Наперекор судьбе Винченци Пенни

– Хорошо вас понимаю, Себастьян. Мы вот тоже волнуемся за Адель. Дозвониться в Париж практически невозможно. От нее никаких известий. Я только надеюсь и молюсь, что с ней все в порядке.

– Конечно, с ней все в порядке. Она везучая.

– Но ведь немцы почти у самых ворот Парижа.

– Да, Барти. Но с нею все будет в порядке. Близняшки необычайно живучие. Обе. Это у них от матери. Их хоть против гитлеровской армии посылай.

Адель резко проснулась. Ей в бок упиралось что-то острое: не то кинжал, не то нож. Она села, откинув подушечку, на которой спала, скрючившись на полу машины. Кто же сумел проникнуть внутрь? И как? Она ведь тщательно заперла двери, а в окнах оставила лишь крошечные щелочки, чтобы шел воздух. Конечно, это тоже было опасно. Адель боялась, что немцы или, вероятнее всего, менее удачливые, но более агрессивные французы попытаются открыть или сломать окно. Но с закрытыми окнами они бы задохнулись.

Но откуда меч?.. Через несколько мгновений Адель поняла всю нелепость своих страхов. Это был, слава богу, не меч, а ее тело, взбунтовавшееся против сна в скрюченной позе. Всего-навсего судороги. Они постепенно слабели, но она все равно чувствовала себя разбитой. Ее тошнило от духоты. И очень хотелось пить…

Адель повернулась, посмотрела на детей. Они по-прежнему спали. Даже не шевельнулись ни разу, но угомонились поздно, около полуночи. Сколько времени сейчас, она не знала. Должно быть, еще совсем рано. Только-только рассвело. Самое ужасное, она забыла завести свои часы, и те остановились. Это действительно ужасно – не знать, который час. Адель где-то слышала, что так пленным ломали волю: у них отбирали часы, и они теряли представление о времени. А когда находишься в камере без окон, время перестает делиться на день и ночь. Нужно как можно скорее узнать время и больше не забывать каждый вечер заводить часы. Вот когда она доберется домой…

Когда она доберется домой… Эту фразу Адель твердила себе постоянно. Не «если», а «когда». Жизнь со всей жестокой наглядностью уже показала ей разницу между этими понятиями.

Их путешествие началось на редкость удачно. Они с ветерком ехали по городским улицам, почти пустым и свободным. Адель решила выезжать из Парижа через Порте д’Итали, где городская магистраль переходила в автостраду, ведущую на юг. Несколько раз они проезжали мимо крупных железнодорожных станций, и Адели приходилось тормозить, объезжая толпы жаждущих прорваться на перрон. Сцены, разыгрывающиеся у нее на глазах, были ужасными и шокирующими. Адели вспомнились средневековые картины, изображавшие ад. Люди толкались, кричали друг на друга. Те, кого природа одарила высоким ростом, проталкивались сквозь толпу. Взрослые поднимали над собой детей. Дети плакали, а зачастую и пронзительно кричали, не желая расставаться с родителями. Пожилые люди напоминали рыб, выброшенных на берег. Какая-то старуха упала в обморок. Прямо на тротуаре лежал старик, умоляя вызвать врача, но люди шли мимо. Поездов не было. Или почти не было. Такой ужас Адель видела впервые, и это усилило ее собственный страх.

Ее дети как завороженные смотрели в окна машины. Людские страдания им были пока непонятны, но странное поведение взрослых очень удивляло. Особенно Нони.

– Этот человек плохой, – сказала Нони, указывая на крупного мужчину, который энергично работал локтями, проталкиваясь сквозь живой барьер. – Зачем он так делает? – спросила Нони, видя, как он бесцеремонно и довольно жестоко отпихнул двух старух.

– Он хочет сесть в поезд, – лаконично ответила Адель.

– Так надо встать в очередь. Глупый дядя. Хорошо, что мы едем на машине.

Вскоре Адель вспомнила слова гаражного механика. Теперь их машина еле ползла в веренице других машин, двигавшихся из Парижа на юг. Адель ехала на первой передаче. Скорость была настолько мала, что стрелка спидометра даже не вздрагивала. В окна машины светило жаркое вечернее солнце. Сначала Лукас, а потом и Нони начали капризничать и хныкать. Они жаловались на жару, просили пить и хотели вылезти наружу.

