Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Это не аргумент. Для тебя не изменилось, зато для меня изменилось, и очень сильно.

– Значит, любовь ко мне, о которой ты говорила, – она изменилась? Не выдержала первого препятствия? Это печально, Барти. Очень, очень печально. Это заставляет меня думать, что и прежде у тебя не было ко мне особо сильных чувств.

– Нет, – нервно перебила его Барти, – дело не в том.

– Тогда в чем?

– Ты опять пытаешься меня запутать? Я же сказала, у меня не хватает сил на словесные игры с тобой.

– Барти, но что мне сделать, чтобы убедить тебя? Какие аргументы привести, чтобы ты поверила, что я не собирался причинить тебе никакого вреда? Что «Литтонс» меня не интересует?

– Ты мог бы… продать свои акции, – сказала она. – Избавиться от них.

Лоренс долго глядел на нее, потом на его серьезном лице пробилась улыбка. Торжествующая улыбка, возвещавшая о том, что в его голове возникла идея. Большая идея. Барти уже несколько раз видела у него эту улыбку и всегда изумлялась, насколько он беззастенчиво доволен собой и насколько высокомерно уверен в правоте всего, что делает.

– Нет, – отрезал он. – Нет, продавать акции я не намерен. Думаю, это был бы постыдный поступок. Акции ушли бы из семьи. Но у меня, Барти, есть другое предложение, которое может тебе понравиться.

– Какое? – устало спросила она. – Лоренс, какую еще уловку ты придумал?

– Я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж, – сказал он.

Барти уставилась на него. Сначала ей стало очень жарко, потом – очень холодно. Сердце начало стучать, а голова – кружиться. Она сглотнула комок в горле и схватилась за край столика, отчаянно пытаясь вместе со столиком удержать в дрожащих руках реальность.

– Выйти за тебя? – повторила она совсем тихо, не узнав своего голоса.

– Да. Я этого хочу. И теперь еще сильнее, чем прежде. Я хочу, чтобы ты вышла за меня и…

Барти сделала глубокий вдох. Она должна ему сказать. Должна успеть, пока ее не захлестнет волна эмоций, в которой перемешались тоска, страх и желание. Она должна, чтобы он не подумал, будто она только и ждала этих слов.

– Выйти за тебя замуж и, надо полагать, оставить работу? – спросила Барти, радуясь, что ее голос звучит уверенно. – Оставить работу, стать миссис Лоренс Эллиотт, заботиться о тебе и твоих домах, вести переговоры с архитекторами и декораторами, тратить дни на магазины и вечера в салоне Элизабет Арден? Лоренс, ты этого хочешь?

– Оставить работу? – с неподдельным изумлением спросил он. – Да ни в коем случае. Надеюсь, я успел узнать твою суть. Нет, Барти. О твоем уходе с работы не может быть и речи. Я даже хочу, чтобы ты продолжала работать. Я горжусь тобой, твоим блестящим умом. И у меня возникла идея. Я отдам тебе свою часть акций нью-йоркского филиала «Литтонс». Точнее, они будут моим свадебным подарком. Правда, замечательная идея?

Глава 23

Кит смотрел на мать и удивлялся, почему она плачет. Плакала она крайне редко. И еще удивительнее, почему она плакала сейчас, узнав такие замечательные новости? По правде говоря, он ожидал с ее стороны более радостной реакции. Кит посмотрел на отца. Тот по-настоящему обрадовался. С предельной осторожностью поставив на стол кофейную чашку – Оливер теперь все делал с предельной осторожностью и тщательностью, – он протянул сыну здоровую руку.

– Отлично, Кит, – произнес он. – Ты просто молодец. Не многим удается получить право на стипендию сразу в двух университетах. Но ты это честно заработал своим усердием.

Селия высморкалась и обняла сына:

– Поздравляю тебя, мой дорогой Кит. Мы очень, очень горды тобой. Это грандиозное достижение. И какой же из университетов ты выберешь?

– Я пока как-то об этом не думал. Слишком взволнован. Скорее всего, Оксфорд. Как вы считаете? Семейная традиция и все такое. Ты там училась. Папа. И Барти тоже. И конечно, Себастьян.

– Поддержи традицию. Думаю, тебе действительно стоит пойти в Оксфорд… Боже, я поверить не могу. Сейчас опять расплачусь. – Селия полезла в карман за платком, вытерла глаза и как-то неуверенно улыбнулась Киту. – Мы обязательно должны сообщить Себастьяну.

– Что? Оба? Здорово, дружище. Просто здорово. Ты позволишь пригласить тебя на ланч?

– С удовольствием. Мама планирует вечером устроить торжественный обед, но день у меня свободен. Радость не помешала родителям отправиться на работу в «Литтонс».

– Я от них другого и не ждал. Ну а я к твоим услугам. Куда бы ты желал пойти?

– Приму ваш выбор. А Иззи можно пойти с нами?

– Иззи в это время будет в школе.

– Да, конечно. Совсем забыл. Жаль. А сейчас можно с ней поговорить?

– Конечно. Мы как раз заканчиваем завтракать. Только недолго, иначе она опоздает в школу.

