Царство небесное Хаецкая Елена

— Если хочешь, Ги, попробуй тоже. Здесь готовят мясо, как нигде.

Он выхватил из пекла второй кусок, взял с пыльного пола лепешку и положил на нее мясо.

Ги принял лепешку и тут заметил, что Гвибер пристально за ним наблюдает. Гвибер сразу понял, о чем думает Ги, и засмеялся, не разжимая зубов:

— Если бы у меня была дочь, Ги, я бы сперва посмотрел, как ты кушаешь, а уж потом решал бы, выдать ли ее за тебя замуж.

Ги чуть заметно вздрогнул.

— Какая дочь, Гвибер? Разве у тебя есть дочь, на которой я хочу жениться?

Он помотал головой, сидя на корточках.

— Да нет же, я просто так, к примеру… А что, есть какая-то дочь, о которой твои помыслы, задумчивый франк?

— Да, — сказал Ги, сворачивая лепешку трубкой.

— Вряд ли я похож на ее отца, — сказал Гвибер. — Потому что в таком случае ей было бы лет пять. — Он почесал сальной рукой волосы. — Или семь, — добавил он, что-то припомнив.

— Возможно, ты похож на того, кто заменяет ей отца, — сказал Ги. И тотчас пожалел об этом: Гвибер глянул на него снова и выражение его пестрого лица изменилось, стало более осмысленным и менее веселым.

К счастью, вернулся первый из хозяев и принес вина и воды. Разговор свернул в другое русло.

Через несколько минут в заведении стоял страшный крик. Оба хозяина размахивали руками и орали друг на друга, выпучив глаза и брызгая слюной.

— Спорят, какое вино было бы лучше, — пояснил Гвибер, усмехаясь. — Идем. Больше тут делать нечего. Эти зануды будут надрываться до заката солнца.

Он прихватил еще несколько лепешек и два куска с углей, схватил Ги за руку жесткой, вымазанной в саже рукой и вытащил на улицу.

— Ты откуда родом, а? — спросил Гвибер, жуя на ходу.

— Из Пуату, — сказал Лузиньян.

— А! — Гвибер на секунду задумался. — А я из Иль-де-Франса. Живу здесь уже лет пятнадцать… — Он отвел глаза, как будто вспомнил о чем-то недозволенном. — В Сайде. Иногда…

Ги де Лузиньяну почему-то сразу понравился этот Гвибер. С ним Ги чувствовал себя спокойно, и даже шумные выходки белобрысого его не раздражали: он как будто шумел за обоих, избавляя Ги от неприятной необходимости проявлять бурные эмоции.

Они миновали открытый рынок, где продавали скот и где топталась маленькая партия сарацинских рабов. Гвибер сразу насупился и показал им кулак.

— Видали? Проклятые нехристи! Знаешь, что они со мной сделали?

Он задрал рубаху и показал несколько кривых рубцов на боку и спине.

— Ваша работа, ваша! — скорчив рожу, рявкнул Гвибер. — Любуйтесь! Что, не нравится?

Пленники-мусульмане хмуро глазели на кривляющегося франка, один брезгливо покривил губы и плюнул.

— Все, черномазые, вышло ваше время! — торжествующе заключил Гвибер. — Сгниете в рабстве!

Он обернулся к Ги, вскинув голову.

— Здорово я их, верно?

— Очень здорово, — сказал Ги.

— Попал я к ним в плен, как теленок, — Гвибер вдруг пригорюнился.

Они уже вышли за ворота, и перед ними открылась широкая долина с потрескавшимся дном, уходящая и влево, и вправо. Здесь сразу стало очень тихо, и спутников настигли совершенно другие звуки: резкий шелест сухих стеблей, вкрадчивое птичье пение.

— Сядем здесь, — предложил Гвибер и первым плюхнулся на выступающий из земли корень старого дерева. Оно было явно младше тех олив, что видели Иисуса Христа и хранили в глубинах складок своей коры прикосновение Божественной руки, — и все же выглядело куда более дряхлым.

— А как ты выбрался из плена? — спросил Ги.

Гвибер поднял палец, запачканный сажей и бараньим жиром.

— Ты задаешь правильные вопросы, Ги. Потому что рассказывать о том, как я там очутился, очень не хочется… Знаешь, кто я? Я — Раймоново Денье.

Он впился зубами в кус, который держал обеими руками. Он сделал это нарочно, чтобы Ги успел и запомнить странное прозвище, и задуматься о его истинном значении.

Ги, однако, ждал достаточно терпеливо, чтобы Гвибер решился продолжить объяснения без посторонних просьб.

