Наперекор судьбе Винченци Пенни

И Венеция, не уронившая за ночь ни слезинки, разрыдалась.

Он дождался! Наконец-то! Уже сегодня. Да, уже сегодня он полетит к французскому берегу, на перехват самолетов люфтваффе.

Одевался он тщательно, в точном соответствии с инструкциями: голубая рубашка (аккуратно сложенное письмо Катрионы лежало в левом нагрудном кармане), на шее – пятнистый шарф. Как он объяснял матери, они все повязывают такие шарфы, и она прислала ему целую дюжину шелковых разноцветных шарфов. Дальнейшая его экипировка состояла из теплых брюк, заправленных в ботинки («крепко запомните: на высоте всегда холодно»), кожаного шлема, кожаных перчаток («парни, берегите руки от ожогов, они вам еще пригодятся»), летных очков, надувного спасательного жилета и сложенного парашюта, висящего через плечо. Над его кроватью было небольшое окно. Заглянув туда, он увидел голубое небо, глубоко вдохнул, ожидая, что его сейчас охватит знакомый восторг, но… был вынужден со всех ног побежать в туалет, где его нещадно вывернуло. Потом еще раз. И еще.

Обратно он вернулся, ощущая дрожь и некоторую слабость в ногах. В казарме не заметили ни его ухода, ни возвращения. К счастью, никто не узнал о пережиом им ужасном приступе страха. Каждый был занят собой. И все же…

– Что, сбегал облегчиться? – услышал он дружелюбный голос.

Это был один из парней постарше, двадцатипятилетний кадровый летчик британских ВВС. Они вместе выполняли учебные полеты.

– Да так, ничего особенного, – торопливо ответил Кит. – Думаю, я вчера выпил слишком много пива.

– Я тоже так думаю. Ничего, не беспокойся. Такое бывает со всеми нами… от пива. Пошли, старина. Сегодня летим в конвое. Держись поближе ко мне, и все будет отлично. Ну как, оклемался?

– Да, благодарю, – вежливо ответил Кит.

Барти смотрела на Уола. Уже который год он сидел за своим рабочим столом в инвалидном кресле. Голубые глаза, успевшие выцвести, в упор глядели на нее.

– Барти, дорогая, я знаю, что ты хочешь покинуть издательство и вступить в одно из женских подразделений обороны.

– Да. Думаю, это будет ЖВТК [59] . Я решила, что это больше по мне.

– Я просил бы тебя пока не торопиться.

– Но, Уол…

– Позволь мне договорить. В издательстве очень много работы, а нас осталось совсем горстка. Джайлз ушел, Джей тоже и…

– Но Эдгар Грин остался. Вы, Селия, ММ, Венеция и…

– Да. Однако в издательстве ощущается острая нехватка работников. А у нас здесь своя линия обороны. Издательство должно пережить войну и уцелеть, что будет очень непросто. Как ты знаешь, введен жесткий лимит на снабжение бумагой, и нас никто от этого лимита не освобождал. Мы получим лишь шестьдесят процентов от уровня прошлого года. Ты и сама знаешь, как чудовищно растут затраты. Теперь мы должны оплачивать еще и страхование на случай военных рисков и…

– Уол, простите, но я все это знаю. Я действительно хочу, чтобы издательство благополучно пережило войну. Уверена, так оно и будет. Но я не вижу, чтобы издательская деятельность «Литтонс» так уж сильно способствовала обороне страны. Еще раз простите. Вам мои слова могут показаться кощунственными, но я считаю, что не имею права сидеть у себя в кабинете, обдумывать выпуск новых книг, вычитывать гранки каталогов, когда на нас неумолимо надвигаются гитлеровские войска. Я хочу уйти туда, где обороняют родину. Фактически уже ухожу. Мне… – Ее губы дрогнули. – Мне уже не семь лет, Уол. И даже не семнадцать. Мне тридцать два. Благословите меня. Пожалуйста.

Оливер молчал, глядя на нее, потом подался вперед и сложил руки, словно в молитве. Во всяком случае, так подумалось Барти.

– Барти. Прошу тебя, повремени с уходом. Сделай это для меня и для Селии. Пожалуйста.

– Но…

– Трое наших детей подвергаются смертельной опасности. Кит участвует в боевых вылетах. Джайлз где-то во Франции. Адель – в Париже. Одному Богу известно, что может случиться с нею. Если еще и ты уйдешь, мне будет страшно за Селию.

– За Селию?

– Да. Такой испуганной я ее никогда не видел. Если уж на то пошло, я вообще не видел ее испуганной. Но сейчас она на грани опасного срыва. Мне стыдно просить тебя, Барти, но я вынужден это делать. Я прошу тебя: останься с нами еще на какое-то время. Она… Мы оба очень любим тебя. Не давай нам новых причин для страха.

– Уол, я…

– Барти, прошу тебя, – глухим, упавшим голосом произнес Оливер. – Я буквально умоляю тебя. Пожалуйста, сделай это для нас.

Она повернулась и взглянула на Оливера. Его глаза умоляюще смотрели на нее. Это было нечестно. Он не впервые применял этот эмоциональный шантаж, но сейчас Барти решила больше не поддаваться. Она любила свою страну и хотела не на словах, а на деле оборонять Англию. У нее есть силы и способности, которые наверняка пригодятся в армии. Защита родины представлялась ей несравненно важнее судьбы «Литтонс» и двух его столпов.

Оливер потянулся за своей авторучкой, но та лежала вне пределов его досягаемости. Он не мог пододвинуть инвалидную коляску еще ближе к столу и сидел молча, беспомощно глядя на авторучку, кусая губы и не рискуя попросить Барти даже о такой мелочи. И она вдруг поняла, что не сможет уйти, не сможет причинить ему дополнительную боль. По крайней мере, сейчас.

Барти подала ему авторучку.

– Хорошо, Уол. Я останусь, – сказала она, не веря, что произносит эти слова. – Останусь еще на какое-то время. Можете передать Селии.

