Царство небесное Хаецкая Елена

— В таком случае, — сказал Ги, — мне придется вызвать тебя на поединок.

Но Эрар и здесь не дрогнул.

— Как же вы будете со мной сражаться, мой господин, если вы верхом, а я без коня?

— Я буду биться с тобой пешим, — сказал Ги.

— Я ведь дерусь оружием простолюдинов, — добавил Эрар, показывая на небольшой топор на длинной рукояти.

— Что ж, я буду сражаться против оружия простолюдинов, — сказал Ги.

С этими словами он спешился, двигаясь очень осторожно, чтобы не зацепиться и не упасть. Он знал, что среди тех, кто стоит сейчас у него за спиной, многим доставит удовольствие посмеяться над выскочкой. Ги был без доспеха, но в кольчуге, как и его противник.

Фома Эрар поднял топор и улыбнулся.

— А если я убью вас, монсеньор?

— Тогда тебя, должно быть, повесят, Фома Эрар, — сказал Ги.

Фома засмеялся и набросился на Ги.

Лузиньян знал, как будет драться его противник. Эрар был ниже ростом и шире в плечах. Кроме того, ему нечасто приходилось участвовать в сражениях. Кольчуга на нем — не его собственная. Должно быть, некогда она принадлежала Эрару-старшему, который спит в этой земле и одновременно с тем хмурит брови с небес, наблюдая за своим отпрыском.

Ги легко ушел от первого удара. Он не спешил атаковать. Сперва ему хотелось, чтобы Фома устал и начал сердиться. Второй удар прилетел сбоку, и Ги отбил его мечом. Третий опять обрушился сверху. Ги отскочил, и топор попал в пустоту. Эрар неловко развернулся вслед за своим оружием, и налетел прямо на Ги. Лузиньян ударил плашмя по кисти, сжимающей рукоять топора. Второй удар выбил топор на землю.

Ги сказал:

— Прошу тебя, Фома Эрар, позволь нашей армии пройти по этой дороге, иначе мне придется тебя убить.

Фома Эрар посмотрел на свой топор, лежащий на земле, и ничего не ответил.

— И я не трус, — добавил Ги совсем тихо, так что его слышал один только Фома.

Тогда Фома встретился с ним глазами.

— Вы слишком красивы для войны, монсеньор, — сказал он. — В этом все дело. Почему вы не побоялись сражаться пешим против топора?

— Я ведь победил, — напомнил Ги.

— Почему? — повторил Фома Эрар.

— Потому что я — младший сын, — сказал Ги. — Потому что мой род небогат. Потому что я рос среди таких, как ты, пока мои братья готовились стать важными сеньорами. Тебе довольно ответов или ты хочешь узнать еще что-нибудь? Я не трус, Фома Эрар! Пусти меня!

С этими словами он повернулся к побежденному спиной и начал карабкаться на коня. Кто-то помог ему, подставив руки. Когда Ги метнул взгляд в сторону этого услужающего, он снова встретился со знакомыми глазами. Глаза моргнули, потом глупо округлились, и человек бросился бежать. Он вильнул среди прочих и исчез за их спинами прежде, чем Ги успел его окликнуть.

Армия медленно двинулась дальше.

Ги ехал, подставляя лицо солнцу. Был октябрь, дышалось приятно. Когда Ги было семь лет, старший брат Жоффруа привел его на высокий холм, обрывающийся к реке, и сказал: «Если ты не трус, то сейчас же прыгнешь в реку». Ги смотрел на воду, которая пенилась далеко внизу, и часто дышал. Он до сих пор помнил это ощущение — неизбывного ужаса. За спиной — старший брат, насмешливый и безжалостный, а впереди — пропасть и река.

«Ну что? — спросил Жоффруа и засмеялся. — Ты прыгнешь? Или ты трус?»

Ги вдруг понял, что Жоффруа хочет его смерти. Он видел, как на красивом скуластом лице брата появилось жадное выражение: Жоффруа хотел почувствовать, как это бывает — когда рядом умирает человек. Должно быть, это он убил собаку. Теперь ему охота посмотреть, как погибнет брат.