Эта простая фраза показывала, какие разительные перемены произошли в жизни Себастьяна и Иззи. Теперь они вместе завтракали, и это считалось в порядке вещей. Никто и не догадывался о причинах этого чуда. Спросить тоже никто не решался. Все просто благодарили судьбу, что Себастьян наконец-то – и почти с радостью – принял свою дочь. Более того, поверил, что она сама и ее присутствие в его жизни способны дарить ему радость.

Себастьян по-прежнему оставался крайне строг с дочерью. И его отстраненность в отношениях с нею тоже пока никуда не исчезла. Но как было приятно видеть их гуляющими или сидящими рядом. Они стали помногу разговаривать. Их разговоры были насыщенными и серьезными. Редко, правда, но отец и дочь обменивались пусть и короткими, однако весьма искренними поцелуями.

Внешне Иззи почти не изменилась, оставаясь все той же тихой, послушной девочкой. Но у нее появилась уверенность, что отец не просто терпит ее присутствие. Она вдруг поняла, что нужна отцу. Перемены в Себастьяне были куда заметнее. Он стал мягче, терпеливее, все реже выплескивал свое раздражение и придирался. Теперь, как сказала Венеция, его снова можно было приглашать в гости. Конечно, он далеко не всегда соглашался, однако сами приглашения перестали быть безнадежной затеей.

Но самое важное – к Себастьяну вернулась его былая непоседливость и энергия. Теперь они с Иззи совершали воскресные прогулки. Сначала скромные вылазки в большие лондонские парки. Затем они стали ездить за город, чтобы погулять по полям и лугам Суррея. Планы были еще обширнее: в этом году провести целую неделю на Пеннинской дороге [54] .

«Странное развлечение для семилетней девочки: долгие и тяжелые пешие переходы в обществе вспыльчивого, брюзгливого престарелого отца», – думал Кит. Но если оба получат удовольствие от этого похода, кто он такой, чтобы возражать.

– Это замечательно, – сказал он Иззи. – Просто замечательно. Жаль, что я не смогу к вам присоединиться, – добавил он и вдруг увидел ее настороженный взгляд.

Нет, это их с отцом путешествие, и попутчики им не нужны. Даже такие, как Кит.

– Это я так сказал, – поторопился исправить свою оплошность Кит. – Я знаю, как для вас важны эти прогулки. Даже если бы у меня и было время, я бы не стал напрашиваться в вашу компанию.

Себастьян ждал его в ресторане отеля «Савой». На столике, в ведерке со льдом, лежала бутылка «Перрье Жуэ».

– Прекрасно, Кит. Ты славно потрудился. Впечатляющее достижение. Надеюсь, ты выберешь Оксфорд.

– Думаю, что да. Знаете, мне очень понравилась обстановка в колледже Иисуса. Но Крайст-Чёрч просто великолепен. Отец там учился, да и вы тоже.

– Решил изучать право? Или пока окончательного решения еще не принял?

– Не знаю, – растерянно улыбнулся Кит. – Меня увлекает карьера адвоката, хотя до сих пор я испытываю тяготение к стезе священнослужителя. Но для священника, думаю, во мне недостаточно смирения. – Он улыбнулся Себастьяну. Искренне, как человек, привыкший подсмеиваться над собой.

– Сомневаюсь, что епископы и прочие служители церкви такие уж смиренные, – заметил Себастьян.

– Нет, конечно. Но там нужно начинать с низов и безоговорочно подчиняться. А у меня с этим всегда было туго. Если бы какой-нибудь викарий стал унижать меня, я плюнул бы на всякое смирение и быстро отбил бы у него охоту издеваться надо мной.

– Сомневаюсь, – торопливо возразил Себастьян. – У тебя слишком хорошие манеры. Мне кажется, юриспруденция тебе понравится больше, нежели теология. К тому же твои родители будут счастливы, особенно мать. Только не думай, что люди должны выбирать себе карьеру, дабы потрафить своим родителям.

– Да, вы правы. Но когда одно совпадает с другим – это радость вдвойне. По правде говоря, мне жаль отца. Сомневаюсь, что он долго продержится в издательстве. Он старается появляться там каждый день, но я-то вижу, каких усилий это ему стоит. А как ему тяжело, что его везут в коляске: либо мама, либо его секретарша. Он находит это унизительным.

– Согласен, что собственные ноги предпочтительнее. Однако в его положении все же лучше находиться на работе, чем дома, где одолевают разные дурацкие мысли… Кстати, как успехи Джея?

– Выше всяких похвал, – ответил Кит. – Похоже, он все делает только правильно. Любая книга, прошедшая его редактирование, раскупается мгновенно. Все его идеи оказываются успешными. Вы, наверное, знаете, как здорово он сумел осуществить замысел Венеции о создании Клуба детской книги при «Литтонс». Естественно, против папиной воли. Но пришлось применить кое-какие уловки.

– Я наслышан, – ответил Себастьян.

Эту историю во всех подробностях ему рассказал сам Джей, а также Венеция и Селия.

– Полагаю, клуб пользуется успехом? – спросил Себастьян.

– Все говорят, что да. Вот только на старину Джайлза это подействовало не лучшим образом, – добавил Кит. Он допил вино и кивнул официанту, чтобы тот снова наполнил бокал. – Моему брату вообще не нравятся перемены в издательстве. А тут еще успех книги Барти. Точнее, американского писателя, которого она открыла. В Америке его роман пользуется бешеным успехом. Теперь наш «Литтонс» готовит английское издание. Мама вплотную этим занимается, а Джей ей помогает. Все это сильно угнетает Джайлза.

