Царство небесное Хаецкая Елена

— Вы, мой господин, спрашиваете прямо, как Иисус… Да, я люблю вас! — сердито сказал Бальян. — Иначе не давал бы вам все эти советы.

— А в чем совет? — опять спросил Ги. — До сих пор вы лишь бранили меня, мой господин, как будто я женат не на королеве, а всего лишь на вашей дочери и дурно с нею обращаюсь.

Бальян чуть прикусил губу. Он выпустил руку короля, встал и начал расхаживать по комнатам. Ги следил за ним чуть настороженно, но без особой тревоги: Бальян — союзник, Бальян — слишком трезвомыслящий человек, чтобы затевать предательство.

Наконец сеньор Ибелин сдался.

— Хорошо! Я дам совет и помогу исполнить его. Расскажите, чем закончились ваши разговоры с Рено де Шатийоном.

— Вы ведь и без моих рассказов знаете, — сказал Ги. — Об этом судачат на каждом углу. Как ловко старик Рено посадил короля Гиона в лужу! Что, не так?

— Рассказывайте! — зарычал Бальян. — Я хочу услышать это от вас.

— Ладно. — Ги улыбнулся совсем по-детски. — Старый разбойник захватил огромный торговый караван в Аравийской Петре. Саладин прислал мне письмо на безукоризненном латинском языке и попросил вернуть награбленное, поскольку у нас с ним мир. Мне пришлось отправлять человека к Рено. Старик наплевал тому в глаза, разорвал мое послание, растоптал клочки ногами, а затем заковал посланника в кандалы, усадил на лошадь задом наперед… Спасибо, дал ему сопровождающего, иначе бедняга бы помер дорогой… «Я, — сказал мне Рено, — такой же господин на своей земле, как вы — на своей». Теперь вы довольны, мессир? Я рассказал вам все!

— Не все, — сказал Бальян.

Ги дернул углом рта.

— Что еще вы хотели слышать? Назвать вам имя посланца? Вызвать его сюда, чтобы он рассказал о своем чудесном свидании с бесноватым стариком? — Ги вздохнул. — Не попросить ли мессира де Ридфора, чтобы он подослал к Шатийону убийц?

Бальян ничуть не смутился.

— Для Королевства было бы значительно спокойнее, если бы мессир Рено умер, — согласился он. — Но он непревзойденный воин и в своем роде всегда прав. В его упрямой голове сидит единственная мысль: сарацин нужно бить, всегда и везде, и наносить им ущерб, елико возможно больший. Других мыслей в этой голове не водится.

— И мне пришлось отвечать Саладину, — закончил рассказ Ги, — что я не в силах осуществить правосудие, столь желанное для него и для меня. Правда, мне удалось изложить эту прискорбную мысль на изысканнейшем персидском языке, для чего во дворце изыскали сарацинского грамотея. Не знаю, достаточно ли утешило султана такое проявление куртуазности с моей стороны.

— Полагаю, Саладин в восторге от случившегося, — сказал Бальян. — Вы вполне могли не утруждать себя и сарацинского грамотея и отвечать ему на добром наречии Пуату: «Пошел к черту, проклятый турок!» Полагаю, смысл вашего ответа был именно таков.

— Нет, — сказал Ги. — Я действительно сожалею о нарушенном перемирии.

— Ну да, — сказал Бальян, — ну да.

Он помолчал немного, а затем резко повернулся к Ги:

— Требуется мир и согласие с Раймоном. Любой ценой. Отдайте ему Бейрут или другой город, какой он попросит, подкупите его — он жаден, — посулите ему какой-нибудь титул…

— Вы ведь хорошо знаете своего друга? — спросил король Ги.

— Поймите, государь, — Бальян назвал так Ги впервые, и короля даже окатило жаром от этого слова, — поймите: восемь лет он провел среди сарацин. Он не такой, как мы. Они изумили его, они научили его думать по-другому. Их мир, их язык, их обычаи обладают странной особенностью: они более заразительны для нас, чем проказа.

При последнем слове они встретились глазами, и на миг между этими столь различными людьми установилось полное взаимопонимание: как будто Прокаженный король соединил их, взяв обоих за руки.

Затем Бальян сердито тряхнул головой, отгоняя призрак.

— Я хорошо знаю моего друга, — повторил он. — И вам, мой господин, надлежит помириться с ним. И, что еще важнее, надлежит примирить с ним мессира де Ридфора, коль скоро этот отвратительный голландец теперь великий магистр…

— Почему вы считаете его отвратительным? — удивился Ги.

Бальян вздохнул.

— Просто… я не люблю его. Это сейчас неважно.

— А граф Раймон действительно приказал взвесить девушку, чтобы обменять ее на равное количество золота? — спросил Ги.

