Царство небесное Хаецкая Елена

Он произнес имя короля, в царствование которого оба они были еще молоды, и на мгновение печаль охватила их, такая глубокая, что в ней можно было утонуть. Но потом Раймон дважды стукнул тыльной стороной ладони по письмам, оттискивая на печатях свое кольцо, и велел позвать цистерцианцев.

Один из двоих точно был монахом, другой же, которого звали Гуфье, только выглядел, как монах. Ему Раймон и вручил оба послания — одно патриарху, другое — самой Сибилле.

О письмах стало известно почти сразу после того, как они были отосланы, и несколько баронов отправились вслед за монахами — умолять Сибиллу проявить благоразумие и расстаться с Лузиньяном.

Ридфор, веселый и помолодевший, расставлял у всех семи ворот Иерусалима новые посты, заменяя стражу тамплиерами. Это делалось без всяких объяснений. С Ридфором никто спорить не решался. Только один сержант попытался выяснить, в чем дело и почему ворота закрывают и устанавливают возле них охрану. Ридфор разбил ему в кровь лицо и затем снисходительно велел отправляться в госпиталь, где братия, несомненно, о нем позаботится.

Город перешел на осадное положение. С того момента, как в Иерусалим вошли двое цистерцианских монахов, никто не появлялся за стенами без ведома и дозволения великого магистра тамплиеров. Роже де Мулен предусмотрительно молчал.

— Я должна оставить мужа и избрать себе нового? — переспросила Сибилла, когда письма были прочитаны и прибывшие вслед за письмами бароны подтвердили эту просьбу. — Но какого же мужа я должна себе избрать?

Коннетабль Эмерик, бывший при этом разговоре, проговорил уверенно и громко:

— Разумеется, такого, какого вы сочтете нужным, госпожа.

— Хорошо, — сказала Сибилла, — я сделаю это, и пусть все благочестивые и знатные люди Королевства поддержат мой выбор!

По очереди она подошла к каждому из баронов и каждого взяла за руки. И вместе с их ладонями она принимала от них клятвы в верности и в том, что они будут уважать ее волю, в чем бы эта воля ни состояла.

Гуфье грыз губы, пока струйка крови не побежала по его подбородку, но ни сказать, ни сделать он ничего не мог: Сибилла только сейчас явила себя истинной сестрой своего предусмотрительного брата, Прокаженного короля. «Боже, смилуйся над моим господином Раймоном! — думал Гуфье, удерживая слезы, так что в конце концов непролившаяся соль начала разъедать его глаза. — Ты создал его умным и хитрым, ты сотворил его на этой земле могущественным, но есть нечто, о чем я не знаю, нечто тайное, не открытое никому, и оно причинило его душе такой ущерб, что никогда он не сможет одолеть этих влюбленных детей, что бы он ни предпринимал, на какие бы хитрости ни пускался! У него не достанет даже армии, чтобы разгромить их. Боже, пожалей его! Пощади его, Боже, и меня вместе с ним».

Стоял июль, царственный месяц, и город плавился в его лучах. Ги де Лузиньян, потомок крылатой змеи, начинал обретать черты своего племени: светлые волосы, отросшие за время военного бездействия, когда не требовалось обрезать их под шлем, начали виться, и издалека казалось, что Ги, красиво одетый в блестящие, расшитые одежды, тщательно причесанный, с поблескивающим от пота загорелым лицом, готов превратиться в дракона — с драгоценными камнями на золотой чешуе, с той особенной, легкой сутулостью, какая свойственна любому крылатому существу, если оно не летит, а идет, спрятав крылья.

Никогда еще Сибилла не любила его так глубоко, так сердечно, с такой жалостью и с таким восхищением, как в тот день, когда он стоял среди баронов, встречавших торжественную коронационную процессию у самых ворот церкви Гроба Господня. Ги был одет как диакон, и кое-кому это бросилось в глаза. Однако по своему обыкновению Ги держался так, что его замечали далеко не сразу: он умел быть на удивление тихим, и эта глубокая внутренняя тишина делала порой его почти невидимым.

Из Храма вышел патриарх, и был он в этот день не человеком, слабым и очень грешным, как обычно, но истинным клириком, потому что Гроб и солнце Святой Земли изливали на него неодолимое могущество. Патриарх, окруженный сверкающим священством, остановился в дверях.