– Я сейчас не могу остановиться, – сказала Адель, стараясь говорить спокойным, уверенным тоном.

– Почему не можешь?

– Если мы остановимся, другие машины нас обгонят и…

– Ну и что? Они так медленно едут. Мы их потом догоним… Ой, смотри: старый дедушка везет тетю на тележке. Как маленькую. Куда они едут?

– Навестить друзей, – ответила Адель. – И мы тоже.

Зрелище беженцев было удручающим. Самые счастливые ехали на машинах. Другие довольствовались велосипедами, мотоциклами и телегами, запряженными лошадьми. Кто-то катил тачки, куда были сложены чемоданы или где сидели дети. Но очень и очень многие шли пешком. Женщины несли на руках малышей. Дети постарше шли сами, плача и требуя, чтобы их тоже взяли на руки. Мужчины несли чемоданы, куда в спешке сложили лишь самое необходимое и то, что никак не могли оставить. Вид у всех был испуганный или отрешенный. На лицах читалась безнадежность. Живая цепь человеческих страданий, растянувшаяся на многие километры.

Масштабы бегства из Парижа впечатляли и ужасали. Правильнее было назвать это исходом. Адель ожидала увидеть вереницу машин, автобусов, грузовиков, но не эту испуганную и отчаявшуюся вереницу пешеходов. Должно быть, на самом деле все было гораздо хуже и опаснее, чем она думала. Но тогда почему парижан изо дня в день кормили успокоительной ложью? Наверное, не всех. Что, если Люк знал и скрывал от нее? Нет, он тоже не знал. Все они оказались жертвами некоего заговора властей, жертвами глупого и трусливого обмана. Откуда было ей знать, что в эту минуту члены французского правительства тоже покидали Париж, усаживаясь в большие комфортабельные автомобили?..

– Надо помочь вон той старушке, – вдруг сказала Нони, указывая на старуху, сидящую прямо в придорожной канаве. Женщина плакала, обхватив голову руками. – Мама, а чего она плачет? Кто ее обидел?

Трагедия была вполне понятной. Муж старухи, не выдержав жары и напряжения, потерял сознание и теперь лежал рядом. Тут же валялись два обшарпанных чемодана. Возможно, это был не обморок, а сердечный приступ. Скорее всего, старик так и умрет на дороге. Но никто из проходивших и проезжающих не мог и не хотел ему помочь.

– Маленькая, нам нельзя останавливаться, – сказала дочери Адель.

Да, она не имеет права тратить силы на чужих. Ей нужно думать о себе и детях. Еще неизвестно, что их ждет впереди.

– Ты не волнуйся. Скоро к старушке приедут ее друзья. Они ей помогут.

– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросила Нони.

– Знаю, потому что… я взрослая.

Лукас снова заплакал.

– Он хочет пить, – подсказала Нони.

– Пить будем потом. А сейчас возьми яблоко, которое нам дала мадам Андре. Откусывай маленькие кусочки и давай Лукасу. Совсем маленькие, иначе он подавится.

Яблоко малыш есть не пожелал и первый же кусочек со злостью швырнул на пол машины, продолжая реветь.

– Не плачь, – совсем по-матерински говорила ему Нони. Она взяла брата за руку и стала гладить. – Мы скоро приедем. Правда, мама?

– Конечно. Мы скоро приедем.

Наступали сумерки. За все это время Адели удалось проехать лишь несколько километров. С большого шоссе она свернула на дорогу поменьше. Здесь было несколько спокойнее. Интуиция подсказывала Адели, что главные дороги могут оказаться недоступными из-за передвижения армейских частей и правительственного транспорта. Вчера вечером, после того как Люк уснул, она провела не один час за автомобильным атласом, намечая маршрут.