Ги оттолкнул Жоффруа и бросился бежать. Старший братец громко хохотал ему в спину и кричал: «Трус! Ги — трус! Трус!».

«Я не трус, — шептал Ги на бегу. — Вовсе нет, я не трус.»

Спустя десять лет Ги все еще помнил этот случай и однажды спросил Жоффруа — уже восемнадцатилетнего: «Скажи, почему ты хотел меня убить — тогда, на обрыве?» Жоффруа не помнил. Он не помнил, как водил братца к реке, как пугал его и дразнил. Но Ги смотрел так ясно, с такой готовностью простить — что бы ни сказал ему брат, — что Жоффруа не решился открыть правду. Поэтому он проворчал: «Вовсе я не хотел убивать тебя. Просто такое испытание. Ты ведь прыгнул, и ничего с тобой не случилось, верно?» Тогда Ги понял, что Жоффруа действительно ничего не помнит.

«Нет, — подумал регент Королевства, — я не трус. Но сейчас странное время, когда любое решение, какое бы я ни принял, окажется ошибочным. И будь на моем месте кто-нибудь другой, он оказался бы в такой же точно ситуации. Боже, помоги нам! Господи, дай мне добрый совет!»

— Я хочу участвовать в кампании! — в перерывах между приступами кашля кричал король.

Двое врачей — орденский брат и старик Давуд, привезенный некогда из Египта, — в два голоса уговаривали его величество успокоиться.

— Я еще могу поправиться! — говорил он, кашляя и плача. — Я хочу встать на ноги! Давуд, скажи мне: ведь зрение вернется ко мне, если проказа меня оставит?

— Потеря зрения является следствием болезни, которая в своем развитии… — пробормотал Давуд.

Из глубины своей боли, как из гробовой пещеры, король кричал:

— Я хочу снова сесть на коня! Мне нужно увидеть, как они бегут, сарацины, как они отступают передо мной! Назови средство — любое средство, чтобы исцелиться, Давуд! Ты должен это знать. Если понадобится содрать с моего лица всю кожу — сорви ее, слышишь?

— Мой господин, возможно, лучше тебе изменить климат, — сказал Давуд. — Здесь слишком жарко. На побережье, на севере… например, в Тире… Там гораздо лучше. Ты страдаешь, потому что у тебя затруднено дыхание, однако это страдание можно облегчить…

— Тир? — сказал король резко. — Отлично!

И велел призвать к себе регента, Ги де Лузиньяна.

Ги находился в Иерусалиме — он только вчера возвратился из Самарии. Сибилла ждала его с тревогой. Она слышала разговоры о том, что регент не вступил в сражение и постарался избежать прямого столкновения с войсками Саладина, потому что регент — трус. Сибилла боялась встречи с опозоренным человеком. Вдруг она перестанет любить его?

Но он появился перед ней совсем не так, как она ожидала. Загорелый, горячий, уставший, с прямым и ясным взглядом, способным смутить даже Фому Эрара, он протянул к ней руки и прикоснулся к ее губам теплыми, гладкими губами.

— Боже! — сказала Сибилла, обхватив его обеими руками. — От вас пахнет солнцем!

А про себя подумала: «Все, что говорили о моем муже, — клевета».

Ги обвел пальцем нежный овал ее лица.

— Вы снова в тягости, жена, — сказал он.

— Как вы догадались?

Он засмеялся. Сибилла чуть прикусила губу:

— Что, лицо изменилось?

— Немного.

— Скажите сразу — расплылось.

— Вот именно, — сказал Ги.

Сибилла выпустила когти.

— Говорят, вы одолели какого-то мужлана с топором.

— Обо мне многое говорят, любимая.

— Но это правда?

— Не знаю, — сказал Ги. — Когда я вижу вас, я знаю только одно: что люблю вас. Ничего больше.

— По-вашему, — медленно проговорила Сибилла, — этого довольно, чтобы спасти Королевство?

— А что говорит ваш брат?

Она помрачнела, вывернулась из его объятий.

— Мой брат умирает. Ему больно.

