Битва за Рим Маккалоу Колин

Друз выступил вперед:

– Это собрание созвано незаконно, и я накладываю вето на его продолжение!

– Прочь с моего собрания, предатель! – крикнул Цепион.

– Ступайте по домам, жители города! – продолжил Друз, не обращая на него внимания. – Я наложил вето на это собрание, ибо оно незаконно. Сенат продолжит заседание!

– Предатель! Римляне, вы согласны подчиниться человеку, вздумавшему лишить вас вашего драгоценного достояния? – еще громче прокричал Цепион.

Наконец Друзу изменило терпение.

– Арестуйте этого грубияна, народные трибуны! – приказал он, подавая знак Сауфею.

Девять человек окружили и схватили Цепиона, легко преодолев его сопротивление; Филипп, смотревший на ростру снизу, вспомнил вдруг про какие-то важные дела и сбежал.

– С меня довольно, Квинт Сервилий Цепион! – прокричал Друз на весь Нижний форум. – Я – народный трибун, и ты препятствуешь исполнению моих обязанностей. Опомнись, больше я предупреждать не стану. Немедленно прекрати, не то я велю сбросить тебя с Тарпейской скалы!

Комиций повиновался Друзу, и Цепион, видя выражение глаз Друза, все понял: ожила старая вражда патриция и плебея. Если бы Друз приказал членам своей коллегии сбросить Цепиона с Тарпейской скалы, приказ был бы исполнен.

– Ты еще не победил! – крикнул Цепион, вырвался и бросился бежать следом за Филиппом.

– Хотелось бы мне знать, – обратился Друз к Сауфею, глядя на бесславное бегство Цепиона, – не надоел ли Филиппу гость в его доме?

– Мне надоели они оба, – со вздохом признался Сауфей. – Надеюсь, Марк Ливий, ты понимаешь, что если бы заседание сената продолжилось, то ты добился бы своего?

– Понимаю, еще бы! Почему, по-твоему, Филипп поднял вдруг весь этот безумный шум? Какой отвратительный актер! – Друз рассмеялся. – Швыряться тогой!.. Что будет дальше?

– Ты не разочарован?

– Разочарован до полусмерти. Но я все равно не отступлюсь, пока не перестану дышать.

Сенат возобновил заседания в иды, считавшиеся днем отдыха, когда можно было не опасаться сбора комиций. У Цепиона не было оправдания для ухода с заседания.

Секст Цезарь выглядел очень неважно, его шумное дыхание слышал весь сенат. Тем не менее он провел церемонию открытия, а потом взял слово.

– Я больше не потерплю таких позорных выходок, – сказал он четким раскатистым голосом. – А то обстоятельство, что главным источником беспорядков послужило курульное возвышение, я расцениваю как еще одно оскорбление. Луций Марций и Квинт Сервилий Цепион, впредь вы будете поступать так, как подобает вашему положению, какового вы оба, спешу вас уведомить, не достойны. Вы оба его позорите! Если вы вновь поведете себя столь же беззаконно и кощунственно, то я отправлю фасции в храм Венеры Либитины и вверю решение выборщикам в их центуриях. – Он кивнул Филиппу. – Теперь говори, Луций Марций. Но осторожнее! С меня довольно. Принцепс сената того же мнения.

– Я не стану благодарить ни тебя, Секст Юлий, ни принцепса сената, ни всех прочих, прикидывающихся патриотами, – нахально заговорил Филипп. – Как человек может утверждать, что он римский патриот, и при этом желать раздачи нашего гражданства? Ответ прост: одно исключает другое. Римское гражданство – для римлян! Нельзя предоставить его тому, кто не имеет на него права по крови, происхождению или же на основаниях, прописанных в законе. Мы – ведем свой род от Квирина, италики – нет. Это все, что я хотел сказать, старший консул. Больше добавить нечего.

– Есть, и много! – возразил Друз. – С тем, что мы потомки Квирина, не поспоришь. Но Квирин – не римский бог. Он – бог сабинов, потому и обитает на Квиринале, где некогда стоял их город. Иными словами, Луций Марций, Квирин – италийский бог! Ромул ввел его в наш пантеон, Ромул сделал его римским богом. Но Квирин также бог италийцев. Как можно предать Рим, сделав его сильнее? А мы сделаем его сильнее, когда предоставим гражданство всем италикам. Рим станет Италией, умножив свое могущество. Италия будет Римом, могучим Римом. То, чем мы обладаем как потомки Ромула, так и останется нашим достоянием навсегда, только нашим. Никому другому оно принадлежать не может. Но не Ромул придумал гражданство! Его мы уже даровали многим из тех, кто не ведет свой род от Ромула, кто не рожден в городе Риме. Если говорить о месте рождения, то почему в этом высоком собрании восседает Квинт Варий Север Гибрида Сукрон? Как я заметил, Квинт Сервилий Цепион, его имени ты не назвал, когда вместе с Луцием Марцием пытался отказать в римском происхождении некоторым сенаторам! А ведь Квинт Варий вовсе не римлянин! Он не видел этого города и не изъяснялся на латинском языке до двадцати с лишним лет! И все же он заседает по милости Квирина в римском сенате, хотя гораздо менее римлянин своими мыслями, речью, взглядами, чем любой италиец! Если поступить так, как требует Луций Марций Филипп, если оставить римское гражданство только тем из нас, кто может доказать свое кровное, наследственное и законное право, то первым придется покинуть сенат и город Рим Квинту Варию Северу Гибриде Сукрону! Вот кто чужеземец!

Варий, конечно, вскочил, но статус pedarius, заднескамеечника, не позволял ему говорить.

Секст Цезарь набрал в слабую грудь столько воздуху, сколько смог, и так громко выкрикнул призыв к порядку, что все притихли.