— Вот, положим, попал ты в плен, — снова начал он, сильно двигая ртом, как будто пытаясь заглотить нечто растопыренное, — и нет у тебя знатной родни… Кто тебя выкупает?

— Кто? — спросил Ги.

Неожиданно Ги понял, что до сих пор держит лепешку в руках, не решаясь откусить. Ему казалось неправильным жевать, когда речь идет о таких предметах, как участь христианина в руках неверующих.

Гвибера, напротив, это обстоятельство ничуть не смущало, ибо он вещал из сердцевины своей истории, в то время как Ги оставался лишь сторонним наблюдателем.

— Некоторые монахи. Меня выкупал аскалонский орден Монжуа.

Ги покачал головой, давая понять, что о таком не слышал.

— Малый орден, наподобие госпитальеров, — сказал Гвибер. — Я прожил у них почти полгода. Уже потом, после плена. Наш король, — он махнул в сторону иерусалимских стен, — основал этот орден несколько лет назад. А королевская сестра Сибилла с мужем подарили ему четыре аскалонские башни. Их магистра зовут сеньор Родриго… Я хорошо знаю, потому что те полгода, что провел у них в Аскалоне, весьма усердно молился о его здравии.

— Они собирают деньги на выкупы? — спросил Ги.

Гвибер несколько раз резко кивнул, утыкаясь подбородком себе в грудь.

— Бог знает что за вино здесь подают! — сказал он. — Опять перед глазами все плывет! Должно быть, они туда какого-нибудь перца подсыпали…

Ги улыбнулся.

Гвибер потянул носом, сильно фыркнул, отобрал у Ги его кусок и сжевал.

— Они собирают деньги, чтобы выкупать тех христиан, которые никаким иным способом не освободятся. И вот однажды ехали они от Аскалона к Газе и дальше, на юг, со своей благочестивой миссией, и повстречался им граф Раймон Триполитанский.

Гвибер приосанился, чуть надул щеки — показал, каким важным и гордым был граф Раймон.

Ги еще не довелось повидать этого сеньора, поэтому он не мог оценить, насколько полным было сходство. Гвибер глянул на своего собеседника сбоку, как птица, несколько раз моргнул выпученным глазом, потом сдул щеки и продолжил:

— А граф сам совсем недавно освободился из сарацинского плена. И уж конечно помнил, каково это — все время видеть вокруг себя сарацинские рожи. И потому граф останавливается, — Гвибер уперся кулаком в бедро, — и спрашивает: «Добрые братья, для чего вы собираете деньги?»

Добрые братья, все при оружии, потому что вместе с духовными в ордене состоят и военные, окружают графа с его людьми и отвечают почтительно: «Собираем деньги на выкуп несчастных христиан, разлученных со своими собратьями по вере».

Тут граф начинает плакать от великого сострадания и обращается к своим людям: «У кого сколько есть денег — все отдайте этим орденским братьям».

Тут Гвибер показывает, как граф Триполитанский и его свита ищут у себя деньги и все ценное, охлопывая и обшаривая себя так, словно ловил по всему телу вошь.

— У самого же графа оказался лишь один денье, который он и пожертвовал, — продолжил Гвибер. — И вот приезжают братья к сарацинам. Ах, ох! И смотреть бы на все это не надо, но глаза сами собою начинают бегать по сторонам. Нехорошо! Говорят, был один брат из ордена Монжуа — он вырвал себе глаза, чтобы не пялились, куда не след, но после сам от этого умер. Прочие же поехали прямо к начальникам сарацинским и стали с ними разговаривать.

А там — лица черные, головы обмотаны тряпками, все бегают, кричат, машут руками. Начальник, правда, другой. У него и кожа светлее, и сам спокойный, только глаза как у дьявола. Один брат из ордена Монжуа видел дьявола, он говорил потом: точь-в-точь.

Стали отсчитывать деньги и отдавать в обмен пленников. Дошла очередь до меня: не хватает одного денье! Сарацины хохочут, братья кусают губы, а мне заплакать впору, только я стою и не плачу, глаза высохли. Сарацинский начальник говорит сеньору Родриго: «Забери и остальные три денье, раз тебе одного не хватает! Я торговаться не буду. Пусть этот пленник у нас остается».

А продавали они нас за четыре денье каждого — как свиней… Но, по мне, так лучше быть свиньей у христиан, чем у сарацин самым главным ихним полководцем.

И тут, на мою радость, брат находит в мешке последний денье. Тот самый, что граф дал. Граф Раймон. И был этот денье не короля Амори, а короля Болдуина Третьего, дяди нынешнего Болдуина. Серебряный, с Давидовой башней.