— Кто передал вам эти бредни? — поморщился Бальян. — Если мы действительно желаем помирить Ридфора с графом, нам следует забыть о Люси.

— Хорошо, — согласился Ги. — Забудем о Люси.

Покидали Иерусалим в рассветный час — оба великих магистра и сеньор Бальян, и сладкое утреннее солнце играло пасхальной радостью: только что отпели мессу, только что вновь не нашли умершего Христа там, где он был погребен, и от того, что не удалась эта находка, в груди расширялось сердце. Не может граф Раймон не желать разделенной с собратьями радости, не может навеки затаить на них злобу и затвориться в Тивериаде со своим мусульманским гарнизоном, недовольными пасынками, старший из которых обожает короля Ги, с властной женой — истинным отпрыском Ибелинова рода, — наедине с обидами и с надвигающейся старостью.

Бальян помнил Раймона молодым. Старик Онфруа Торонский, дед Онфруа нынешнего, до слез жалел детей, дарил им сладости, одежду, украшения, и сейчас Бальян, сам на пороге старости, как никогда прежде понимал, почему. Так стремительно исчезает детская чистота, ясная прежде душа покрывается пятнами врожденного греха, до поры сокрытого в естестве, — ведь и детеныш пардуса рождается гладким, но с возрастом черные и темно-рыжие кляксы расползаются по его шкуре, знаменуя собой явленный порок.

Было время, когда Раймон, разобиженный на византийских Комнинов, снарядил галеры и наказал грабить греков на всех морях, где только удастся их настигнуть. И сам ходил на одной из них. Лютое было время и счастливое. Сколько золотых ожерелий пропустили сквозь пальцы, сколько колец горстями вывалили в песок, ведь не добыча дорога была, но досада, причиненная грекам. Тогда это казалось весело, потому что был Раймон молод, и пятна на шкуре пардуса были гладкими и блестящими.

Теперь шкура облезла, пятна потускнели. О чем думает сейчас Раймон в своем замке, по которому бродят сарацины — внешне ужасно почтительные с господином, с шербетовым подобострастием в наглых глазах, — не тоска ли снедает его в это пасхальное утро?

Бальян прикусил губу, удерживая внезапные слезы.

Но и слезы в это раннее утро не обжигали глаз, а ласкали их нежной влагой и были приятными.

Король Ги в это утро был пьяным и усталым, и Гефсиманский сад, где он — давным-давно — повстречал таинственную даму, смотрел на него издалека, недостижимый, словно рай, и Ги сейчас казалось странным, что он входил в этот сад и прикасался к его деревьям. Ему вдруг подумалось: чтобы бестрепетно войти в их сень, нужно умереть и перестать быть «сеньором Ги», «королем Гионом», «мужем Сибиллы» — следует прекратить нынешнее существование и обрести иное.

Забрав свое диаконское облачение, которое он носил как служитель Гроба, самый малый и смиренный из его служителей, Ги оделся и вышел из цитадели.

Солнце медленно, торжественно разливалось по пасхальному Иерусалиму. Город утверждался на утренней земле, как псалом, точно великие слова соткали из небытия его несокрушимые стены и возвысили над этими стенами квадратные башни, и поставили ворота над обрывом.

Король вышел из ворот и зашагал к саду.

С посольством от короля Гиона к графу Раймону Триполитанскому, в Тивериадский замок, ехали десять рыцарей-госпитальеров, и оруженосцы, и сержанты, и это были славные, нарядные, спокойные люди, хорошо вооруженные, с флажками и копьями.

Великий магистр ордена госпитальеров, Роже де Мулен, выслушал от Ридфора слова, которыми тот просил прощения за историю с ключами.

— Вы теперь видите, мессир, что наилучшим для Святой Земли было немедленно короновать ее величество Сибиллу с супругом и объявить их королями Иерусалимскими!

Мулен, всегда рассудительный и осторожный, взял Ридфора за руку и поразился тому, какая эта рука холодная, несмотря на жаркий день.

— Мне думается, мессир, — сказал он Ридфору, — что вам хотелось досадить графу Раймону. Вы получили то, чего хотели, — будьте теперь снисходительны и умоляйте его о примирении, не напоминая о том, кто в вашем споре стал победителем!

— Я буду чертовски снисходителен, — сказал Ридфор. — Чертовски.

Он выдернул свою руку из пальцев Мулена и засмеялся, запустив пятерню в гриву своей лошади. Мулен посмотрел на него едва ли не с завистью: тамплиер представлялся ему в это утро матерым животным, не боящимся ран, которые он может получить в драке с другим хищником. Земля звенела под копытами — она пела от желания принадлежать Ридфору; голландец втягивал ноздрями воздух, точно присваивал его; и повсюду вокруг находились замки, принадлежащие его братии, и везде можно было видеть красный крест на белом плаще, и все эти люди не боялись смерти и не дорожили собой, и все они были послушны Жерару де Ридфору.