– Марк Эмилий, глава сената, вижу, ты желаешь взять слово. Говори.

Скавр кипел праведным гневом:

– Я не позволю, чтобы сенат выродился в арену петушиных боев, не позволю позорить нас курульным магистратам, недостойным даже убирать блевотину с городских улиц! Говорить о праве любого заседать в этом высоком собрании я тоже не стану! Одно хочу сказать: если сенату суждено продолжить существование – если суждено продолжить существование Риму, – то мы должны быть так же щедры в деле предоставления нашего гражданства всем италийцам, как щедры были к некоторым, сидящим здесь ныне.

Тут же вскочил Филипп:

– Секст Юлий, предоставляя слово принцепсу сената, ты игнорировал мое желание выступить. Я консул и имею право выступать первым.

Секст Цезарь прищурился:

– Я думал, ты закончил, Луций Марций. Разве нет?

– Нет.

– Тогда изволь, договори. Принцепс сената, ты не возражаешь подождать, пока договорит младший консул?

– Конечно нет, – любезно ответил Скавр.

– Я предлагаю, – веско заговорил Филипп, – стереть с досок все до одного законы Марка Ливия Друза. Ни один из них не был принят в законном порядке.

– Вздор! – возмутился Скавр. – Никогда еще в истории сената народные трибуны не заботились о соблюдении законности так, как Марк Ливий Друз!

– Тем не менее его законы не имеют силы, – стоял на своем Филипп, с пыхтением держась за свой саднящий нос – бесформенный бугор посреди лица. – Боги выказывают недовольство.

– Мои заседания проходили с дозволения богов, – грозно напомнил Друз.

– Нет, они кощунственны, о чем свидетельствуют события, происходящие последние десять месяцев по всей Италии, – сказал Филипп. – Поглядите, всю Италию раздирают проявления божественного гнева!

– Опомнись, Луций Марций! Италию всегда раздирает гнев богов, – укоризненно произнес Скавр.

– Но в этом году особенно! – Филипп перевел дух. – Вношу предложение рекомендовать народному собранию отменить законы Марка Ливия Друза из-за явного недовольства богов. Секст Юлий, я требую немедленного голосования.

Скавр и Марий тревожно хмурились, чувствуя некую скрытую угрозу, но еще не умея ее распознать. Поражение Филиппа было неизбежным. Зачем это требование голосовать после такого краткого и тусклого обращения?

Собрание проголосовало, и Филипп проиграл, оставшись в меньшинстве. Тогда, впав в неистовство, он разразился криком и при этом так плевался, что городской претор Квинт Помпей Руф, оказавшийся рядом с ним на помосте, закрыл лицо полой тоги, чтобы уберечься от брызг слюны.

– Жадные неблагодарные глупцы! Бараны! Насекомые! Отбросы! Черви! Мужеложцы! Педофилы! Дохлые рыбины! Алчные тупицы! – вот только некоторые из оскорблений, которые Филипп выплеснул на коллег-законодателей.

Секст Цезарь дал ему выговориться, после чего подал сигнал ликтору. Тот так сильно ударил своей связкой прутьев в пол, что загудели стропила.

– Довольно! – крикнул Секст Цезарь. – Сядь и молчи, Луций Марций, иначе я прикажу тебя вывести!

Филипп сел со вздымающейся грудью. Из носа у него потекла сукровица.

– Кощунство!.. – еще раз простонал он и умолк.

– Зачем все это? – шепотом спросил Скавр Мария.

– Не знаю. Хотелось бы понять… – проворчал Марий.

Поднялся Красс Оратор:

– Могу я взять слово, Секст Юлий?

– Говори, Луций Лициний.

– Речь пойдет не об италийцах, не о нашем священном римском гражданстве, не о законах Марка Ливия, – начал Красс Оратор своим чудесным медоточивым голосом. – Нет, я хочу говорить о должности консула и предварю свои замечания наблюдением, что никогда еще за все мои годы в этом собрании я не слышал, чтобы консульство подвергалось таким поношениям, так бесчестилось, как позволяет себе в эти последние дни Луций Марций Филипп. Никому, кто бросает на эту должность, величайшую на свете, такую тень, как это делает Луций Марций Филипп, нельзя позволять занимать ее и дальше. Однако, будучи избранным консулом, человек не связан никаким особым кодексом, кроме собственного благоразумия, понятиями о приличиях, примерами, которые он черпает в mos maiorum.

Быть консулом Рима значит вознестись почти к самым богам, выше любого царя. Должность консула даруется свободным волеизъявлением народа, не зиждется на угрозах и на страхе возмездия. На протяжении года консул – высшее существо. Его империй превосходит власть всякого властителя. Он главнокомандующий армиями, он глава правительства, он главный казначей, он служит воплощением всего, что представляет собой Римская республика! Кем бы он ни был – патрицием или «новым человеком», обладателем сказочного богатства или относительно скромного достатка, он – консул. Лишь один человек равен ему – другой консул. Их имена записаны на консульских фасциях и должны сиять в веках.

Я был консулом. Человек тридцать из сидящих здесь тоже были консулами, а некоторые и цензорами. И я спрашиваю: как вы, достойнейшие консуляры, чувствуете себя сейчас, после всего, что произнес Луций Марций Филипп с начала месяца? Так же, как я? Оплеванными? Опозоренными? Униженными? Вы считаете, что этому человеку, в третий раз облеченному нашим доверием, все должно сходить с рук? Или вы так не считаете? Я тоже так не считаю, достойнейшие консуляры!