Сарацины оскалили все свои зубы, похватали деньги и погнали меня в шею вслед за остальными. И вот поверишь ли, Ги, сколько лет с тех пор прошло, — то есть уже почти три года минуло, — а я все помню этот старый денье с Давидовой башней. Как увижу на рынке, так вздрогну, потому что одна эта монета всю мою жизнь решила…

Он засмеялся.

— Я когда в ордене был, несколько раз видел, как пленных меняют. К примеру, знатного сарацина — в обмен на знатного франка. Приведут обоих, одежда на них, понятно, роскошная — фу-фу-фу! — но вся рваная, в крови и в чем похуже. Знаешь, как они друг на друга смотрят?

— Как? — спросил Ги, чувствуя любопытство.

Гвибер воззрился вдаль, пошевелил губами, словно произнося какое-то заклинание, могущее соткать из пряного воздуха образы знатного сарацина и знатного франка, пусть бесплотные, но весьма выразительные. Затем перевел взгляд на Ги и широко улыбнулся.

— Ревниво, вот как! Видел, как женщины друг друга оглядывают, когда решают, которая краше, которая лучше одета?

Ги кивнул.

— Ага! — обрадовался Гвибер. — Ну вот и эти точно так же. А мне себя не с кем сравнивать, только вот с монеткой этой потертой. Ее и не всякий меняла теперь берет…

День сгущался вокруг них, торопиться было некуда — разговор тянулся, то прекращаясь, то вдруг возобновляясь. Неожиданно Гвибер сказал:

— Пора мне уходить. На, возьми на память.

И вытащил из кошелька маленькую фигурку. Ги сперва подумал, что это какой-нибудь святой образ, и с благодарностью потянулся, но затем вдруг отдернул руку. Гвибер засмеялся, подбросил фигурку на ладони.

— Не бойся!

— Это ведь идол? — спросил Ги, моргая.

— Он самый! Только мертвый, так что и бояться нечего, — сообщил Гвибер с такой гордостью, словно сам и убил этого идола. — Я сам отыскал.

— Где?

— У сарацин, в ихних землях…

— Ты возвращался в земли сарацин? — удивился Ги.

Гвибер вдруг огорчился. Так огорчился, что и передать нельзя. Вскочил на ноги, расставив их пошире, подбоченился и заорал:

— Ну вот какое тебе дело? Может, и возвращался! И там, в песке, нашел эту штуковину! А она мне понравилась, вот я и взял ее себе. Она неживая, говорю тебе. Не нравится, не бери. Вообще — черт с тобой!

Он бросил фигуркой в Ги, больно угодив тому в сгиб локтя, и побежал вверх по склону, карабкаясь с ловкостью ящерицы. Ги смотрел вслед своему собеседнику — как он ловко, точно жук, бежит, роняя из-под ног иссохшие комья земли, и почему-то подумал, что Гвибер, должно быть, был какое-то время моряком.

Затем Гвибер скрылся из виду. Тогда Ги наклонился и подобрал фигурку.

Она представляла собой древнего египетского божка, из тех, что жили в той стране задолго до Рождества Христова. Ги хотелось плюнуть на идола, но неожиданно его сердце охватила непонятная жалость. Он провел пальцем по медной статуэтке. Она оказалась очень гладкой и на ощупь теплой.

Божок представлял собой человеческую фигуру — не то очень молодой женщины с неразвитыми формами, не то вообще мальчика-подростка, — но вместо человеческой головы на прямых, широко расправленных плечах красовалась львиная. Ги поразило, с каким достоинством держалось это чудовище. Оно несло львиную голову, как знак божественного достоинства. И хотя фигурка была всего-навсего маленьким демоном, давно уже мертвым, Ги захотел оставить ее себе.

Старенький кюре, который говорил в воскресные дни в церкви, в Лузиньяне, рассказывал как-то о чудищах, что приходили к святым отшельникам и подвизающимся ради Христа, например, к святому Антонию или святому Иерониму. Эти чудища умоляли святых отцов дать им благодать Крещения и просили рассказать о Господе Христе.

— Неразумные кентавры умеряли свою похотливость, и убогие псоглавцы забывали свою ярость, и люди-одноноги прискакивали на своей единственной ноге из дебрей пустынных, чтобы услышать слово Христово! — сокрушался старичок кюре. — А вы? — Он пытался метать молнии из блеклых, слезящихся глаз, и это смешило недорослей Лузиньянов не меньше, чем их могучего родителя. — Вам не нужно преодолевать свое уродство! Вам не приходится проходить долгий путь! Истину вкладывают в ваши жесткие зубы — только жуйте! — и то вы ухитряетесь ее выплевывать…

— Что бы ты сказал на это? — спросил у львиноголового божка Ги. — Искал ли некогда и ты Христовой истины?