По большей части путники помалкивали. День тянулся вместе с дорогой; часы превращались в мили; вдали иногда празднично поблескивала вода, цветы выбегали на луга — словно бы специально ради того, чтобы приветствовать проезжающих сеньоров.

К вечеру впереди показался Наблус, принадлежащий Бальяну д'Ибелину. Здесь решили заночевать.

Человек, которого Ги де Лузиньян встретил тем пасхальным днем в Гефсиманском саду, был архиепископ города Тир — Гийом. Ги слышал — как и все в Иерусалиме, — что именно он должен был стать патриархом Иерусалимским; но его обошел Ираклий — благодаря своей дружбе с высокими лицами Королевства. Ираклий поддерживал Ги и Сибиллу; поэтому Лузиньян не вполне понимал, как относится к нему Гийом. Как к человеку, с которым близок его соперник? Как к нелюбимому королю?

При виде Ги архиепископ встал. Смутившись, король приблизился к нему, чуть нагибая голову и поглядывая исподлобья, по-детски, как будто в ожидании нагоняя. Гийом взял его за руку и поцеловал в губы ради пасхальной радости этого утра.

Ги смутился еще больше — от него крепко пахло вином. Но архиепископ ничего на это не сказал.

И неожиданно он — худенький, невысокий, сухонький — показался королю Ги самым близким из всех людей. Должно быть, оттого, что они вдвоем оказались в саду, не иначе.

Тихо голосили отдаленные колокола, заполняя долину.

Ги сказал:

— Я отправил Ибелина и с ним обоих магистров просить Раймона примириться со мной.

Гийом помолчал немного. Он выглядел спокойным, отрешенным.

— Умно, — проговорил наконец архиепископ.

— Он должен согласиться, — сказал Ги. — Глупо идти против всего Королевства! Даже мессир Онфруа признал мое право на трон.

— Мессир Онфруа — рыцарь без страха и упрека, — сказал Гийом. — Сэр Персеваль, который так и не решится задать вопрос о ране Увечного короля.

— А я? — спросил Ги.

— Вы? — старый архиепископ посмотрел ему прямо в глаза, и тут случилось невероятное: сухой хворост, которым мнился Гийом собеседнику, разом вспыхнул. С внезапной силой, страстно, Гийом сказал: — О, вы-то спросили об увечье! И Увечный король полюбил вас за это всей душой и сразу дал ответ… Да только вы — не Персеваль.

— О, если бы мессира Онфруа да соединить со мной, — сказал Ги, — да так, чтобы получился единый рыцарь… А мадам Сибиллу слить с госпожой Изабеллой… Как в той забавной песне мессира Бертрана де Борна о Составной Даме: глаза от госпожи такой-то, а нос — от такой-то, а сердце — от доброй дурнушки. Как бы он, дескать, любил сию Составную красавицу… Не слышали?

— Он выбрал вас, — сказал Гийом.

Ги не сразу понял:

— Кто?

— Увечный король… — Темные глаза архиепископа сверкнули. — Мой король! Вот кто. Онфруа понимает смысл случившегося, поэтому и поддержал вас.

— Вы были дружны с графом Раймоном, — задумчиво молвил Ги. — Расскажите о нем. Согласится ли он пойти на мир со мной? Он, великолепный потомок Раймона Тулузского, он, самый могущественный из моих вассалов, знатный, богатый, родовитый… Сто тысяч корней, пущенных им в Святой Земле! Согласится?

— Вы сами объяснили, почему ваша власть над ним — оскорбление, — произнес архиепископ со вздохом. — Он хранил детство моего короля, учил его владеть оружием, разговаривать с сарацинами… А я обучал короля священной истории, мы читали книги и изучали законы Королевства. И я, и Раймон — мы оба любили его. Как же нам с Раймоном было не любить друг друга?

— Граф Раймон очень горд, — сказал Ги.

— А вы?

— Я?

Ги сел на скамью, прижался спиной к старому дереву. Архиепископ рассматривал этого молодого человека в диаконском облачении, с легкими кругами под глазами — от бессонницы, с выгоревшими золотистыми волосами, с крепкими руками (вот и шрам через правую ладонь, а вот еще один, поменьше, у запястья). Новый король. Выскочка, вчера приехавший в Святую Землю из-за моря. Возлюбленный королевы. Плохая замена Прокаженному королю — но другой нет. Говорят, Ги добросердечен. Этого мало.

Гийом спросил:

— Вы любите эти деревья?

Ги спокойно протянул руку, провел пальцами по стволу.