Их разговор происходил 18 мая.

– Люк, я должна кое-что тебе сообщить. Я… Мне кажется, я беременна.

– Беременна?

– Да. Надеюсь, ты не будешь так уж сильно злиться на меня. Я…

– Ты была у врача?

Страх сдавил Люку горло. Ему показалось, что он сейчас грохнется в обморок или его вытошнит.

– Нет еще. Я хотела вначале сказать тебе. Что ты об этом думаешь, Люк? Ты доволен?

– Сюзетт, я сам не знаю, что думаю и чувствую.

Весна была просто восхитительной. Зима с ее ужасными холодами отошла в область таких же ужасных воспоминаний. Париж ожил и теперь улыбался, залитый солнцем. Адель везла коляску с детьми по рю де Сен и чувствовала себя невероятно счастливой. На бульварах цвели каштаны, на тротуарах вновь появились столики уличных кафе. За столиками сидели симпатичные девушки в цветастых платьях, попивая citron press [60]  или красное вино, а мужчины беззлобно соперничали за право подсесть к ним.

Адель прошла по набережной Малакэ, вывезла коляску на новый мост Искусств, собираясь перебраться на другой берег Сены. Под ярким солнцем река напоминала серебристо-голубую ленту. Под мостом проплывала баржа. Адель остановилась и показала на нее детям. Барочник, увидев их, приветственно помахал рукой.

– Он красивый, – произнесла Нони, улыбнулась и тоже помахала ручонкой.

С мамой она говорила по-английски, а с папой – по-французски. Лукас пока только лепетал.

– В Париже все красивые, – сказала Адель, исполненная глупого оптимизма.

Естественно, она была в курсе тревожных новостей. Вторжение в Голландию и Бельгию не предвещало ничего хорошего. Ходили слухи, будто немцы уже пробираются через Арденны, но парижане относились к этим слухам с пренебрежительной иронией. Такое просто невозможно. У них есть линия Мажино, которая их защитит.

Кое-что в городе все-таки изменилось. Картье убрал портрет бельгийского короля Леопольда, выражая недовольство французов тем, что бельгийцы сдались без боя. Теперь на том месте висел портрет королевы Марии. Немало парижан покидало город, устремляясь на юг. По мнению остававшихся, это было беспричинным, паническим бегством, поскольку беглецы даже не представляли, где осядут. Ежедневно в Париж прибывали толпы беженцев из Бельгии и Голландии, но не задерживались в городе, а двигались дальше, в департамент Луара. В ресторанах теперь три дня в неделю не подавали мясных блюд, напитков крепче красного вина и пирожных. Однако на рынках еды по-прежнему было вдоволь. Театры не пустовали. В «Буффе» шла новая и весьма злободневная комедия Кокто, а «Комеди Франсез» порадовал зрителей новой версией «Сирано де Бержерака». Как и раньше, богатая публика любила перед началом спектакля зайти в «Риц» выпить шампанского.

В этом отеле обитала блистательная англо-американская колония: миссис Реджинальд Феллоуз с семьей, миллионерша и светская львица миссис Корриган (говорили, она настолько богата, что в лотереях на ее приемах разыгрывались настоящие портсигары и зажигалки от Картье), леди Мендл. Сюда из своей постоянной резиденции на мысе Антиб регулярно приезжали граф и графиня Виндзорские. Ноэль Кауард посетил показ весенней коллекции в модном доме Молине, а майский номер журнала «Вог» называл Париж «привлекательным, комфортабельным и нормальным городом».

Вместе с парижанами Адель цеплялась за все это как за доказательства надежности и безопасности жизни в Париже.

На набережных появились два новых цветника, где радовали глаз яркие, разноцветные тюльпаны. Адель вытащила Нони из коляски и позволила слегка потрогать цветы. Нони была удивительным ребенком. Она не норовила сорвать цветок, не мяла лепестки. Ее спокойный характер особенно ощущался в их тесной квартирке. Девочка интуитивно чувствовала, когда нельзя шуметь и отвлекать маму от дел.

Люк с недвних пор изменился. В нем ощущалась какая-то отрешенность. Появилось беспокойство, которого Адель прежде не замечала. Он объяснял это войной и тревожными известиями. Теплая погода сделала его терпеливее и даже нежнее. Он продолжал уговаривать Адель уехать в Англию, но она и слушать не хотела. Вместе им легче, вместе их жизнь счастливее. Она не допустит, чтобы чьи-то панические настроения разрушили их семью, а ведь у них настоящая семья. Никто ее не испугает, даже сам Адольф Гитлер.

– Мама? Добрый день. Это Кит.

– Кит? Дорогой, я так рада тебя слышать. Рассказывай, как ты там?

– У меня все замечательно. Наслаждаюсь жизнью военного летчика.

– Ты мне правду говоришь? Надеюсь, ты не ранен? Твой самолет не обстреливали?

– Конечно же нет. Не смеши меня, мама. А вот мы им устроили настоящий ад. За меня не надо волноваться… Извини, нам не разрешают долго говорить. Пока, мамочка. Поцелуй за меня отца.

Тот факт, что из 474 боевых самолетов британские ВВС уже потеряли 206, никак не отражался на оптимистическом настроении военного летчика Кита Литтона.

Черчиллю поступила телеграмма от его французского коллеги премьер-министра Поля Рейно: «Путь на Париж открыт. Пошлите столько войск и самолетов, сколько сможете».

Телеграмма была отправлена 20 мая.

– Какое жалкое поведение у этих людей, – поморщилась Селия. – Ты можешь представить, чтобы англичане повели себя подобным образом? Королева Вильгельмина, великая герцогиня Люксембургская, бельгийское правительство – все ринулись в изгнание. Наша королева заявила, что не собирается эвакуировать своих детей из Лондона. Они должны оставаться с королем. И она права. Королевская семья – пример всем нам. Какое счастье, что у нас такая замечательная королевская семья. Они и, конечно, Черчилль.