Божок молча взирал на него пустыми глазами. Ги вздохнул и сжал над фигуркой пальцы.

— Все-таки странный человек — Гвибер! — сказал он сам себе. — Должно быть, пребывание в плену у сарацин даром для человека не проходит, хоть бы его и спас впоследствии один серебряный денье с Давидовой башней!

Он поднял голову. Давидова башня смотрела на него из-за стен, и это, уже в который раз, показалось Ги невероятным.

* * *

В соколиной охоте принял участие весь двор; устроили пышный выезд. Сибилла — рядом с братом, на кокетливой белой лошадке. Голубая шелковая попона с кистями и белое платье женщины развеваются, когда Сибилла пускает лошадку вскачь, и когда Сибилла оборачивается на скаку, то оборачивается и лошадка — обе выглядят подружками, которые только что вволю насекретничались, и теперь их смешат те, кому они перемыли кости.

Король снимает колпачок с головы птицы.

Старинный гобелен, вытканный где-нибудь в Нормандии, вдруг предстает в обрамлении совсем иного пейзажа: и деревья, и горы, и самый воздух здесь обладают совершенно чуждой фактурой. Но смысл гобелена остается прежним: рыцари и дамы, нарядно одетые, на нарядных лошадях, едут попарно, и у каждого на перчатке сидит птица.

Иные рыцари влюблены в некоторых дам; есть и дамы, влюбленные в рыцарей; а есть среди собравшихся и такие, чья любовь взаимна. Охотничьи птицы, взлетая в небо, когтят добычу, и каждое сердце ощущает, как впиваются в него безжалостные острые когти любви. Эта боль пронзительна и желанна и еще слаще от того, что ее приходится скрывать.

Только Сибилла не в силах удерживать чувство в себе: сперва нашептала о ней в удивленно подрагивающее ухо своей лошадки, а затем, метнув сияющий взор на прочих участников охоты, поведала о своей любви и всему свету.

Видит это и сообщник и искуситель Сибиллы — коннетабль. Эмерик вполне удовлетворен: все его полки расставлены, все командиры знают свою задачу, вспомогательные отряды готовы. Нет ненадежных участков в расположении его войск. Любовь разворачивает свои огромные знамена.

Ги, самый незначительный из свиты, едет позади. У него нет охотничьей птицы — пока нет, — но лишать брата удовольствия принять участие в охоте коннетабль не желает. Исход сражения решит тот полк, что скрыт до поры в засаде.

Король останавливается рядом со своей сестрой, и оба смотрят на сокола. Такая красота — и добровольно подчиняет себя человеку! Не в этом ли свидетельство Божьего благословения людям?

Сибилла, однако, не менее прекрасна, чем та хищная птица, что взвилась в небо с королевской перчатки. Такой и видит ее Болдуин: диковатое юное существо, слишком красивое, чтобы быть прирученным до конца. Еще одно дивное создание Божье, вверенное заботам Болдуина.

— Впервые вижу, чтобы вы были так счастливы, — говорит ей брат.

Она не краснеет — напротив, улыбается еще более открыто и становится Болдуину еще более чужой. В жизни единокровной сестры появился иной господин. Другой мужчина, который отныне важнее для нее, чем брат и король.

Он смотрит на нее исподлобья.

Важнее, чем брат, — пусть. Но не важнее, чем король. Тот, кто получит Сибиллу, получит и Королевство.

Но как поверить, что этот золотоволосый, задумчивый юноша, полностью погруженный в тень своего находчивого, предприимчивого, всем полезного брата-коннетабля, — и есть истинный король?

— Я люблю его, господин мой, — говорит Сибилла, так просто, как будто признается в обыкновении дышать или пить воду.

— А он вас? — спрашивает король.

— Да, — отвечает она.

В этом «да», без прикрас и добавлений, Болдуину слышится манера самого Ги де Лузиньяна. Обычно он так отвечает. Ведь у этого человека нет ничего, о чем он мог бы сказать «мое». Ничего, кроме слова. Даже он сам не себе принадлежит — семье, старшему брату, королю.

Любовь — не только грандиозный полководец и отважный воин; она и лазутчик в ночи, и у нее есть ключ к любой двери.

— Позвольте мне выйти за него замуж, брат!

Углы рта, забывшего перестать улыбаться, задрожали, в глазах созрели огромные слезы.