И Красс Оратор, раньше обводивший взглядом первые ряды, свирепо уставился на Филиппа, сидевшего на курульном помосте:

– Луций Марций Филипп, ты худший консул, какого я видел! Будь я на месте Секста Юлия, у меня не нашлось бы и десятой доли его терпения! Как смеешь ты обходить наш любимый город в сопровождении дюжины ликторов, как смеешь называть себя консулом? Ты не консул! Ты недостоин лизать консульские подметки! Говоря словами нашего досточтимого принцепса, ты недостоин убирать блевотину с улиц! Вместо того чтобы служить примером для молодежи в этом собрании и для всех за пределами Форума, ты уподобляешься худшим демагогам, когда-либо вещавшим с ростры, самым грязным на язык сквернословам из собравшейся на Форуме толпы! Как смеешь ты пользоваться своим положением и поносить членов этого собрания? Как смеешь утверждать, что другие нарушают закон? – Он наставил палец на Филиппа, набрал в легкие побольше воздуху и проревел: – Я долго тебя терпел, Луций Марций Филипп! Либо поступай как консул, либо сиди дома!

Красс Оратор уселся под громкие рукоплескания; Филипп смотрел себе под ноги, склонив голову так, чтобы никто не видел его лица, Цепион косился на Красса Оратора с нескрываемой злобой.

Секст Цезарь откашлялся.

– Благодарю тебя, Луций Лициний, за напоминание мне и всем остальным о том, кто такой консул и как он должен себя держать. Я внемлю твоим словам и надеюсь, что им внемлет Луций Марций. Полагаю, в создавшейся атмосфере нелегко вести себя достойно, а посему объявляю заседание закрытым. Следующее заседание сената состоится через восемь дней. Сейчас разгар ludi Romani, и нам, полагаю, следует найти более приличествующий случаю способ почтить Рема и Ромула, чем желчные и неуклюжие перепалки. Хорошего вам отдыха, отцы-законодатели, наслаждайтесь играми!

После этого принцепс сената Скавр, Друз, Красс Оратор, Сцевола, Антоний Оратор и Квинт Помпей Руф отправились к Гаю Марию, где стали обсуждать за вином события дня.

– Ты превосходно прижал Филиппа, Луций Лициний! – радовался Скавр, сделав большой глоток вина.

– Запоминающаяся речь! – подхватил Антоний Оратор.

– Я тоже тебе признателен, Луций Лициний, – говорил с улыбкой Друз.

Красс Оратор принимал похвалы скромно, твердя одно:

– Этот дурень сам напросился!

В Риме не спадала жара, поэтому, войдя в дом Мария, все сбросили тоги и наслаждались прохладой, удобно расположившись в саду.

– Хотелось бы мне знать, – подал голос хозяин дома, примостившийся на бортике своего окруженного колоннадой бассейна, – что затевает Филипп.

– И мне! – подхватил Скавр.

– Если только он что-то затевает… – бросил Помпей Руф. – Он неотесанный чурбан, и только. Всегда таким был.

– Нет, в его башке зреет некий замысел, – стоял на своем Марий. – В какой-то момент мне даже показалось, что я его разгадал. Но потом поднялся такой крик, что я запамятовал…

Скавр вздохнул:

– В одном ты можешь быть твердо уверен, Гай Марий: мы все узнаем. Вероятно, уже на следующем заседании.

– Будет интересно, – сказал Красс Оратор, морщась и растирая себе левое плечо. – Почему-то в последние дни я чувствую себя уставшим, все тело болит и ломит… А ведь сегодня моя речь была не очень длинной. Зато я был жутко зол.

Ночь доказала, что Красс Оратор заплатил за свою речь слишком дорогой ценой. Его жена, дочь Сцеволы Авгура Муция, проснулась на заре оттого, что замерзла; хотела прижаться к мужу, чтобы согреться, но отпрянула: он был совсем холодный. Он умер несколько часов назад, достигнув вершины карьеры, в зените славы.

Для Друза, Мария, Скавра, Сцеволы и других единомышленников его смерть стала катастрофой, а для Филиппа и Цепиона – добрым предзнаменованием. С удвоенным рвением они принялись обрабатывать безгласных членов сената, убеждая и улещивая. Когда сенат собрался после завершения Римских игр, они чувствовал себя во всеоружии.

– Я намерен вновь поставить на голосование вопрос об отмене законов Марка Ливия Друза, – начал Филипп воркующим голосом, явно изображая образцового консула. – Понимаю, как вам наскучила вся эта борьба с законами Марка Ливия, и сознаю, что большинство из вас считает эти законы совершенно правомерными. Сейчас я не утверждаю, что не было испрошено небесное покровительство, что не были соблюдены процедуры, что слушаниям в комиции не предшествовало одобрение в сенате…

Он вышел к краю помоста и продолжил во весь голос:

– Тем не менее высшие силы воспротивились этому. Да так явно и грозно, что мы не вправе этим пренебрегать. Зачем это богам, мне неведомо, в этом я несведущ. Но факт остается фактом: ауспиции и предзнаменования перед всеми народными собраниями, созывавшимися Марком Ливием, были сочтены благоприятными, и тем не менее по всей Италии множились очевидные проявления божественного гнева. Я сам авгур, досточтимые отцы, внесенные в списки. И мне совершенно ясно, что свершилось святотатство.

Поднялась рука: секретарь вручил Филиппу свиток. Развернув его, Филипп изрек:

– За четырнадцать дней до январских календ, когда Марк Ливий внес в сенате свои законы о судах и о расширении сената, государственные рабы пришли в храм Сатурна, чтобы подготовить его к празднествам следующего дня, когда, как вы помните, начинались Сатурналии. Что же они там обнаружили? Шерстяные пелены на деревянной статуе Сатурна были пропитаны маслом, по полу растеклась лужа, внутри же статуя была пустая. В том, что масло вытекло недавно, не было сомнений. Никто не усомнился тогда, что Сатурн на что-то гневается!