Остановилась перед ним и Сибилла — в белом и золотом, с убранными под тяжелый плат волосами и тонким золотым ободом на голове. Она шла босиком по горячим камням, как будто готовилась принять на себя покаянный труд за все Королевство. Эта походка, легкая, чуть боязливая — ибо каждое прикосновение ступни к камню мостовой могло оказаться болезненным, — обращала на себя куда большее внимание, чем сияние золота на ослепительной белизне ее одежд.

Патриарх громко воскликнул:

— Во имя Отца, и Сына, и Духа Святого!

И таков был его звенящий голос, и такова была святость этого места, что стоявшие рядом вдруг ощутили близость Бога-Троицы.

Сибилла остановилась перед ним, отделившись от свиты, от духовенства и от своих подданных: одинокая женская фигура перед разверстой пропастью Храма Гроба, избиваемая прямыми, толстыми солнечными лучами, точно копьями. Небо Святой Земли изливало на королеву свой неистовый свет. И не было в этом свете ничего от земного благополучия, но все — от беспощадной любви Царствия Небесного.

— Клянешься ли ты защищать Святую Землю, и патриарха Иерусалимского, и паству его, и святой город Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан? — вопросил патриарх.

И женщина, подняв голову, ответила громко и отчетливо:

— Клянусь! Клянусь защищать патриарха, и паству его, и Землю Господа моего, и священный град Иерусалим, и всю Церковь истинных христиан!

Патриарх шагнул к Сибилле, взял ее за подбородок и нежно, благоговейно поцеловал в губы. А после, сияя — точно вся душа его наполнилась этим поцелуем, преображенным в свет, — повернулся к баронам и закричал (он кричал так, словно посылал войска в последнюю атаку перед победой):

— Провозгласите же и вы эту достойную королеву Сибиллу, дочь, сестру и мать королей, истинной своей королевой и подлинным своим сюзереном!

Бароны закричали — так, словно бросались очертя голову в сражение, а затем их крик обернулся пением. Патриарх умел управлять большими толпами людей, пусть даже и знатных. Они и сами не успели заметить, когда прекратили выкрикивать здравицы и начали петь.

«Царствие Небесное, — бессвязно думал Ги, выпевая вслед за остальными и чувствуя на языке сладость от этих слов, как будто раскусил виноградную ягоду, — regna coelorum… Силой берется Небесное Царство. И мое Царство — любовь, прохладные руки Христа — там, в пустыне… Боже, благослови нас!»

В Храме, куда хлынула вслед за патриархом и Сибиллой толпа, было полутемно и прохладно, и все окунулись в неземные запахи этого огромного, как целый город, строения — базилики, вместившей в себя весь мир и всю историю человечества, его самое страшное отчаяние и самую великую надежду.

Ги улыбнулся, отыскав на стене памятный крестик, вырезанный давным-давно их дедом: Эмерик показал брату этот крошечный значок, оставшийся от их предка, побывавшего на Святой Земле, и оба брата по очереди поцеловали его. Ги и сейчас мимолетно приложился к стене, ощутив под губами неровности резьбы и втянув запах старой, сладковатой пыли.

Высоко на хорах Сибилла принимала от патриарха корону и от одного из баронов — золотое яблоко, то самое, что символизировало землю Королевства. Рядом с королевой находился коннетабль Эмерик с королевским знаменем.

Ги не успел уловить мгновения, когда Сибилла получила святое помазание, и корона была осторожно возложена на ее голову, сменив тонкий золотой обруч. Когда он снова поднял глаза к своей возлюбленной жене, она уже стояла, осененная королевской диадемой, по-византийски пышной и изысканной. Крест, начертанный елеем на ее лбу, от жары расплавился и потек, освящая и скулы, и любимые ямочки на щеках, и пышные губы.

— …Слабая женщина, немощной сосуд… — донесся с хоров голос патриарха. — Способна ли ты в одиночку нести тяжкий труд управления государством, особенно сейчас, в пору смут и волнений, когда враги теснят Королевство со всех сторон?

— Нет, — пронеслось над головами баронов, скорее угадалось, чем было услышано.

— Так избери себе супруга, достойного сеньора, который управлял бы Святой Землей вместе с тобой, в добром союзе и любви! — проговорил патриарх и чуть отступил назад, открывая королеве дорогу.