Сердце так сильно стукнуло в груди Болдуина, что у него заболели два ребра. Перед лицом любви бежали вдруг все прежние замыслы и расчеты: кто охранит Королевство лучше, чем это могущественное счастье? От короля требовалось лишь признать за любящей душой права, которых лишены самые знатные, самые богатые вассалы. Болдуин мысленно представил себе рядом с Сибиллой молодого Лузиньяна: двое влюбленных детей в недрах мистического Королевства, сердцевиной и сущностью которого являлся Господень Гроб.

«Ату ее! — страстно шепчет Эмерик, думая о Сибилле и своем младшем братце. — Хватай же ее, бей клювом, пронзай когтями!»

Сокол как будто понял беззвучную мольбу Эмерика буквально: сверкая оперением, схватил малую птичку и медленно опустился к своему хозяину.

— Хороший, — сказал ему Болдуин, отворачиваясь от сестры и вытаскивая для птицы кусок сырого мяса из небольшой кожаной сумки. — Дай-ка мне…

Из когтей сокола, быстро поводящего гордым желтым глазом, он вынимает теплый окровавленный комок. Голубка.

Среди множества чудес и ужасов Востока франки-паломники встретили и такое: письма, переносимые птицами из одного замка в другой. Это поразило их не меньше, чем вырастающие из песков бородатые всадники на верблюдах с упругими косматыми горбами или пойманный между Дамаском и Алеппо псоглавец, который, перед тем, как издохнуть, проклял султанов Дамаска до шестнадцатого колена.

— Чья же ты? — сказал мертвой птице Болдуин.

Он разложил ее на своей рукавице и разгладил перья, серебристые, с едва различимыми розоватыми перышками на горле. Повернулся к сестре:

— Это чей-то почтовый голубь. У вас ловкие пальцы — возьмите, прошу вас, письмо, но сразу отдайте мне.

Сибилла повиновалась. Она не испытывала жалости к погибшей птице и немного корила себя за черствость, но поделать с этим ничего не могла: любовь переполняла ее настолько, что не оставляла места ни для чего иного, даже для сострадания.

Крохотное послание скрылось в рукавице Болдуина, мертвая голубка упала в охотничью сумку. Все произошло за несколько минут.

Глава четвертая

РАЙМОНОВ ДЕНЬЕ

Оставшись у себя в покоях один, король долго рассматривал записку. Буквы выдавали руку не слишком опытную в выведении тонких линий, а способ затемнять мысли представлялся чересчур примитивным. Как будто писавший не слишком уважал своих противников, полагая, что у тех не хватит ума разгадать простенькую загадку, буде голубка, по несчастливой случайности, попадет к ним.

Может быть, он надеялся на сходство всех почтовых голубей между собою — как различить, кому принадлежит та или иная птица, кому адресовано то или иное послание?

Но беда заключалась в том, что Болдуин узнал голубку. Только в одной голубятне у франков были такие птицы — с розоватыми перьями. В голубятне Раймона Триполитанского.

Неведомый человек Раймона писал своему господину:

«Змееныш — в логове и вот-вот вонзит жало в лоно львицы».

Быстро же они обо всем догадались. Ги де Лузиньяну еще даже не дозволено открыто выражать свои чувства, а в Тивериадском замке уже размышляют над тем, как помешать Сибилле отдать Иерусалимский трон своему избраннику.

Болдуин раздумывал над письмом, пытаясь просчитать в уме все возможные варианты развития событий. Его отец, король Амори, несомненно, обратился бы за советом к своему преданному камерарию, к рыжему Эмерику де Лузиньяну. Советы Эмерика действительно бывают хороши и для короля, и для Королевства — но не теперь, ибо речь идет о его кровном родственнике, а к своей родне все эти бедные, благородные рыцари бывают весьма пристрастны.

Если бы только Болдуин избрал сестре мужа из числа важнейших иерусалимских баронов, граф Раймон, возможно, и смирился бы; но Ги де Лузиньян, это ничтожество, этот смазливый ласковый мальчишка… Нет, Королевства, отданного в слабые руки Лузиньяна ради одной только любви, — этого Раймон не допустит.

И вот уже человек Раймона, невидимо и неусыпно следящий за тем, что творится при Иерусалимском дворе, пишет своему господину, неумело держа в грубых пальцах тонкое перо: «змееныш», «львица»…

«Змееныш» — разумеется, Ги. Весь род Лузиньянов, как они сами утверждают, происходит от крылатой змеи Мелюзины. И имена, которые носят Лузиньяны, — Гуго и Эмерики, Ги и Жоффруа, — все это имена мелюзининых сыновей, уродливых и свирепых, которые грызлись из-за наследства и поубивали друг друга, как и подобает истинным отродьям дьявола.

Из века в век мельчала, разбавляясь человеческой кровью, змеиная порода. Но в любой толпе, при любом дворе всегда найдется человек с обостренным чутьем на чуждое; и единой капли змеиной крови в жилах чужака им достаточно, чтобы насторожиться.

