груди. А если присесть, то видно было исподнюю сторону камней.

Случались ямы, и приходилось ступать с опаской. Пологий уклон уводил понемногу вниз, так что майдан становился выше головы. Потом, оборачиваясь, Золотинка видела, что майдан как будто бы опускается — значит, она поднялась на невидимый холм. В общем, подлога эта представляла собой скорее волнистую равнину, чем горы. Удаляясь от мостовой, Золотинка видела ее позади себя как протяженную ровную черту. А башмаки Лжевидохина — она приглядывала и за ними — затерялись довольно скоро. Малозаметным бугорком на черте оставалось тело чародея.

Потом смутно багровая черта оказалась почему-то сбоку, а не сзади, как было до сих пор. И пришлось постоять, чтобы убедить себя, что никакой загадки нет: не майдан забежал стороною, а сама она сбилась с пути. В багровой пучине не за что зацепиться взглядом, чтобы выдерживать направление. А скоро Золотинка и вовсе потеряла майдан. Трудно было понять, как это случилось. Вероятно, она спустилась в ложбину, откуда он не был виден. Вокруг не осталось ничего, кроме однообразной красноватой мглы. Золотинка отерла лоб и решила не пугаться.

Она стояла, опасаясь лишний раз повернуться, потому что с нарастающим беспокойством чувствовала, что нынешнее положение тела, то, как поставлены на подлоге ступни, есть единственная данность в лишенной примет пучине. Из этого положения и нужно было исходить, потому что ничего другого просто не оставалось. Если только Золотинка хотела вернуться. Пятачок грубо уложенных камней с распростертым на них трупом представлялся сейчас землей обетованной.

«Нужно только взять себя в руки, — сказала она вслух. — И тогда обязательно что-нибудь придумаешь». Например, ходить с нынешнего места «звездой»: во все стороны шагов на пятьдесят, каждый раз возвращаясь к исходной точке… Авось майдан сам собой обнаружится тонкой далекой черточкой… Да, но попробуй выдержать направление, когда и на десяти шагах начинаешь кружить, как верченая овца!

Опасения ее были обоснованны. Сначала она двинулась наугад, старательно напрягаясь, чтобы понять, идет она на подъем или вниз… Но пространство морочило ее: медленно поднимаясь, с каждым шагом… она начинала неодолимо ощущать, что спускается. Наваждение не проходило. Ничего не давали и повороты в ту или другую сторону. Золотинка переставала понимать не только стороны, но верх и низ. Временами ей чудилось, что она идет вверх ногами.

Это походило на безумие. Она зависла, прилепившись ступнями к потолку, и не падала по одной причине — все равно никуда не долетишь. Потому что будет не падение, а все тоже — пустота во все стороны без опоры. Можно ли упасть в бесконечности? Сколько бы ты ни летел, положение твое ничуть не изменится — ты всегда в середине беспредельности.

Стало по-настоящему страшно.

Золотинка сняла с шеи Сорокон и, засветив его до ослепительного сияния, попробовала провести по упругому покрову под ногами черту, чтобы отметить место. Изумруд легко проникал в подлогу, не оставляя в ней, однако, ни малейших следов. Тошно, хоть волком вой.

Золотинка сложила ладони воронкой и крикнула во все легкие. Звук пропал бесследно. Это и был ответ — вековечная тишина. А майдан, может статься, в трехстах шагах. Мысль эта несколько приободрила Золотинку, она двинулась по прямой куда пришлось, считая шаги. На счете пятьдесят три остановилась из-за сильнейшего сердцебиения.

Пора было и повернуть. Она повернула, тщательно выверяя положение ступней на подлоге, и пошла, почти побежала, воображая, что возвращается… Бессмысленность этих метаний становилась все очевидней, Золотинка падала духом, слабела и с принуждением заставила себя отсчитать все сто шагов — из никуда в никуда. Как пригодился бы теперь хотенчик! Но его нет. И не было уверенности, что палочка-выручалочка не растерялась бы тут, где тонут без опоры и взгляд, и мысль. В пустоте бессильно и волшебство. Его не к чему приложить. Золотинка считала за собой тридцать девять видов освоенного и разученного волшебства, она имела в руках один из величайших волшебных камней человечества и чувствовала себя беспомощнее мошки.

Прошло отмерянное стуком сердца время, она еще стояла… Как вдруг… почудилось… кто-то кашлянул или чихнул. Так тихо, что впору было усомниться: слышала или померещилось? Но чих повторился, и Золотинка успела заметить направление. Заметки этой хватило на два десятка шагов, и она остановилась, опять теряясь. И — дождалась! Явственный крик. Теперь она двигалась на звук. А потом увидела тонкую черту майдана, но не побежала, опасаясь, что черта исчезнет, как наваждение. И вот — различила человека. То был громко чертыхавшийся в пустоте Лжевидохин.

Старик, видно, был слишком слаб после очередной своей смерти, чтобы спуститься с мостовой и самостоятельно заблудиться, — он тосковал на майдане. Говорливый в одиночестве, Лжевидохин примолк, когда увидел ступающего ногами в пустоте пигалика.

Золотинка не задела старика даже словом, она не замечала его. Вскарабкавшись на мостовую, она не дала себе передохнуть, а двинулась в обход майдана. Она не прошла и половины намеченного, когда внешний край мостовой взбугрился и начал расти, стремительно вытягиваясь узким мысом. Новые камни, возникая из пустоты, бесшумно прикладывались один к другому, и скоро неширокая, но довольно ровная тропа протянулась до самых пределов видимости. Хоть сейчас ступай!

Подумав, Золотинка не приняла приглашения. Следовало, наверное, осмотреть майдан до конца. Еще загадка: Лжевидохин, которого она оставила во внутренней области майдана, очутился на самом краю. Между тем дряхлый оборотень не сдвинулся с места: можно было узнать под боком у старика ту же самую большую ровную плиту с остатками росписи — половина какого-то диковинного зверя по сиреневой земле. Не старик сдвинулся — исчез порядочный кусок майдана, вся противолежащая вновь возникшей дороге часть.