В день обсуждения Марком Ливием Друзом в народном собрании законов о судах и о численности сената раб-жрец в Неми был убит другим рабом, который по тамошней традиции стал новым рабом-жрецом. Но уровень воды в священном озере Неми вдруг упал на целый локоть, а новый раб-жрец умер ненасильственной смертью, что является ужасным предзнаменованием.

В день, когда Марк Ливий Друз ознакомил сенат со своим законом об ager publicus, в Кампании выпал кровавый дождь, а на общественной земле Этрурии случилось нашествие лягушек.

В день утверждения в народном собрании lex Livia agraria жрецы Ланувия обнаружили, что священные щиты поедены мышами, и немедленно доложили об этом страшном предзнаменовании коллегии понтификов в Риме.

Когда под надзором народного трибуна Сауфея началось межевание общественных земель Италии и Сицилии, в храм Богинь Благочестия на Марсовом поле рядом с цирком Фламиния ударила молния, сильно его повредившая.

В день утверждения в плебейском собрании закона Марка Ливия Друза о зерне стала обильно потеть статуя Ангероны. Повязка, закрывавшая ее рот, сползла на шею, и многие клялись, что статуя шептала тайное имя Рима, радуясь, что обрела дар речи.

В сентябрьские календы, в день, когда Марк Ливий Друз внес на рассмотрение в сенате свой закон о предоставлении нашего бесценного гражданства италийцам, город Мутина в Италийской Галлии был полностью разрушен ужасным землетрясением. Провидец Публий Корнелий Куллеол счел это знамением того, что вся Италийская Галлия взбунтуется, поскольку римское гражданство не распространяют и на нее. Это говорит о том, отцы, внесенные в списки, что если мы предоставим наше гражданство италикам на полуострове, то его возжаждут и жители всех остальных наших провинций.

В день, когда знаменитый консуляр Луций Лициний Красс Оратор публично заклеймил меня в этом собрании, он таинственным образом скончался в своей постели и к утру был уже холоден как лед.

Есть еще много знамений, отцы, внесенные в списки, – продолжил Филипп, почти не повышая голоса, настолько притихло собрание. – Я упомянул только те, что происходили в те дни, когда предлагался или утверждался один из законов Марка Ливия Друза. Вот продолжение этого списка.

Удар молнии повредил статую Юпитера Лацийского на Альбанской горе – ужасное предзнаменование. В день завершения ludi Romani кровавый дождь оросил храм Квирина, не выпав больше нигде, – величайший знак гнева божьего! Пришли в движение священные копья Марса. Землетрясение разрушило храм Марса в Капуе. Священный источник Геркулеса в Анконе впервые в истории высох, и это без всяких причин. На одной из улиц Путеол разверзлось огнедышащее жерло. Все ворота в стенах города Помпеи загадочным образом захлопнулись.

И это еще не все, отцы-законодатели, далеко не все! Я вывешу на ростре полный перечень, чтобы каждый римлянин сам мог увидеть, как грозно гневаются боги на законы Марка Ливия Друза. Ибо гнев богов страшен! Взгляните, что это за боги! Богини благочестия, верности и семейного долга. Квирин, бог собрания мужчин-римлян. Юпитер Лацийский – покровитель Лация. Геркулес, хранитель римской военной мощи и покровитель римских полководцев. Бог войны Марс. Вулкан, в чьей власти огненные озера под всей Италией. Богиня Ангерона, знающая тайное имя Рима, произнесение которого предвещает разрушение города. Сатурн, хранитель богатств Рима и его вечной славы.

– Но, с другой стороны, – медленно проговорил принцепс сената Скавр, – все эти предзнаменования могут указывать на то, какой ужасной будет участь Италии и Рима, если законы Марка Ливия Друза не останутся начертанными на досках.

Филипп, не обращая на него внимания, вернул свиток секретарю.

– Вывесить это на ростре прямо сейчас! – распорядился он и, сойдя с курульного помоста, остановился перед скамьей трибунов. – Сейчас в этом собрании пройдет голосование. Пусть все, кто выступает за признание законов Марка Ливия Друза недействительными, встанут справа от меня, а те, кто согласен оставить их в силе, – слева. Прошу!

– Я первый, Луций Марций, – вызвался великий понтифик Агенобарб, вставая. – Меня, великого понтифика, ты убедил полностью и окончательно.

Сенаторы, многие из которых были белее тог, молча потянулись со своих ярусов; почти все, кроме небольшой кучки, сгрудились справа от Филиппа, потупив глаза в выложенный плиткой пол.

– Голосование можно считать состоявшимся, – подытожил Секст Цезарь. – По решению этого собрания законы трибуната Марка Ливия Друза будут удалены из наших архивов, доски с ними будут уничтожены. Через три дня я созову всенародное собрание.

Последним покинул место голосования Друз. Короткое расстояние, отделявшее Филиппа от края скамьи трибунов, он преодолел с гордо вскинутой головой.

– Ты можешь, разумеется, наложить свое вето, Марк Ливий, – вкрадчиво проговорил Филипп. Все сенаторы замерли.

Друз невозмутимо посмотрел на Филиппа:

– Нет уж, Луций Марций, я не демагог. Исполняя свои обязанности народного трибуна, я всегда искал одобрения сената, и теперь мои законы объявлены недействительными. Повинуясь своему долгу, я склоняюсь перед решением равных мне.

Когда сенаторы разошлись, Скавр гордо сказал Сцеволе:

– Наш дорогой Марк Ливий все равно остался увенчан лаврами!

– Не спорю, – согласился Сцевола и огорченно передернул плечами. – Что ты на самом деле думаешь обо всех этих предзнаменованиях?

– У меня две мысли. Первая: никто никогда не подбирал с таким тщанием естественные приметы. И вторая: сдается мне, что если эти предзнаменования что-то и значат, так только то, что в случае отмены законов Марка Ливия разразится война с Италией.