Адель решила ехать через Шартр. Этот путь представлялся ей наиболее прямым. Она была не сильна в чтении карт, и это еще мягко сказано. Она плохо понимала направление дорог и не умела соотносить место, где находилась в данный момент, с извилистой линией на карте. Но острая необходимость все же заставила ее кое-что понять в этой паутине линий. Засыпала Адель, имея в голове четкий маршрут их путешествия. Шартр находился всего в 100 километрах от Парижа, Тур – в 240, или в 150 милях, что было ей более привычно. За сутки она всяко доберется до Тура. А потом – вниз по карте, в Бордо. Насчет второго отрезка пути она будет волноваться уже в Туре. Адель не догадывалась, что по тем же дорогам будут двигаться десятки машин и десятки тысяч людей…

Ехать по второстепенной дороге было легче. Адель даже переключилась на вторую скорость. Дети приутихли, но она знала, что это затишье перед бурей. Скоро начнутся новые капризы, хныканье и требования остановиться. И тогда ей действительно придется остановить машину. Дети хотели есть и пить. Лукасу требовалось сменить подгузник. Нони без конца твердила, что хочет faire pipi [64] . Эту фразу она всегда произносила только по-французски. Адель начинала жалеть, что не захватила горшок. С другой стороны, машина и так нагружена до предела. Сейчас лето. Можно облегчиться и в ближайших кустах.

В половине девятого ей все-таки пришлось съехать на обочину и остановиться на краю зеленой лужайки. Народу и здесь было предостаточно.

– Давай, Нони. Присядь за машиной, и тебя никто не увидит… Ну вот, умница. Лукас, а ты? Давай-ка я сменю тебе подгузник. А потом мы будем ужинать.

– Здесь или на травке?

– Нет, в машине.

– Но почему, мам? В машине жарко. На травке лучше.

Адель задумалась. К сожалению, Нони еще не объяснишь, что устраивать пикник, когда вокруг полно голодных, – это безрассудство. У них легко отнимут еду. Рядом бродили отчаявшиеся и, по-видимому, готовые на все люди. У многих на несколько человек была лишь банка консервированных бобов и бутылка минеральной воды.

– А погулять можно? Я устала в машине сидеть.

– Хорошо, мы погуляем. Только совсем чуть-чуть. Берите меня за руки.

Они шли медленно, примеряясь к неуверенным шажкам Лукаса. Почти с такой же скоростью ползли по дороге машины. Год назад женщина с двумя очаровательными малышами вызвала бы только улыбки и дружелюбные возгласы. Но не сейчас. Сейчас их встречала стена безразличия. Уставшие семьи отдыхали, а потом, тяжело поднимаясь, снова выходили на дорогу. Беда была общей, но она не сплачивала людей, не делала внимательнее к тем, кто рядом. Казалось, все забыли, что такое обыкновенная доброта и участливость. Впервые за все это время Адель поняла: помощи ей ждать не от кого.

– Дети, нам нельзя долго гулять. Идемте к машине.

Невзирая на тщательно запертые двери и закрытые окна, Адель опасалась надолго оставлять машину без присмотра.

– Не хочу в машину, – угрюмо заявила Нони.

Раньше Нони никогда ей не перечила.

– Нам надо ехать дальше, – строго глядя на дочь, сказала Адель.

– Зачем? Для чего? Куда мы едем? Когда папа приедет?

Адель вдруг поняла, что сама не знает ответов на эти вопросы. Она покинула Париж, поддавшись порыву. От отчаяния и унижения. Еще днем отъезд казался ей правильным решением. Сейчас, среди едва ползущих машин и уныло бредущих людей, не знавших, куда они направляются, она утратила чувство ориентации. Бордо вдруг сделался чем-то далеким и незнакомым, как луна. Адель сама была измотана. На нее волнами накатывалась головная боль. А вокруг – духота. И страх. Ее охватила паника. Нет, им никогда не добраться до Англии. Даже до Бордо. Это далеко, это ужасно, невообразимо далеко. Сотни миль. Только сумасшедшая могла отправиться в такой путь да еще взять с собой маленьких детей. Помощи ждать неоткуда. Ночью станет еще опаснее. Что она наделала?

Адель опустилась на траву, взяла Лукаса на руки. Нони вопросительно глядела на нее. И тогда Адель заплакала от собственного бессилия и беспомощности. Нони продолжала смотреть, явно испуганная материнскими слезами. Лукас, уловив ее состояние, тоже заревел.