Болдуин не сомневался в том, что Раймон уже знает о великой любви и замышляемом браке. Перехваченная голубка — не единственная. Научившись у сарацин голубиной почте, Раймон не забывал и старого доброго правила: никогда не отправлять только одного гонца. Наверняка тот человек, что служил глазами Раймона в цитадели, уже получил приказ: убить Ги де Лузиньяна.

Предупреждать о готовящемся нападении на жениха Сибиллы король не стал — ни самого Ги, ни его умного брата коннетабля. Если Ги погибнет под ножом убийцы, это будет означать лишь одно: молодой Лузиньян — не избранный Богом защитник Святого Гроба. Предоставляя Ги тайным убийцам, король Болдуин тем самым предоставлял своего возможного преемника Божьему суду.

* * *

После освобождения из плена целых полгода прожил Гвибер в башне Девственниц, в Аскалоне, среди орденских братьев Монжуа.

Орден был новым и небольшим. И почти не увеличивался. Те младшие сыновья, что искали за морем счастливой жизни, отдавали себя вместе со своим имуществом более старым, более могущественным орденам.

Сеньор Родриго по этому поводу говорил: «Мы приехали в Святую Землю не богатеть и не собирать могущество, но умереть за Христа». С этими словами он поднимал руку над головой и стискивал пальцами воздух, как будто хватал небо за голубой лоскут и дергал его на себя.

Гвибер понимал это так: он хотел силой захватить Небесное Царство.

Но самому Гвиберу это представлялось почти невозможным делом, поскольку поначалу он был очень слаб и тратил много усилий на то, чтобы открывать и закрывать глаза. Постепенно, впрочем, все уладилось, и Гвибер вместе с прочими громко, пританцовывая на месте от удовольствия, распевал в орденской церкви. Латинских гимнов он толком не знал, поэтому повторял на все лады некоторые слова, например: «ave, ave» или «veni, veni». Этого казалось ему довольно, и душа его плясала в теле от восторга.

В башне Девственниц Гвиберу снились сны. Прежде ему никогда ничего не снилось: обычно он валился на землю или на солому, где заставала его ночь, либо приказ — всем отдыхать; и забытье хватало его сразу со всех сторон множеством крепких, неласковых рук. Здесь же все происходило по-другому. В сновидениях Гвиберу являлись красивые вещи, похожие на те, что он видел в орденской церкви, только в тысячу раз прекраснее.

Он видел цветы, перемежаемые на ветках золотыми чашами и огоньками, горящими внутри хрустальных чаш. Он видел женщин с кольцами на тонких пальцах и жемчужными нитями, перевивающими их волосы. Грустные чудовища лизали их босые ноги, а дьявол с пестрыми и плоскими, как у бабочки, крыльями, жадно подглядывал за этим из кустов.

Иногда Гвибера подхватывало какое-нибудь приключение, и он бродил по дорогам и замкам, но проснувшись ничего толком не помнил и только весь день потом глупо улыбался.

В те дни граф Раймон был регентом Королевства. Мальчик-король постоянно находился при нем, слушая и запоминая все, что говорил его дядя.

А Раймон говорил о том, что нельзя допускать Саладина в Мосул и Алеппо. Раймон был готов помогать владыкам Мосула и Алеппо и проливать христианскую кровь ради неверующих во Христа — лишь бы Саладин не захватил эти города. Алеппо на севере и Дамаск на юге — и Триполи как раз посередине.

Краем глаза Гвибер видел одного орденского брата, которого сеньор Родриго представил королю и графу Раймону, чтобы этот человек служил им: он был смуглый, как мавр, и складывал губы иначе, чем франки. Гвибер уже знал, что сарацина можно отличить по манере дышать, смотреть и сжимать рот. Этот орденский брат умел быть сарацином. Только вот Раймонов Денье не слишком понимал, для чего такое нужно христианину.

Поздно вечером Гвибера призвал к себе сеньор Родриго. В покоях сеньора находились и Раймон, и молодой король. Завидев графа Триполитанского, Гвибер позабыл обо всем на свете — бросился к нему, а не к Болдуину, и упал ему в ноги, и стал целовать его одежду.

Раймон чуть отодвинулся, приподнял брови, готовый засмеяться.

— Не ошибся ли ты, мой друг? — спросил он ласково Гвибера. — Вот король. Я — всего лишь королевский опекун.

Чуткое ухо уловило бы нотку горечи в его голосе; но вместе с тем было очевидно, что Раймон относится к племяннику с любовью, особенно глубокой от мысли о скорой смерти Болдуина.