Это нужно было понимать так, что в другую сторону хода нет, дорога тут только одна. Занятно, подумала Золотинка, начиная подозревать, что находится под неослабным присмотром. Полнейшее одиночество в затерянном мире подразумевает как будто бы полнейшую свободу, но Золотинка уже хлебнула этой свободы, когда барахталась, шалея от ужаса, в багровой пучине… свобода эта была чистой видимостью, насмешкой над лишенным, в сущности, выбора человеком; Золотинка отлично уяснила теперь, что обречена идти до конца дороги, пока та тянется и ведет.

Старик переполошился, когда почуял, что Золотинка уходит. Багровая пустыня пугала его не меньше, чем Золотинку, он дрогнул:

— Ну, подожди же, подожди ради бога!

И потащился следом. Оглянувшись, Золотинка поняла: в сущности, старому негодяю некуда было деваться — майдан исчез весь, когда он ступил на тропу. Лжевидохин, может быть, не замечал, что оставляет за собой пустоту. Сколько бы он ни пыхтел, узкая прямая дорога сокращалась за ним шаг в шаг. Казалось, старик напрасно перебирает ногами, не в силах уйти с одного и того же места на оконечности каменной дорожки. В другую сторону тропа тянулась далеко в даль, теряясь в багровой пучине.

Стоило Золотинке прибавить шагу, как старик начал отставать, болезненный хрип его и кашель слабели. Чародей исчез. Осталась только дорога, сколько ее можно было видеть вперед и назад. Она тянулась во мглу, разделив пучину на две равные половины, правую и левую.

Голод и жажда изрядно тревожили Золотинку, она торопилась идти, пока носят ноги. Остановиться значило расстаться с надеждой. Движение, как бы там ни было, обещало впереди нечто новое. Следовало только остерегаться особенно грубых стыков между камнями, чтобы не подвернуть ногу. И опять же — тепло, ветра нет, воздуху вдоволь, светло, а ночи как будто бы не предвидится, вряд ли в лишенной солнца пучине успели назначить день и ночь.

Созданная Сороконом сеть не намного ускоряла движение — ноги-то переставлять все равно нужно. Другое дело, что Золотинка могла бы нести груз — под стать навьюченной лошади или даже целой веренице лошадей, — да что толку, когда нести нечего!

Несколько часов она шагала, не останавливаясь и не присаживаясь, так что прошла, наверное, верст сорок-пятьдесят. На изрядный переход указывала истома в теле и в икрах, ныли пересчитавшие десятки тысяч камней ступни. Однообразно прямолинейная дорога, между тем, начала выказывать норов, она как будто бы изгибалась, чему Золотинка не сразу решилась верить, принимая вполне излишние в беспредельной пустоте повороты за обман зрения. Но дальше больше: следовали пологие спуски, за которыми дорога опять забирала вверх, так что взволнованное сердечко пигалика часто и гулко билось. В нетерпеливом ожидании перемен, не замечая усталости, Золотинка лишь прибавляла шагу, бегом взлетая на самые крутые подъемы — когда любое движение твое многократно усилено сетью, нет разницы между ровной дорогой и кручей.

Тропа же как будто карабкалась в гору. Повороты становились все круче, тропа петляла (словно бы притворяясь горной дорогой!) и, окончательно позабывши случайные спуски, стремилась все вверх и вверх. И вот уж чудилось далекое ровное журчание… казалось, живой ручей. И тень поперек дороги, словно бы перекресток…

Но это была вода, быстро струившийся поток. Тропа, долго спускаясь вниз, прыгнула горбатым мостом, а под ним, в пустоте, извиваясь в невидимом русле, бурливо захлестывая обозначенные лишь током воды валуны и перекаты, стремилась река. И, что нехорошо поразило Золотинку, — снизу вверх.

Впрочем, черт их тут всех разберет, вода она и есть вода! Не теряя времени, чтобы искать подходы к реке через багровую пучину, Золотинка зацепилась сетью за несколько камней на макушке моста и, как паук, повисла над стремительным потоком. Паутина сети, однако, не спустила ее отвесно вниз, как положено, а оттянула вбок, под углом к отвесному направлению, так что Золотинка оказалась в стороне от моста. И тут река, с точки зрения наблюдателя, стала на место, то есть текла теперь вниз, а дорога, напротив, опрокинулась самым безобразным образом.

«Ага!» — подумала Золотинка, немного, впрочем, понимая. Ничего умнее «ага!» тут и нельзя было придумать. И, как бы там ни было, следовало признать, что перемена произошла своевременно. В противном случае при полной неразберихе относительно основополагающих понятий — что верх, что низ, — вода не попадала бы в рот, вытекая из него, вместо того чтобы втекать. В этом неустоявшемся мире следовало ожидать любых неприятностей.

Свежая вода секла губы, заливала лицо, Золотинка напилась в несколько приемов до бульканья в животе и подтянулась обратно на мост, который стал на место, чтобы опрокинуть вместо того реку. Наскоро подивившись этому занятному порядку, Золотинка отжала мокрую спереди рубаху и пошла дальше, временами покачивая головой и хмыкая.

В самом деле, становилось все веселее: ни с того ни с сего раздалось отчетливое пение петуха, так что Золотинка едва не присела…

Однако ничего. Просто замлевшая в неподвижности пустота потягивалась и кукарекала.

Или скрипела дверью. Томительный долгий скрип заполнял собой слух… И раздался голос — такой же искусственный и неправдоподобный, как пение петуха.

Блазнительные игрища пустоты не нарушали как будто бы общего безмолвия — в них не было жизни, тех шорохов, дуновений, что сопровождают всякое шумное явление в подлунном мире. Отчетливые, словно обособленные от действительности, звуки, пропадая, не оставляли за собой ничего, кроме мертвой, все покрывающей тишины. Так что Золотинка по здравому размышлению решила не соблазняться, полагая, что добра этого — чудес — на нее хватит, она ненадолго останавливалась, чтобы прислушаться, и спешила по протянувшимся в багровый туман плитам.