– Не сомневаюсь. Кстати, роман просто превосходен. Ты его читал?

– Еще не успел.

– Обязательно прочти… Теперь вопрос иного порядка: что ты хочешь заказать? Здесь великолепно готовят цесарку и блюда из оленины.

Венеция бросила машину возле издательства и побежала к двери. Черт, опять опоздала на собрание. На важное собрание. Мать будет метать в нее громы и молнии.

Венеция частенько опаздывала. Ей очень нравилось ощущать себя работающей женщиной, но это амплуа не слишком сочеталось с более привычной ей ролью матери. Разумеется, старая верная Нэнни, которая теперь жила у Венеции, ей очень помогала. Были и другие няни, способные присмотреть за детьми. Однако все они привыкли обращаться к ней по любому поводу. Венеции не удавалось вовремя выехать на работу, поскольку находилась куча вопросов, требующих немедленного решения. Ей по десять раз на дню звонили в издательство, поскольку одной няне показалось, что у кого-то из детей температура. Другая жаловалась на очередную шалость, а третья интересовалась мнением Венеции насчет дополнительных уроков. Конечно, нужно было все это переложить на плечи Нэнни, сделав ее старшей, и дать ей право самой принимать решения. Однако Венеции этого не хотелось. Как и раньше, ей нравилось быть в курсе всех детских дел и знать, что девочки успешно занимаются в лучшей балетной школе, а мальчишки не отлынивают от гамм и этюдов. Ру великолепно умел гипнотизировать Нэнни. Глядя на нее своими карими глазищами, он утверждал, что сделал все задания на сегодня, хотя на самом деле еще и не принимался за них. Ру был талантливым врунишкой, весь в отца.

Венеция заставила себя выбросить из головы мысли о Бое и его таланте по части вранья и сосредоточилась на том, чему было посвящено собрание. Сегодня встречались три стороны: издательство, представители книжной торговли и художники, разрабатывающие информационный буклет для книжного клуба.

– Мы сможем разослать этот буклет по школам, книжным магазинам и, конечно же, отправить его всем членам клуба. К нему можно будет приложить купон на скидку, и каждый, кто вступит в клуб, при заказе книг получит скидку… скажем, в шесть пенсов.

– Нет, Венеция. Шесть пенсов – это слишком большая скидка, – сказал Джей. – Вряд ли нам это будет выгодно.

– Хорошо. Пусть будет три пенса. Я вот еще о чем подумала: не издать ли нам предпоследнюю книжку «Меридиана времен» в мягкой обложке? Мы смогли бы продавать ее вместе с новой, но по более низкой цене.

– Ни в коем случае. – Оливер посмотрел на дочь так, словно она предложила продавать книги издательства «Литтонс» где-нибудь на Чипсайде, прямо с лотка. – Любая книга из «Меридиана времен» выйдет в мягкой обложке только через мой труп.

– Но…

– Венеция, нет – значит нет. Есть литературные стандарты, которые необходимо сохранять даже в той бездне, куда нынче упала книготорговля.

– Но, сэр. – На работе Джей всегда называл Оливера сэром. – Вы же сами говорили, что книги «Пенгуина» оказались удачной пробой.

– Джей, я помню свои слова. Должен признать, что поначалу ошибался, отказываясь сотрудничать с мистером Лэйном. Согласен, некоторые наши книги, выпущенные в мягкой обложке, имели успех. В особенности роман о Бьюхананах. Но «Меридиан времен» – это книги высочайшего качества. Я даже представить себе не могу, как мы понизим качество ради удешевления их стоимости. Они не нуждаются в… пробном варианте. Боже, убереги меня от этой современной терминологии.

– А попробовать все равно стоило бы, – сказала Джею Венеция, когда собрание закончилось. – Возможно, мы найдем другие детские книжки, и отец не будет противиться их изданию в мягкой обложке… Но во всем остальном собрание прошло успешно. Ты согласен? Мне понравились макеты. И значок – ужасно интересная идея. Мои дети обожают подобные штучки… Который час? Все, мне пора лететь. Спасибо, Джей. Чмокни меня в щечку на дорогу. До встречи!

– Венеция, можно тебя на пару слов?

– Мамочка, мне нужно срочно ехать в школу к Элспет. В два у них начинается постановка. Она там участвует. Я обещала, что приеду.

– Мне неприятно это слышать. Я бы очень просила тебя потверже усвоить, что, вообще-то, ты здесь работаешь. «Литтонс» не развлечение, которое ты себе нашла.

Венеция покраснела:

– Мама, прости, я все это знаю. Но Элспет дали роль главного цветка в саду, и я обещала, что обязательно приеду посмотреть на нее.

– Что ж, поезжай, если уж тебе так надо. На этот раз. Но я не шучу. Венеция, ты должна четко выстроить шкалу своих приоритетов. Это нечестно по отношению к твоим коллегам. Каково им видеть, что ты постоянно срываешься и уезжаешь, а они вынуждены проводить здесь полный рабочий день? С девяти утра до пяти вечера. Зачастую – до семи и до восьми.