— Очень, — ответил он, словно ожидал такого вопроса.

— Почему?

— Потому что деревья никогда не были изгнаны из рая, — проговорил Ги. — Они находятся одновременно и здесь, и там. Они видят Бога так, как никогда не видим Его на земле мы.

Гийом сел рядом с ним, сложил руки на коленях — словно собирался просидеть так в неподвижности целый день.

— Сад и одиночество, — проговорил он наконец. — Даже если все остальное будет у вас отнято. — Он резко повернулся, и снова Ги обожгло темным взглядом.

Ги склонил голову к его рукам, и архиепископ осторожно накрыл золотистые волосы короля своей маленькой старческой ладонью.

В Наблусе послы расстались: Бальян решил задержаться на день у себя дома, Мулен отправился дальше, к Назарету, а Ридфор повернул коня к замку Фев, который принадлежал тамплиерам.

Магистры разошлись без особенной печали. С Муленом отправились его госпитальеры; что до Ридфора, то он гнал коня и кричал на скаку от радости, потому что торопился оказаться среди собратьев.

Замок Фев, тамплиерская твердыня, с его квадратными башнями и высокими, толстыми стенами, и с ходами между внешней и внутренней стеной, и с великолепными бойницами, которыми истыкана внешняя стена наверху, и с подъемным мостом, — вся эта краса вырастала из местных скал и сливалась с ними. Дерева здесь почти не использовали, только для мебели, да и то не везде — в трапезной стояли огромные каменные столы, и их мыли, выливая бочку воды по всей огромной их поверхности. И скамьи там были каменными, но на них клали мягкие одеяла, ибо приглашались к трапезе не только суровые братья, но и нищие, и паломники, и странники, и больные — как полагалось по уставу, — и за всеми обездоленными и нуждающимися ухаживали нежнее, чем это делала бы родная мать.

Ридфор с сержантами и оруженосцами влетел в Фев ближе к закату, когда уже начиналась последняя трапеза, а в часовне готовились петь повечерие. Еще в седле магистр проглотил поднесенный ему кубок разбавленного вина, а затем спрыгнул на землю и широкими шагами побежал к трапезе, где занял скромное место ближе к концу стола, так что ему досталось меньше всего мяса в густой похлебке. Сидящий рядом брат готов поделиться, но Ридфор отказывается:

— Завтра меня будет угощать сам Раймон Триполитанский!

Трапеза идет своим чередом. Сегодня едят обильно и пьют весело — в честь Светлой Седмицы.

Первая перемена блюд миновала, ждали, ковыряя в зубах, вторую, когда в замок, прямо к братии, вбежал человек. Он мог бы ничего и не говорить — одного взгляда на него довольно: сержантский плащ разорван, глаза ввалились, рот втянулся; пот ядовитыми ручьями бежит по лицу и по телу.

— Сарацины!

Большой отряд сарацин перешел на рассвете Иордан, у Брода Иакова — там, где некогда стоял замок Шатонеф, выстроенный за несколько месяцев братом Одоном и Прокаженным королем, а после разрушенный сарацинами. Там — большой отряд. Там — турки. Там — мамлюки. Они идут по земле Тивериады.

Миска с похлебкой летит через весь стол, обглоданные кости яростно подпрыгивают, как будто всюду ищут оторванную от них плоть, желая вновь прилепить ее к себе и восстать, как прежде, в образе бычка.

— Сарацины!

Перемирие нарушено! Мамлюки в Тивериаде! Кровь Господня! Святая Чаша!

— Посланца — в ближайший конвент! — кричит Ридфор. — Живо! Сколько там рыцарей?

Ему отвечают, что девяносто.

— Маршал ордена там? Маршала — сюда! Как только получит приказ, немедленно сниматься с места — всем девяноста — и вместе с маршалом сюда! — Ридфор лупит кулаком по каменному столу и даже не морщится от боли. Губы мгновенно искусаны в кровь, красны и распухли, борода торчит клочьями, в глазах бешенство.

Сержанта, который принес ужасное известие, уводят — поить, кормить, жалеть. Ридфор его не запомнил, Ридфор его почти не видел. Отныне он ничего не видит, кроме большого отряда сарацин, что переходят Иордан на рассвете, у развалин Шатонефа…

Ночь была для них короткой; за полчаса до рассвета девяносто тамплиеров вместе с орденским маршалом из ближайшего конвента уже гремят под воротами замка Фев; Ридфор и все его люди, и все люди из замка Фев вооружаются и выступают к Назарету.