А потом в полнейшем безмолвии Золотинка увидела на тропе бугор… Большую груду тряпья, которая шевельнулась, когда она живее зашлепала по камням, торопясь разглядеть видение, пока оно не исчезло так же бесследно и бесплодно, как и соблазны слуха.

Шагах в пятидесяти куча тряпья… или, быть может, перьев встрепенулась, взметнув вверх необыкновенно длинную тощую шею, увенчанную птичьей головкой. Когда диковинная птица вскочила на ноги, очень длинные, Золотинка определила, что рост ее от клюва до лап превышает ширину тропы в два раза. Нетрудно было сообразить, что пернатое чудище мотало бы головой над самым высоким человеком, смотрело бы сверху вниз на лошадей и быков! Что касается пигалика, круглощекого малыша с детскими голубыми глазами, то он прошел бы у птицы между ног. Если бы она ему позволила.

Потрясенная, Золотинка замедлила шаг. Птица, не менее того взволнованная, помчалась прочь, с непостижимым проворством щелкая сухими лапами по камням. На бегу она растопырила крошечные, ни на что не годные крылышки. И скоро растворилась в розовой мути, только четкий перестук лап еще дразнил слух.

В эту пору утомленная до крайности Золотинка потеряла всякое представление о времени и безнадежно путалась относительно пройденного пути — можно было считать и восемьдесят верст, и сто восемьдесят. Побитые о камни ступни горели, и давно надо было остановиться, отложив надежды на будущее. Да всё Золотинка загадывала: поднимусь на взгорок… гляну за поворот… и шагала, шагала в каком-то томительном исступлении.

Не имея уже сил удивляться, она отмечала, что холодает, становится как будто темней… и чудились порывы свежего ветра. Верхняя половина пустоты темнела все явственнее, мрачнея и наливаясь синим. В пространстве над головой тускло мерцала звезда. Крупные одиночные звезды, какие являются в поздних сумерках, блистали уже по всему небосводу.

Крутой, петляющий подъем в несколько сот шагов вывел Золотинку на простор — порыв ледяного ветра ударил в грудь, так что пришлось набычиться, чтобы удержаться на ходуном заходивших плитах. Казалось, тропа качается, скрипят и трутся друг о друга камни, ветер завывал, вещая о бездне. Вверху ледяные искры звезд усыпали раздавшийся небосвод, внизу — непроглядный мрак.

И, что сквернее всего, нельзя было разглядеть тропу. Скрючившись на ветру, Золотинка едва ступала, опасаясь сорваться. Перемена от багровой пучины к черному ледяному небу произошла не вдруг, но все ж таки очень быстро, словно Золотинка нежданно-негаданно вышла из теплого помещения, из лета в зиму.

Острое ощущение опасности, пронизывающий холод заставляли ее дрожать. Нужно было хотя бы осмотреться. Золотинка легла на камни, находя их вокруг себя ощупью, и сунула вниз руку. Упора не было, сколько ни тянись. Тропа пошатывалась, как будто грозила опрокинуться. Пронизывающий ветер трепал рубашку и штаны, елозил морозной лапой по телу и леденил в объятиях.

Золотинка тихонько пошла назад, полагая, что не перепутала еще начало и конец дороги. Вот поплыли клочья багрового тумана, и она, с трудом разминая тело, заставила себя бежать. Не много потребовалось времени, чтобы скатиться вниз, — в свет и тепло. Усталость одолела ее, и она легла.

Спала она урывками, а проснулась голодная и неотдохнувшая. Голова мутная, вставать нет сил и лежать на камнях невмоготу. Совсем очнувшись, Золотинка ахнула: во сне она очутилась на обрыве тропы — половина дороги исчезла. Задняя, несомненно, половина, та, на которой остался безнадежно отставший Лжевидохин.

Золотинка не чувствовала ответственности за старого негодяя и в глубине души только обрадовалась, что судьба, кажется, развела их на этот раз окончательно. Теперь, когда она поднималась в гору, тропа исчезала за ней шаг в шаг, точно так же, как исчезала прежде за Лжевидохиным. Теперь уж нельзя было бы вернуться, даже если это взбрело бы ей в голову.

Несильный порыв ветра разорвал муть, но открылись не звезды — синеющее небо с холодным солнцем. Узкая тропа пронизывала бегущие клочья тумана, которые были, наверное, облаками. Казалось, тропа и сама несется, торопится к предуготовленной цели, и Золотинка, не сбавляя шага, увидела склон горы — отвесную черную скалу, где не держалась растительность. Поднимаясь все выше, тропа очистилась от облаков и мглы, и открылись головокружительные просторы.

Зависшая в воздухе череда плит огибала вознесенную черной стеной кручу, а по правую руку, на огромном расстоянии, вставали зубья скалистых вершин, в провалах между которыми лежал грязной пеной снег. Далеко внизу, в широкой каменной долине, виднелся сморщенный поперечной рябью грязно-серый лед.

Золотинка даже не испугалась — закоченела. Она стояла на конце шаткой каменной череды, за спиной была пустота, пустота повсюду и только впереди ходящие под ногами, неверные плиты.

Нужны были силы, чтобы оглядеться, силы, чтобы стоять, не пошатнувшись, и чтобы идти — Золотинка пошла, приковавши себя взглядом к шаткой, готовой рассыпаться тропе. В щелях между плитами сквозила пустота.

Ветер не ощущался, и припекало солнце, но Золотинка едва ли сознавала холод или тепло, не более того способна она была оценить величие простертой под ногами бездны. Зачарованно ступала она шаг за шагом и, кажется, притерпелась к страху, хотя не решилась бы лишний раз обернуться. Всякая перемена в каком-то заученном, словно закостеневшем движении требовала усилия: трудно было остановиться, если уж шла, немыслимо обернуться назад, если смотрела вперед, пусть маленькое, но усилие, требовалось, чтобы перевести взгляд на левый обрез тропы, когда до этого глядела на правый.

Так Золотинка обошла скалу и увидела конец пути.