— Он желает меня видеть?

— Господи! — воскликнула Сибилла. — Он желал бы видеть что угодно, лишь бы видеть.

Ги покраснел.

— Вы поняли, о чем я спрашивал.

— Да, — сказала она. — Да, он хотел, чтобы вы немедленно явились к нему. Расскажите ему о кампании. О Саладине. О ваших решениях. Расскажите во всех деталях, чтобы он мог представлять себе, как происходили события. Ничего не упускайте, для него это важно.

— Вы любите его? — спросил Ги.

— Он наш господин, — ответила Сибилла. — У нас никогда не было времени любить друг друга. Он был младшим братом, понимаете? У него были какие-то товарищи, дети баронов и сержантов, мальчики — маленькие звереныши, с которыми он возился и дрался целыми днями. А потом, когда узнали, что он болен, у него не стало никаких товарищей. В те годы я с ним почти не встречалась.

— А после?

— После… После смерти короля Амори, вы это хотели узнать?

— Да.

— Младший брат заменил нам с сестрой отца. Вы можете себе представить дружбу с отцом?

— Нет, — сказал Ги.

— Вот и я не могу… Ступайте же, он вас зовет.

Она поцеловала его в лоб — Сибилла ведь была старше своего мужа на целый год! — и отправила к королю.

Король закричал сразу, едва лишь Ги вошел:

— Регент! Рассказывайте, как вы упустили Саладина! Рассказывайте, как из-за вашей трусости он сжег весь урожай в Самарии и удрал!

— Нам удалось сохранить армию Королевства и… Саладин ушел в Дамаск.

— Ничего подобного! — захрипел король. — Дамаск? Дамаск? — Он кашлял и выкрикивал это слово, как проклятье. — Он в Дамаске? Нет, дурак, он не в Дамаске! Он — в Краке! Он осаждает… он осадил Крак! Вернулся и осадил Крак!

Ги молча смотрел, как король сражается с кашлем и яростью.

Затем Болдуин сказал:

— Я хочу Тир.

— Простите, государь, я не вполне понял ваше желание, — сказал Ги удивленный.

— Тир! — повторил король. — Я должен жить там. Так лучше для моего здоровья. Отдайте мне Тир. Заберите Иерусалим, охраняйте его, а мне отдайте Тир.

— Государь, — сказал Ги, — сейчас это невозможно… Придется перевозить двор, менять гарнизон. Госпитальеры…

— Вы не слышали? — перебил король. Он сорвал с лица покрывало и слепо уставился чуть в сторону от регента обезображенным, страшным лицом. — В Тире свежий воздух, полезный для моего здоровья. Вы меня понимаете? Вы видите меня?

— Да, — тихо сказал Ги. — Но отдать сейчас Тир я не могу, потому что…

— Вон, — сказал король. — Убирайтесь отсюда вон.

Ги попятился. Король водил из стороны в сторону невидящим лицом и хрипел:

— Трус! Предатель! Убирайтесь вон! Слышите меня? Я лишаю вас власти!

Ги повернулся и быстро вышел.

Раймон Триполитанский примчался к племяннику мгновенно — едва лишь до него донеслась первая весть о том, что тот намерен отобрать регентство у Ги де Лузиньяна.

— Он здесь! — сказал королю брат Ренье, и граф Раймон, сметя тамплиера в сторону, ворвался в королевские покои.

— Дядя! — закричал Болдуин, бросаясь к Раймону и останавливаясь в нескольких шагах от него. — Дядя! Он оскорбил меня! Мне нужен Тир — понимаете? — для поправки здоровья, потому что здесь я совсем не могу дышать, а он мне отказал!

Не колеблясь ни мгновения, Раймон протянул руки и коснулся трясущихся плеч молодого человека.

— Не плачьте, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Вы получите все, что вам нужно!

— Дядя, — всхлипывал Болдуин, — заберите меня из Иерусалима… Я хочу, чтобы Сибилла разошлась с этим человеком, который лжет…

Раймон слушал тихий, задыхающийся голос и слышал совсем другое. «Дядя, заберите меня обратно, в детские годы, когда болезнь еще не слишком досаждала мне. Сделайте так, чтобы я не умер».