Но Гвибер не обладал чутким слухом. Он видел перед собой того, кому был обязан всей своей новой жизнью.

Поднявшись перед королем и Раймоном, Гвибер вскричал:

— Разве вы не узнаете меня, мой господин?

Раймон покачал головой, дивясь такой пылкости. А Болдуин склонил голову — так, словно слушал новый, чрезвычайно любопытный роман.

— А! — выкрикнул Гвибер и запрыгал на одной ноге. — Я ваш денье, мой господин, ваш старый серебряный денье с Давидовой башней!

Раймон посмотрел на сеньора Родриго, словно ожидая от того объяснений. Но сеньор Родриго ничего не знал.

— Расскажи нам про этот денье, — сказал король.

Гвибер увидел короля и побледнел. Почесал щеку, на которой были белые пятна — не от болезни, но полученные еще при рождении. Смутился еще больше. Затем махнул рукой безнадежно и сказал:

— Можно, я сяду? У меня что-то голова кружится. Неровен час упаду — стыда не оберешься!

Сеньор Родриго прикусил губу, не зная, смеяться ли такой дерзости или ужаснуться и выгнать дурака вон. Но король проговорил очень спокойно:

— Дайте ему стул. Пусть он сядет.

И вот Гвибер расселся в присутствии самых важных сеньоров Королевства и начал рассказывать всю свою историю, с самого начала: и о том, как он попал в плен к неверующим во Христа, и что с ним происходило, пока он был в плену, и как явились братья из ордена Монжуа и стали выкупать пленных, и как не хватило одного денье, а после он нашелся — и оказался тем самым денье, который дал граф Раймон Триполитанский…

— С той минуты и до самой моей или вашей смерти я — ваш человек, мой господин, — заключил Гвибер, обращаясь к графу Раймону.

Он поерзал на стуле, чувствуя себя не вполне удобно.

— Что же нам делать с этой простотой? — заговорил король. Голос у него был ломкий, хрипловатый, он неприятно резал бы слух, если бы не интонация, очень спокойная и доброжелательная.

— Отправим его в Дамаск с братом Иоанном, — сказал сеньор Родриго.

Тут Гвибер понял, что сеньоры собрались для того, чтобы опять, каким-то новым образом, решить его судьбу, и забеспокоился. Его взгляд метнулся от короля к графу Раймону, но ни там, ни там не увидел Гвибер ничего хорошего.

Но затем Раймон улыбнулся ему и заговорил:

— Если ты мой человек, Гвибер, то послушай, чего я хочу от тебя, и сделай все, как я повелю.

Гвибер сказал:

— Можно, я встану? Не то я, кажется, сейчас свалюсь с этого стула.

И он вскочил так поспешно, словно маленькое круглое сиденье жгло его зад.

Стульев в замке было совсем немного, и предназначались они для очень важных персон, а Гвибер об этом вспомнил только сейчас.

— Ты отправишься в Дамаск вместе с братом Иоанном, — сказал граф Раймон.

— В Дамаск? — пробормотал он.

Король пошевелился и снова вступил в разговор:

— Вы его пугаете. Объясните же все по порядку. Объясните ему, что никто не возвращает его сарацинам. Напротив — теперь он будет следить за ними, теперь их жизни будут в его руке… Скажите же ему, дядя!

И Гвибер узнал, что орден Монжуа не только имеет, по договоренности с сарацинами, доступ на рабские рынки Алеппо и Мосула для выкупа пленных, но и занимается другими поисками, тайными. На землях, где ныне властвуют неверующие, некогда жили великие святые, и сейчас их мощи, погребенные в скалах и песках, как бы томятся в плену. Кроме того, эти великие святые, а также Апостолы, и Божья Матерь, и Сам Господь оставили в тех землях немало чудесных и достохвальных вещей, предназначенных для утешения и укрепления верующих истинно. И великий грех — оставлять все это в руках у злонравных сарацин.

Поэтому орден Монжуа занят розыском священных предметов, находящихся как бы в сарацинском пленении. И все освобожденные святыни затем будут доставлены в Иерусалим и помещены в надлежащие реликварии.

Выслушав это, Гвибер пришел в сильнейшее возбуждение. Он заметался по комнате, хватаясь руками то за голову, то за стены, то за факелы, горящие в стене, и один раз едва не обжег руку. Затем он опять вспомнил, что находится в присутствии короля, и залился слезами.

— Что я за несчастный дурак! — закричал он, падая перед королем на колени и стуча себя кулаком по макушке. — Больше одной мысли здесь не умещается! Потому что мне снился сон!

— Расскажи свой сон, — сказал король.