Она сошла к «народу» — знатным людям Королевства и монахам. Теперь уже все видели, что королева идет босая, и обнаженность ее ног была такой же царственной и нарядной, как и ее роскошное платье, и украшения на нем, и сверкающие короны: одна — на голове, другая — в правой руке. В левой Сибилла держала меч Королевства.

Тот самый, который носил (а затем туго привязывал к перчатке) ее брат, а до брата — ее отец, а еще прежде — дядя.

— Мои господа, сеньоры! — сказала Сибилла, останавливаясь перед баронами. — Все вы давали мне клятву оберегать меня и моего будущего избранного супруга, того, кто станет править Королевством рядом со мной, в добром поспешении!

Они молчали. Они смотрели, как она нисходит к ним с мечом и короной, истинное дитя Святой Земли, сотканное темным благовонным воздухом Святого Гроба, правнучка короля Болдуина де Бурка, принцесса Анжуйского дома. Некоторое время она еще оставалась далекой, вознесенной высоко над головами, и каждый ее шаг не приближал ее к собравшимся, но как бы удерживал на том же расстоянии; но вот в какой-то неуловимый миг, после нового, никем не сосчитанного шага она вдруг оказалась прямо перед ними, и они смотрели на нее прямо, а не снизу вверх.

Высокая, почти вровень с мужчинами, она обратила к баронам свое прекрасное лицо, обтянутое накрахмаленным тонким белым полотном, точно уложенное в каменные складки надгробия.

Стало очень тихо, и откуда-то из невероятной дали, из иной жизни, сейчас недостижимой, донесся жалкий голос уличного водоноса, предлагающего купить холодной воды.

Сибилла повернулась к своему мужу.

Он вышел вперед и преклонил перед ней колени, а Сибилла высоко подняла над головой второй венец, и солнечный луч тускло сверкнул на золотом ободке. Благоговейно она возложила корону на опущенную голову мужа, а затем промолвила тихо:

— Встаньте, мессир Ги де Лузиньян.

И когда он подчинился, опоясала его мечом.

Коннетабль оказался рядом. Отчужденный, почти незнакомый — таким показался он младшему брату, когда отдавал ему знамя Королевства.

— Благословите это знамя, государь! — отчетливо произнес Эмерик.

И Ги, поцеловав и перекрестив знамя, вернул его коннетаблю, подтверждая новое назначение Эмерика на прежний пост.

Началась месса.

— А, вы тоже здесь! — зашептал кто-то в ухо Гуфье. Одетый цистерцианцем, соглядатай Раймона Триполитанского не мог оторвать глаз от королевской четы.

Гуфье резко повернулся на шепот. При звуке этого голоса, при виде этого человека он содрогнулся всем телом. Гуфье и сам не смог бы объяснить, почему так вышло и с какого момента началось, но всякий раз, встречая Гвибера, он испытывал ужас.

Он знал, что после неудачных попыток исполнить поручение графа Раймона и убить Ги де Лузиньяна Гвибер возвращался в Тивериаду и встречался с графом. По слухам, граф пришел в страшную ярость, и следы этой ярости остались на теле Гвибера. Сам же Гвибер попросту исчез из Тивериадского замка, так что его больше никто там не видел.

— Я здесь, потому что этого хотел наш сеньор, — сказал Гуфье. — А ты?

— О, — протянул Гвибер, — я должен быть рядом, когда это случится.

— Что случится? — прошептал Гуфье. — Что должно случиться?

Но Гвибер не ответил.

Он изменился и был узнаваем только благодаря белому пятну на щеке. За минувшие годы, проведенные в скитаниях и одиночестве, он не постарел, как это следовало бы согласно естественному ходу событий, но как бы еще плотнее врос в собственное тело. Сейчас на нем была одежда цистерцианца, и даже искушенный глаз не определил бы в Гвибере переодетого солдата: любое платье было ему впору. Подобно тому, как душа Гвибера полностью приспособилась к его телу, тело его с невероятной легкостью приспосабливалось к любым покровам.

Ги и Сибилла были теперь удалены от обоих собеседников на огромное расстояние, и там, вдали, что-то происходило между этими двумя людьми, между королевой и ее возлюбленным.

— Она босая, — влюбленно прошептал Гвибер.

Гуфье бросил на него досадливый взгляд.

— Уверен, это ей коннетабль присоветовал.