Оливер посмотрел на нее, и она поняла его взгляд.

– Знаю, Оливер, знаю. Можешь ничего не говорить.

– Я и не собирался ничего говорить. Пожалуй, только то, что Том Мосли арестован.

– Да, – тихо сказала Селия. – Знаю. Вчера. Его статья в «Экшн» стала последней каплей. Я читала эту статью. Он обещал привести народ к миру и сотрудничеству. Что ж, в тюрьме ему самое место. Все это отвратительно и ужасно. Ты ведь знаешь, что герцог Виндзорский придерживался тех же взглядов, а это было еще хуже. Представляешь, если бы он сейчас оставался нашим королем?

– Мы должны благодарить Бога, что этого не случилось. Кстати, а что твой приятель лорд Арден думает обо всем этом теперь?

– Я… – Селия уткнулась в журнал. – Оливер, я этого не знаю. Я очень давно не встречалась с ним.

– Понятно, – сказал Оливер.

Их разговор происходил 23 мая.

– Как вы думаете, Джайлз мог оказаться среди них? – спросила Хелена.

Она теперь работала в лондонской больнице имени Гая и по дороге домой заехала в издательство. Вдруг Селии или Оливеру что-нибудь известно об их старшем сыне. Страх за Джайлза приглушил все прочие чувства. Они сидели в кабинете Селии и разглядывали газетную фотографию английских солдат на пляже Дюнкерка. Снимок был сделан с воздуха, и люди напоминали скопище мух. Беззащитных мух, которых немцы бомбили на бреющем полете. Газеты сообщали, что часть войск оказалась отрезанной от тыла, а остальные, двигаясь безостановочно, отступали из Бельгии. Сообщалось о большом количестве брошенной техники. Произошло абсолютно немыслимое: английская армия потерпела поражение.

– Не знаю, – ответила на вопрос невестки Селия и сделала то, что прежде тоже казалось немыслимым: порывисто схватила руку Хелены. – Но полагаю, такое вполне может быть.

Календарь показывал 27 мая.

Через несколько месяцев Хелена узнала все подробности дюнкеркской катастрофы, в которую попали Джайлз и его однополчане. Не от самого Джайлза, а от одного из солдат, привезенного в больницу имени Гая с ранением головы (бывают такие совпадения). Рядовой Коллинз лежал в палате, которую обслуживала Хелена, возя свою тележку с эмблемой Красного Креста. Странным совпадением было и то, что солдат, едва оправившись от шока, изумленно уставился на Хелену и сказал:

– Разрази меня гром! Никак это вы? Вы ведь жена рядового Литтона, верно? Ну, разрази меня гром, и встреча! Нарочно не выдумаешь.

Коллинз и рассказал Хелене о четырех страшных днях, проведенных ими в Дюнкерке.

– Уж не знаю, что бы мы там делали без вашего мужа. Мы его Литсом звали, так короче. Не, я вам правду говорю. Чертовски хороший парень, пардон за мой французский, миссис Литтон. Если б не они с сержантом Коллингхемом, мы бы точно спятили. А сержант Коллингхем вам знаком, миссис Литтон?

– Очень хорошо знаком, – ответила Хелена.

Том Коллингхем был одним из деревенских мальчишек, с кем Джайлз любил играть, когда приезжал в Эшингем. Позже Том научил его стрелять кроликов. Вряд ли оба думали, что снова встретятся в учебном лагере Уилтшира, где бывший выпускник Итона и Оксфорда постигал азы солдатской науки. Том ему и здесь очень помог.

– Командир у нас был совсем молодой. Весь из себя джентльмен. На форме ни складочки, ни пылинки. Немногим меня старше. Думаю, Дюнкерк ему и сейчас снится и он мочится прямо в постель. А поначалу важничал, цедил сквозь зубы, будто мы ему тут в слуги нанялись. Все ему было не так. Пока тянулась эта «странная» война, он любил держать перед нами речи. Говорил о долге перед страной и королем, ну и все такое. У нас уже головы болели от его говорильни. А как жареным запахло, толку от него стало как от дырявых сапог. Вот я вам скажу, миссис Литтон: ваш муж – настоящий джентльмен. Уж не знаю, как он рядовым загремел. Может, в бумагах чего перепутали? Но от него мы слова худого не слышали. Никаких тебе поучений… Потом такое началось. Один день дерьмовее другого. Вроде бы нам наступать полагалось, атаковать. А у нас полный разброд пошел. Никаких толковых приказов. Да что там! Совсем никаких приказов. Уж простите за грубость, просто шлялись мы там. Бродили, будто дети малые. Куда идти? Где немцы? Потом они сами обозначились. И вот что я вам скажу, миссис Литтон, муж ваш настоящим молодцом держался. Присутствия духа не терял и другим сопли распускать не давал. Пару раз я видел, как он с немцами сходился один на один… А потом вдруг приказ: машины бросить, где стояли, орудия переломать, чтоб стрелять нельзя было, и пошвырять в канал. И мы начали отступать. Нет ничего дерьмовее, чем отступление, еще раз пардон за мой французский.

– Все нормально, капрал, – ласково сказала ему Хелена. – Говорите, как вам удобно.

– Так вот… Топали мы всю ночь, не зная, куда идем. Состояние у солдат – сами понимаете. Не мы одни потерялись. Но в других взводах порядка ни на пенс. Стадо стадом. Но только не в нашем. Сержант Коллингхем – он глаз с нас не сводил. Когда надо, и рявкнуть мог, только на него никто не обижался. Требовал, чтобы держали строй. Говорил с нами. Слушал нас. Следил, чтобы все сыты были, насколько возможно. У страха глаза велики. Ну, кому-то начинало мерещиться, будто они танки слышат. А сержант тут как тут. Говорит такому солдатику: «А если это наши танки? Ты и их бояться будешь?» Танки мы и вправду слышали, но так и не поняли чьи. А ваш муж – он все время сержанту помогал. И где он только бодрость брал? Истории разные рассказывал. Даже песенки пел.

– Понимаю, – прошептала потрясенная Хелена.

– Ну а когда мы до пляжей добрались, там настоящий ад начался. Нет, думаю, там похуже было, чем в аду. Огонь, дым, шум. Немецкие самолеты шли на бреющем и так лениво бомбы свои кидали. Кого сразу убивало. Тем было легче. А уж раненые так кричали, что не приведи господь вам услышать. Самое страшное – там спрятаться негде. Разве что в песок по шею зарыться. Солнце так и жарит. Мы проголодались, в горле у всех пересохло. Вот тут-то наш лощеный командир совсем вразнос пошел. Запил. Все четыре дня пил, бродил вокруг, как лунатик, и болтал какую-то чушь. Да и капитан не лучше оказался. Смотрим, сидит он в западинке, обнимает плюшевого мишку и плачет. Ясное дело, сержант Коллингхем смотрел, смотрел на него и не выдержал.

– И что же он сделал? – спросила Хелена.

– «Слезы еще никому не помогали, сэр», – сказал он этому плаксе. Но сдержаться не сдержался. Скажу вам, всего один раз он вышел из себя. Очень уж его этот медведь допек. Вырвал сержант игрушку у капитана и зашвырнул подальше… Нам эти четыре дня вечностью показались. Есть нечего. Воды дают – только губы смочить. Может, слышали, как солдаты убивали друг друга за глоток воды? Было такое, люди не врут. Но только не в нашем взводе, это я вам точно говорю. Мы каждый вечер просили Литса чего-нибудь рассказать и спеть, а потом все читали молитву «Отче наш». С него и началось. Он молился себе тихонечко один. Двое наших услышали и тоже молиться стали. Так и все втянулись. У нас это в привычку вошло. А с одним нашим парнем трясучка сделалась. Совсем ему худо стало. Ваш муж это увидел, сел рядом с ним, обнял за плечи и стал ему разные хорошие слова говорить. Вроде как утешать. Наверное, Литсу его мать такие слова говорила, когда он маленьким был. Не иначе.

– Его мать? – удивилась Хелена, но тут же осеклась. – Наверное.

– Когда корабли за нами пришли, мы думали: теперь конец нашим бедам. Нам велели построиться в шеренги и организованно шлепать к кораблям. Это я их называю кораблями. Там все больше моторные лодки были и рыбачьи шхуны. До них еще нужно было переть по мелководью. А сил у нас уже не оставалось. Голодные все. Нервы на пределе. И что-то вроде паники началось: вдруг места всем не хватит? Драчки начались. В иную лодку столько набиться норовило, что она могла плыть только на дно. Но наш сержант Коллингхем и здесь порядок удержал. Как увидел, что один солдатик без очереди пролезть пытается, схватил его за шкирку и сказал: «Еще раз вот так полезешь – и будешь рыб кормить». Ваш муж в это время рядом с сержантом был, очереди своей дожидался. Мы стоим в воде, а немцы над нами летают. Полоснуть им по нам – раз плюнуть. Кое-кто из ребят совсем обессилел: им и на борт было не залезть. Приходилось подсаживать и затаскивать. Такое на море часто бывает: бросят тонущему канат, а у него сил нет. Руки не держат. Одежда вся намокла… Словом, ваш муж и сержант Коллингхем залезали последними. И тут над нашим корабликом появилась «Штука» [61] . Видимо, решил немец нас на прощание угостить. Сержанта в плечо ранило. Смотрим, он руки разжал и под воду. Так бы и потонул, если бы не Литс. Ваш муж как был с винтовкой и вещмешком, так за ним и прыгнул, вытащил и еще приподнял, чтоб с борта было легче дотянуться. Когда сержанта подняли и уложили на палубе, сам поднялся. А до этого спокойно стоял по грудь в воде и ждал… Слышал, его должны были наградить Военной медалью. Не наградили. Неужто этим штабным крысам медали жалко стало? Верно говорят: нет справедливости на войне. Но вы своим мужем должны гордиться, миссис Литтон. Честное слово.

– Я горжусь им, – сказала Хелена. – Очень горжусь.

Джайлз по-прежнему находился в Англии. Его полк отправили в Солсбери на переподготовку. Он был необычайно горд тем, что получил чин капрала и помогал обучать молодых солдат. Для Джайлза это было важнее, чем Военная медаль, которую ему так и не вручили, невзирая на ходатайство командования.

– Поверьте, Литтон, мне очень жаль, – сказал ему командир. – Вы должны были ее получить. Черт бы побрал этих штабных задниц в Лондоне. Но ветераны Дюнкерка запомнили ваш подвиг. Я слышал много восхищенных отзывов. Не вешайте носа. Ваш день еще придет. Я в этом не сомневаюсь. Вы отличный солдат.

В отпуск Джайлз приехал другим человеком. Хелена это сразу заметила. Он стал менее робким, более спокойным. В его голосе появилась незнакомая прежде властность. Хелена потом часто думала, что провал отборочной комиссии только помог ее мужу. Пойди он офицером, то попал бы (во всяком случае, на первых порах) в порочный круг, когда страх допустить ошибку приводит к ошибкам, а они порождают новые страхи. Их брак тоже выиграл: теперь Хелена искренне восхищалась мужем и по-настоящему уважала его.

Судьба иногда бывает очень ироничной.

– Венеция? Венеция, это я, Адель.

– Адель… Боже, как хорошо, что ты позвонила. Как ты там? Что у вас происходит? Делл, дорогая, возвращайся домой, пока это еще возможно…

– У меня все прекрасно. Прости, что все это время не звонила. Сейчас очень трудно даже заказать разговор. У меня в трубке жуткий треск. Ты меня слышишь?

– Отлично слышу. Так ты вернешься домой?

– Нет. Не могу. Я тебе правду говорю: у меня все замечательно. Не верь всей чепухе, которую слышишь. Париж все тот же: совершенно мирный, спокойный город. Некоторые уезжают… В общем, многие, но все считают это безумием. Уезжающие сами не знают, куда едут и зачем.

– Но, Адель, ты-то знаешь куда. Домой, в Англию.

– В Англии не очень-то безопасно. От Джайлза есть какие-нибудь вести? А как Кит?

– Оба живы и здоровы. Джайлз был в Дюнкерке, но благополучно вернулся. Кит летает на «спитфайре» и, говоря его словами, воюет легко и непринужденно.

– А Бой?

– Где-то в Шотландии. Адель, что говорит Люк? Он наверняка хочет, чтобы ты и дети покинули Париж.

– Он… кажется, стал внимательнее ко мне относиться. Но пойми, Венеция, у нас с ним сейчас отношения намного лучше, чем прежде. Все так замечательно. Я не хочу покидать его и увозить детей. Здесь мой дом. Честное слово: я чувствую себя в полной безопасности. Выпуски новостей практически не меняются. Беспокоиться не о чем. Французская армия удерживает свои позиции. Если бы возникла реальная угроза, правительство обязательно бы нас предупредило. Никто из членов правительства не уехал из Парижа. Жаль, ты сейчас не можешь увидеть Париж. Все вполне нормально, почти ничего не изменилось, не считая мешков с песком. Люди продолжают жить, как жили… Алло! Алло! У меня время кончается. Поцелуй за меня всех наших. Не волнуйся, я буду…

Венеция положила умолкнувшую трубку и залилась слезами.

– Mignone, я все-таки хочу, чтобы ты и малютки поехали в Англию. Очень, очень хочу. Пока это еще возможно. Но купить билет на поезд становится все труднее. Я хочу, чтобы ты и наши дети находились в безопасности.

– Люк, ты говоришь чепуху. Те же слова, что и Венеция. Кстати, мне сегодня удалось до нее дозвониться. У них все в порядке. Джайлз был…

– Адель, я хочу, чтобы ты взяла детей и поехала в Англию. Говорю тебе это как твой муж. Ты должна ехать. Сегодня я постараюсь купить вам билеты.

– Нет, Люк. Я не поеду. Уверена, что уже слишком поздно. Мне не пересечь Ла-Манш.

– Насчет Кале ты права. Но я мог бы отправить вас в Бордо. Тамошний порт продолжает действовать.

– Люк, ты давно последний раз был на вокзалах? Вот где настоящая война. Люди штурмуют поезда, дерутся за каждое место. Пойми, мне хорошо здесь, с тобой. Я не хочу уезжать. – Адель поцеловала Люка. – Неужели ты этого не понимаешь? По-моему, ты должен бы радоваться. А теперь перестань волноваться из-за пустяков. Сегодня такой чудный день. Обязательно повезу детей в парк или к реке. Пусть порезвятся. Постарайся вернуться вечером пораньше. Тогда мы вчетвером отправимся на прогулку.

День и вправду был великолепным. Все дни были один лучше другого. Машин стало меньше, и это лишь усиливало очарование Парижа.

Адель повезла детей в Люксембургский сад, где они вдоволь нарезвились. На обратном пути она с наслаждением прошлась по тихим улицам, купила продукты и вернулась домой. К половине шестого дети дружно зевали, и их можно было смело укладывать спать. Судя по всему, прогулке en famille было не суждено состояться. Тоже не страшно. Возможно, они с Люком прогуляются вдвоем. Так даже лучше. Они ведь давно не гуляли. Мадам Андре не откажется посидеть с малышами часок-другой.

Пятница. Замечательный день, чтобы немного отдохнуть за рюмкой хорошего вина. Пятница, 7 июня.

Люк устал. Он изнемогал от жары и сильных волнений. Его жизнь, всегда такая упорядоченная, вдруг вышла из-под контроля. Европу захлестывала отвратительная война. Во главе государства-агрессора стоял безумец и, что еще хуже, безумец-антисемит. Люку еще сильнее, чем прежде, не хватало денег: у него была взбалмошная жена, утверждавшая, что беременна, и любовница с двумя детьми. Куда ни глянь – он везде в западне.

Работа тоже превратилась в кошмар. Парижане, возможно, еще и покупали книги, но в других частях Франции людям было не до книг. Прибыли у Константена были мизерными. Суммы доходов упали в десятки раз. Работников предупредили о возможности увольнения. Директоров это не касалось. Пока. Однако не исключено, что в обозримом будущем и он потеряет работу.

Люк вздыхал, меряя шагами кабинет. Вот уже который день он просто высиживал время.

Если бы, если бы только Адель не была такой верной и такой смелой, если бы не проявляла свой дурацкий английский характер. Тогда бы он мог благополучно спровадить ее и детей в относительно безопасную Англию и сосредоточиться на Сюзетт и своих проблемах с нею.

Беременна. Как ей это удалось? Он не сомневался: ее беременность была продуманным маневром. Древнейшей женской уловкой. Но слова словами, а Люку требовалось подтверждение ее гинеколога. Если же беременность Сюзетт подтвердится, тогда он дурак. Круглый дурак.

Нет, так дальше продолжаться не может. Его попросту не хватит. Надавить на Адель «авторитетом мужа», приказать уехать в Англию вместе с детьми? Однако в этом она права: слишком поздно. На Северном и Лионском вокзалах творилось что-то невообразимое. Там действительно шли жестокие бои за билеты и места в вагонах. Многие были готовы ехать куда угодно, только бы покинуть Париж. В газетах появлялись истории о детях, потерявшихся в вокзальной суматохе и толчее, о стариках, задавленных обезумевшей толпой, и женщинах, рожающих прямо на перроне. Адель вряд ли сумеет попасть даже в Бордо. Возможно, когда паника уляжется, он отправит ее и детей в Бордо. Ведь должно же это кончиться. Все здравомыслящие люди так считают. Но…

Люк вдруг громко застонал и обхватил голову руками. Это помогло. Если бы это помогло разрешить и все остальные его проблемы. Ну почему он настолько глуп, что лишь усложняет себе жизнь? Если рассуждать о воздаянии, он все это заслужил. Несколько лет назад он бесцеремонно соблазнил Адель. Правда, ему тогда казалось, что она более искушена в таких вопросах и не позволит себе забеременеть, а если такое случится, то не будет настаивать на сохранении ребенка. Ему нужно было бы выдержать всего один неприятный разговор, и пусть бы ехала в Швейцарию на аборт. Люк сожалел, что поддался слабости. Но она тогда была такая красивая и такая беззащитная. Он поверил, что действительно ее любит. А ведь Сюзетт врет, что всегда хотела детей. Он помнил другие ее разговоры на этот счет. Еще одна глупость: он почему-то считал, что Адель сразу родит ему сына. Мысль о сыне грела его, становясь непреодолимой.

Этой зимой он позволил Сюзетт себя соблазнить: теплом, комфортом. Она и впрямь его соблазнила возвращением в привычный мир, в его упорядоченную квартиру. В мир, где нет орущих детей, где на каждом шагу не натыкаешься на сохнущие пеленки и распашонки. Но и об этом теперь поздно сожалеть.

У него зазвонил телефон. Это была Сюзетт.

– Chri, не заглянешь ко мне? Я по тебе соскучилась. Париж немного опустел. Многие мои друзья уехали. Глупо, конечно, с их стороны.

– Сюзетт, я не смогу к тебе приехать.

– А почему? Разве тебе это чем-то повредит? Часам к девяти ты к ней вернешься. – Сюзетт никогда не называла Адель по имени. Только она. – Ну, что молчишь? Выпьем по бокалу шампанского. Я его как следует охладила. Очень освежает в такие жаркие вечера, как сегодня.

Люк колебался, но холодное шампанское, выпитое в тишине роскошной квартиры… Этому искушению он не смог воспротивиться.

– Хорошо, я приеду, – сказал он в трубку. – Но только один бокал.

Дети быстро уснули. Адель взглянула на часы. Всего шесть часов вечера. До возвращения Люка у нее есть целый час, если не больше. Прекрасное время, когда она может принадлежать себе.

У нее мелькнула мысль: а почему бы ей не встретить Люка? Теперь по пятницам он редко покидал издательство раньше семи. У Ги Константена существовала давняя традиция: собирать по пятницам в своем кабинете все высшее руководство и за рюмкой вина обсуждать текущие дела, подбадривать подчиненных и внушать им оптимистический взгляд на будущее.

Она ведь может подъехать к нему на работу. Насладиться глотком свободы, как когда-то она наслаждалась взрослой жизнью.

Сев в такси, Люк почти сразу же хватился портфеля. Черт, угораздило же его забыть портфель! Возвращаться не хотелось, но если не вернуться, он не сделает работу, которой собирался заняться в выходные. А работы у него накопилось предостаточно. Люк попросил шофера вернуться, объяснив тому причину возвращения. Вбежав в здание, он бросился в свой кабинет. Только бы ни с кем не столкнуться. Сегодня ему вовсе не хотелось слушать речи Константена.

В коридоре было пусто. Он быстро открыл кабинет, схватил портфель и уже собирался ретироваться, как опять зазвонил телефон. Люк решил, что лучше взять трубку. Ему могла позвонить Адель или даже Сюзетт.

Но он не угадал. Ему звонил один из авторов: докучливый романист, который сразу же принялся расспрашивать, понравился ли ему второй вариант рукописи. Какие куски мсье Либерман считает наиболее удачными? Не думает ли мсье Либерман, что последняя глава нуждается в переработке?.. Люку удалось достаточно быстро свернуть этот жуткий разговор, но, когда он выскочил на улицу, рассерженный шофер уже вовсю переругивался с консьержем.

– Ради бога, простите, – сказал ему Люк. – Теперь мы можем ехать.

– Весьма сожалею, – извиняющимся тоном произнес консьерж, – но мсье Либерман уже покинул издательство… Как давно? Думаю, с полчаса назад.

– Значит… он… – упавшим голосом, чуть не плача, пробормотала Адель. – Он был с мсье Константеном?

– Нет, мадемуазель. Мсье Константен у себя в кабинете. Желаете его видеть?

– Нет-нет, спасибо. Я просто подумала… Так, пустяки… Скажите, может, вы случайно знаете, в каком направлении пошел мсье Либерман? Он иногда заходит в ближайшее кафе. Если он там, я еще смогу его застать.

– Нет, мадемуазель. В ближайшем кафе вы его едва ли найдете. Он уехал на такси.

– На такси? Должно быть, спешил на встречу с кем-то из авторов. Иначе он не стал бы тратиться на такси. – Адель только потом спохватилась, что рассуждает вслух.

– Да. – Консьерж улыбнулся ей, затем почему-то покачал головой. – Шофер был весьма сердит на мсье Либермана. Мсье Либерман что-то забыл у себя на работе, и ему пришлось вернуться. Шофер его ждал, ждал, а мсье Либерман все не выходил. Этот малый не выдержал. Стал кричать на меня, требовать, чтобы я сходил за мсье Либерманом.

Эти слова немного успокоили Адель. Люк наверняка поехал к автору и был вынужден вернуться, так как что-то забыл у себя в кабинете. Такое с ним иногда случалось.

– Я знаю, мадемуазель, что мсье Либерман поехал в Пасси.

Пасси? Она не слышала от него, чтобы он собирался в Пасси. Должно быть, консьерж ошибся. А если нет? В конце концов, она же не знает всех авторов, с которыми работает Люк. И что она волнуется? Пасси – большой район. Там достаточно улиц, а не только рю Винёз.

– Вы не ошиблись? – на всякий случай спросила она консьержа.

– Нет, мадемуазель. Это я от шофера узнал, когда он устал ждать мсье Либермана. Он сказал, что им надо ехать в Пасси, на рю Винёз… Мадемуазель, может, все-таки позвонить мсье Константену? Уверен, он будет рад вас видеть.

– Нет, не надо, – ответила Адель, едва слыша свой голос, ставший глухим и унылым. – Можно вас попросить? Если мсье Либерман вернется, пожалуйста, не говорите ему, что я здесь была. Я вас очень прошу.

– Хорошо, мадемуазель. Я ему ничего не скажу.

Домой она вернулась в половине восьмого, еле волоча ноги от усталости. Наверное, это все-таки какая-то ошика. Наверное, он уже дома. Они просто разминулись… Ее встретила улыбающаяся мадам Андре и сообщила, что дети крепко спят. И на удивление спокойно: никто ни разу не проснулся.

– Большое вам спасибо, мадам Андре. Вы меня очень выручили.

– Мадемуазель Адель, вам нехорошо? Что-то вы бледная.

– Это все жара, мадам Андре. Просто пекло какое-то.

Ей было жарко. И холодно. Ее тошнило и трясло. Ей было страшно, ужасно страшно. Вот и объяснение. Простое. Исчерпывающее. Он вернулся к Сюзетт. Неудивительно, что он так усиленно выпроваживал ее из Парижа. И его возврат к старому ее тоже не удивлял. Причины ей были абсолютно понятны. Мерзавец! Каков мерзавец! А теперь она в Париже, как в западне. Ей не вырваться. Скорее всего, она вообще не увидит Англии. Но ведь у нее была возможность уехать, и сейчас она и дети находились бы в безопасности. Они поехали бы в Эшингем, как в прошлую войну. Прекрасное было время. Золотые деньки. Они все вместе там жили. И маленький Джей, и бедняга Билли, и их глупая гувернантка, которую так любила Барти. А еще были несчастные мужчины, возвращавшиеся с войны без рук или ног или с рукам и ногами, но контуженные… Какое точное слово: контузия. Вот и ее сегодня контузило… Через минуту ее всю трясло. Усилием воли она подавила дрожь, проглотила стоявший в горле ком, глубоко вдохнула. Эмоции сейчас не помогут. Успокойся, Адель, и начни думать. Думать…

Люк вернулся в десятом часу, рассыпаясь в извинениях. Он привез бутылку вина. Объяснил, что ему позвонил один капризный романист, встречу с которым он несколько раз откладывал. Дальше откладывать было уже неприлично. Пришлось ехать. Куда? На бульвар Монпарнас. Черт бы побрал всех этих глупых романистов. Суетятся из-за своих опусов.

Адель слушала его, сдержанно и холодно улыбаясь. Поддакивала. Сочувствовала, что ему в такую жару пришлось тащиться к этому романисту. Конечно, она все понимала. Понимала, как Люк устал и проголодался. Но она сейчас быстро приготовит ему поесть. Что ей стоит поджарить пару бифштексов? Они поели, выпили по рюмочке и вскоре легли. Адели даже удалось его поцеловать. Слава богу, он не приставал к ней с сексом. Теперь это у них бывало редко. Тоже ничего удивительного: зачем ему Адель, когда он вернулся к Сюзетт?

Ей удалось продержаться выходные. Адель старалась поменьше находиться дома. В субботу она увезла детей на прогулку. Кажется, Люк был даже рад, поскольку собирался поработать дома. В уличном кафе она встретила друзей и мило поболтала с ними. Говорили о беженцах, покидающих Париж. Все соглашались, что это настоящее безумие, поскольку дороги запружены. Кто-то, смеясь, посоветовал ей, если надумает возвращаться в Англию, ехать в Бордо. Адель тоже засмеялась и ответила, что вообще не думает никуда уезжать.

Субботним вечером они с Люком пошли в кино. Перед фильмом показывали выпуск кинохроники: немецкие кадры с самоуверенным Гитлером и наглым Герингом. Французский голос за кадром убеждал зрителей, что хвастливые заявления немцев – блеф. Их продвижение застопорилось. Немцам никогда не взять Париж и не завоевать Францию.

В воскресенье Адель пошла в церковь, оставив детей на попечение Люка. Он выразил недовольство, но она не дрогнула.

– Я редко тебя прошу побыть с ними. Думаю, за час с тобой ничего не случится.

– А я думал, ты всерьез намерена принять иудаизм, – сказал Люк, удивленный ее желанием.

– Сейчас я хочу сходить в Нотр-Дам.

– В Нотр-Дам? Зачем?

– Потому что там очень красиво, – лаконично ответила Адель.

Она поставила свечку за себя и детей, потом опустилась на колени и долго молилась. Вряд ли это было настоящей молитвой. Скорее, молчаливым и решительным укреплением воли к самостоятельным поступкам.

Наступил понедельник, 10 июня. Солнце жарило с раннего утра. Париж совсем затих. Впервые за все время Адели стало страшно. Впервые она допустила мысль, что реальное положение вещей отличается от бодрых заявлений газет, радио и самих парижан. Хотя более половины магазинов и контор открылись, как обычно, повсюду ощущалась апатия, к которой примешивалось чувство невыразимой тоски и близких слез. Люди продолжали покидать город. Они спешно грузили в машины самое необходимое, торопливо обнимались и целовались с теми, кто оставался, потом уезжали. Однако выпуски радионовостей по-прежнему звучали уверенно и оптимистично. Французская линия обороны крепка. Парижу ничего не угрожает. Такие же заверения она слышала вчера. И на прошлой неделе.

Но у Адели не было времени ни на страх, ни на раздумья. Ей нужно было успеть сделать очень многое.

Усадив детей в коляску, она с утра поспешила в банк и сняла со своего личного счета почти все имевшиеся там деньги. Очередь была длинная, и Адель провела в ней около часа. Лукас раскапризничался. Он громко плакал, но Адель не пыталась его утихомирить, надеясь, что с двумя детьми ее пропустят вперед. Никто и не подумал уступить ей свое место в очереди. Чтобы не вызывать подозрений, она оставила на счету какую-то ничтожную сумму. Выданных ей денег было не слишком много – несколько сот франков. Ее случайные заработки за последние два с лишним года. Но этого ей вполне хватит. Должно хватить.

Старенький «ситроен» Люка, въехав боковыми колесами на тротуар, стоял почти у самой двери. Машиной он пользовался лишь по воскресеньям, и то не всегда. Вчера, после ланча, она предложила Люку прокатиться.

Он пытался ее отговорить, ссылаясь на жару, но Адель, как и в случае с Нотр-Дам, проявила упорство.

– Устроим детям небольшой праздник. Они ведь сегодня не гуляли. Ехать сейчас – одно удовольствие. Дороги свободные. Покатаемся, заедем в какой-нибудь парк. Всего на пару часов. Ну пожалуйста, Люк.

На самом деле ей нужно было убедиться, что машина в порядке и заводится без капризов. На обратном пути Адель сказала, что хотела бы сама повести машину.

– Я уже и не помню, когда в последний раз сидела за рулем. Так и разучиться недолго.

Люк улыбнулся и отдал ей ключи:

– А ведь ты когда-то так лихо водила машину.

– Было дело.

Когда они подъехали к дому, Адель, словно по рассеянности, положила ключи в свою сумочку. Люк думал о чем-то своем и этого не заметил.

Оставалось лишь надеяться, что завтра с утра машина ему не понадобится.

Вернувшись из банка, Адель зашла к мадам Андре.

– Мадам, мне нужна ваша помощь. Вы не посидите с детьми пару часов?

– Конечно посижу. Мадемуазель, у вас что-то случилось?

– Нет. Просто мне нужно кое-что сделать, а дети отвлекают. А тут еще эта несносная жара.

– Я слышала, англичане высадили во Франции еще десять дивизий.

– Как здорово! Замечательная новость.

Тот день был изобильным на подобные слухи. Говорили, будто американцы объявили Германии войну. Говорили, что французские войска заманили немцев в ловушку и уничтожили три танковые дивизии. Говорили даже, что немецкая армия отступает. А по радио продолжали звучать бодрые голоса членов правительства, перечислявших французские победы. Все это по-прежнему поддерживало в парижанах уверенность, что Парижу ничего не угрожает.

У Люка был приятель по имени Анри Тьерри – журналист из «Фигаро». В полдень он заглянул к Люку в издательство, чтобы обсудить возникшую у него идею книги.

– Буду искать себе новую работу, – беззаботно объявил Анри. – Прощаюсь с журналистикой. Надолго ли, пока не знаю.

– А что случилось? Тебя уволили?

– Нет, Люк. Тут новости посерьезнее будут. Утром нас собрали в Часовой комнате на Ке д’Орсэ [62]  и объявили: с завтрашнего дня в Париже не выйдет ни одна газета.

– Как все это понимать? – спросил Люк.

– Думаю, мы-то с тобой знаем. Было сделано неофициальное заявление о том, что правительство переезжает в Тур. Но я опоздал и своими ушами не слышал. Я этому не верю. Они не сделали бы этого без официального заявления.

– Его могут передать и задним числом.

– Естественно. – Анри Тьерри улыбнулся Люку. – Чего ты так волнуешься? Слухов сейчас в избытке. Знаешь, я где-то даже рад. Теперь спокойно займусь своей книгой.

– Надеюсь, – машинально ответил Люк, думая о своем.

На душе у него было очень тревожно.

Кое-как ему удалось выдержать болтовню Тьерри. Когда тот ушел, Люк посмотрел на часы. Час дня. Слухи или не слухи, но опасность витала в воздухе. Какая тут работа? Может, отправиться домой? Если Адель уже знает, ей сейчас крайне не по себе. Но чем он ей поможет? Будет твердить успокоительные слова, в которые сам не верит? Ее все равно уже не отправишь в Англию. И потом, с чего он взял, что она знает? Новости из Министерства иностранных дел не разлетаются по рынкам и магазинам, куда она обычно ходит. И тем не менее…

Дверь кабинета приоткрылась. На сей раз это был Ги Константен.

– Ты не занят? Мне нужно кое-что с тобой обсудить. Зайди ко мне, когда освободишься.

– Хорошо.

Адель прикинула время. У нее в запасе – около восьми часов. Возможно, больше. Люк сказал, что может задержаться. Теперь она знала где и с кем. Что ж, пусть наслаждается. Сегодня она не возражала, чтобы он вернулся как можно позже. Но даже если такого не случится, до семи вечера время принадлежит ей.

Машину она передвинула как можно ближе к дому, после чего поднялась в квартиру, достала чемодан и наполнила его детской одеждой, салфетками, несколькими мягкими игрушками, парой одеял и старым матрасом. Матрас можно постелить на пол машины. Лукас будет на нем спать. К тому же матрас поможет заглушить шум и дребезжание старого «ситроена».

Во второй чемодан Адель сложила еду. В основном консервы, включая и сгущенное молоко. Вспомнив про консервный нож, положила и его. Что взять еще? Несколько бутылок минеральной воды и соков. Слава богу, Лукас достаточно подрос и теперь может есть обычную пищу. Адель уже собиралась защелкнуть чемодан, когда увидела в шкафу две бутылки вина, задвинутые подальше. Это было очень хорошее, тонкое и дорогое вино «Шато Лафит-Ротшильд» – гордость Люка. Вино подарил ему один благодарный писатель более года назад. Пожалуй, в дороге эти бутылки не будут лишними. Переложив вино в чемодан, она запихнула туда портативную газовую плитку, несколько коробков спичек и защелкнула замки.

Чемоданы заняли практически весь багажник «ситроена». Адель сходила на базар и купила три свежих багета. Покупать больше не имело смысла: на жаре багеты мгновенно превратятся в камень. Подумав, она взяла еще твердого сыра и немного фруктов.