Среди голых скал поместилась заполненная снегом впадина в несколько сот шагов в поперечнике. Множество темных крапин по снегу были люди. Грязная груда поодаль шевельнулась, и Золотинка опознала змея. Остаток тропы, совсем короткий, полого спускался вниз, и там, где дорога смыкалась с матерой скалой, Золотинка спрыгнула. Последние плиты за ней исчезли, сзади была пропасть.

Одутловатый мужчина с заиндевелыми усами встретил пришельца взглядом и прикрыл веки. Он лежал на снегу под ворохом кафтанов, штанов, юбок и шапок, собранных, наверное, с пяти замерзших. Достаточно было взгляда на обнаженные, занесенные снегом трупы, чтобы уяснить себе, откуда берутся груды одежды.

Это были, несомненно, жертвы блуждающих дворцов, которые попали в горное логово змея тем же путем, что и Золотинка. Тупое безразличие на лицах. Разбросанные, словно мусор, человеческие кости с остатками мерзлого мяса на них, раздробленные черепа, клочья ободранных вместе с кожей волос — все, что заставляло Золотинку содрогаться, не производило на обреченных пленников впечатления.

И кто-то дожевывал оставшиеся после змея объедки… Золотинка не стала приглядываться, чтобы проверить догадку.

Она не долго бродила по снегу, ступая заледеневшими, бесчувственными, как колоды, стопами, и, наткнувшись на скрюченное небольшого росточка тело, подумала об одежде. Снег лежал на белом бескровном лице мальчишки, тонкая изморось, покрывала глаза, снег забил приоткрытый рот.

— Прости, — тихо молвила Золотинка, принимаясь раздевать мертвого.

Промерзшие насквозь сапоги, штаны, кафтан, что волочился по снегу, леденили до дрожи, но Золотинка в душевном ознобе едва замечала это, скоро она и вовсе забыла о пустяках.

Змей как будто бы ждал. Опираясь сложенными крыльями на грязный, испачканный навозом и кровью снег, он приподнялся навстречу пигалику, а потом, словно высмотрев, что хотел, опять опустился. Золотинка, осторожно ступая между объедками человечины, остановилась в отдалении. Сердце стучало так, что, кажется, и собственный голос не услышишь.

— Я пришел по твою душу! — звонко объявила она, напрягаясь.

— О-о-ох! — простонал змей и, припав грудью на грязь, мучительно заелозил, закрывая глаза, мотая головой, как это делает человек в остром приступе горя. — Ох! — стонал змей, покачиваясь. — О, мука мученическая! Живот… живот болит.

— Я пришел по твою душу! — повторила Золотинка уже не столь торжественно. Следовало, как бы там ни было, добиться, чтобы змей слушал. Как приняться за дело, если противник не хочет тебя замечать?

Но заметил.

— Тьфу, дрянь! — скривился змей, приоткрыв глаз, и дунул.

Огонь, ледяной свист — Золотинка кувыркнулась и в мгновение ока очутилась в самом немыслимом положении. Застряв волосами в ветвях, она сидела, висела — проросла? — в какой-то зеленой чаще; вниз уходили стволы деревьев. Кажется, она застряла между ветвей. Угораздило ее в дремучий лес в тридевятом царстве-государстве на краю земли, так это надо было понимать.

И Золотинка подумала: а как же «Сливень»?

— Как же Сливень? Мне назад надо. Дело не кончено, — сказала она вслух.

И тотчас, ничего толком не сообразив, она очутилась перед змеем и так крепко грянулась, сброшенная на ноги, что словно бы прикусила язык.

— Что за новости? — мутно удивился змей. — Экая пакость! Брысь!

Он дунул, скорее фыркнул, поперхнувшись, но и этого хватило: Золотинка рта не успела раскрыть, как кувыркнулась в полутемный покой, очутившись под потолком. Она торчала из стены, застрявши в ней по грудь и боком, так что прихвачена была и щека, золотая прядь свисала на глаз.

А в комнате были полураздетые молодые женщины в легких платьях и шароварах… Девушка с повязкой на лбу вскочила, лицо ее исказилось — душераздирающий вопль потряс и без того уже оглушенную Золотинку, девушка закрывала локтями грудь и вопила в остервенелом ужасе, уставившись под потолок, откуда и глядела на нее Золотинка.

— Что пугаться?! — сказала она, не придумав ничего убедительней, но едва ли помогли бы тут и самые убедительные слова. Выводок пышнотелых красавиц впал в беснование. С визгом, с воплями они повскакивали, кто опрокинулся на ковер и пополз, кто бросился к двери, кто бился о запертое ставнями окно, и все кричали на неведомом языке. Напрасно Золотинка пыталась их уверять, что опасности никакой, в голосе ее, как видно, не было убедительности, она и сама ведь не знала толком насчет опасности.

Наконец, полуголая дева вышибла дверь, увлекая за собой товарок, бежали все, кроме одной, что забилась в угол, закрывши голову подушкой. Верно, она и уши заткнула, что не мешало ей, однако, содрогаться при мирных заверениях Золотинки. Так что нечего было слова тратить, время было подумать о собственном положении, не весьма завидном, ибо Золотинка, застрявши в стене, не чувствовала тела и не понимала, как это она тут угнездилась. Наконец Золотинка добралась до слова «Сливень!» — вспомнила она то, что выручило ее в прошлый раз.

Без промедления молвила: «Сливень, мне назад надо!» и очутилась перед змеем, который уже поджидал ее, уставив единственный глаз. Другой у него так и не открывался, окрашенный потеками гноя и сукровицы. Едва Золотинка грянулась — не удержавшись на ногах, на колени — змей дунул во всю мочь.

Она кувыркнулась — из огня в холод, и продолжала кувыркаться, со свистом рассекая воздух. Увидела она, что падает с неба, из-под облаков, которые бросали на землю тени. А земля — перелески, поля, окаймленная кустарником речушка, деревенька в три крытых соломой хатки и бабы на мостках, их белье и детишки — всё стремительно приближалось… запрокинутые вверх лица.

— Сливень! — крикнула она. — Назад!

И благополучно свалилась перед змеем.