– Мама, я не оправдываюсь. Я все это знаю. Но ты представляешь, как обидится Элспет, если вместо меня на спектакль придет Нэнни?

– Венеция, когда ты соглашалась здесь работать, ты должна была сделать выбор. У вас с Аделью тоже были спектакли. Но я не убегала с работы. И Нэнни неплохо справлялась со всеми вашими делами.

– Да, но… – Венеция замолчала.

Мать все равно не поймет, как им с Аделью хотелось, чтобы не Нэнни, а она приходила на школьные спектакли и концерты. Но мама была вечно занята. И потому на торжества в их школу ходила Нэнни. Нэнни, не блиставшая грамотностью, помогала им готовить уроки. Неудивительно, что пример образованных, но вечно занятых родителей не вызывал у них с Аделью желания учиться дальше. Но в последние два года материнская поддержка была для Венеции как нельзя кстати. Селия верила в свою дочь. Нельзя, чтобы она обманулась в этой вере.

Предложение работать в «Литтонс», естественно, тоже исходило от Селии. Она устала слушать постоянные стенания дочери. Венеция плакала, говорила, что теперь она никому не нужна, и риторически вопрошала вслух, сумеет ли теперь кого-нибудь найти.

– Ну кому я нужна с четырьмя детьми? Всю оставшуюся жизнь мне теперь придется жить одной. Меня будут жалеть, говорить, какой у меня печальный вид, и все такое. Что мне теперь делать? Чем заниматься? Утешаться покупкой новых тряпок? Сидеть на обедах с кучей таких же глупых женщин, как я? А половина из них все равно будут восхищаться Боем и шептаться у меня за спиной: «Бедняжка Венеция, не смогла удержать такого мужа. Другого ей теперь ни за что не найти».

Эти монологи Селия слышала не впервые. Поначалу она успокаивала дочь, находила сочувственные слова. Но в какой-то момент ей это надоело, и она довольно резко спросила:

– Венеция, а тебе не приходило в голову, что в жизни есть и другие занятия, кроме как быть чьей-то женой или, выражаясь твоими словами, «искать себе другого»?

Венеция шмыгнула носом, шумно высморкалась.

– Мама, прошу тебя, не начинай. Не говори, что я должна работать и делать что-то полезное, а не сокрушаться по поводу рухнувшего брака. Я не гожусь для такой работы, как у тебя. Я не хочу этим заниматься. Я не Барти. Одна из причин, почему Бой меня бросил, – моя глупость. Ну так согласись с ним. Не понимаю, почему ты не хочешь это признать и повторяешь мне одно и то же?

– Венеция, Бой тебя бросил не из-за твоей глупости. Совсем не по этой причине. Он тебя бросил… точнее, завел роман на стороне, поскольку был раздосадован твоей леностью. Он не хуже меня знает, что ты исключительно умна, но по какой-то причине никогда не желала продемонстрировать этот неоспоримый факт.

– Мама, нельзя так говорить. Я не валялась на диване, позевывая от скуки. У меня один за другим появлялись дети. Мне нужно было управляться по дому. У меня зачастую минутки свободной не было. Но я и не хотела заниматься ничем другим. Понимаешь? Не хотела. И сейчас не хочу. Пожалуйста, оставь меня в покое. Ну пойми же ты наконец: я на тебя не похожа. Чем скорее ты признаешь этот факт, тем лучше будет для нас обеих.

– А я думаю, во многом ты очень похожа на меня, – возразила Селия. – Но сейчас я не буду спорить с тобой на эту тему.

– Вот и не спорь.

В течение нескольких недель Селия не заводила разговора о работе. Однажды, приехав к дочери, она застала Венецию не в слезах, а в гневе. Причиной гнева были Генри и Ру. Генри хмуро смотрел на мать и молчал. Рядом стоял побледневший, заплаканный Ру.

– Я хочу, чтобы папа был с нами.

– Папа не может быть с нами. Его здесь нет. Ру, ты уже большой мальчик и должен это понимать. Папа уехал.

– Да, уехал, – произнес Генри и бросил на Венецию сердитый взгляд. – Но не сам. Это ты его выгнала. Ты отобрала от нас папу… Идем, Ру. Посмотрим, где девчонки.

Генри увел брата, громко хлопнув дверью. Венеция разрыдалась.

– А ведь он прав. Именно это я и делаю. Отнимаю у них отца. Знаю, что это несправедливо. Но пойми, мама: мне очень одиноко. Очень. Я чувствую себя жалкой, никому не нужной и ни на что не годной. Я просто не знаю, что мне делать.

– Жаль, что ты противишься моей помощи, – сказала Селия, глядя на дочь.

– Ты не можешь мне помочь. И никто не может.

– Я могу дать тебе работу.

– Работу? Мамочка, не начинай. Особенно сейчас.

– Почему? Наоборот, сейчас самое время. Работа тебя отвлечет. Ты начнешь выходить из дома, перестанешь себя жалеть.

– Мама, у меня не получится. Я не смогу прийти на работу в «Литтонс» только потому, что меня бросил муж. Надо мною будут смеяться. И потом, от меня там никакого толку.