Люди, сидевшие рядом, не выражали ни малейших признаков сочувствия, не пытались спросить, в чем дело. Они безразлично скользили по ней глазами, и от этого Адель плакала еще сильнее. Она чувствовала себя в полной изоляции, наедине с растущим страхом. Страх окутал ее и готовился поглотить. И тогда Нони с нежностью сказала ей:

– Мамочка, не плачь. Все будет хорошо.

Слова дочери успокоили Адель, и не потому, что она в них поверила, а потому, что Нони говорила это совершенно бескорыстно, желая ее поддержать. Адель вдруг поняла: чтобы прорваться через этот ад, нужно верить. И не просто верить. Знать. Других вариантов нет и быть не может. Она должна оправдать веру Нони в нее.

Адель встала, вынула платок, вытерла слезы.

– Конечно, дорогая. Все будет хорошо. Обязательно будет. Просто мама немного устала. Все будет хорошо. Мы приедем в город на берегу моря, а потом сядем на корабль и поплывем в Англию. Там тебе и Лукасу очень понравится. Я это обещаю.

– А папа туда тоже поедет?

– Я… Да, обязательно поедет. Закончит свою работу в Париже и поедет. А теперь идемте в машину. У нас есть маленькая плитка, и я сварю вам яйца. – Сейчас нужно было любым способом подбодрить детей. – Затем я вам почитаю книжку, которую подарила мадам Андре. А потом нам нужно будет проехать еще немного. Мы остановимся на ночь и будем спать.

– Где?

– Я думала, мы сумеем найти место для ночлега. Но вряд ли мы его найдем. Придется нам спать в машине.

– В машине! – обрадовалась Нони, и у нее засияли глаза. – Все вместе! Как здорово!

Утро, а она даже не знает, где они сейчас. На последнем указателе значилось, что до Шартра – 65 километров. Адель не представляла, далеко ли они успели отъехать от того места. Вместе с этой мыслью к ней вернулся ужас: как же еще долго им ехать. Адель была на пределе. Дважды она засыпала за рулем. Поняв, что так дальше нельзя, она съехала с дороги, прикрыла одеялами уже заснувших детей и легла сама.

Чувствовала она себя ужасно. У нее болело все тело, которое вдобавок еще и затекло. В пересохшем рту ощущался отвратительный кислый привкус. Сейчас Адель была готова заплатить любые деньги за чашку кофе. Надо было ехать по какой-нибудь проселочной дороге. Она и проехала бы больше, и, быть может, в придорожной деревне сумела бы купить чашу кофе. Или просто выпросить. Лукаса подмыла бы, хотя бы холодной водой. Иначе у него все заскорузнет.

Адель вытащила атлас и стала вглядываться в паутину дорог. Наверняка там должна отыскаться неприметная проселочная дорога…

Люк проснулся один в духоте тесной парижской квартиры. Один, если не считать тоски и злости. Он не знал, какое из этих чувств сильнее.

Поначалу им владела только злость. Злость и возмущение. Как Адель посмела решиться на такое? Бросить его, забрать его машину, его детей и уехать, даже не простившись. Он ведь видел, как она уезжала. Он был почти у самого дома, когда машина тронулась и покатила по улице, с коляской на крыше. Достаточно было увидеть эту коляску, чтобы понять намерения Адели. Он бросился следом и бежал до самого бульвара Сен-Жермен, выкрикивая ее имя и требуя остановиться. Его душили ярость и обида. Но «ситроен» набирал скорость, и дальнейшая погоня становилась бессмысленной. Он понял, что не сумеет догнать и остановить ее.

Люк бросился в полицию, назвал номер машины и стал подробно описывать, как выглядят Адель и дети. Полицейские лишь посмеялись над ним, даже не дослушав.

– Мсье, по окрестным дорогам движется более миллиона человек. Найти в такой толчее вашу жену и детей просто невозможно. И потом, у нас есть дела поважнее.