Гвибер приободрился и начал:

— Это была пустыня, вся серая от песка, и по ней ходили кривобокие смерчи, а потом я увидел несколько пальм и двух больных верблюдов. Они хотели пить и склоняли морды к источнику, бьющему из-под корней одной пальмы. Но всякий раз, когда их ноздри касались воды, со дна источника выступало женское лицо, полное сияния. И это лицо запрещало им пить. Несколько сарацин, не понимая, почему их верблюды боятся и отчего животные предпочитают умереть, лишь бы не осквернять источник, бегали вокруг и били верблюдов палками по бокам, с которых клочьями свисала шерсть. Но животные знали то, чего не знали некрещеные люди. Тогда я пришел к этому источнику и сел рядом с ним на корточки, чтобы лучше видеть то лицо.

Рассказывая, Гвибер сел на корточки и вытянул шею, чтобы лучше показать — как все происходило.

— Почему же сарацины тебя не видели? — спросил король.

— Они думали, что я — один из них, — объяснил Гвибер. — Но я об этом не думал вовсе. Я хотел увидеть лицо. Оно было очень молодое. Лицо девственницы. Я спросил: «Кто ты? Почему ты запрещаешь верблюдам пить?» Она сказала: «Я — Марина, и здесь была моя келья. Я не хочу, чтобы на мою могилу мочились верблюды». Но я сказал ей: «Добрая Марина, пожалей этих неразумных животных, ведь у них нет бессмертной души — пусть их краткое земное существование продлится и не будет мучительным». Марина же сказала: «Ты разжалобил меня, глупый Гвибер, которому вся цена — один серебряный денье!» Тут я сказал ей зачем-то: «Не один, а четыре!» — потому что это чистая правда, мой господин, я стоил четыре денье! И Марина пропала, а верблюды начали пить воду…

— Давно ты видел этот сон? — спросил граф Раймон.

Гвибер вскочил на ноги, всем своим видом излучая бодрость и здоровье.

— Несколько дней назад, мой господин!

— Ты уверен в имени? Марина?

— Да, мой господин. Это была красивая девственница, и ее звали Марина. Она была похожа на те образы, что рисуют в наших церквах греки, поэтому я думаю, что она жила здесь в стародавние времена. Ведь греки умеют видеть былое, в отличие от нас, франков, которые хорошо видят происходящее сегодня.

— Но кто же видит грядущее? — спросил король Болдуин.

Гвибер резко повернулся к королю и глянул — но не прямо на него, а чуть левее, как будто заглядывал ему за плечо:

— Грядущее видит только наша смерть, мой господин, — сказал он.

На самом деле никакой смерти он не видел: над плечом короля вилась малая мушка, и она-то и привлекла блуждающий взгляд Гвибера. Но этого мгновения было довольно, чтобы судьба Гвибера решилась: он был отправлен в Дамаск, отданный в подчинение брату Иоанну, который столь похож был на сарацина, с поручением отыскать мощи святой Марины. Заодно Гвиберу было велено во всем слушаться брата Иоанна и делать все, что бы тот ни приказал.

* * *

Какими путями брат Иоанн проник к дамасскому двору — того Гвибер никогда не узнал. По приказу брата Иоанна Гвибер поселился в маленьком доме на окраине Дамаска. У него было много денег, полученных от короля, но Гвибер благоразумно скрывал это обстоятельство и существовал впроголодь, а дни проводил на базарах.

Там были всяческие диковины, несколько раз попадались франкские вещи. Например, одна чаша, где у Христа, изображенного на выпуклом ее боку, было сбито лицо. При виде этой чаши Гвибер вдруг залился слезами и, громко рыдая, побежал прочь: он не смел выкупить ее, чтобы не выдать своего происхождения, а смотреть оказалось выше его сил.

Он искал святую Марину. Сон больше не возвращался, однако Гвибер был уверен в его истинности. Поэтому он выпросил у брата Иоанна дозволения купить верблюда и отправился в пустыню.

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

После крушения космического корабля, пять роботов вынуждены ждать, когда их Господин найдет их. Маск...
Продавщица цветочного магазина, обожающая легенды о рыцарях Круглого стола, даже не подозревает, нас...
Друг десантника Алексея Зеленцова во время празднования дня ВДВ утонул в пруду Александровского парк...
Питерские студенты Филькин и Лобанов решили разыграть своего приезжего сокурсника Кошакова, живущего...
Ювелир Андрей Степанович Маюр получил необычный заказ. Восстановив изящную брошку, он и сам сначала ...
Мало кто знает, какие тайны, скрыты в недрах Часовой горы, которая подарена Санкт-Петербургу властям...