– А вот в последнем ты очень ошибаешься. Потому-то я тебя и зову в издательство. И толку от тебя – уж можешь мне поверить – будет очень много. Венеция, неужели ты всерьез думаешь, что я делаю это из жалости? Не думай так плохо о своей матери. На работе мне жалость несвойственна. И обузу я бы себе на шею не повесила.

Венеция молча смотрела на мать. Судьба Джайлза в издательстве была лучшим подтверждением правоты ее слов.

– В последнее время ты несколько раз высказывала очень дельные коммерческие предложения. Самым интересным оказалась идея книжного клуба при издательстве. На втором месте – издание поваренной книги.

– Папе это действительно понравилось?

– Твоему папе все новшества нравятся в последнюю очередь. Я считаю, что ты обладаешь острыми и цепкими коммерческими мозгами. Я не предлагаю тебе заниматься редактированием. Это вряд ли твое. Джайлз, если говорить честно, не оправдывает моих надежд даже в коммерческой сфере, а ММ не может все тянуть одна. Нам нужно сделать более основательный упор на коммерческую сторону наших дел. Я хочу, чтобы ты всерьез подумала над моим предложением. Это чисто деловое предложение. Если ты не впишешься в структуру издательства, я первая скажу тебе об этом.

– И тогда я окажусь в еще более скверном положении, чем сейчас. Все решат, что я настолько глупа, что даже не справилась с работой, которую родители специально для меня придумали в своем издательстве.

– Венеция, ну что ты говоришь? Не будь такой трусихой.

– Трусихой?

– Да. Ты не сможешь всю жизнь сидеть в четырех стенах из боязни сделать что-то не так. Нужно уметь рисковать. Проявлять уверенность.

– Во мне сейчас мало уверенности. Ты никак не хочешь понять мое состояние. Оно жуткое. Я чувствую себя слабой, беспомощной. Тебе такого не представить. И выдерживать такое тебе не приходилось.

– Венеция, мне приходилось выдерживать такое, чего тебе даже не вообразить. Нынче мне начинает казаться, что я уже прошла достаточно долгий жизненный путь. И при любых невзгодах работа оказывала мне неоценимую помощь. Мне было куда и на что направить свои силы, потратить энергию. Работа вымывала из меня все несчастья и страдания. А теперь внимательно подумай над моим предложением. Сделай это и для меня, и для себя. Я была бы очень рада видеть тебя в штате «Литтонс». Думаю, и тебе у нас понравится. Хотя бы попробуй. Уверена, ты не пожалеешь.

Венеция очень долго смотрела на мать, не говоря ни слова. Селия знала, чем сейчас занята ее дочь. Венеция собирала все свое мужество, всю свою силу воли.

– Да, я согласна, – наконец сказала она. – Ты права. Я не могу постоянно сидеть в четырех стенах и оплакивать судьбу. Если ты действительно хочешь видеть меня в издательстве и по тем причинам, которые назвала.

– Да. По тем причинам.

– Надеюсь, ты не пожалеешь. – Венеция улыбнулась матери.

– А я уверена, что мы обе не пожалеем.

– В любом случае спасибо… Мама…

– Да?

– Ты ведь не расскажешь мне о том, что тебе приходилось выдерживать? Неужели мне этого даже не вообразить?

– Нет, Венеция, не расскажу. Не надо тебе это знать.

Начало работы в «Литтонс» у Венеции было нервозным и весьма скромным. Но она быстро училась и еще быстрее доказывала свою пригодность к работе. Начинала она помощницей ММ, занимаясь выпиской счетов и накладных для книжных магазинов и библиотек. К концу второго года у нее уже был свой кабинет и должность управляющего коммерческого отдела издательства «Литтонс». Венеция убедилась, что мать была права: она действительно обладала острым и цепким умом, способным не только видеть коммерческие возможности, но и создавать их.

Издательское дело начинало все сильнее зависеть о коммерческих ухищрений и приманок. Великая депрессия серьезно подорвала книготорговлю. Количество покупаемых книг сократилось. Книжные магазины – особенно на севере страны – страдали от постоянно растущей арендной платы и накладных расходов. Появились и быстро завоевали популярность книжные клубы, члены которых могли покупать книги со скидкой и в рассрочку. Возникли «двухпенсовые библиотеки», работавшие через сеть табачных и канцелярских магазинов. Людям очень нравились всевозможные купоны, обещавшие скидки. Знаменательным событием стало создание Союза читателей, члены которого получили возможность покупать специально выпускаемые для них книги. Такие книги стоили ощутимо дешевле обычных. Все это поддерживало интерес к книгам и в конечном итоге способствовало тому, что люди продолжали их покупать. Именно Венеция добилась вхождения «Литтонс» в этот союз, преодолев бешеное сопротивление отца и Джайлза. За год в Союз вступило семнадцать тысяч читателей, и цифры убеждали красноречивее любых слов.

Селия бурно восторгалась успехами дочери. Оливер признавал их, но без особой охоты. ММ радовалась тихо, а Джей приветствовал появление в штате издательства «еще одного уверенного и оптимистичного человека не в пример твоему отцу и старине Джайлзу, которые всю свою жизнь только и делают, что говорят „нет“».

Но кто был всерьез недоволен продвижением Венеции, так это старина Джайлз.