Земля гудит тревожно, тяжелым колоколом, как будто готовясь раскачаться как следует и оглушить людей мощным, неостановимым гулом. Пьянее вина счастье видеть повсюду, куда ни повернешь голову, красный крест на белом и строгое лицо. Кто смотрит сейчас этот сон: мессир де Ридфор, погруженный в свои воинственные, дикие грезы, или давно отошедший к Богу святой Бернар? Кто вызвал этот сон на землю и пустил его мчаться навстречу неизбежному сражению? Но как сладостно быть частью этого сна! В груди перехватывает, точно от поцелуя прекрасной женщины, которая обещает блаженство — и, может быть, даже не солжет в своем обещании.

Роже де Мулен воспринял известие серьезно, без исступленного восторга. Ридфор смотрел на великого магистра госпитальеров, и на языке у голландца делалось кисло. Мулен собирал своих рыцарей, а также светских рыцарей из Назарета так скучно, словно перебирал тряпки в сундуке, выискивая, что можно продать подороже, а с чем лучше не позориться.

Рыча от нетерпения, Ридфор расхаживал по двору, и рыцарские кони тянулись к нему мордами.

Наконец — слава Богу! — выступили.

А Бальян и с ним небольшой отряд все двигался к Назарету и все не мог добраться до условленного места встречи. Из Наблуса выехал к ночи, но перед самым рассветом того самого дня, когда Ридфор оставил Мулена и направился к замку Фев, Бальян опять остановился.

Глядя, как розовеет небо, сеньор Ибелин в душе вознес хвалу к Спасителю и начал думать о всех благах, которыми Бог неизменно осыпает человека, — и вдруг на ум ему пришло, что нынче день святых апостолов Иакова и Филиппа и что недурно бы сейчас послушать мессу, а после продолжить путь с освеженной душой.

Сказано — сделано; впереди находился город Севастия, и Бальян направился прямиком туда.

Стук копыт, грохот дверного молотка у ворот епископского дома:

— Утро! День начался! Вставайте! Утро!

Ах, эти странствующие рыцари, чума на них и их благочестивые души! В доме — суета и шум, и беготня, и недовольное ворчание. Епископ, кое-как одевшись, направляется к воротам, а сеньор Ибелин уже улыбается ему, и целует его подрагивающую руку, и просит о духовном наставлении и утешении — для самого сеньора и всех его сержантов, оруженосцев и нескольких тамплиеров, что сопровождают его от Наблуса.

Всех провожают в трапезную и скудно угощают — что осталось от вчерашнего. Епископ устал: пасхальные мессы долгие, а человеческое сердце — сосуд немощной и не может вместить радости больше, чем в нем помещается.

— Что Иерусалим? — спрашивает епископ. — Что король Гион? Образумился?

— Король Гион — добр и любит Святую Землю, — отвечает Бальян, сам дивясь на себя, что произносит такие слова. — И уж коль скоро был он коронован, нам следует признать его, потому что любые ссоры между нами — лишь на руку проклятым сарацинам.

— Ну, слава Богу, слава Богу, — ворчит епископ, которому совершенно не нравится король Гион.

Они беседуют еще немного, пока не слышится крик дозорного: «День! День!» — и вправду, солнце выскакивает из-за горизонта, и пора идти и петь мессу.

Гора Фавор приняла на свои бока тамплиерскую конницу, и пехотинцев из Назарета, и десяток госпитальеров, и укрыла их. Тихо продвигались они в сторону Иордана, чтобы своими глазами увидеть — что же творится в Тивериаде.

Мулен поглядывал на Ридфора сбоку, украдкой, а тот даже не замечал этих взглядов: шевелил нижней губой, водил из стороны в сторону бешеными глазами, точно пытался прожечь взглядом скалы.

— Здесь неподалеку есть источник, — проговорил Мулен. — Обычно пастухи поят там овец…

Они проехали еще немного, и источник открылся им внизу горы Фавор.

Там действительно поили животных.

Несколько тысяч мамлюков привели к этому водопою своих лошадей, и все кругом было заполонено пестрыми тряпками, заплетенными конскими хвостами, бахромой, кистями, колокольцами на лентах, — все пространство вокруг источника как будто вскипало сарацинской роскошью, и оружие блестело ярче, чем драгоценная вода.

Ридфор шевельнул ноздрями, как будто почуял кровь.

— Перебить их! — шепотом прокричал он. — До единого!

— Остановитесь, мессир! — сказал Мулен, не веря собственным глазам. — Там целая армия! Нас перебьют, мессир… Нужно послать весть в Иерусалим и дождаться короля Ги с подкреплением… Нужно просить о помощи Раймона…

— Раймона? — Ридфор повернулся к госпитальеру, и Мулен с ужасом увидел, что бешеный голландец обезумел. — Раймона? Графа Раймона? И кого он приведет нам на помощь — свой сарацинский гарнизон?

— Следует подождать, — повторил Мулен в слабой надежде.