Регентство Раймона — регентство детских лет, когда еще все можно было решить, исправить, повернуть в правильное русло. Сейчас Болдуин хотел укрыться в тех годах, словно в безопасном убежище.

«Для вас больше нет безопасного убежища, мой государь», — подумал Раймон, глядя на короля и в кровь кусая себе губы. А вслух сказал:

— Разумеется, вы тотчас получите Тир. Изменника и труса Лузиньяна, который посмел вести себя так, словно он уже сделался королем, надлежит лишить регентства и жены, а для Сибиллы подыскать надлежащего мужа.

— И она никогда… никогда не станет королевой! — добавил Болдуин. — Проклятая дура, она обманула меня своей похотливостью, а я принял обычное вожделение за великую любовь.

— Да, — сказал Раймон, — да.

— Я не побоюсь, — твердил Болдуин, — не побоюсь. Они еще все заплачут от горя!

— Да, — повторил Раймон.

— Позовите секретарей… Кто там? — вскинулся король, ощутив чужое присутствие.

— Здесь брат Ренье, — сказал Раймон.

— А, — король махнул рукой и тотчас успокоился. — Ну так пусть он позовет… Вы меня слышите, брат Ренье?

Болдуин вдруг перестал жаловаться и дрожать и заметался по комнате. Он распоряжался, требовал, звал секретарей, топал ногами, когда те запаздывали, и диктовал быстрым, бешеным шепотом. Не смея переспрашивать, они записывали — кто сколько успел, чтобы потом сличить записи и вывести королевский указ.

Все это время Раймон безмолвно сидел в углу. Брат Ренье украдкой наблюдал за королевским дядей. Граф Триполитанский не мешал тамплиеру, с усталым величием представляя тому на обозрение свою фигуру.

Пятьдесят лет, и каждый прожитый год из этих пятидесяти — как на ладони: сражения, плен, регентство, женитьба… а поговаривают еще о пиратах и шпионах, что едят из рук Раймона. Раймон слухам не препятствовал. Пусть говорят, что хотят. Раймон, граф Триполитанский — такой же прямой потомок короля Болдуина де Бурка, как и Амори, отец нынешнего Болдуина.

Брат Ренье неслышно приблизился к Раймону. Граф поднял голову, глянул на тамплиера равнодушно.

— Что вам нужно? — спросил он, поскольку брат Ренье не спешил начинать разговор.

— Вы любите его? — спросил брат Ренье.

— Какое вам дело?

Брат Ренье проговорил:

— Сдается мне, вы, сеньор, сильно озабочены тем, как бы вам прибрать к рукам Королевство.

— Я отдал бы Королевство кому-нибудь помоложе себя, — промолвил Раймон, — да только не вижу никого, кто сумел бы удержать его. Видит Бог, мне от такой заботы не слишком много радости.

Но глаза выдали его — блеснули.

Брат Ренье грустно ответил:

— У нас, сеньор, теперь другая важная забота: наш господин должен умереть прекрасно, как король. Может, ради этого Бог и помилует всех нас и Королевство.

Раймон вздрогнул всем телом, как будто его ударили: в таких выражениях и таким печальным тоном сарацины говорят о покушении на жизнь какого-нибудь владыки. Ах, как печально, что такой человек должен покинуть наш мир, однако иного способа нет.

Но брат Ренье имел в виду нечто совсем иное. Он не отвел взгляда, когда Раймон уставился на него расширенными глазами, и прошептал еле слышно:

— Пусть капризничает.

Эмерик заставил Ги пересказать весь разговор с королем, до последнего слова. Затем, не тратя времени на объяснения и разговоры, схватил брата за руку и потащил к Сибилле.

— Где Мария? — спросил он у невестки, даже не поздоровавшись. — Где ее няньки? Забирайте девочку, прихватите деньги и какие-нибудь тряпки и бегите из города.

Сибилла покачала головой.

— Ах вы, рыжая лисица, брат! — сказала она коннетаблю. — Что у вас на уме?