Впервые услышав от мужа о коммерческих успехах Венеции и упрочении ее положения, взбешенная Хелена целый вечер ходила взад-вперед по ковру гостиной, заявляя о нечестной и несправедливой политике издательства. Хелена развивала свой любимый тезис о диктатуре Селии и говорила, что Венеция вообще непригодна к какой-либо работе.

– Это чудовищно. По-моему, твоя сестра способна лишь рожать детей и устраивать приемы. Что твоя мать думает о ее работе?

– Одному Богу известно, – устало ответил Джайлз. – Мне она постоянно напоминает, кто в издательстве главный, а то, что я делаю, ей по-прежнему не нравится. Но в финансовых вопросах я все-таки разбираюсь и не готов рукоплескать идеям Венеции. Мама радуется, что она оправилась после той истории с Боем.

– А при чем здесь работа?

– Ты же знаешь: Венецию развод сильно подкосил. Полагаю, мама хотела вывести ее из мрачного состояния.

– Я думала, что «Литтонс» занимается выпуском книг, а не лечением душевных расстройств, – сердито бросила ему Хелена.

Джайлз посмотрел на жену. Ему самому было тошно, но риторика Хелены невольно вызвала у него улыбку.

– Хелена, представляешь, какой сюжет для романа? Тебе не хочется что-нибудь написать?

– Написать могла бы. Только где гарантия, что в «Литтонс» меня напечатают?

– На «Литтонс» свет клином не сошелся. Можно найти другое издательство.

– Джайлз, я вовсе не хочу писать книги. Благодарю покорно. Мне от одной мысли об этом делается худо. Ты говорил отцу, что недоволен приходом Венеции на работу в «Литтонс»?

– Говорил. По его мнению, у меня слишком много возможностей, чтобы себя проявить. Он сказал, что в моем полном ведении находится выпуск учебной литературы и это направление тоже требует дальнейшего развития. Здесь отец прав. Есть одна до жути милая женщина – Уна Диллон. Она открывает в Блумсбери книжный магазин для студентов и преподавателей университета. Думаю, мы можем установить с ней самые тесные контакты. Главное, чтобы ее магазин не прогорел в первые месяцы.

Хелена издала звук, означавший, что она больше не в состоянии продолжать этот разговор, и пошла наверх, в комнатку, которая все чаще служила ей спальней.

Неужели снова?.. Боже, только не это.

Адель с трудом выбралась из кровати и поплелась в ванную. К счастью, не опоздала. Через пять минут она вернулась в постель и легла, устроившись на подушках. Три утра подряд. Вывод напрашивается сам собой. Но ведь это так несправедливо. Особенно сейчас, когда стало чуть-чуть полегче и она снова смогла подрабатывать, выполняя поручения Седрика и других фотографов, оставляя Нони на попечение доброй мадам Андре, консьержки. Деньги, получаемые Аделью, помогали оплачивать счета и хотя бы немного разжимали тиски строгой экономии, внося некоторое разнообразие в монотонную жизнь на третьем этаже дома, не имевшего центрального отопления. Заботы о ребенке. Заботы о Люке. Заботы, заботы, заботы. Иногда Адель вспоминала свою жизнь на Чейни-уок, где слуги делали все, о чем она просила. Достаточно было сказать, в какое время она хочет обедать, и обед подавали в столовую, не требуя ее присутствия у плиты. Если ей не хотелось самой садиться за руль, шофер отвозил ее туда, куда она пожелает. У нее была горничная. В Париже ее прежняя лондонская жизнь казалась ей нереальной. Естественно, Адель никому не говорила, что ей тяжело. Люк думал, что она очень счастлива. Она и была счастлива, однако оборотной стороны этого счастья Люк не видел и не чувствовал. Его целыми днями не было дома. Он занимался тем, что создавал и поддерживал благоприятное впечатление об издательстве Константена: обедал с авторами, встречался с издателями и прочими нужными и влиятельными людьми. Устав за день, он возвращался к своей trs chre famille [55] , как он называл Адель и ребенка. Пока его не было, Адель убирала квартиру, ходила в магазины, готовила еду на крошечной плите и, конечно же, возилась с маленькой Эноной. Она стирала пеленки, по-прежнему опасаясь ворчливо шипящей водогрейной колонки, протирала малышке пищу через mouli lgumes [56]  и возила гулять, толкая коляску по дорожкам Люксембургского сада.

– Я просто безумно счастлива, – заявила она Венеции, приехав на короткое время в Лондон.

Нони – так они с Люком сокращенно называли Энону – был месяц от роду. Адель привезла ее в переносной детской кроватке, сплетенной из пальмовых листьев.

– Люк изумительно о нас заботится. Но жизнь в Париже тяжелая. Очень тяжелая. Я здорово устаю и любую помощь приняла бы с благодарностью.

– Даже не представляю, как ты справляешься, – сказала Венеция. – Помню, когда появился Генри, мне помогали няня и сиделка.

– Обычно нуждаешься в том, что можешь себе позволить, – устало отозвалась Адель. – К счастью, Нони – спокойный ребенок, иначе я сошла бы с ума. А так она дает мне поспать хотя бы часть ночи.

– Ангел ты мой. Поживи у меня несколько дней. Наша Нэнни прекрасно управится с Нони, а ты отдохнешь.

– В этот раз не могу. Возможно, в следующий приезд. А сейчас я постараюсь собрать что-нибудь из старого постельного белья и прочих нужных мне вещей. Говорю тебе, внешняя сторона моей парижской жизни не очень-то соответствует le grand amour [57] , о которой Люк постоянно говорит.

– Неужели ты в таком трудном положении? – спросила Венеция и тут же пожалела о своем вопросе.

Она ведь ездила в Париж и своими глазами видела жилище сестры. Еще до появления Нони квартирка показалась ей невообразимо маленькой.

– Да. Видишь ли, Люк по-прежнему должен материально поддерживать свою жену. Так что нам остается совсем немного.

– А твое пособие?

– Люк не разрешает мне трогать эти деньги. Мы с ним даже ссорились по этому поводу.

– У него несколько старомодные взгляды. Особенно если учесть, что сам он не может обеспечить тебя всем необходимым.

– Может, – возразила Адель, – но не тем, чего бы мне хотелось. Но я не ропщу. Люк очень гордый. Ему хочется чувствовать, что он действительно содержит нас с Нони.

– Какое красивое имя.

– Еще бы! Представляешь, Люк хотел дать ей французское имя, я – английское. Остановились на компромиссном варианте и выбрали греческое. Только потом я узнала, что это имя встречается у Расина в его «Федре». Эноной там звали кормилицу. В общем, имя оказалось более французским, чем я надеялась. Иногда я жалею, что, когда было время, ленилась читать. Думаю, Барти сразу узнала бы, откуда это имя. Согласна?.. А теперь мне пора бежать. Я обещала маме, что буду к шести. Она специально вернется с работы пораньше. Я очень по ней соскучилась. Знала бы ты, как она мне помогла, когда я рожала! Мама подняла шум на всю больницу Святой Фелициты. Кричала на французских врачей, требовала, чтобы мне дали кислород. Врачи упирались, говорили, что у них во Франции это не принято. А мама им говорила, что ей плевать, принято или не принято это во Франции, но в Англии роженицам дают кислород. И мне дали… У нашей мамы удивительная способность: когда мы в ней сильно нуждаемся, она всегда оказывается рядом.

– Согласна, – ответила Венеция.

Однако эти восторженные слова не помешали Адели в тот же вечер сильно, почти на грани разрыва, поссориться с матерью.

– Ну, рассказывай, как Люк, как его успехи? Думаю, Константен им очень доволен.

– Им там все довольны. Вскоре его должны избрать в совет директоров. Ты же знаешь, Люк – большая умница.

– Знаю. Меня всегда восхищали его профессиональные качества. Кстати, он уже добился развода с женой?

– Мама, Люк не может развестись с женой. Он ведь католик.

– Ах да. Я всегда забываю всю неординарность его положения.

– Ты о чем?

– О том, что Люка с его ярко выраженным еврейским темпераментом угораздило жениться на католичке.

– Меня это тоже удивляет, но не сильно. В обеих религиях есть немало общего. Обе весьма строги в своем вероучении. Ты бы удивилась. Должна признаться, мне нравится иудаизм… Конечно, в той мере, в какой я сумела его узнать. И их образ жизни мне тоже нравится. Я даже подумывала, не принять ли мне иудаизм.

– Адель, на твоем месте я бы не решилась на такое. В иудаизме на каждом шагу строжайшие предписания. Тебе пришлось бы делать множество неприятных вещей. Поститься, например. Еще я знаю, по пятницам им запрещено пользоваться электрическим светом.

– Мама, у тебя поверхностные представления, – засмеялась Адель. – Люк вовсе не из ортодоксальных евреев. Но он хочет, чтобы Нони получила еврейское воспитание. Он говорит, что в иудаизме самым важным является то, что эта религия продолжает существовать. Иудаизм сплачивает семью.

– Это делает большинство религий, – возразила Селия. – Та же англиканская церковь. Уж ты-то должна знать, как она ратует за крепость семейных уз.

– Мама, я не об этом. Тебе нужно побывать на пятничной трапезе, прочувствовать, что такое обед в шаббат. Все собираются и читают молитвы. Это совершенно особая обстановка. Я была доме матери Люка и испытала удивительное состояние. Я почувствовала, что все евреи связаны между собой. Люк говорил, что их связывает общая история и память о гонениях и преследованиях.

– Опять одно и то же, – вздохнула Селия. – Надеюсь, Люк перестал утверждать, что немцы преследуют евреев.

– Перестал. Сколько же можно говорить об очевидном факте? – спросила Адель, чувствуя, как ей становится жарко. – Не понимаю, почему ты продолжаешь это отрицать. Фактов предостаточно, и в Англии их не замалчивают.

– Адель, ты забываешь, что мои друзья ездили в Берлин на Олимпийские игры и не заметили там ни малейших признаков антисемитизма. Шестнадцать еврейских спортсменов были удостоены олимпийских медалей. Это тоже факт. Газетчикам нужны сенсации, и ради этого они готовы искажать факты. Очень жаль, что ты не прислушиваешься к моим словам.

– Наоборот, прислушиваюсь и поверить не могу, что это говорит моя родная мать, – сказала Адель. – Олимпиада в Берлине была очень умелым ходом гитлеровской пропаганды.

– Нет, Адель, ты упорно не желаешь меня услышать. Немецкий народ очень благодарен Гитлеру. Не верю, чтобы немцы могли поддерживать злодея. У него огромное число сторонников: нормальных, добропорядочных людей. И все они желают вернуть Германии ее довоенную мощь и славу. Кстати, Гитлер – потрясающий оратор.

– Ты его слышала? – недоверчиво спросила Адель. – По радио, что ли?

– Слышала, но не по радио, – лаконично ответила Селия.

– Ты не рассказывала.

– Да, чтобы не расстраивать твоего отца. Я предпочитаю, чтобы он вообще не знал об этом. Однажды я имела честь быть приглашенной на выступление. Адель, это было потрясающее зрелище. Огромные массы народа. Все, затаив дыхание, слушали его. Я была просто потрясена. Как это было непохоже на сухие, монотонные выступления членов нашего правительства. А в его голосе звучала страсть. Он говорил о любви к родине, которая живет в сердцах народа. Что плохого в таких речах?

– Многое, – начала Адель. – Жуть как много. Разве ты не слышала, как он говорит о евреях? Он уподобляет их заразе, называет их ни на что не годными, умственно больными, для которых единственным лекарством является уничтожение. А эти сборища на площадях, залитых светом прожекторов… Все, что тебя так восхищает, – просто массовое оболванивание немцев. В толпе правит стадное чувство. Это ужасно и отвратительно.

– Адель, ты сейчас повторяешь фразы из бульварных газетенок, – поморщилась Селия. – Том Мосли говорит…

– Только не надо про Тома Мосли! Как будто мы не знаем про побоище, учиненное в конце прошлого года чернорубашечниками. Они кидались на полицейских, пытавшихся их разогнать.

– Ты, как всегда, ловишься на слухи и домыслы. Почему-то журналисты забывают написать, что беспорядки возникли не сами собой, а были спровоцированы евреями и коммунистами.

– Ну вот, опять во всем виноваты евреи! Прости, мама, но я больше не могу это слушать. Пожалуй, я даже не останусь у вас ночевать. Ведь твоя внучка – полуеврейка, и я своим присутствием буду тебе об этом напоминать. Ты восхваляешь герра Гитлера и все зверства, которые он творит ради любви к родине. Неужели ты не понимаешь, что он без колебаний распорядился бы уничтожить твою внучку? Ведь даже капля еврейской крови нарушает пресловутую «чистоту расы». – Адель всхлипывала, не замечая своих слез. Селия подошла к ней, попыталась обнять. – Не трогай меня! Все это не шутки. Меня всерьез оскорбили твои слова. Ночевать я буду у Венеции. До свидания, мама. Когда твои взгляды на все это изменятся, дай мне знать.

До этого было еще далеко.

А она была снова беременна.

Этим вечером им предстояло редкое удовольствие. Мадам Андре согласилась посидеть с Нони, чтобы родители малышки смогли сходить на балет в Гранд-опера, а затем поужинать в ресторане. Такие события в парижской жизни Адели бывали нечасто. Люку по роду его деятельности часто приходилось посещать кафе, рестораны и даже театры. Вечерами он предпочитал отдыхать в тихом семейном кругу и не понимал желания Адели идти туда, где людно и шумно. Но на сегодня он достал билеты на «Сильфиду», где главные партии танцевали Серж Лифарь и Соланж Шварц. Адель давно мечтала увидеть этот балет. Жаль, конечно, что ее подташнивает, но… Люк сейчас в хорошем настроении. Самое удобное время, чтобы сообщить ему радостную новость.

– Беременна? Быть этого не может!

– Как видишь, может. Мы же с тобой не принимали обета воздержания.

– Но… но ты всегда так внимательна к подобным вещам!

Иногда ее внимательность раздражала Люка, поскольку лишала их интимные отношения спонтанности. Ему не нравилось, что теперь Адель не настолько темпераментна, как раньше.

– Люк, никакие способы предохранения не дают стопроцентной гарантии… Люк, не смотри так мрачно. Я же сообщила тебе хорошую новость. – Адель храбро улыбнулась ему, хотя праздничность сегодняшнего вечера начала меркнуть, а к горлу опять подступала тошнота.

– Нет, Адель, я не могу назвать эту новость хорошей. Нам и так забот хватает. Нони всего год, а денег у нас в обрез.

– Люк, это не моя вина, – сказала Адель, чувствуя, как начинает злиться. Только бы не зареветь. – Если бы ты позволил мне взять часть денег из пособия…

– Об этом не может быть и речи!

– Но почему? Когда ты перестанешь упрямиться?

– Я не хочу принимать помощь от твоего отца. Для меня это оскорбительно.

– В этом нет ничего оскорбительного. Мой отец имеет право помогать своей внучке. Тебе не переступить через твое дурацкое мужское самолюбие.

– Что ж, дурацкое самолюбие бывает только у дураков. Печально, что у тебя такое мнение обо мне.

– Люк, мы можем поссориться, но ведь легче от этого не будет, – устало произнесла Адель. – Да, я беременна. Да, нам тяжело. Но ведь это не конец света. Ни у нас одних такое положение. Неужели ты совсем не рад?