— Я не стану ждать, — сказал Ридфор просто и понесся со склона на сарацин.

— Боже, помоги мне! — проговорил Мулен. — Он всех нас погубит…

Замок Фев предстал перед Бальяном д'Ибелином — такой грозный, несокрушимый, что даже мысли дурной не закралось в голову сеньора. Он подъехал ближе и увидел несколько десятков тамплиерских палаток, разбитых под стенами. Это означало, что сюда прибыл, помимо гарнизона, еще один тамплиерский отряд, в чем сеньор Бальян не усмотрел ничего удивительного. Он сошел с коня и приблизился к первой же палатке.

Откинув полог, он увидел, что все немногочисленные пожитки рыцарей на месте, однако и следа живой души не обнаружил.

Пустой оказалась и следующая палатка, и еще одна. Сеньор Бальян остановился посреди покинутого лагеря и зычным голосом позвал любого, кто слышит его, но ему никто не откликнулся.

И праздничный день померк в душе Бальяна, место радости заступила смутная, неприятная тревога, и в груди засосало так, словно Бальян не ел несколько дней кряду. Он поднял руку, и к нему тотчас подошел оруженосец.

— Ступай в замок, осмотри там все, — приказал сеньор, сердито хмуря брови. — Доложишь.

Оруженосец ушел, а Бальян уселся на землю и принялся ждать, внешне неподвижный, но с закипающим сердцем.

Молодой человек, отправленный в замок Фев, вошел туда беспрепятственно — ворота были открыты, мосты опущены. Он нашел несколько лошадей в конюшнях — те спокойно жевали и бросили на потревожившего их человека недоуменные взгляды, после чего вернулись к прежнему занятию. Донжон был пуст, лишь в одном помещении обнаружился какой-то хворый странничек, но тот решительно ничего не знал — только двигал беззубыми челюстями и невнятно благодарил за доброту. Юноша принес ему воды и сушеных фруктов, для чего сходил в трапезную, а затем опрометью выскочил вон.

Бальян чуть повернулся в его сторону.

— Что? — крикнул сеньор.

— Никого, — сказал молодой человек. Он выглядел испуганным.

Бальян встал, желая садиться на коня и ехать дальше, в Назарет, но тут прямо перед ним выскочил всадник. Как будто земля выплюнула его, не в силах дольше терпеть эдакое чудище в собственном чреве.

Всадник и являл собой чудище. Он едва держался в седле. Кровь заливала его с головы до ног, грязными потеками бежала по доспеху, превратила в чумазый войлок волосы и бороду (мятый шлем болтался привязанный у седла). Плащ висел на нем клочьями, изорванный и покрытый коричневыми пятнами. Сквозь маску сверкал хорошо знакомый Бальяну яростный взгляд.

— Ридфор! — вскрикнул сеньор Ибелин.

— Беда! Беда! — орал Ридфор сорванным голосом, не похожим на человеческий. — Беда!

Он вертелся на коне, как будто его безумие передалось и животному, и конь бил о землю копытами, брыкался, тряс гривой. С узды капала розовая пена.

— Беда, — хрипел Ридфор.

— Вы ранены, мессир, — сказал Бальян холодно и взял коня под уздцы. Конь гневно посмотрел на Бальяна, но противиться не посмел.

Ридфор вдруг закачался и упал на руки Ибелину. Из горла магистра вырвалось хрипение, точно он из последних сил пытался зарычать, и кровь потекла из угла его рта. Бальян быстро махнул оруженосцу, и Ридфора вынули из седла и уложили на землю. Расторопные сержанты принесли из палаток полотно и воду, захлопотали над раненым. Тот, не теряя сознания ни на миг, ворочал белыми глазами и шипел:

— Несколько тысяч сарацин! Мулен, мой маршал, мои рыцари, воины из Назарета — все, все… Окружили и стреляли, пока не перебили…

— В Тивериаде сарацины? — переспросил Бальян, не веря услышанному.

Ридфор дернулся в руках сержантов, поднял голову, чтобы убедительнее кивнуть, и ударился затылком о твердую землю. На миг он закрыл глаза и перекосил рот от боли, затем этот рот ожил и выдавил:

— Да, будь я проклят!

— Сколько? — Бальян наклонился над ним. — Сколько их?

— Несколько… тысяч! Несколько тысяч! — Веки Ридфора поднялись, и Бальяна опалил ненавидящий взгляд. — Несколько тысяч! Они поили лошадей, и мы набросились на них… Клянусь Святой Кровью, мы перебили несколько десятков, но потом…

— Они опомнились, — сказал Бальян. — Да.

Он выпрямился.

— Что теперь?