Сцевола, конечно, находился вместе со Скавром среди сторонников Друза; поступи он иначе, друзья от него отвернулись бы. Но он был заметно встревожен и не скрывал колебаний.

– Да, но…

– Ты поверил, Квинт Муций?! – удивленно вскричал Марий.

– Нет-нет, этого я не говорю! – сердито отмахнулся Сцевола; здравый смысл боролся в нем с римским суеверием. – Но как же пот богини Ангероны и сползшая повязка? – Его глаза наполнились слезами. – А что вы скажете о смерти моего двоюродного брата Красса, самого близкого моего друга?

– Квинт Муций, – вступил в разговор подошедший к ним Друз, – я считаю, что Марк Эмилий прав. Все эти предзнаменования указывают на опасность отмены моих законов.

– Квинт Муций, ты состоишь в коллегии понтификов, – терпеливо продолжил Скавр. – Все началось с единственного явления, в которое еще можно поверить, – с утечки масла из статуи Сатурна. Но мы ожидали этого не один год! Потому статую и запеленали. Что до богини Ангероны, так нет ничего легче, чем проникнуть в ее храм, сдернуть повязку и вымазать ее чем-нибудь липким, чтобы остались капли. Молния, как все мы знаем, всегда ударяет в самую высокую точку, и тебе отлично известно, что храм Богинь Благочестия хоть и мал, да высок! О землетрясениях, огненных жерлах, кровавых дождях и лягушках – тьфу! Я даже говорить отказываюсь. Луций Лициний умер в своей постели. Всем бы нам такой безмятежный конец!

– Да, но… – все еще сомневался Сцевола.

– Полюбуйтесь на него! – воскликнул Скавр, обращаясь к Марию и Друзу. – Если даже его можно одурачить, то как винить остальных суеверных болванов?

– Ты не веришь в богов, Марк Эмилий? – в страхе вскричал Сцевола.

– Верю, верю, как не верить! Но при этом, Квинт Муций, я отказываюсь верить козням и толкам людей, утверждающих, что они действуют от имени богов! Ни разу не сталкивался с предзнаменованием или пророчеством, которому нельзя было бы дать два диаметрально противоположных толкования. И почему все решили, что Филипп в этом разбирается? Потому, что он авгур? Да он не распознает истинного предзнаменования, даже если споткнется об него или если оно укусит его за разбитый нос! А старик Публий Корнелий Куллеол… недаром его имя значит «маленькая мошонка»! Готов поспорить с тобой на что угодно, Квинт Муций, что если бы какой-нибудь умник взялся перечислить все стихийные бедствия и так называемые сверхъестественные явления за год второго трибуната Сатурнина, то список получился бы не менее внушительным. Не ребячься! Где твой здоровый судейский скепсис? Прошу тебя, образумься!

– Признаться, Филипп меня неприятно удивил, – угрюмо промолвил Марий. – Когда-то я его купил… Не знал, что этот cunnus настолько хитроумен!

– Да, хитер! – подхватил Сцевола, спеша переменить тему и отвлечь Скавра, отчитавшего его за простодушие. – Сдается мне, Филипп все продумал заранее. – Он усмехнулся. – В одном можно быть уверенным: эту блестящую мысль подсказал ему не Цепион.

– А ты что скажешь, Марк Ливий? – спросил Марий.

– Что тут сказать? – У Друза еле двигались челюсти, на него навалилась страшная усталость. – Даже не знаю, Гай Марий… Умно сработано, вот и все.

– Зря ты не наложил вето, – посетовал Марий.

– Ты на моем месте так и сделал бы, и я бы тебя не осудил. Но я не могу взять назад сказанное в начале моего трибуната, пойми! Тогда я обещал не идти против воли коллег-сенаторов.

– Значит, о предоставлении гражданских прав можно забыть! – махнул рукой Скавр.

– Почему?! – искренне удивился Друз.

– Они отменили все твои законы, Марк Ливий! Или отменят.

– Ну и что? Закон о гражданстве еще не принят народным собранием, я всего лишь огласил его в сенате, который не рекомендовал выносить его на рассмотрение. Но я не обещал сенату неукоснительно следовать его рекомендациям; я всего лишь говорил, что первым делом обращусь за одобрением к нему. Это обещание я выполнил. Я не могу отступиться только потому, что сенат сказал «нет». Дело еще не проиграно. Пусть народ скажет свое слово. А уж я постараюсь склонить его к согласию. – И Друз торжествующе улыбнулся.

– О боги! Ты заслуживаешь победы, Марк Ливий! – воскликнул Скавр.

– Вот и я так думаю, – сказал Друз. – А теперь прошу меня извинить. Мне нужно написать моим италийским друзьям. Я должен убедить их не начинать войну, потому что битва еще не окончена.

– Чепуха, ничего у них не выйдет! – вскричал Сцевола. – Если италики и впрямь захотят воевать, в случае если мы откажем им в правах, – а здесь я тебе верю, Марк Ливий, иначе встал бы по правую руку от Филиппа, – то на подготовку к войне у них уйдут годы!

– Ошибаешься, Квинт Муций. Они в полной боевой готовности. Подготовлены к войне лучше, чем Рим.

То, что, по крайней мере, марсы готовы воевать, стало ясно сенату и народу Рима через несколько дней, когда пришло известие, что Квинт Поппедий Силон ведет по Валериевой дороге на Рим два полноценных легиона. Испуганный принцепс сената созвал срочное заседание, но явилась лишь кучка сенаторов; Филипп и Цепион не только отсутствовали, но и не прислали никакого объяснения. Друз тоже не пришел, но прислал записку, где говорилось, что он не может участвовать в обсуждении военной угрозы, исходящей от его давнего близкого друга Квинта Поппедия Силона.