— Нет, она сделала это потому, что хочет раскаяться во всех своих грехах и принять помазание чистой…

— Да нет же, говорю тебе, это все коннетабль, — повторил Гуфье. — Этот пройдоха знает толк в женщинах и в том, как им лучше обольщать мужчин. А принцессе Сибилле требовалось обольстить не одного только своего мужа, и без того ею плененного; она затеяла посеять любовь к себе в сердцах всех мужчин Королевства!

Гуфье был прав: именно Эмерик дал Сибилле дельный совет — снять обувь. «Это изменит вашу походку, дорогая сестра, так что вы будете парить над камнями, точно беззащитный ангел. Завидев вас, они испытают сильнейшее волнение и очень не скоро поймут его причину…»

И Сибилла доверилась коннетаблю — так же, как доверялись ему и Изабелла, и Ги.

— Вас я избираю своим господином и владыкой земли Иерусалима, — услышали оба шепчущихся собеседника громкий голос королевы и увидели, как она — в невероятной дали — возлагает на своего мужа королевские регалии, делая его королем и одновременно с тем особым служителем Господа (недаром на нем было облачение диакона). — Да не разъединят человеки того, кого соединил Господь!

— Вот и все, — сказал Гвибер, странно улыбаясь. В просвет между сухими, треснувшими губами глянули зубы, желтые и кривые, как раненые воины, что выходят из битвы опираясь друг на друга, так что улыбка Гвибера производила болезненное и даже катастрофическое впечатление.

— Ты не смог убить его, — проговорил Гуфье, — и теперь Королевство погибнет.

— На эту смерть не было Божьего соизволения, — возразил Гвибер.

— А ты ведь много знаешь о Божьем соизволении? — поинтересовался Гуфье, впервые давая волю своим чувствам.

— Может быть, — отозвался Гвибер.

— Нет, этого не может быть! — зашептал Гуфье. — И еще не все потеряно!

— Увидишь, — сказал Гвибер.

И вдруг уставился на Гуфье так, словно заметил его только что и недоумевает: что делает рядом с ним этот непонятный цистерцианец, которого он, Гвибер, видит впервые в жизни?

— Кто ты такой, а? — спросил он, кривляясь. — Ты откуда? Из Тивериады? Там, на одной колонне, есть резная капитель, а на той капители сидит черт и ест грешника… Не твоя ли образина торчит из его пасти?

Это было неправдой. Невыразительное лицо Гуфье никогда не могло бы послужить источником вдохновения для художника, и несчастный пожираемый грешник всегда устрашал Гвибера сходством с ним самим.

Гуфье тоже вспомнил эту колонну. Она находилась ближе всех к выходу из храма — как раз в том месте, где обычно и стоял Гуфье, поскольку он не любил находиться в церкви и всегда был готов выйти из нее. Оскаленное лицо Гвибера обрело пугающее сходство с тем, на колонне, и Гуфье, отшатнувшись, торопливо стал пробираться через толпу монахов — прочь от безумца.

Гвибер перестал смеяться, погладил себя по лицу ладонью и обрел некоторое благообразие. Затем тряхнул головой, чтобы вернуться из мира своих грез в мир чужих сновидений, и увидел, что король и королева, прекрасные, как на картинке в Часослове, которую когда-то, очень давно, он подглядел в покоях у графа Раймона, шествуют среди баронов и духовенства. Праздничный свет плясал над их головами, и в скрещении лучей угадывался голубь в треугольнике. И еще в этих лучах, невесомые и едва заметные, плясали частички песка пустыни, и потоки расплавленной жары, неопасной для тех, кто находится внутри опрокинутой чаши Храма.

И вместе со всеми Гвибер закричал, не жалея глотки:

— Vivat Rex in bona prosperitate!

— Любимая…

Изабелла открыла глаза в темноте, слушая этот шепот.

— Любимая, проснитесь…

Тепло разлилось по ее рукам. Еще несколько мгновений она не двигалась, а затем медленно потянулась и обхватила своего мужа за твердую шею и притянула к себе.

Он оказался полностью одетым.

— Что случилось? — тихо спросила она.

— Нужно бежать…

Изабелла села в постели, быстро переплела волосы и потянулась за платьем. Онфруа опустился на колени рядом с нею, чтобы помочь.

В темноте их руки, спеша, сталкивались. Один раз она обхватила его ладонь и пальцем провела по серединке, заставив мужа смешливо поежиться.

— Перестаньте, — сказал он, высвобождаясь. — Что вы делаете?

— Куда мы бежим? — спросила она.

— В Иерусалим.

Она отодвинулась от него. Даже не видя ее лица, Онфруа понимал, что Изабелла нахмурилась, надула губы — обиделась.

— Зачем же нам бежать в Иерусалим? Там моя сестра. Не очень-то она будет рада меня увидеть!

И тотчас подумала о коннетабле — вот кто обрадуется! А Изабелла очень любила тех, кто любил ее.

Муж взял ее за талию обеими ладонями — широкими и крепкими. Он был костляв и оттого казался немного нескладным, но силен, и от его прикосновений Изабелла теряла голову.

Бароны во главе с графом Раймоном пригласили Онфруа и его супругу на заседание Великой курии. Онфруа не мог не приехать — он был одним из важнейших сеньоров Королевства. И женат на сестре покойного короля. Он молча слушал, пока они выступали один за другим, и весь этот словесный поток не имел для него большого смысла, потому что с самого начала он понимал, о чем они говорят и для чего все это говорится.

Ги де Лузиньян — трус и ничтожество, выскочка, едва только приехавший в Святую Землю и обманом завладевший сердцем Сибиллы.

Сибилла Анжуйская — незаконнорожденная дочь…

Не внуку ли коннетабля-героя Онфруа Второго — Онфруа Четвертому, мужу Изабеллы, следует отдать корону? Не в том ли состоит воля всех баронов Королевства? Кроме, конечно, трусов и предателей…

Все выходило гладко и складно, но — как и Бальян — Онфруа слышал чутким сердцем дребезжание в серьезных, важных речах.

И это дребезжание все яснее складывалось в одно-единственное имя: Раймон.

Граф Раймон не желает видеть на престоле Ги де Лузиньяна. Граф Раймон не желает видеть рядом с будущим королем своего личного врага — великого магистра тамплиеров, бешеного голландца Ридфора. Граф Раймон желает усадить на трон мальчика Онфруа и девочку Изабеллу и встать за их спинами — опытный кукловод, только тогда и любящий королей, когда они малы или умирают. Человек, который знает, что потребно Королевству. Рослая серая тень, всегда слитая с полумраком дворцовых залов.

Онфруа знал, что говорят о нем, когда думают, будто он не слышит. Его считают бесхарактерным, слабым, маленьким — выросшим, точно девчонка, у ног сильного, решительного деда. Вечный сиделец на детской скамеечке, вечный богомолец, убежавший от пирующих гостей в тишину пустой часовни. «Где же ваш внук, Онфруа?» — «Наверняка опять в часовне — сладу нет с этим мальчишкой, — но, впрочем, не трогайте его: у него слезы близко!»

Знакомая с детских лет тоскливая скука охватила Онфруа, когда бароны один за другим поднимались со своих мест и провозглашали королевой — Изабеллу Анжуйскую, а королем — ее супруга, знатного рыцаря Онфруа из Торона. Так же невыносимо делалось ему на пирах, где требовалось являть доблесть, поглощая в больших количествах мясо, заедая его квашениной и запивая почти не разбавленным вином.

Все это было совершенно бессмысленно, хотя имело вполне возвышенный вид.

И точно так же не обладало никакой земной опорой то, что сейчас излетало из уст всех этих прекрасных и доблестных сеньоров. Все их благие пожелания падали в пустоту и растворялись в небытии. И если правда то, что за всякое пустое слово с человека спросится, то сколько же таких долгов сейчас было наделано!

Онфруа не стал возражать. Сидел с неподвижным лицом, молчаливый, блеклый. Ни разу его серые глаза не блеснули, только длинный нос клонился к подбородку все более уныло.

И поглядывая на молодого Торонского сеньора, Бальян д'Ибелин покусывал палец перчатки. А его друг Раймон ничего не замечал. Каждое новое баронское выступление еще глубже повергало его в пучины восторга.

Молчание Онфруа должно было насторожить Бальяна. Но Ибелин был слишком занят Раймоном, его безумием, его ловкой — слишком ловкой — интригой.

И одним ударом Онфруа разрубил все хитросплетения — политики, умелого манипулирования законами Королевства, глубочайшего знания людей… Потому что Раймон знал людей своего круга и своего поколения. Дети, которыми он хотел управлять, оставались для него незнакомцами.

Ночью Онфруа оделся, вооружился и разбудил свою жену.