— К Назарету! — сказал Ридфор и забился на земле, как пойманная рыба. — К Назарету! К черту ваши снадобья!

Он схватил одного из оруженосцев за руку и стиснул так сильно, что молодой человек поморщился от боли.

— Помоги же! — велел Ридфор. Он встал и тотчас повалился лицом в гриву своего коня. Массивного голландца с трудом усадили обратно в седло. Одна повязка держалась хорошо, вторая, на боку, начала сползать и болталась. Она выглядела слишком белой на грязном теле магистра, а кровь, проступившая на ней, казалась нарядной, и зрение невольно, преступно, радовалось этой яркой краске.

И вот что увидел граф Раймон во вторник Светлой Седмицы, когда стоял на стене своего Тивериадского замка: неисчислимые отряды сарацин с воплями, улюлюканьем, под беспорядочный рев труб и оглушающий грохот свихнувшихся барабанов, тянулись к Броду Иакова, и на их копьях, под жесткими от крови лентами, качались отрубленные головы.

Заключенные в узкие, изогнутые рамы окон, эти картины были везде, словно граф Раймон лишился рассудка и вознамерился украсить свои покои изображениями преисподней. Черные, как бесы, и шумные, как ад, текли мамлюки, но картины в окнах оставались прежними: храпящий конь, всадник в мягких сапогах, развевающемся плаще, и две оскаленные бородатые головы, одна под другой, — смуглолицая, смеющаяся, с живыми, бегающими глазами, и бледная, мертвая, на копье.

«Тамплиеры!» — прошептал Раймон. Он отвернулся, не в силах больше смотреть. Но и сквозь опущенные веки видел красивого, любезного Саладина, своего союзника и друга. Куртуазный, как аквитанский лорд, знаток поэзии, всегда готовый к переговорам, никогда не действующий неразумно. О, Саладин, образец рыцарских добродетелей!

Раймон впился ногтями себе в щеки, медленно провел кровавые бороздки, шумно дыша, так что воздух выходил из его горла сквозь стиснутые зубы.

Саладин предложил ему дружескую поддержку — на тот случай, если неразумный король Ги вздумает атаковать Тивериаду. В самом деле! Какое взаимопонимание может быть у графа Раймона Триполитанского, такого знатного, такого могущественного, такого многоопытного воина, — с этим выскочкой, с этим юнцом, «мужем Сибиллы»? Смешно подумать! В Святой Земле не зазорно получить фьеф, женившись на наследнице. Но чтобы стать королем благодаря смазливой внешности?

О, Саладин все понимал. Он не вмешивался в личные дела графа Раймона. Просто они друзья. Поэтому лучшие в мире лучники будут охранять Тивериадский замок.

И ведь не сунулся сюда король Ги! Выжидал чего-то. Совещался с баронами, но графа Раймона до поры до времени не трогал. Только письма к нему изредка присылал: помиримся!

Какое может быть примирение, если от Раймона потребовали отчитаться за свое регентство! В воровстве его, что ли, заподозрили? Подобное требование граф счел оскорбительным. Впрочем, идея запросить у бывшего регента полного отчета в финансовых тратах наверняка принадлежала не самому Гиону, а его умному брату Эмерику.

А затем, однажды, султан прислал своему другу Раймону горестное послание, где жаловался на грабежи, учиненные сумасшедшим Рено де Шатийоном. И, поскольку ничтожный король Гион не в состоянии осуществить правосудие на собственной земле, то султан вынужден действовать самостоятельно. И просит своего союзника о малом содействии.

Есть у султана намерение поискать то, что было награблено Шатийоном в Аравийской Петре. И для того он смиренно просит у друга дозволения пройти через его землю.

Раймон едва сдержал себя: незачем посланцу Саладина, который глядел на него чрезвычайно вежливо, без малейшего намека на ухмылку под ухоженными усами, видеть, что граф Триполитанский — в ярости.

— Разумеется, — сказал Раймон своему другу и союзнику Саладину, — вы можете пройти через мои земли и попытаться взять то, что отобрал у вас Шатийон в Аравийской Петре. Только я попрошу вас не трогать на моей земле ни замков, ни городов, а также настаиваю на том, чтобы вы вошли в княжество Тивериадское на рассвете и покинули его на закате, задержавшись здесь лишь на один день.

— Одного дня вполне достаточно, — сказал посланец и уехал.

Были разосланы предупреждения всем населявшим Тивериадскую землю: здесь пройдут сарацины, но бояться их не следует, ибо они идут наказывать Рено де Шатийона, а Тивериаду не тронут. Следует лишь на всякий случай укрыться за стенами замков.