— Я лисица, — не стал спорить Эмерик, — а вот ваш брат король, дорогая сестра, — истинный лев. И этот лев проснулся и ревет, ощутив на своей шкуре смертельную рану. Он отберет у Лузиньяна регентство, но на этом не остановится: его лапы с когтями бьют по всем направлениям и слепо рвут все, с чем ни соприкоснутся.

— Но чем я так прогневал его? — спросил Ги. — Сейчас нельзя отправлять короля в Тир, это опасно, и, кроме того, со стратегической точки зрения…

— Боже, помоги мне, мой брат — дурак! — закричал Эмерик. — Почему молчит ваше сердце? Сдается мне, ни к чему, кроме собственной любви, вы не чутки, а это опасно! Почему вы утратили слух? Вы должны слышать, как в глубине Вселенной оползает малая песчинка, и все ваше естество должно тотчас изменяться, чтобы дышать в такт этому тихому движению… Слышите вы меня? Король просит Тир! Вы обязаны были дать ему Тир! Вы должны были упасть перед ним на колени и умолять взять себе Тир! Как вы посмели возражать Болдуину?

— У короля всегда был очень ясный рассудок, — сказал Ги. — Он должен был понять.

— Он ничего не должен! — сказал Эмерик. — Он имеет право желать Тир и получить Тир в любое мгновение, когда только захочет.

— Но ведь он сам, когда назначал меня регентом…

— Болдуин — умирающий юноша. Болдуин — король, он ваш господин. Вы не должны были говорить ему «нет».

Ги закрыл глаза. Он никогда не думал о короле как о своем ровеснике. Как о мальчике, который уже десять лет смотрит, как делается все более уродливым и немощным его тело. Ги знал, что король умирает, но не представлял себе, насколько скоро это должно произойти. Король, как всякий отец, представлялся ему вечным и могущественным властелином, сколько бы ни твердили о его юности и смертельной болезни.

— Вы должны немедленно покинуть Иерусалим, братец мой змееныш, — сказал Эмерик. — Больше вам ничего не остается. Забирайте жену и девочку и уезжайте, убегайте как можно дальше — в Газу, в Аскалон… Болдуин призвал Раймона… — Эмерик помолчал немного, а затем вздохнул и добавил: — Впрочем, брат, не так уж много вашей вины в том, что случилось. Король все равно рано или поздно позвал бы Раймона, потому что Раймон — это его детство…

Давным-давно, очутившись в плену после той неудачной стычки с сарацинами, Эмерик де Лузиньян, почти мальчик, узнал одну очень важную вещь.

Эмерик всегда обладал замечательной особенностью: он умел слушать. В его памяти хранилось множество признаний, историй, коротких, метких замечаний. Он сопоставлял чужие слова с собственными наблюдениями — и так научился понимать людей и делать правильные выводы из их поступков.

С Эмериком был сержант, немолодой человек, который поначалу все поучал юного барона и шутил над его неопытностью. В плену, однако, этот сержант расхворался и последние свои дни ничего не ел и не говорил, а только лежал. Эмерик сидел рядом, хотя знал, что совершенно не нужен умирающему. Но Эмерик хотел видеть, как умрет этот сильный, многоопытный человек. Может быть, ему все-таки понадобится чье-то присутствие.

Неожиданно, за несколько часов до самой смерти, на лице сержанта показалась улыбка. Выглядела она страшной, жалкой, так что Эмерик поначалу не поверил и спросил, наклонившись к самому уху умирающего:

— Ты улыбаешься?

— Я заново проживаю свое детство, — ответил он.

Потом он умер.

Эмерик не стал рассказывать о нем своему брату. Ги и без того поверил коннетаблю. Повинуясь распоряжению Эмерика, слуги уже приготовили телеги с припасами, водой, подняли отряд из десяти всадников — те гремели во дворе, готовясь выступить.

— Пора! — сказал Эмерик, быстро поцеловав Ги и Сибиллу. — До Аскалона путь неблизкий. Бегите — ради вашей любви, которая, на беду, сделала вас таким слепым!