Тот уж откинул голову, чтобы дуть, но Золотинка, кажется, и земли не коснувшись, успела крикнуть:

— Сливень! Умри!

Змей, эта груда похожей на щебень чешуи, содрогнулся, пронзенный роковым словом. Растопырил крылья подняться… Медленно, обреченно опустился он в грязь и навоз лежбища.

— Вот как… — молвил змей глухо, в пространство — едва ли он обращался к вредоносному малышу. — Вот значит что…

И вздохнул, тяжко подвинув измазанное в дерьме брюхо.

— Ты кто? — спросил он через время, словно бы вспомнив пигалика. Без любопытства спросил, без злобы.

— Я — Золотинка! Волшебница из Колобжега, — с вызовом сказал пигалик — нелепый малыш в длинном кафтане с чужого плеча.

— А-а! — протянул змей, как будто имя ему что-то говорило. — То-то я вижу, ага… — и замолк, уронив голову.

По правде говоря, Золотинка понятия не имела, что делать дальше и как убивать змея.

— Да и пора, — раздумчиво молвило чудовище. — Все обрыдло. Устал я. Сбросить шкуру и обновиться?., в который раз… — и он поглядел на пигалика, оказывается, он о малыше помнил. — Это вы, мошки, трепещете: жить-жить-жить. А я нет, я — существую. Как дерево. Так долго, что не запомнить… — Он словно бы исповедовался или итог подводил, рассуждая сам с собой. Присутствие пигалика нисколько его не стесняло и даже представлялось как будто необходимым, хотя оставалось неясным, обращался ли он к своему губителю, помнил о нем или нет. — Сколько себя помню: все мне семь тысяч лет. И ничего не было — всё туман. Так… Редкоредко что… будто вершины гор над туманом. А кто не помнит, тот не живет — существует. Вот так выходит. А ты… как тебя бишь?

— Золотинка.

— A-а! Ну что ж… Так ты зачем пришел? Чего надо? — спросил он тут, словно бы позабыв все, о чем сам же только что толковал.

Золотинка зябко подернула плечами, не зная, что еще говорить. Но Сливень не дал ей сообразить. Он воспользовался рассеянностью противника для коварной выходки — вдруг, приподнявшись, махнул крылом, сбил с ног и тотчас прихлопнул сверху. И Золотинка оказалась в когтях.

Длинные членистые когти на переднем сгибе крыла охватили пигалика, как железные колодки, не позволяя двинуться. Змей вскинул пленника над землей и поднес к пасти. Золотинка чувствовала немалое давление и сквозь сеть, волшебной сети не хватало, чтобы разомкнуть железную хватку.

— Хе-хе! — хмыкнул змей, обдавая зловонным дыханием. — Попался!

— Сливень, умри! — просипела Золотинка, не имея другого оружия.

Змей не цапнул ее зубами — кожистая голова отшатнулась… потом, вполне овладев собою, он брезгливо обнюхал жертву и заметил с притворным, может быть, равнодушием:

— Ну, Сливень, Сливень — добрались. Ты думаешь, первый со Сливнем-то вылез? За семь тысяч лет никто не догадался? Было все это, было… сколько раз… Вот ты меня Сливнем угостил, ну так и у меня для тебя гостинец в запасе. Вопросец. Чур только, долго не думать.

— Спрашивай! — с несколько наигранной бодростью отозвалась Золотинка.

— Что нового под луной? — молвил змей.

— Это вопрос?

— Время не тяни!

Однако немедленный ответ, похоже, и не предполагался. Змей опустил крыло, поставив пленника на ноги, и, хотя не выпустил его из когтей, ослабил хватку.

— Что нового под луной? Ничего! Ничего нового под луной! — отвечала Золотинка не столько уверенно, сколько звонко. Сдается, вопрос не имеет ответа, решила она, и нужно это сразу же показать.

Но змей сказал:

— Раз.

— Что раз? — Золотинка предпочитала не понимать.

— Раз — неправильный ответ. Еще будет два. И хана.

Все зависело теперь от такого пустяка, как удачно подвернувшееся на язык слово. Змей ставил слишком широкий и потому заведомо недобросовестный вопрос. Может, простой ответ будет наоборот: все новое?

— Ново, что ты умираешь, — ляпнула она вдруг и тут же раскаялась.

— Два — неправильный ответ, — бесстрастно отозвался змей. — Смерть стара, как мир… А теперь думай живее. Знаю я ваши штучки, как дело дойдет до третьей попытки, куда это все ваше высокоумие девается, клещами ответа не вытянешь. Помнится… было — молодца одного так и прихлопнул, не дождался последнего слова. Он его с собою в могилу унес.

— А вы, значит, этот вопрос уже задавали? — пыталась поддерживать учтивую беседу Золотинка, лихорадочно между тем соображая.

— Задавали, задавали, — хмыкнул змей. — И задавали, и поддавали, и наддавали — все было.

Золотинка думала в том крайнем напряжении, когда мысль, кажется, теряет словесную оболочку и становится трудноуловимым постижением, становится образом и понятием. Весь мир перебирала она в воображении, словно видела все с лету, мгновенно перелистывая города и страны, эпохи, лица, все многообразие предметов и явлений… Нужно было искать дальше, дальше… чувствовала она, не может быть, чтобы змей имел в виду некую единичную частность, когда вопрос предельно широкий. Вот именно — предельно широкий. Где-то в области общих понятий.

Между тем, послушный заклинанию, змей, очевидно слабел. Он словно бы опускался, приваливался набок… просел горбом и уронил крылья, которые безвольно пластались по снегу. Здоровый глаз змей силился держать открытым, но временами чешуйчатые веки начинали смыкаться… и он встряхивал головой, понуждая себя очнуться. Не раз, выходит, слабел он уже вот так, пораженный в сердце роковым «Сливень, умри!» — но восставал опять, победив противника одним простым вопросом. И значит, между прочим, отведенный Золотинке на размышления срок точно, до мгновения совпадает со сроком жизни самого змея. В последнее мгновение, с последним ударом сердца, умирая, он должен был раздавить ее — и воспрянуть.