Согласился Раймон на условия Саладина, но на душе у него было очень тревожно. И вроде бы все выглядело весьма благопристойно…

Граф не находил себе места. Время еще было выбрано такое — сразу после Пасхи. Сколько раз такое случалось, что враг рода человеческого изыскивал средство опоганить светлый праздник. Не произойдет ли нечто подобное и нынче, на Светлую Седмицу 1187 года?

Раймон открыл глаза. Окна его замка опустели, пугающие картины пропали. Теперь только яркое небо моргало перед взором. Ослепительное, как одиночество, оно ломилось в зрачки, давило на них, точно пыталось разорвать. Вместе с болью пришла ясность.

Разумеется, Саладин с самого начала знал, что тамплиеры не смогут не напасть на его воинов. Потому и отправил целую тучу своих мамлюков. С полного согласия своего друга и союзника — Триполитанского графа.

«Злополучный глупец! — сказал себе Раймон и почувствовал, как прожитые годы навалились на него тяжким, почти невыносимым бременем. — Тебя заманили в ловушку из твоей собственной хитрости и гордыни!»

Пути назад для него не оставалось. Он уже предугадывал, как отправится к султану — с дружескими упреками, дабы выслушать дружеские же сожаления. Что поделаешь. Мамлюкам пришлось обороняться. Они были в своем праве. Им ведь позволили находиться на этой земле и поить в этом источнике своих лошадей, а тамплиеры набросились на них, яко дикие звери. Да, конечно, тамплиеру не дозволено отходить при виде врага, даже если враги численно превосходят орденских братьев в десятки и даже сотни раз. Будем рассматривать случившееся как недоразумение…

А затем Раймон встанет перед необходимостью пойти под руку Саладина и в дальнейшем выступать против Иерусалимского короля. Потому что Гион никогда не простит ему предательства.

Разве не сказано было, что Королевством будут править святой, женщина, прокаженный, трус и предатель?

Это предсказание появилось во времена Прокаженного короля. Роль труса отводилась Гиону, а роль предателя…

Старший пасынок графа, наследник Тивериады Гуго, стоял в комнате и смотрел на отчима ледяными глазами. Когда он успел войти? Что из случившегося он уже знает? Раймону было известно, что король Гион нравится юноше. Гион нравился почти всем молодым баронам Королевства. Только старикам он — как кость в горле. Таким старикам, как сам граф Раймон.

— Что вы будете делать? — спросил Гуго.

Раймон молчал.

— Вы видели?

— Да, — сказал граф.

— Это вы впустили сюда мамлюков? — продолжал Гуго. — Это ведь вы позволили им ступить на землю моего княжества?

— Да, — снова сказал граф, едва ворочая сухим языком.

— Вы будете прокляты! — тихо проговорил Гуго, подходя к отчиму совсем близко. — Боже мой! Что вы намерены делать теперь, когда мы все опозорены?

— Я знаю, что мне делать, — отозвался Раймон и посмотрел на молодого человека так странно, что тот отпрянул. Несколько мгновений лицо старого графа дергалось, будто он пытался согнать невидимую муху, а затем Раймон неожиданно рассмеялся. — Он думал, что отныне я у него в руках! Он вообразил, будто навсегда отрезал мне путь назад, в Иерусалим! — Раймон сделал непристойный жест и направил его в пустоту, туда, где, по его мнению, должен был находиться Саладин. — Лучше я умру.

Гуго смотрел на него неподвижно. Ему было неприятно видеть, как гримасничает и корчится этот взрослый человек. Человек, которого он привык уважать — как знатного барона, как мужа своей матери, как одного из лучших воинов Королевства. В своей боли Раймон был непристойно обнажен, и юноше хотелось уйти.

Граф улыбался все шире.

— Он думает, будто знает все о латинских баронах, о нашей чести, о том, что мы считаем своей гордостью! Он, глупый курд, вообразил, что изучил нас вдоль и поперек! Что мы — пустые куклы в его черных руках! Что рыцари-христиане так же трусливы, жадны и подлы, как его египтяне!

Гуго резко повернулся и вышел.

— Сделайте мне любезность, дорогой сын, — в спину ему крикнул граф Раймон, — распустите, будьте настолько добры, сарацинский гарнизон! В шею их отсюда! К чертовой матери! Можете кого-нибудь из них повесить за наглость, если вам так захочется. Слышите? Прошу вас!

Раймон не стал даже менять одежд — остался в тех, что на нем были; лишь вооружился и велел двум сержантам сопровождать его.

Он направлялся в Иерусалим.

Ему было безразлично, что сделает с ним король Гион. Он ехал сдаваться ему на милость без всяких условий.

Ридфор тащился с Бальяном по цветущей дороге в Назарет. Между магистром и сеньором Ибелином состоялся лишь один краткий диалог. Бальян спросил:

— Сколько человек спаслось?

Ридфор ответил: