Царство небесное Хаецкая Елена
— Это было бы благоразумно с ее стороны, — согласился Раймон. — Но она женщина и слушает похотения своего тела. Сказано: к мужу будет влечение твое… Женщину влечет к мужчине, как дьявола влечет к Церкви Божией; и та, и другой желают осквернить чистое.
— Она красива, моя сестра? — спросил Болдуин.
— Вы сами это знаете, мой господин.
— Теперь, когда она родила второго ребенка и носит третьего — она все еще красива? Я давно не видел ее.
Помолчав, Раймон сказал:
— Она счастлива и потому красива.
— А Изабелла?
— Удивительная красавица.
— А я? — спросил вдруг король, шевельнувшись.
Раймон долго молчал, в слепой надежде на то, что король избавит его от необходимости отвечать. Но король больше не двигался и только громко сопел. Тогда Раймон сказал:
— Да, государь.
Король вскочил, хрипло засмеявшись:
— Ну так я поеду на телеге! Пусть все кости отскочат от моей жалкой плоти, но я доберусь до Аскалона и разорву этого жалкого мятежника!
Телегу доставили, и короля устроили там со всеми возможными удобствами: с подушками, покрывалами, мягкими тюками, набитыми свежей соломой. Брат Ренье уселся рядом, готовый подавать питье и поправлять подушки. Кругом невидимо топотали всадники.
Под колесами побежали дороги. Болдуин не мог их больше видеть, но он ощущал их всем телом, всей своей плотью, какая еще сохранила чувствительность. Он подставлял лицо ветру. Иногда налетал дождь, тогда над телегой поднимали навес.
Болдуин не спрашивал, скоро ли Аскалон или по какой местности они сейчас едут: он знал это без всяких вопросов. Однажды он изумил брата Ренье, во всех подробностях описав ему пейзаж: король ошибся лишь на несколько верст, и вскоре перед взором брата Ренье действительно показалось все то, о чем говорил Болдуин: серый храм на холме, словно завершение его скалистой вершины, маленькое селение, стекающее по склону, длинная дорога и колодец с правой ее стороны, обычно заваленный камнями; а дальше, еще правее, — десяток бедуинских палаток, где жили охранители этого колодца.
Все это было на месте и как будто нарочно ожидало приезда короля. Из колодца взяли воду, бедуинам заплатили за верную службу, и дальше покатилась телега и обоз, и протопали конные стражи.
Аскалон, «Сирийская Невеста», серые стены, многократно разрушенные и вновь возведенные из одних и тех же камней, — гордое творение человеческих рук, наедине с равниной и морем, наедине с ветром и сарацинами.
Ворота крепости были закрыты.
Король беспокойно вертелся в своей телеге. Ему не хотелось представать перед Лузиньяном больной развалиной. Пусть оскорбитель видит, что король все еще в силах уничтожить его.
— Лошадь, — велел Болдуин услужающему брату Ренье.
На этот раз Ренье не стал возражать. Привели старую, смирную, приученную сострадать людям лошадь, водрузили на нее высокое седло и на руках вынесли из телеги короля. Брат Ренье усадил его и начал привязывать. Он умел это делать так, чтобы ремни оставались почти незаметны.
— Плащ, — сказал король сквозь зубы.
Принесли и плащ, окутали короля.
Ведя королевскую лошадь в поводу, несколько знатных рыцарей и граф Раймон приблизились к Аскалону.
Ворота оставались закрыты.
Граф Раймон сделал знак, и вперед выехал трубач. Мокрый воздух заполнил гнусавый голос трубы — голос, разрывающий в сердце жилы, которые удерживают в человеке душу и не позволяют ей сбежать, сделав из воина расслабленного труса.
Тогда на стены привели Ги де Лузиньяна, и рядом с ним стояла высокая женщина с длинными черными волосами.
— Здесь король, ваш господин! — прокричал глашатай. — Его величество король требует, чтобы вы, Ги де Лузиньян, открыли перед ним ворота! Он намерен войти в этот город и отобрать его у вас! Он намерен также забрать отсюда свою сестру Сибиллу, на которой вы женились благодаря обману и ловкой лести!
Ги де Лузиньян молчал. Ветер шевелил волосы Сибиллы. Она протянула руку и сжала пальцы своего мужа.
— Здесь ваш господин, его величество король! — снова завопил глашатай.
— Я не смею возражать королю! — крикнул Ги. — Но есть силы более могущественные, чем королевская власть! Господь Бог соединил меня и эту женщину, сестру короля, и никто, даже мой господин, не в силах отобрать ее!
— Король требует, чтобы вы вернулись в Иерусалим и предстали там перед судом курии всех баронов Иерусалимского Королевства! — провозгласил человек короля.
Болдуин неподвижно сидел на коне. Ги де Лузиньян узнал эту фигуру. Король пугал его. Пусть Болдуин молчал и скрывал лицо, от него исходила звериная, неукротимая ярость. Он все еще был силен и опасен.
— Я не могу прийти! — громко ответил Ги, морщась от боли — так сильно стискивала его пальцы Сибилла. — Я болен!
Это прозвучало почти как оскорбление, но король даже не вздрогнул.
— Боже, что я делаю!.. — тихо сказал Ги, обращаясь к Сибилле.
— Любимый, мой брат обезумел. Не отдавай меня, слышишь? — отозвалась она. — Никогда не отказывайся от нашей любви!
— Король спрашивает, здесь ли его сестра, Сибилла? — донеслось снизу.
— Я здесь! — неожиданно закричала Сибилла. — Я здесь, брат! Опомнитесь, мой господин! Вы отдали меня этому человеку! Он поклялся не посягать на вашу корону, и он никогда не сделает этого, покуда вы живы!
После короткого молчания глашатай выкрикнул:
— Король, наш господин, ВСЕ ЕЩЕ ЖИВ!
Голос у него сорвался, и он отчаянно закашлялся. Болдуин по-прежнему неподвижно сидел на лошади. Раймон посматривал то на него, то на тех двоих, что жались друг к другу на аскалонской стене — точно воробьи на крыше, подумалось Раймону, и он криво усмехнулся. Все эти дети были слабы. Самый сильный из них скоро сойдет в могилу.
— Брат! — снова закричала Сибилла. — Мы любим вас! Верьте нам!
— Король велит открыть ворота.
— Нет! — сказал Ги.
И, забрав Сибиллу, ушел со стены.
Более получаса стояла тревожная тишина. Лузиньян хмуро сидел в стороне, с трудом выдерживая на себе взгляды воинов аскалонского гарнизона и собственной стражи: никто из них не решился бы сражаться против людей короля. Поднять руку на помазанника Божьего, на Иерусалимского короля, на полководца, перед которым всегда отступали сарацины — как бы сильно ни был он болен, — на такое не решился бы ни один.
И сам Ги никогда не посмел бы отдать такой приказ. Сейчас он полностью предавался на добрую волю короля. Если Болдуин ударит в ворота тараном, Аскалон падет, не выпустив ни единой стрелы. И тогда король повесит Ги, с мечом на бедре и шпорами на пятках, как поступают с предателями знатного рода.
Наконец страшные минуты истекли, под стенами послышался шум, лошадиное ржание. Сибилла, не дожидаясь, пока муж соберется с силами, выбежала на стену. Ветер обрадованно подхватил ее волосы и одежду и рванул.
— Он уходит! — воскликнула женщина. — Боже, благодарю тебя, они уходят!
Король медленно ехал впереди своего небольшого отряда. Телега, как верная собачка, тянулась за ним следом, и на ее краю сидел, свесив ноги, брат Ренье.
Граф Раймон отходил от Аскалона последним. Несколько раз он останавливался и оборачивался, но затем скрылся за горизонтом и он.
В начале ноября 1183 года Саладин набросился на Крак и захватил предместье. Почти одновременно с Саладином на Крак навалился приказ Болдуина: немедленно обвенчать Изабеллу с Онфруа Торонским! Браку сему следует послужить препятствием для Сибиллы — которая не должна, не должна, никогда не должна посягать на Иерусалимский трон!
Онфруа вернулся из сражения и едва успел с помощью оруженосцев избавиться от шлема и латных перчаток, когда ему доставили королевский приказ.
Чумазый, исхлестанный дождем, страдающий от едкого пота, Онфруа едва понимал, о чем говорит ему гонец.
— Я прорвался сюда, рискуя получить стрелу в спину, — сообщил он с равнодушным видом.
Гонец почему-то сразу не понравился молодому барону. Серые глаза Онфруа упорно уходили от тусклого взгляда посланника.
— Кто тебя отправил?
— Меня зовут Гуфье, — продолжал тот, словно не слыша вопроса. — Мой господин — граф Раймон Триполитанский, который верой и правдой служит нашему королю. Государь Болдуин велит вам немедленно обвенчаться с принцессой Изабеллой.
Онфруа сел. С его ног стянули сапоги. Молодой человек несколько раз согнул и разогнул пальцы, затем показал на кувшин, и ему тотчас подали разбавленного вина.
— Я устал, — сказал Онфруа. — Где письмо?
— На столе.
— Тебя накормили? — спросил Онфруа. — У нас не слишком хорошо сейчас с продовольствием, поскольку опять война… урожай сожгли.
— Да, я знаю, — дерзко ответил посланник.
— Как тебе удалось пробраться? — вдруг поинтересовался Онфруа.
— Они принимали меня за своего, — ответил Гуфье.
— Я понял, — сказал Онфруа. — Теперь уйди. Отдыхай, как тебе вздумается. Завтра можешь остаться и сражаться рядом с нами, а можешь уехать к своему господину.
— Я вернусь к моему господину, — сказал Гуфье.
Онфруа не ответил. Ему подали письмо, и он увидел оттиск королевской печати на свинцовом кругляше. Читать не стал. Уронил послание на колени, задумался, свесив голову на грудь. Не так хотелось ему объявить Изабеллу своей супругой. Не между боями. Не поспешно, словно они двое украли что-то лакомое и спешат проглотить, пока их не обнаружили и не отобрали похищенного.
Однако Изабелла восприняла случившееся совершенно иначе.
Одиннадцатилетняя невеста напустила на себя ужасно строгий, печальный вид и явилась перед нареченным женихом в темных одеждах.
— Я все знаю, — сообщила она. — Мне надлежит пожертвовать собой, дабы исполнилась воля нашего господина короля.
Онфруа, который так и не приучился относиться к подобным высказываниям как к обычным детским выходкам, искренне огорчился.
— Я не знал, что этот брак настолько вам противен.
— Очень противен! — объявила Изабелла безжалостно.
— Если вы пожелаете, он останется незавершенным, — сказал Онфруа.
— Возможно, этого вы желаете! — ответила Изабелла.
Он растерялся. Изабелла уселась за стол, придвинула к себе блюдо, на котором лежал запеченный свиной бок, и принялась отрезать себе кусочек.
— Госпожа, — взмолился наконец Онфруа, — я сделаю все по вашему желанию.
— Кого волнуют мои желания! — сказала Изабелла, жуя. — Ни моего брата короля, ни вас. Все заняты одним: как спасти Королевство. И мы, женщины королевской крови, должны отдавать свою кровь так же, как это делают мужчины на поле боя.
Онфруа резко встал и вышел из-за стола. Ему вдруг сделалось дурно.
Прямо под стенами Крака шел бой, предместье горело в нескольких местах, и до верхних окон замка дотягивался кислый запах пожара. Дождь поливал сражающихся и силился загасить огонь.
Изабелла в красном платье стояла посреди покоя, а Онфруа смотрел, как она раздевается. Она не спешила и как будто совершенно не волновалась. Впервые он увидел ее руки обнаженными выше локтя. Круглые, гладкие девчоночьи руки. Ни одного изъяна на смуглой коже. В низком вырезе рубашки виднелась нахальная подростковая грудь. Молодой сеньор Торона никогда прежде об этом не думал, но сейчас, когда он рассматривал свою жену, он вдруг понял, что та выглядит очень вызывающе. Не соблазнительно, как подобало бы зрелой красавице, а дерзко — как подобает юному воину, выходящему на первый поединок.
— Мне страшно, — сказал вдруг Онфруа, плохо понимая, что он произносит и зачем.
Изабелла обернулась, высокомерно подняв брови.
— Чего вы боитесь?
Он пожал плечами.
— Идите ко мне, — приказала Изабелла. — И ничего не бойтесь.
Она перевела дыхание и закрыла глаза. А когда открыла их, Онфруа уже стоял рядом и смотрел на нее.
— Ну, давайте, — распорядилась девушка.
— Что?
— Меня предупреждали о том, что вы глупы! — заплакала Изабелла. — Но оказалось, что вы еще глупее… Боже мой, как мне не повезло! У Сибиллы муж хитрый, он знает, как обращаться с женщинами, а вы… вы просто…
— Сушеная рыба, — подсказал Онфруа.
— Может быть!
Он осторожно поцеловал ее. Она тотчас раскрыла глаза и осторожно улыбнулась.
— Ну, смотрите же! — угрожающе произнесла она и погрозила ему кулачком. — Не вздумайте оплошать!
Аскалон и Яффа принадлежали принцессе Сибилле Анжуйской — они были ее приданым.
— Он не решился бы отобрать у меня Аскалон, — сказала Сибилла мужу, когда Болдуин уже ушел и все страхи, связанные с его появлением, стали казаться напрасными. — Мы здесь дома. И ордена вас поддерживают.
— Кроме ордена Монжуа, — добавил Ги. — Того самого, которому вы с вашим первым мужем подарили в Аскалоне четыре башни.
Сибилла вздохнула.
— Расскажите о вашем первом муже, — вдруг попросил Ги.
Сибилла посмотрела на Лузиньяна искоса и устроилась у его ног, положив голову ему на колени.
— Это был здоровенный мужчина. Похожий на одну из аскалонских башен. Огромный. Когда я впервые увидела его, — задумчиво проговорила она, — мне было пятнадцать лет, и я подумала: «Сколько превосходно зажаренных поросят и отлично пропеченных гусей с яблоками, должно быть, пошло на то, чтобы построить эдакую человеческую громадину!» Я была очень хозяйственная девочка, мой сеньор, и чрезвычайно гордилась тем, что у меня есть два города. Старый коннетабль Онфруа, дед нынешнего Онфруа, — он всегда рассказывал мне о доходах, которые я должна получить от таких-то и таких-то земель, так что я отлично разбиралась в этих вещах.
— Он понравился вам? — спросил Ги.
Сибилла повернула голову и посмотрела на мужа искоса.
— Какой ответ пришелся бы вам по вкусу?
— Не знаю…
— В таком случае — да, пожалуй, понравился. Уверенный в себе, в людях, в окружающем мире. Боже мой, как он растерялся, когда у него началась лихорадка! Сперва он просто не поверил в то, что мог столь бесславно захворать. О, какое предательство! Удар в спину! Целыми днями лежал и плакал.
— Вам было жаль его? — продолжал расспрашивать Ги.
Сибилла шевельнулась у него на коленях.
— Конечно! Ведь это был мой мужчина. Но если уж говорить совсем честно, то я была занята своей беременностью. А мой бедный супруг все жаловался и боялся. Знаете, у него был такой жар, что его слезы обжигали мне ладони и вскипали прямо на его скулах…
— Не может быть, — сказал Ги.
Сибилла двинула красивой длинной бровью.
— Поверьте мне… Я росла рядом с братом, который болел куда страшнее, чем этот мой огромный, хорошо кормленый муж. А мой брат, насколько я знала, никогда не жаловался. Поэтому меня очень удивило малодушие моего первого мужа. Нет, я почти не жалела его. Он сам превосходно справлялся с этой задачей и скорбел о своем здоровье с утра до вечера. А потом однажды меня разбудили сразу после рассвета и сказали, что мой муж умер. Он был очень обижен. До самой своей смерти он считал, что с ним поступили несправедливо…
Ги наклонился и поцеловал ее волосы.
— Вы другой, — продолжала Сибилла. — Гилельм не умел встречать неудачи. А вы — умеете. Поэтому ни одна из них не сломит вас.
— Пока вы со мной — да, — шепнул он прямо ей в ухо.
Темный, армянский глаз, выглядывающий из-под пряди, загорелся дьявольским огнем, быстрые сильные пальцы Сибиллы пробежали по телу ее мужа и остановились на его плечах.
— Вот что у вас на уме, жена! — сказал Ги, ухватив ее за бока, точно простушку на сеновале. — Я всегда знал, что нельзя доверять принцессе из Анжуйского дома!
— Да? — смеялась Сибилла. — Откуда вы это знали? Кто вам нашептал?
— Не скажу! — ответил Ги.
Они устроились прямо на полу, на свежем тростнике, который срезали несколько дней назад. Девочка Мария, любопытная, как зверек, выбралась на голоса родителей и остановилась возле головы матери. Сибилла заметила ее только после того, как цепкие пальцы ребенка больно дернули ее за волосы.
— Ай! — вскрикнула Сибилла.
А Ги схватил малышку и притянул к себе. Девочка тотчас принялась деловито лазать между отцом и матерью, исследуя их одежду, носы, пальцы и время от времени изрекая какие-то удивительные истины. Ги наблюдал за нею с нескрываемым восторгом, Сибилла — ревниво.
— Вы совсем не похожи на моего первого мужа, — сказала она, нарочно желая задеть Ги.
— Это потому, что я заранее знал, что покоряться женщине сладко.
Сибилла вдруг высвободилась, села на полу, пригладила волосы.
— Король сильно разгневан на вас и меня, — сказала она.
— Что он может сделать? — возразил Ги. — Он уже лишил меня регентства, но отобрать у меня жену не в силах даже король. Все прочее — несущественно.
Сеньор Родриго, магистр ордена Монжуа, встретился с Лузиньяном вечером того же дня. Родриго совершенно не походил на значительного, могущественного господина, о котором некогда рассказывал Гвибер своему другу Ги. Сеньор Родриго оказался невысокого роста, с виду даже как будто незначительный. Несмотря на то, что держался Родриго очень сдержанно, Ги угадывал в нем человека нервного, всегда готового встретить неприятность. Казалось, самый воздух вокруг магистра закипал от беспокойства.
Они обсуждали те самые четыре аскалонские башни, которые принадлежали ордену. Ги подтвердил дарение, сделанное его предшественником. Сеньор Родриго пытался было заговорить о том, что случилось бы, вздумай орден перейти на сторону Болдуина, но вовремя осекся и прикусил губу.
Ги де Лузиньян сказал:
— Ни я, ни вы никогда не посмеем сделать что-либо во вред королю. Мы обязаны чтить его священный сан. Вторая наша с вами забота — принцесса Сибилла, которую мы должны охранять и для которой обязаны сберечь Иерусалимский престол. А третья — наши с вами души, сеньор Родриго, и ради этого мы будем собирать земные деньги и выкупать на волю пленных, дабы они упрашивали Бога помиловать нас, поскольку спастись собственными силами ни вы, ни я не в состоянии…
Сеньор Родриго молча смотрел на молодого мужа Сибиллы, как будто оценивал его. Неожиданно магистр улыбнулся и сразу стал старым. По всему его строгому усталому лицу побежали морщинки, рот растянулся и обнаружил свою бескровность.
— Вы, конечно, правы, — произнес Родриго медленно, как будто тщательно пережевывая каждое слово. — Наш орден вряд ли когда-нибудь станет достаточно большим, потому что все, кто хочет соединить в себе рыцаря и святого, отправляются к тамплиерам и госпитальерам. Но мы и нашими слабыми силами будем защищать башни Аскалона от сарацин, а любые деньги, какие попадут к нам в руки, отдадим нашим врагам в обмен на пленных.
Он перестал улыбаться и посмотрел на Ги так пристально, что тот поневоле заподозрил магистра в каких-то тайных мыслях.
На самом деле магистр думал: «Удача и неудача имеют собственных избранников, и если иметь верный глаз, то можно заранее определить, к чему у человека наибольшая склонность. Монсеньор Гилельм предназначался для победы и потому умер от пустяковой болезни. Монсеньор Ги рожден для поражений — кто знает, не спасет ли этот человек наше бедное Королевство…»
Через несколько дней новый гонец доставил Сибилле послание от ее брата. С развернутым письмом в руках, оставив на щеках гонца два пылающих пятна от пощечин, Сибилла вбежала к мужу.
— Он отобрал у меня Яффу! Он вошел в Яффу с войсками! Он разместил там свои гарнизоны! Господь милосердный, Боже справедливый, когда же ты приберешь его к себе?
— Не надо так говорить, — сказал Ги, отбирая у нее письмо.
— Брат лишил меня приданого! — продолжала она. — Он посягнул на мое достояние! Он посмел наложить руку на Яффу! О, сеньор Ги, как мне теперь быть? Почему вы молчите? Соберите же войска, ступайте на Яффу, укоротите моего брата — ведь очевидно, что болезнь и страх смерти лишили его рассудка!
Ги смотрел, как она злится. В ярости Сибилла становилась страшной: глаза распахивались на пол-лица и начинали гореть, рот проваливался, нежный овал искажался и делался мятым.
— Вы похожи на своего брата, — сказал наконец Ги.
— Разумеется! — фыркнула она. — Ведь я — единоутробная сестра, а не единокровная, как Изабелла. И хорошо бы ему помнить об этом!
— Хорошо также и то, что вы не мужчина, моя госпожа, иначе вы непременно собрали бы войско и двинулись прямо на Иерусалим.
— А вы — не мужчина, коль скоро не собираетесь делать этого! — отрезала Сибилла.
Ги встал, осторожно взял ее за запястья. Она рванулась прочь, но, к большому удивлению принцессы, муж держал ее крепко.
— Пустите! — приказала Сибилла.
Ги не отвечал, просто смотрел ей в лицо и ждал, пока она успокоится. Но она продолжала шипеть и норовила ударить его коленом.
— За что вы сердитесь? — спросил наконец Ги.
— Я не сержусь! — сказала она, выдернула руки и убежала.
Ги задумчиво посмотрел ей в спину. Король занял Яффу. Что он предпримет дальше?
А в Яффе король собрал всех своих важнейших вассалов и объявил свою сестру Сибиллу и самого себя — бастардами, ублюдками, плодами незаконной связи короля Амори с его четвероюродной сестрой Агнессой, связи, которую осудила и разорвала Церковь.
— Сибилла не может наследовать трон! — сипел король, зная, что его очень внимательно слушают — так внимательно, что не требовалось видеть лиц. — Сибилла, как и я сам, — незаконное дитя! Господь поразил меня проказой для того, чтобы зримым знаком отметить позор нашего с ней рождения. Прежде, пока еще глаза служили мне, я видел иногда в зеркале мое лицо. Вы все видели это лицо. Безобразное лицо ублюдка, замыкающего собой целую вереницу греховодников — прелюбодеев, стяжателей, предателей. И если я унаследовал Королевство, то вовсе не от отца, а от дяди, от крестного, чье имя я ношу!
Сколько раз рассказывали мальчику Болдуину о том торжественном дне, когда его отец Амори — еще не король, еще только граф Аскалона и Яффы — пришел к своему господину и старшему брату и попросил того стать восприемником новорожденного племянника. Болдуин слышал об этом так часто, что постепенно ему начало казаться, будто он на самом деле помнит все увиденное и услышанное в тот день. В тот день, когда все те немолодые, сердитые сеньоры, которые нынче окружали короля, были еще невероятно молоды.
Дядя, высокий, с темными вьющимися волосами, с лучистым взором — каким он предстает на статуе в своей гробнице, — залитый светом в просторном, серовато-золотистом Храме, при Гробе, держит на руках ребенка. Почему король, такой красивый, отважный и любезный, не имел детей? Почему довольствовался детьми своего некрасивого брата?
Тонкое полотно крестильной рубахи расшито кружевом. Ребенок, по обыкновению всех детей, громко орет над купелью, его могучий рев заполняет все пространство под куполом, по освященной воде бегает рябь и скачут редкие золотые искры от свечей, факелов и пробравшихся сюда полос пыльного света. Крестины — веселое дело. Повелительный крик ребенка звучит оглушающе.
Король дает ему свое имя и прибавляет:
— Такому прекрасному крестнику я подарю мое Королевство!
Спустя несколько лет церковные власти сумели настоять на разводе Амори с графиней Эдесской, матерью Сибиллы и Болдуина, поскольку между мужем и женой существовала недопустимо близкая степень родства. И Амори, ради укрепления столь нужного Королевству союза с Византией, взял себе другую супругу, привезенную из-за моря Марию Комнину, константинопольскую царевну…
— Никогда Сибилла не будет наследовать мой престол, — сказал король почти радостно. — Об этом позаботится другая наследница — Изабелла, законная дочь короля Амори. Я дал ей доброго мужа, благородного человека, рожденного в Святой Земле. Он сумеет защитить Изабеллу и Иерусалим.
Из Яффы король направился прямо к осажденному Краку. К тому времени, когда осада с Крака будет снята, Изабелла должна быть уже замужем.
По дороге к королевскому отряду присоединялись воины: в каждом фьефе король забирал столько, сколько причиталось за это земельное держание, так что на север явилась уже значительная армия.
Саладин несколько раз сердито огрызнулся и отошел. Он знал, что ему предстоит ждать, и готов был потратить на это ожидание еще несколько лет. Ждать, пока жив этот мальчишка, наделенный от Бога таинственной силой, подобно святому, перед которым отступает любой неприятель, обладающий телесностью или воздушный. Саладин был благоразумен и не спорил со святым. Он лишь злил его иногда, а заодно и присматривался к тем, кто займет место Прокаженного после его смерти. И ему очень нравилось то, что он видел.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
КОРОНА
Глава девятая
КЛЮЧИ ОТ КОРОЛЕВСТВА
Незнакомый мальчик лежал в гробу, строго взирая на свою мать пустыми желтыми веками. Сибилла не решалась прикоснуться к нему: при жизни это дитя не дозволяло ей ласкать себя, и после смерти сына она не находила в себе смелости нарушить его запрет.
Кроме того, умерший мальчик был королем.
За тот год, что Сибилла не видела старшего сына, он изменился. Когда они расставались, он походил на своего отца, Гилельма, того самого, который был похож на башню: крепкий, с толстыми щеками, с большим подбородком, которому суждено при взрослении сделаться квадратным.
Не от того ли, что этот суровый маленький мальчик тосковал по своей нелюбимой матери, он начал изменяться, все больше и больше делаясь похожим на нее? Сибилла не могла бы ответить на этот вопрос. Она даже не решалась задать этот вопрос. Просто смотрела на лицо, которого прежде никогда не видела.
Точнее — нет, она видела его… Много лет назад, в детстве, когда ее младшему брату Болдуину было шесть. Тот же острый нос и те же тени на щеках, под выпирающими скулами. Сибилла думала, что давным-давно забыла, как выглядит ее брат. Но король как будто вернулся и снова предстал перед сестрой — на сей раз в облике ее сына.
Эти двое, дядя и племянник, ее брат и ее сын, сошли в могилу один за другим. В большой семье случаются времена, когда смерть разом забирает несколько человек, а оставшиеся какое-то время барахтаются в новых условиях, совершенно растерянные. Должно быть, есть некто, кого это забавляет.
Последним деянием умирающего короля Болдуина была коронация племянника — сына Сибиллы. Этого самого, который сейчас будет погребен у подножия Голгофы. Ребенка вызвали к дяде, и он явился в сопровождении маленькой суетливой свиты.
Бесформенная, обмотанная тряпками, пахнущая незнакомыми благовониями туша ворочалась на троне и что-то сипела и хрипела, но маленького мальчика это не испугало и не смутило. Он стоял посреди большого зала и смотрел, почти не моргая, на то странное существо, которое распоряжалось сейчас его жизнью.