— Мы уезжаем в Иерусалим.

— Королевство! — заплакала Изабелла. — Я хочу мое наследие!

— Может быть, вы хотите графа Раймона? — спросил Онфруа тусклым голосом и, даже не видя жены, понял, что она смутилась.

— При чем тут граф Раймон? Зачем вы говорите мне о нем?

— Потому что мы не сможем совладать с ним, если Ги и ваша сестра будут нашими врагами. Опомнитесь, Изабелла! Вы — младшая, вы — почти дитя. Они не позволят вам управлять…

— Но ведь я бы справилась!

— Они в это не верят. Вы — женщина и дитя… радость моя, в стране начнется война между баронами. Вы желаете этого?

— Нет…

Онфруа взял ее за руку и потащил за собой. Всхлипывая от обиды, они шла за ним, и вместе они выбрались из покоев.

Лошади были для них оседланы. Двое солдат из Торона приготовили их для своего господина. Они прибыли в Баниас вместе с Онфруа и сейчас намеревались сопровождать его в Иерусалим.

— Хорошо, — сказал им Онфруа, проводя ладонью по седлу. В лунном свете видно было, как широко улыбнулся солдат.

Осторожные руки подхватили Изабеллу и помогли ей сесть в седло. Четверо покинули Баниас, и никто не посмел остановить их.

Всю ночь и весь день они добирались до Иерусалима. Им пришлось остановиться и переждать жару. Изабелла не была беременна, но Онфруа опасался — как бы не повредить ее здоровью.

В пути они почти не разговаривали. Изабелла размышляла над тем, что сказал ей муж. Война между баронами. Но неужели граф Раймон настолько слеп, что согласен подвергнуть Королевство опасности взаимной распри? Это казалось невозможным.

— Люди с годами теряют чутье, — спокойно ответил ей Онфруа, когда она наконец решилась спросить об этом. — Раймон уже стар.

Спустя короткое время она задала ему еще один вопрос.

— Откуда вы так уверены в том, что Ги де Лузиньян хорошо примет нас? Ведь я — соперница моей сестры-королевы! Вдруг он захочет нас уничтожить? А вы так безрассудно предаетесь на его власть!

— Ги де Лузиньян был помазан в Храме, он получил корону из рук государыни, которую признали законной прелаты Королевства. Мне безразлично, что он сделает с нами. Мы не можем идти против королевской власти, потому что она священна, потому что она — от Бога, а мы все живем на этой земле ради Бога. Поймите же, любимая: самим рождением в Святой Земле мы посвящены Господу.

— И даже если Лузиньян решит отрубить вам голову, чтобы избавить Королевство от соперника… — начала Изабелла.

Некоторое время ее муж молчал, и она вдруг поняла: он с предельной ясностью высказал ей все, что лежало у него на сердце. Он на самом деле так считает.

И как будто новыми глазами посмотрела на него Изабелла: мягкий, но выразительный профиль, глубоко посаженные глаза, полоска губ, совсем тонких, бескровных. Теплый свет и взвешенная в воздухе пыль окутывали его, он казался отделенным от мира людей и надежно защищенным.

— Вы любите меня? — спросила Изабелла.

Он повернулся к ней и тихо улыбнулся.

— Очень, — сказал он. — Даже не сомневайтесь.

Впереди был Иерусалим. Великий город, в котором никогда не будет короля Онфруа.

— Здесь сеньор Онфруа с супругой, — объявил слуга, когда король и королева, окруженные преданными вассалами, находились в большом пиршественном зале, где, согласно старой традиции, тамплиеры устраивали грандиозный пир по случаю коронации.

Пиршество длилось третий день. Ги и Сибилла уже почти ничего не ели и не пили: они сидели рука об руку во главе огромного стола, неподвижные и красивые, как надгробные изваяния. У них не хватало сил даже на то, чтобы обменяться взглядами.

Гуфье отбыл, никем не замеченный, намереваясь сообщить своему господину во всех подробностях историю о коронации Лузиньяна. Тамплиеры пропустили «цистерцианца», который изъявил намерение покинуть Иерусалим, но остановили у ворот четырех всадников: двоих солдат, рыцаря и женщину.

Рыцарь сказал так просто, словно не происходило ничего особенного:

— Пропустите нас в город, добрые братья. Я — Онфруа Торонский, а это — моя жена, госпожа Изабелла.