Люк медленно побрел домой. Мадам Андре куда-то запропастилась. Он устало поднялся в квартиру, открыл дверь и сразу же увидел на столе письмо. Оно было совсем коротким, но Люк перечитывал его снова и снова, начиная понимать и не желая верить написанному. Адель писала, что не просто так сорвалась с места и решила вернуться в Англию, взяв детей. На то имелась серьезная причина. Она узнала, что он вновь сблизился с Сюзетт, и потому считала невозможным оставаться с ним под одной крышей. В письме не было ни упреков, ни гневных слов. Оно было написано простыми, холодными фразами. Констатация фактов и не более того. От этого Люку стало еще хуже. Уж лучше бы она исхлестала его словами.

Мелькнула мысль: может, найти машину и поехать вдогонку? Но где, на какой дороге ее искать? По сообщениям, все дороги, ведущие на юг, были заполнены толпами беженцев. Он застрянет, едва выехав из Парижа. Какое там «догнать»! Но как Адель пронюхала про Сюзетт? Как? Люк вел себя очень осторожно. Никто не догадывался о его визитах к жене. Может, ей рассказала сама Сюзетт? Нет, такое просто невозможно. Люк не допускал и мысли, чтобы жена у него за спиной совершила столь отвратительное предательство… К злости на Адель все сильнее примешивался страх. Положение на дорогах было ужасающим. Рассказывали, что беженцы устраивали драки из-за бутылки молока и даже воды. Каково будет Адели ехать одной с двумя совсем маленькими детьми? С его детьми! Как она посмела подвергать их такому риску? Это было возмутительно. Возмутительно и ужасно. Когда они встретятся снова, он выскажет ей все. Он вдолбит в ее упрямую английскую голову, насколько чудовищным было ее своеволие… А ведь он может больше ее не увидеть. Никогда. От этой мысли Люк заплакал.

Он встал, сварил себе кофе и включил радио. Оттуда неслись призывы готовиться к осаде и уличным боям. Все это звучало пугающе.

Люк спустился за сигаретами, но ближайший табачный магазин был закрыт. И не только он, а множество других мелких магазинчиков. Но boulangerie [65] оказалась открытой и набитой до отказа. Люди говорили, кричали, спорили. Только слухи и никакой достоверной информации. Немцы якобы у ворот Парижа. Кто-то утверждал, что они уже вошли в город, грабя и насилуя. Кто-то запальчиво рассказывал о создании армии Сопротивления. Говорили о том, что де Голль по-прежнему остается в Министерстве обороны, а армия генерала Эринга удерживает город. Реального положения вещей не знал никто. Париж ждал, застывший в своем бессилии. Кое-где грабили магазины. Группы poilus, как называли ветеранов Первой мировой войны, захватили несколько отелей. В больницах требовали документы, удостоверяющие личность, без которых не принимали никого, даже женщин на сносях. Становилось все яснее, что городские власти не подготовились к вторжению немцев. У них не имелось никаких планов, а за громкими призывами скрывалось наплевательское отношение к своим гражданам.

Люк решил прогуляться. Оставаться дома не имело смысла. Половина телефонных линий не действовала. Даже если бы Адель и захотела позвонить, это было технически невозможно. Работа бы ему сейчас помогла, притушила бы страх. Страх не только за Адель и детей, но и за себя самого.

Сегодня он никуда не торопился и назад шел медленно. Возле двери во внутренний двор его внимание привлек молодой человек, который махал рукой, прося задержаться. Очень обаятельный, очень красиво одетый. Люку он показался гомосексуалистом. Только этого ему не хватало.

– Мсье Либерман?

– Да.

– Разрешите представиться: Филипп Лелон. Около месяца назад я имел счастье познакомиться с вашей прекрасной женой. Я обещал, что принесу ей снимки. И вот, принес.

Филипп подал ему большой конверт. Люк медленно открыл конверт. Оттуда на него смотрело личико его дочери. Снимков было несколько, и на них Нони смеялась и прыгала. И только на одном она стояла с серьезным видом на фоне фонтанов на площади Сен-Сюльпис. Его глаза наполнились слезами. Люк стоял, тупо глядя на Филиппа Лелона.

– Мсье, у вас что-то случилось? Мадам здорова?

– Она… Да. Она уехала в Англию.

– Уехала? Но я слышал… Хорошо. Значит, она передумала.

– Да, – коротко ответил Люк.

– Наверное, она приняла мудрое решение. Я жалею, что сам не уехал из Парижа. Но куда я поеду? Быть может, глупо, но я надеюсь на лучшее. Как и вы, мсье?