«Блуждающие дворцы, вот что!» — чуть не крикнула Золотинка, которая не переставала думать сразу в нескольких направлениях. И прикусила язык, сообразив, что вопрос-то старый. И ответ, значит, старый. Один ответ без перемены на все семь тысяч лет! На семьдесят! На семьсот тысяч лет!

— Ну что? — приоткрыл мутный глаз змей. — Пора, дружок… Умираю. — В самом деле, он уж едва ворочал языком. Судорожно, но слабо и неровно вздрагивала брюшина.

Когти стиснулись — в этом не было даже усилия, безотчетное движение, агония… Золотинка захрипела, не в силах сдержать сетью чудовищное давление.

— Жизнь! — прохрипела она в нежданном наитии и в мольбе, и уж когда сказала, поняла, что попала: жизнь каждый раз заново! Жизнь, сколько бы она ни повторялась, всегда нова!

Низко упавшая в грязь чешуйчатая голова еще как будто бы шевельнулась… когти разжались… И Золотинка, которую ноги не держали, уцепилась за когти, как за поручни.

Змей не очнулся, чтобы узнать, что проиграл. Он этого уж никогда не узнал.

Змей на глазах оседал — как медуза на солнце. Он становился ниже, на боках проваливалась кожа, чешуя распадалась, ослабли в суставах когти… Кожа разлезалась, и уже проступали ребра с клочьями высохшего мяса на них… В прохудившемся брюхе сквозила непонятная позеленевшая глыба.

Смерть словно бы торопилась наверстать то, что упустила за тысячи лет пережившей самое себя жизни.

И вот уже предстал Золотинке погруженный в грязь скелет. А между ребер, свернувшись калачиком, как в материнской утробе, покоился медный истукан Порывай. Нашел-таки он заветный повелитель-перстень в брюхе змея и, слившись с Пароконом в одно целое, успокоился — крепко стиснутый кулак его спекся зеленой коростой, тот же слой ржавчины покрывал покалеченное туловище.

Золотинка вздохнула глубоко-глубоко.

Мало-помалу подтягивались любопытные. С опасливым недоумением они трогали истончающиеся к хвосту позвонки, худую решетку крыльев, пробирались к кривым доскам ребер и узнавали позеленевшего истукана.

Догадки изнуренных людей не шли дальше того, что вот медный истукан Порывай, значит, здесь… а где же Смок? Они не могли постичь связь между неизвестно откуда взявшимся скелетом ископаемого чудовища и змеем — ведь его видели тут четверть часа назад. Все эти люди с землистыми осунувшимися лицами, закутанные по-бабьи в случайные тряпки, с безобразными обмотками на ногах, все эти снулые, засыпающие на ходу невольники потеряли способность чувствовать и соображать, что объяснялось не только перенесенными страданиями, но и голодной слабостью.

Никому и в голову не приходило, что затерявшийся в толпе пигалик, большеглазый малыш в долгополом, с чужого плеча кафтане, и есть тот сильномогучий богатырь, который одержал победу над высохшим от древности скелетом.

— А навоз-то теплый, парной еще! Глядите, хлопцы, скелет обделался! — закутанный в чужие обноски юноша ковырялся в куче обломком кости. На темном от солнца, обгорелом лице исследователя блуждала полоумная ухмылка.

Золотинка так и встрепенулась. Да, это был Лепель! Вдохновенный скоморох, поэт подмостков и отважный малый, который не знал благоговения перед властью обстоятельств и именно по этой причине вынул когда-то Золотинку из петли. Она кинулась к юноше, как к родному, и, хотя поостереглась выдавать себя, сияла улыбкой.

Лепель был очень слаб. Помолчав, он прислонился к змееву ребру и прикрыл глаза. Обросшие недельные щетиной, запавшие щеки говорили о далеко зашедшем истощении. И все же он выглядел самым живым и разумным человеком в царстве призраков. Не дожидаясь, когда юноша переведет дух, Золотинка высказала предположение, что змей мертв. И принялась толковать, что нужно поднимать людей, пока они еще ходят, и спускаться с гор. Ждать нечего.

— Ты разумный малый, — утомленно произнес Лепель, приоткрыв глаза. — Даже слишком. Но эти… — он повел рукой вокруг, — не сдвинутся. Змей слопал их волю, а остальное уже дело времени.

— Но змея нет, — повторила Золотинка.

— Они не знают об этом.

— А ты?

— Я облазил все эти похабные горы — выбраться отсюда непросто. Проще прикорнуть на снегу и заснуть.

— А там? — Золотинка показала назад, в ту сторону, откуда пришла по воздуху волшебная тропа, ныне бесследно исчезнувшая.

Полого спускаясь от скелета, снежные наметы переваливали белым сверкающим языком через закраину скал, и за ними открывался простор. Ущелье, заполненное по ложу рябым льдом, ширилось, горы расступались, и вдали угадывались зеленеющие склоны, которые наводили на мысль о лугах, о лесе, о чистых и быстрых речках, о хижине пастуха, о сером хлебе с солью и круге белого сыра…

Забывшись, глядел в эту даль и Лепель, словно впервые видел.

— Там?.. — проговорил он. — Там нужно сорок саженей веревки.

— А связать кафтаны, штаны, юбки?

— Я уж связывал, не хватило даже до первой осыпи.

— Это сколько?

Лепель лишь рукой махнул.

— Если всех подымем, наберем сколько надо.

— Всех не подымем. У меня на руках принцесса, она не встает.

— Принцесса Нута? — спросила Золотинка с не ясным и себе самой трепетом.

Лепель кивнул, не желая распространяться, глянул на измазанный змеевым навозом кончик обломка, который держал в руках, и уж собрался бросить, когда воскликнул:

— А гляди-ка — зерно!

— Покажи! — всунулся неказистый мужичок с мятым лицом в щетине, которая торчала даже из ноздрей.

— Да что ты? Где? — зашевелился народ. — Дай посмотреть! Зерно нашли! Зерно!

Вялое возбуждение охватило людей. Невольники, мужчины и женщины, дети, теснили друг друга, чтобы поглядеть на находку.

Лепель перевернул обломок кости, и точно — среди коричневого навоза предстала глазам белеющая крупинка. Тонкое продолговатое зернышко.

— Овес! — веско сказал кто-то.

— Тут что-то не так, — вкрадчиво вставила Золотинка. — Не обошлось тут без волшебства. Подумайте, где зерно было. И как оно уцелело? Зерно волшебное.

Молодая женщина с красными обмороженными щеками крикливо повторила:

— Зерно волшебное!

— Нужно посадить зернышко, вот что. В землю. Вот тогда узнаем, — опять встряла Золотинка. Но так скромно и ненавязчиво, что опять-таки два-три человека принуждены были развить и усилить эту мысль как свою. Нашлись и противники, которые держались иного мнения. Они приводили доводы, вроде того что «ишь ты! вот еще! ну да, конечно!» и, наконец, «мели, Емеля, твоя неделя!»

Изворачиваясь между спорщиками, Золотинка пробилась к Лепелю и тронула зерно пальцем… другой рукой она коснулась при этом за пазухой Сорокона и отстранилась прежде, чем возбудила возмущение толпы. Дальнейшее, все то, что обратилось потом в легенду, не требовало прямого вмешательства волшебницы и затраты душевных сил. Следовало только проследить, чтобы они ничего не перепутали и не напортили по дороге к чуду.

Толпа, увеличиваясь в числе, спустилась к обрыву. И здесь женщина с обмороженными щеками под бдительным присмотром крикунов затолкала зернышко в дресву, что забила расселину нависшей над пропастью скалы.

Чудо — ясное дело! — не заставило себя ждать. Не утих еще противоречивый говор, как яркий, словно язычок зеленого пламени, росток выбросил вверх изогнутый пружиной листик… Все замерло в благоговейном, похожем на безмолвную молитву молчании.

Листик развернулся и вышел в трубку, быстро вытягиваясь вверх, выше голов. Стебель толщиною в большой палец уже сгибался под собственной тяжестью, но продолжал расти. И вот уже тяжелая плеть перевалилась в пропасть и начала, увеличиваясь, опускаться. А из гнезда в расселине пробивались новые побеги невиданных размеров овса: они оплетали камни, заставляя людей пятиться, и пышной путаницей сваливались за край обрыва. Вниз по осыпи текла зеленая пена.

В течение получаса стебли овса толщиной в ногу достигли своими метлами грязных волн ледника, что устилал собою широкое ложе ущелья. Осталось только пустить слух (совершенно справедливый), что в ползущих вниз по леднику плетях зреют огромные, размером с кабачок, зерна, полные сладкой молочной кашицы, и народ по краю обрыва зашевелился. Увлекая друг друга примером, решились попытать счастья смельчаки, и едва только оказались они благополучно на леднике, люди полезли вниз целыми гроздьями, висли в спутанных ворохах зелени, срывались, скользили и снова ловили мягко раскиданные всюду стебли. А внизу в зеленом буйстве на леднике ждали восхитительных размеров зерна — одного-двух хватало, чтобы набить себе брюхо.

Золотинка спустилась поесть, а потом поднялась наверх, в одиночестве проделав обратный путь в гору. По закраинам пропасти, из которой она вылезла, десяток изнуренных голодом и трусостью невольников стыли на камнях, в слезной тоске — не решаясь последовать за удачливыми товарищами.

Золотинка побрела вверх по урочищу, присматриваясь к занесенным снегом телам, ощупывая щеки и губы. Увы, люди эти были безнадежно мертвы — тут нечего было делать ни врачу, ни волшебнику. До верхних скал простиралась сверкающая на солнце, рябая от мерзлых тел пустыня. Но Золотинка, поставив себе задачей обойти всех, сколько ни есть, начала с крайних, никого не пропуская, и в недолгом времени нашла в снежной яме за скалой мужчину, который копошился над ребенком.

Когда он разогнулся, повернув голову на скрип шагов, Золотинка узнала Лепеля. Ребенок же, девочка… была маленькая женщина… принцесса Нута. Бледное личико в тряпках… Золотинка съехала в яму.

— Не встает, — прошептал Лепель.

Золотинка не сказала ни слова. Она расстегнула несколько напяленных друг на друга одежд и, запустив руку, ощупала холодеющую грудь принцессы. Слабо-слабо, как замирающая рыбка в руке, подало весть сердце.

— Жива! — сказала Золотинка.

Лепель встрепенулся и… доверился малышу. А тот всего-то и сделал, что растер женщине грудь и поцеловал в губы. Веки дрогнули… она открыла глаза… застонала, ощущая ломоту в окоченевшем теле.

Золотинка только кивнула, хотела что-то сказать, но не смогла, потому что глаза ее наполнились без причины слезами. Ошеломленный надеждой, растревоженный Лепель бережно придерживал принцессу и не успел удержать пигалика. Малое время спустя Золотинка, поднявшись по снежным заносам еще выше, видела, как Лепель и Нута, поддерживая друг друга, пробирались к обрыву. За этих дружных ребят можно было больше не беспокоиться.

До вечера Золотинка спасла шестерых. Неприметным прикосновением Сорокона она пробудила мужество в застрявших на краю пропасти бедолагах — их осталось к тому времени только двое. И когда жизнь, движение, надежды и страхи покинули горное убежище Сливня, уступив его леденящему безмолвию, она получила возможность перевести дух.

Посидев на солнце, она поела снегу, чтобы немного утолить жажду, и поднялась к белеющему на солнце костяку. Позеленелый, заросший ржавой коростой Порывай скорчился между огромных, как корабельные шпангоуты, ребер. Спекшийся ржавчиной кулак его скрывал Паракон, но Золотинка, склонившись, почуяла, что камень пробудился. Наверно, он ожил после смерти змея. И скорее всего, помертвелые жемчужины — упакованные колдовской силой люди — возродились вместе с Параконом!

Первая же попытка разжать кулак сетью показала, что Порывай жив и не видит ни малейшей причины расставаться с сокровищем. А стоило выказать настойчивость, он угрожающе зашевелился. Ничего не давали и уговоры. Напрасно Золотинка изощрялась в красноречии, убеждая болвана, что Паракон ей не нужен, нужны жемчужины, которые спрятаны в перстне под камнем, и что, получив их, она никогда больше не будет приставать к многоуважаемому истукану… Но Порывай, зажав своего повелителя в горсти, не знал никаких желаний, кроме одного — никогда не выпускать перстень. Повелитель и раб взаимно умиротворили друг друга и успокоились, кажется, навеки.

— Послушай, — сказала Золотинка, напрасно промучавшись два часа и промерзнув, — Не договоримся по-хорошему, я найду способ вразумить тебе по-другому. Людей придется освободить. Как видно, он слышал, — заскрежетал, и руку с камнем засунул под живот. Это и был ответ. Золотинка испытала все известные ей заклятия и волшебные хитрости, да плюнула. Одно утешало: болван не сойдет с места, не убежит, не скроется.

— Ладно, — буркнула она напоследок, — тобой еще займутся, дружок! Найдется, кому заняться.

Пора было подумать и о ночлеге, она спустилась в ущелье.

Наутро, скоротав ночь в устроенном из листьев овса ложе, Золотинка без спешки собралась в путь. Еще с вечера она запаслась несколькими зернами молочной спелости и правильно сделала, потому что оставшееся на корню зерно осыпалось за ночь и закаменело, так что понадобились бы уже жернова, чтобы смолоть муку.

Куда податься?

Свалив с плеч невероятной тяжести долг, она чувствовала, что вся оставшаяся жизнь дана ей наотмашь, задаром — без всяких предварительных условий. И лучше было не тревожить судьбу, выясняя, сколько той жизни осталось. Возвращаться ли к собственному облику для того, чтобы выяснить, как далеко продвинулась смерть — до локтя или до плеча? Она предпочитала не знать этого. В сущности, она чувствовала себя неплохо в скромном обличье пигалика. К тому же чужое обличье — вполне достойное, между прочим! — защищало ее от ненужных надежд… от горестных мыслей о Юлии и Зимке Чепчуговой, от беспокойного воображения, которое заводило порой в дебри недобрых намерений и побуждений. И даже от страстных снов, что неизменно посещали ее в заключении у пигаликов.

Чего же еще нужно? Золотинка бодро бежала волнистой ледовой дорогой под уклон и едва удерживалась от мальчишеского желания скакать вприпрыжку. Не затрудняя себя раздумьями (что за сладостное чувство!), она скатилась в сухую каменистую долину, где причудливо плелись ручьи талой воды. И за какие-нибудь полчаса оставила зиму, чтобы оказаться в жаркой действительности изумруднозеленых склонов.

Здесь попадались бывшие невольники змея. Они млели на солнце и дремали, не желая делать ни шагу. С поразительным, человеческим легкомыслием они полагали, что запас в несколько зерен волшебного овса обеспечит им безбедную жизнь на неопределенные времена — о завтрашнем дне тут никто не думал. Золотинка быстро спускалась и к полудню потеряла последних попутчиков. Люди разбрелись в высоких лесах из подпирающих небо пихт, в путанице ущелий и крутояров, где случайные тропки с отпечатками копыт и мягко ступающих лап заводили неведомо куда и терялись в дремучих чащах.

Ничего не оставалось, как пробираться по руслу ручья, который, сбегая вниз, стремился к другим ручьям и рекам, чтобы рано или поздно вывести на простор. А пока Золотинка оказалась в сыром и мрачном ущелье, куда не пробивалось солнце, где она скоро продрогла и промокла, то и дело перебираясь в поисках сносного пути с одного берега на другой.

Здесь-то, поглядывая вверх, в яркую щель неба над головой, она приметила порхающее между скалами существо, которое настолько не походило на птицу, что Золотинка остановилась: вот те раз!

Это была витающая в узкой теснине палка — хотенчик. Вспомнив детство, Золотинка засвистела, сунув четыре пальца в рот. Одичавшая в дебрях рогулька не откликалась.

Имелись основания полагать, что это был как раз хотенчик Юлия, заряженная раз навсегда на его желание палочка-водительница, которая привела Золотинку к Почтеннейшему Коту, что повлекло за собой столь много значившие в слованской истории события. Было бы малодушием не предпринять попытки разрешить старое недоумение.

Она вздохнула. Она догадывалась о коварном свойстве случайностей затягивать человека в обстоятельства, которые мало-помалу опутывают его узами необходимости. Ведь она чувствовала себя свободной! И вот — не успела бежать и попалась.

Значит, нужно было ловить хотенчика. Золотинка принялась швырять камни с расчетом сбить палочку на лету. Но с таким же успехом можно было бы метить в шныряющую над верхушками деревьев ласточку. Камни глухо стукали о крутые стены ущелья. И тогда почудился ей кошачий плач.

— Нельзя ли поосторожней? — раздался надсаженный, не совсем внятный, неестественный голос. Почтеннейший — сообразила Золотинка внезапно.

— Почтеннейший, ау! — крикнула она, удержав в руке камень.

Пришлось повторить призыв еще раз и два, когда раздалось бурчание:

— Что еще надо?

Похоже, кот прятался на уступе отвесной скалы, примерно там, где витал хотенчик.

— Слезай сюда, старый негодник! — прокричала Золотинка, задрав вверх голову. — Я пришел спросить с тебя за все твои подлости.

Страницы: «« ... 5455565758596061 »»

Читать бесплатно другие книги:

Жизнь ацтеков причудлива и загадочна, если видишь ее со стороны....
Мужественные, отважные люди становятся героями книг Марии Семёновой, автора культового «Волкодава», ...
В очередной том серии включена новая книга Марии Семёновой, рассказы и повести о викингах, а также э...
Мужественные, отважные люди становятся героями книг Марии Семёновой, автора культового «Волкодава», ...
Мужественные, отважные люди становятся героями книг Марии Семёновой, автора культового «Волкодава», ...
Развитие такой общественной структуры, как государство, подчиняется определённым эволюционным закона...