Тамплиеры переглянулись. Самый опасный из противников Ги явился лично, да еще с женой и без отряда вооруженных воинов! Как это следовало понимать?

— Граф Раймон — самый хитрый лис, какого только видывало солнце, — сказал орденский брат, старший в отряде. — Я должен сообщить обо всем магистру.

Онфруа и Изабелла, не сходя с лошадей, въехали на двор и остановились прямо за воротами, где их окружили тамплиеры. Двое солдат, бывших с ними, спешились и спокойно предались в руки стражи.

Онфруа ждал, расслабленно сидя в седле. Его маленькая жена, напротив, вся извертелась: она устала и хотела, чтобы история поскорее закончилась. Кроме того, ее раздражали проволочки.

Наконец явился Ридфор — прискакал, взмыленный, очень пьяный, красномордый, возбужденный, с дьявольски горящими глазами и мокрым полуоткрытым ртом.

— Кровь Господня! — закричал он, завидев Онфруа. — Не сеньор ли Онфруа перед нами? Какого черта вы тут делаете, мой господин?

— Я хотел принести клятву верности королю и королеве, — сказал Онфруа невозмутимо. — И супруга моя желала бы припасть к ногам сестры в знак возобновления их кровной дружбы.

Ридфор поперхнулся. Несколько секунд он смотрел на Онфруа, потом мешком свалился с коня, едва не упал, но удержался, схватившись за узду.

— Эй ты, — обратился он к одному из орденских братьев, — а ну-ка облей меня водой… И угости хорошим питьем господина. И госпожу.

Он знал, что Изабелле будет неприятно, если такой пьяный и распаренный вояка заговорит о ней с солдатами. И не ошибся: Изабелла отвернулась и чуть склонила голову, не желая встречаться с Ридфором глазами.

Голландец хмыкнул.

— Прошу пожаловать на пир, — сказал он.

Тамплиер, подбежав, окатил магистра водой с головы до ног. Тот заорал от наслаждения, встряхнулся, точно зверь, и сразу подобрался, посвежел, даже глядеть стал яснее.

— Я слышал, что вы, мой господин, — рыцарь из рыцарей, — произнес он, обращаясь к Онфруа. — Но даже не подозревал, до какой степени может простираться ваше благородство.

— Да бросьте вы кривляться, — сказал Онфруа неожиданно развязным тоном. — Сами знаете, у Раймона нет сейчас никаких шансов, а междоусобная война не нужна ни мне, ни братцу Ги. Она нужна только Саладину.

Ридфор поцеловал ему руку, оставив на перчатке Онфруа мокрое пятно, после чего взгромоздился на коня, и все трое понеслись к Храму Господню, где размещалась братия и где сейчас гремел коронационный пир.

При виде Онфруа Лузиньян встал. Чуть помедлив, поднялась и Сибилла.

Среди уставших от пьянства баронов, среди громоздившихся яств, обглоданных костей, ползающих под столами нищих, собак и утомленных сеньоров, среди закопченной роскоши пиршественного зала вдруг явились эти чистые, влюбленные дети: Онфруа, похожий на некрасивого северного ангела, и Изабелла с византийским солнцем в очах. Это было подобно падению чистого плода в мутную воду, которая на миг расступается, обнажая свою изначальную хрустальную прозрачность.

У Ги заныло в груди. В присутствии Онфруа и Изабеллы, высушенных и очищенных пустынным солнцем за время их путешествия из Наблуса, Лузиньян обостренно ощущал свою нежеланную сейчас телесность: потные волосы, тяжесть в животе. Даже влажная рука Сибиллы, которую он держал в руке, показалась ему сейчас слишком плотной, слишком земной.

— Я прошу, государь, принять от нас присягу в верности, — громко, совершенно спокойно произнес Онфруа, опускаясь перед королевской четой на колени. — Мы просим также прощения за то, что не смогли успеть на торжество вашей коронации. Клянемся служить вам — так, как вы пожелаете, и на том месте, куда вы нас поставите.

Ги шагнул ему навстречу и потянул за собой Сибиллу. Требовалось произнести в ответ ритуальные формулы и по всей законности принять клятву верности от Онфруа Торонского, но Ги просто не мог сейчас говорить. Он наклонился над невесткой и ее мужем, обхватил их руками, прижался лицом к их склоненным головам и беспорядочно, жарко поцеловал обоих в макушку.