– Трусливые кролики! – сказал Скавр Марию, озирая пустые ряды. – Забились в норы, воображая, наверное, что если не вылезать, то недруги разбегутся.

Но, не веря, что марсы всерьез намерены воевать, Скавр убедил немногих собравшихся, что это «вторжение» правильнее будет отразить мирными способами.

– Гней Домиций, – обратился он к великому понтифику Агенобарбу, – ты прославленный консуляр, бывший цензор и нынешний великий понтифик. Не возражаешь выехать навстречу этой армии, как в свое время Попиллий Ленат, с одними ликторами? Несколько лет назад ты председательствовал в комиссии, следившей за исполнением lex Licinia Mucia в Альбе-Фуценции, поэтому марсы тебя знают и, как я слышал, питают к тебе уважение из-за проявленного милосердия. Выясни, зачем эта армия выступила и что нужно от нас марсам.

– Прекрасно, принцепс сената, я готов быть новым Попиллием Ленатом, если ты наделишь меня полным проконсульским империем, – согласился Агенобарб. – В противном случае я не смогу ни сказать, ни сделать того, что потребует ситуация. И еще, пусть в мои фасции будут вставлены топоры.

– Ты получишь то и другое, – пообещал Скавр.

– Марсы подойдут к Риму уже завтра, – сказал Марий, кривясь. – Надеюсь, ты понимаешь, что завтра за день?

– Понимаю, – сказал Агенобарб. – Канун октябрьских нон, годовщина битвы при Аравсионе, в которой марсы потеряли целый легион.

– Они не случайно выбрали время, – сказал Секст Цезарь, с удовольствием председательствуя на этом заседании, несмотря на мрачную атмосферу: его радовало отсутствие Филиппа и Цепиона, а присутствующих сенаторов он про себя зачислил в патриоты.

– Потому-то, отцы, внесенные в списки, – подхватил Скавр, – я и не думаю, что они желают объявить нам войну.

– Секретарь, вызови ликторов из тридцати курий, – приказал Секст Цезарь. – Будет тебе проконсульский империй, Гней Домиций, как только сюда прибудут ликторы. Ты согласен доложить нам о результате на специальном заседании послезавтра?

– В ноны? – с сомнением спросил Агенобарб.

– Дело не терпит отлагательства, Гней Домиций, так что мы соберемся в ноны, – твердо ответил Секст Цезарь. – Надеюсь, заседание будет более многолюдным! Куда катится Рим, если даже при такой серьезной опасности удосуживается прийти всего лишь горстка неравнодушных людей!

– Я знаю, почему так получилось, Секст Юлий, – сказал Марий. – Они не пришли, потому что не оценили серьезность ситуации. Решили, что дело не стоит выеденного яйца.

В октябрьские ноны собралось больше сенаторов, но далеко не все. Пришел Друз, но не было ни Филиппа, ни Цепиона, решивших своим отсутствием продемонстрировать, что они думают о «вторжении».

– Расскажи, как все было, Гней Домиций, – попросил Агенобарба единственный присутствующий консул, Секст Цезарь.

– Я встретил Квинта Поппедия Силона недалеко от Коллинских ворот, – начал великий понтифик Агенобарб. – Он шел во главе армии. Она составляет примерно два легиона, не менее десяти тысяч солдат, к которым надо добавить вспомогательные силы, восемь отменных полевых орудий и кавалерийский отряд. Сам Силон шел в пешем строю, как и его офицеры. Я не разглядел обоза, поэтому считаю, что он привел армию в легком маршевом порядке. – Он вздохнул. – Это было впечатляющее зрелище, отцы, внесенные в списки! Безупречное построение, отличная форма и выучка. Пока мы с Силоном беседовали, воины молча стояли по стойке смирно под палящим солнцем, не нарушая строй.

– Ты разглядел, великий понтифик, новы ли их доспехи и оружие? – тревожно осведомился Друз.

– Да, сделать это было нетрудно, Марк Ливий. Все новехонькое, самого отменного качества, – ответил Агенобарб.

– Благодарю.

– Продолжай, Гней Домиций, – попросил Секст Цезарь.

– Мы с ликторами приблизились к ним на такое расстояние, чтобы нас услышали Квинт Поппедий Силон и его легионы. Потом мы с Силоном сошлись для разговора наедине.

«Зачем вы явились во всеоружии, Квинт Поппедий?» – спросил я его учтиво и спокойно. «Мы идем в Рим по зову народных трибунов», – отвечал Силон так же учтиво. «Трибунов? – переспросил я его. – Не одного народного трибуна, не Марка Ливия Друза?» – «Народных трибунов», – повторил он. «Сразу всех?» – спросил я для верности. «Сразу всех», – подтвердил он. «Зачем вас позвали народные трибуны?» – спросил я. «Для получения римского гражданства и для того, чтобы каждый италик стал римским гражданином», – был его ответ. Я сделал шаг назад, приподнял брови и посмотрел через его плечо на его легионы. «Грозя нам оружием?» – спросил я. «Если понадобится», – ответил он.

И тогда я воспользовался своим проконсульским империем, чтобы сделать заявление, которое иначе, учитывая ход последних заседаний сената, не смог бы сделать. Это заявление, отцы, внесенные в списки, я счел необходимым ввиду создавшегося положения. «Оружие не потребуется, Квинт Поппедий», – сказал я Силону. Он в ответ презрительно засмеялся. «Перестань, Гней Домиций! – сказал он. – Или ты и вправду хочешь, чтобы я этому поверил? Мы, италики, поколениями ждали гражданства, не берясь за оружие, терпели, и что же? Все наши надежды обратились в прах. Ныне мы понимаем, что можем добиться гражданства только силой».

Мне, конечно же, было горько это слышать, отцы, внесенные в списки. Всплеснув руками, я вскричал: «Квинт Поппедий, Квинт Поппедий, уверяю тебя, время почти настало! Прошу, даже умоляю, распусти войско, вложи меч в ножны, ступай назад, в землю марсов. Даю тебе торжественное обещание, что сенат и народ Рима предоставят всем италийцам римское гражданство!»

Он долго смотрел на меня, ничего не говоря, и наконец молвил: «Хорошо, Гней Домиций, я уведу свою армию отсюда, но ровно на такое расстояние и на такое время, чтобы проверить правдивость твоих слов. Говорю тебе прямо и открыто, великий понтифик, что если сенат и народ Рима не предоставят Италии римское гражданство за срок полномочий нынешних народных трибунов, то я снова двинусь на Рим. Со мной пойдет вся Италия. Хорошо это запомни! Вся Италия оъединится для разгрома Рима».

После этого мы разошлись. Его войско развернулось по команде «кругом!», демонстрируя отменную выучку, и ушло. Я вернулся в Рим. Всю ночь, отцы, внесенные в списки, я размышлял. Вы хорошо меня знаете, с давних пор. Я не слыву человеком мягким, готовым входить в чужое положение. Но я вполне способен отличить редьку от быка! Истинно говорю вам, отцы-сенаторы, вчера я видел быка. Быка с остро наточенными рогами, дышащего огнем. Мое обещание Квинту Поппедию Силону не было пустыми словами! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы добиться от сената и народа Рима прав гражданства для всей Италии!

Сенаторы загудели, многие уставились на великого понтифика Агенобарба в изумлении, многие отметили, как резко поменял свою позицию этот человек, прославившийся своей несговорчивостью и нетерпимостью.

– Следующее заседание состоится завтра, – сказал Секст Цезарь с довольным видом. – Пришло время снова искать ответ на этот вопрос. Два претора, отправленные в поездку по Италии по инициативе Луция Марция, – Секст Цезарь важно кивнул на пустое кресло Филиппа, – еще не вернулись с донесениями. Придется поставить вопрос на обсуждение. Но я хотел бы, чтобы первыми высказались по данному вопросу те, кто в последнее время уклоняется от этого, в особенности мой коллега-консул и претор Квинт Сервилий Цепион.

Назавтра оба они явились, зная все подробности отчета Агенобарба; тем не менее, на взгляд Друза, принцепса сената Скавра и всех остальных, заждавшихся эту парочку, выглядели они безразличными. Гай Марий с неясным для него самого тяжелым предчувствием озирал лица присутствующих. Сулла не пропустил ни одного заседания с тех пор, как Друз стал народным трибуном, однако помощи от него не было; после смерти сына он совершенно замкнулся, даже к своему предполагаемому коллеге по будущему консульству Квинту Помпею Руфу он был равнодушен. Он сидел и слушал с бесстрастным выражением лица и уходил, лишь только заседание объявлялось закрытым. С тем же успехом он мог бы вообще исчезнуть с лица земли. Но он, по крайней мере, голосовал за сохранение законов Друза в силе, поэтому Марий по-прежнему числил его в своем лагере. Катул Цезарь выглядел огорченным, что объяснялось, по-видимому, отступничеством прежнего его верного союзника великого понтифика Агенобарба.

Присутствующие зашевелились, и Марий встрепенулся. В октябре фасции полагались Филиппу, поэтому сегодня в кресле сидел он, а не Секст Цезарь. Он принес какой-то документ, который не стал доверять секретарю. После завершения формальностей он встал и заговорил первым.

– Марк Ливий Друз, – произнес он четко и холодно, – я хочу зачитать собранию нечто, превосходящее значением мнимое вторжение твоего лучшего друга Квинта Поппедия Силона. Но прежде, чем я начну, пусть все сенаторы услышат от тебя самого, что ты здесь и все слышишь.

– Я здесь, Луций Марций, я все слышу, – отозвался Друз столь же холодно и четко.

На взгляд Гая Мария, не отрывавшего глаз от Друза, тот выглядел ужасно уставшим. Казалось, он давно исчерпал последние силы и таскал ноги одним усилием воли. За последние недели он исхудал, щеки ввалились, глаза тоже, вокруг них залегли угрюмые тени.

«Откуда это чувство, будто я – раб на каменоломне? – ломал голову Марий. – Почему я на грани срыва, откуда эта тревога, этот страх? Друз не обладает моей силой духа, моей несокрушимой уверенностью в собственной правоте. Слишком он привержен справедливости, слишком благоразумен, слишком склонен видеть обе стороны любой проблемы. Они прикончат его – если не физически, то морально. Почему я раньше недооценивал исходящую от Филиппа опасность? Почему не видел его хитроумия?»

Тем временем Филипп развернул свой лист бумаги и, держа его перед собой обеими руками, начал:

– Я обойдусь без предисловий, отцы, внесенные в списки. Делайте свои выводы. Вот что здесь написано: «Клянусь Юпитером Всеблагим Всесильным, Вестой, Марсом, Солнцем и Землей, богиней Теллус, богами и героями, породившими народ Италии и помогавшими ему в борьбе, в том, что враги и друзья Марка Ливия Друза будут отныне и моими врагами и друзьями. Клянусь жизнью, детьми, родителями и своим достоянием в верности Марку Ливию Друзу и всем тем, кто приносит такую же клятву. Если благодаря законам Марка Ливия Друза я получу римское гражданство, то клянусь, что Рим станет единственной моей родиной, а я до своей смерти буду клиентом Марка Ливия Друза. Эту клятву я передам как можно большему числу италийцев. Я буду верен своей клятве, и да зачтется мне это. Если я нарушу ее, то пусть лишусь жизни, детей, родителей и достояния. Да будет так. Торжественно клянусь».

Никогда еще сенат так не замирал. Филипп переводил взгляд со Скавра, разинувшего от удивления рот, на свирепо скалящегося Мария, с поджавшего губы Сцеволы на побагровевшего Агенобарба, со съежившегося от ужаса Катула Цезаря на удрученного Секста Цезаря, со смятенного, оцепеневшего Метелла Пия Свиненка на ликующего Цепиона.

Потом он уронил левую руку, шлепнув себя по бедру, и от этого шлепка вздрогнула половина сената.

– Это, отцы-законодатели, клятва, которую дают вот уже год тысячи италийцев. Теперь, отцы-законодатели, вы знаете, ради чего так старается Марк Ливий Друз, ради чего так неустанно, с таким воодушевлением борется он за этот бесценный дар – наше римское гражданство – для своих друзей-италиков. – Он устало покачал головой. – Вовсе не потому, что ему хотя бы на йоту дорога их грязная италийская шкура! Не из-за своей веры в справедливость, даже такую извращенную! Не потому, что он грезит о славной карьере, которая на веки вечные обеспечит ему место в истории! А потому, досточтимые сенаторы, что он связан клиентской клятвой почти со всей Италией! Если бы мы предоставили италикам права гражданства, Италия принадлежала бы Марку Ливию Друзу! Вообразите! Патронат, простершийся от Арна до Регия, от Тусканского моря до Адриатики! О, прими мои поздравления, Марк Ливий! Что за подарок! Есть ради чего трудиться! Больше сотни армий клиентов!

Сказав все это, Филипп развернулся, сошел с курульного помоста и мерным шагом приблизился к тому краю длинной скамьи трибунов, где сидел Друз.

– Марк Ливий Друз, правда ли, что вся Италия принесла эту клятву? – спросил Филипп. – Правда ли, что в ответ на эту клятву ты поклялся добыть гражданство для всей Италии?

С лицом белее тоги Друз, шатаясь, поднялся и вытянул руку, то ли прося о чем-то, то ли желая оттолкнуть Филиппа. В следующее мгновение, еще шевеля губами, как будто пытаясь ответить, Друз рухнул на черно-белый мозаичный пол. Филипп брезгливо отступил, Марий и Скавр опустились на колени рядом с Друзом.

– Он умер? – спросил Скавр, перекрикивая шум, поднявшийся после объявления Филиппа, что заседание прерывается до завтрашнего дня.

Марий, приложивший ухо к груди Друза, покачал головой:

– Глубокий обморок. – Он выпрямился и с облегчением перевел дух.

Обморок затянулся, Друз пошел пятнами, посерел. У него задергались руки и ноги, потом все тело несколько раз скрутила судорога, из груди вырвались страшные звуки.

– У него удар! – воскликнул Скавр.

– Вряд ли, – ответил Марий, всякое повидавший на поле брани. – После такого долгого беспамятства часто бывают судороги, но потом они проходят. Скоро он очнется.

Филипп отошел подальше, больше всего заботясь о том, чтобы уберечь тогу, если Друза вырвет.

– Унесите этого труса! – презрительно распорядился он. – Если ему суждено умереть, то пусть это произойдет на неосвященной земле.

Марий вскинул голову.

– Mentulam caco, cunne, – бросил он Филиппу достаточно громко, чтобы слышали все вокруг.

Филипп ускорил шаг; если он кого-то и боялся, то только Гая Мария.

Сочувствующие Друзу остались ждать, когда он придет в себя; к удовольствию Мария, среди них был и Луций Корнелий Сулла.

К Друзу вернулось сознание, но он не понимал, где находится и что произошло.

– Я послал к Юлии за носилками, – сказал Марий Скавру. – Пусть он лежит здесь, пока их принесут. – Он пожертвовал своей тогой, подложив ее Друзу под голову и кое-как его укрыв, чтобы согреть

– Я совершенно сбит с толку! – признался Скавр, сидя на краю курульного помоста. Он был так невелик ростом, что его ноги остались болтаться в воздухе. – Истинно говорю, никогда не подумал бы такого о нем!

Марий саркастически фыркнул:

– Что ты несешь, Марк Эмилий? Ты никогда бы не подумал такого о римском аристократе? А вот я никогда бы не поверил в обратное! Юпитер, как же вы все обманываетесь!

Ярко-зеленые глаза Скавра забегали.

– Юпитер свидетель, ты, италийский деревенщина, ловко разоблачаешь наши слабости! – И Скавр втянул голову в плечи.

– Кто-то должен это делать, дряхлый ты мешок костей! – отшутился Марий, подсаживаясь к принцепсу сената и глядя на троих оставшихся: Сцеволу, Антония Оратора и Луция Корнелия Суллу. – Ну как, друзья? – спросил он, тоже болтая ногами. – Что нам делать теперь?

– Ничего, – буркнул Сцевола.

– О, Квинт Муций, Квинт Муций, прости нашему бедному народному трибуну его слабость, такую исконно римскую! В нем и так едва душа теплится! – И Марий стал вторить хриплому хохоту Скавра.

– Пусть это римская слабость, – обиженно проговорил Сцевола, – но я ее лишен.

– Может, и так, потому-то ты ему и не ровня, мой друг, – сказал Марий, указывая вытянутой ногой на лежащего на полу Друза.

Сцевола неприязненно поморщился:

– Знаешь, Гай Марий, ты невыносим! А ты, принцепс сената Скавр, перестань хихикать. Нашел повод для смеха!

– Никто из нас еще не ответил на первый вопрос Гая Мария, – примирительно напомнил Антоний Оратор. – Что теперь делать?

– Это не нам решать, – впервые напомнил о себе Сулла. – Не нам, а ему.