Под взглядом этого ребенка многие смущались. Он мало говорил, однако некоторым взрослым начинало казаться, будто ему открыты о них какие-то тайны. Должно быть, так оно и было на самом деле, потому что такое случается с детьми, которые рано умрут. Но сам мальчик имел о своей смерти весьма смутное представление, а взрослые о ней не догадывались.
Когда король замолчал, ребенок повелительно посмотрел на стоявшего рядом с троном орденского брата.
Брат Ренье сказал:
— Его величество король желает короновать тебя в Храме Гроба.
— Я согласен, — сказал мальчик.
И тогда вернулось и воплотилось то воспоминание, которое присвоил себе король Болдуин, слушая чудесную историю от старших: храм, дитя и обещание короля подарить ребенку Королевство.
Среди нарядного духовенства, окруженные друзьями — магистрами орденов, преданными вассалами, — стояли дядя и племянник, и в широких солнечных лучах, прорезавших воздушное пространство Храма, медленно шевелился дымок благовоний. Корона как будто плыла над головами, поддерживаемая двумя рослыми священнослужителями: облаченные в золотистые одежды, они как будто растворялись в воздухе, становились почти невидимыми.
Красивое, серьезное дитя смотрело на драгоценную вещь, которая воплощала в себе власть над самым священным местом на земле.
Громко звучал хор. Король сидел в особом высоком кресле, и крепкие руки брата Ренье, который скрывался за спинкой, держали его, не позволяя сползать набок. Это были надежные руки, им вполне можно было довериться.
Все потребные по сему случаю слова возглашал патриарх. Король только слушал — молчал и не шевелился.
А перед его слепыми глазами стояла картина, которой он никогда въяве не видел: красавец король Болдуин, третий этого имени, и льющийся отовсюду густой золотой свет, и шумная вода в купели, и младенец в бесконечно длинной шитой рубахе, гневно кричащий в руках патриарха… Звучный голос короля наполняет пространство Храма: «Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство!»
— Я подарю тебе Королевство, — еле слышно шепчет король Болдуин, четвертый этого имени. — Такому прекрасному крестнику я подарю Королевство…
Ребенок как будто слышит его слова. Он поворачивает голову и долго смотрит на дядю. И тот, слепой, ощущает на себе этот взгляд, и мертвые губы на мертвом лице пытаются растянуться в улыбку.
Прокаженный король умер в марте 1185 года от Воплощения.
Первым о его смерти узнал брат Ренье: по тому, что в комнате затихло сиплое дыхание, и рука, обмотанная шелком, перестала вздрагивать под покрывалом.
Почти сразу же после этого к Болдуину явился граф Раймон Триполитанский. При виде его брат Ренье встал и, опустив голову, направился к выходу.
— Вы куда? — спросил его граф Раймон.
— Мое служение окончено, — ответил брат Ренье.
Он ушел, и о нем тут же забыли.
Раймон бросился к своему племяннику. Ему показалось, что тот еще дышит, но это был просто сквозняк. Граф сдернул покрывало с лицо умершего. Страшная маска глянула на него и вдруг прямо на глазах у Раймона начала изменяться. Безобразные толстые складки расправлялись — они никуда не исчезали, но переставали страдальчески морщиться и ложились достойно, правильными волнами набегая на лоб и голые веки.
Глядя в это лицо, трудно было представить себе, что оно принадлежало молодому человеку. Ничего от молодости не сохранилось в нем. Оно изменялось и изменялось и как будто отходило в вечность, в невозможные, отдаленнейшие века, туда, где солнце останавливалось над Иерихоном, и еще дальше — туда, где праведный Енох, носящий имя каинова отродья, плакал и обличал грехи всего мира.
И Раймону вдруг показалось, что Болдуин добровольно взял на себя эту проказу — подобно тому, как древний пророк принял на себя оскверненное грехами имя, — чтобы остановить нечто страшное, наползающее на потомков короля Болдуина де Бурка.
Третьим, кто узнал о смерти короля, был Ги де Лузиньян.