– Да.

– А что еще мы можем сделать? Сегодня я посылаю в Англию фотографии и свою статью. Нашей курьерской службой, в журнал «Стайл». Я тороплюсь, пока не стало слишком поздно.

– В самом деле? – спросил Люк.

Неужели этот докучливый парень всерьез думает, что его интересуют такие мелочи?

– Да. Возможно, это последняя отправка, а потом связь прервется. На сколько – тоже не знаю. Жаль, что я не отдал материалы вашей жене. Было бы и быстрее, и надежнее.

– Сомневаюсь, – сказал Люк.

Филипп Лелон удивленно посмотрел на него:

– А разве вы не позаботились о безопасности ее поездки?

– По-моему, вас это не касается.

– Простите, мсье. Всего вам доброго. Возьмите на всякий случай мою визитную карточку. Мало ли вам понадобятся дополнительные экземпляры этих фотографий.

Люк машинально взял карточку и сунул в карман. Иначе ведь не отцепится. Вряд ли ему когда-нибудь захочется снова встречаться с этим высокомерным гомиком.

– А сейчас прошу прощения: мне надо работать, – заявил Люк.

Он ехал в метро в направлении Парижской оперы, разглядывая снимки. Как он выдержит жизнь без нее? Без нее и ее матери? Научится ли он жить один?

Адель решила ехать дальше. Дети спали, воздух пока еще оставался прохладным. Надо пользоваться моментом. Потом, когда они проснутся, все равно придется останавливаться. А пока – в путь.

Она не ошиблась с поворотом и оказалась на проселочной дороге, по которой тоже шли беженцы, но машин было меньше. Адель даже смогла прибавить скорость. Она залюбовалась красивым пейзажем за окнами и удивилась, что еще способна обращать на это внимание. Но как не восхититься золотистыми пшеничными полями, ярко-красными маками, лугами, где в живописном беспорядке росли деревья? От всего этого веяло покоем.

А вот и деревня. Отлично. Возможно, здесь она сумеет найти кофе и даже чего-нибудь на завтрак. Слава богу, у нее есть деньги.

Въехав в деревню, Адель поняла: на кофе рассчитывать не приходится. На все остальное – тоже. Возле деревенской водоразборной колонки терпеливо стояла длинная очередь с кружками, кувшинами и прочими емкостями, в которые можно набрать воду. Водой распоряжался один из местных жителей, который не просто наливал воду. Воду он продавал: по десять су за стакан и по два франка за бутылку. «Мерзавец!» – подумала Адель. От нее он не получит ни су. И как он смел воспользоваться безвыходным положением беженцев и продавать воду, за которую никогда не брали денег? Он явно заслуживал прихода немцев. Интересно, далеко ли немцы от этих мест? Подумав о них, Адель вздрогнула и поехала дальше.

Через пару километров она увидела фермерский дом. Вполне обыкновенное крестьянское хозяйство: не слишком большое, стоящее возле дороги. Такие дороги, как эта, были средоточиями французской провинциальной жизни. Быть может, здесь ей повезет больше? Вдруг ей даже разрешат зайти в дом и умыться? Никогда не знаешь, какой прием встретишь…

К двери подошел старик с охотничьим ружьем. Вид у него был испуганный. Наверное, подумал, что немцы пришли. Адель поспешила ему объяснить, что она едет из Парижа, пытаясь увезти двоих своих детей на юг. О том, что она англичанка, Адель умолчала. Неизвестно, как старик это воспримет. Чего доброго, еще сочтет оскорблением своих национальных чувств.

– Мсье, нельзя ли у вас купить чашку кофе? Даже чашечку. И…

Адель шокировала реакция старика. Он вдруг заплакал. По его морщинистым щекам катились слезы. Потрясенная, Адель подошла и обняла его за плечи.

– Мсье, не плачьте. Все будет хорошо. Обещаю вам.

Он вытер глаза и заговорил. Речь у него была настолько гортанной, что Адель едва понимала. Старик говорил, что он совсем один. Его сын ушел в армию, а всего неделю назад у него умерла жена.

– Мадам, это было ужасно. Все это… навалилось разом. – Он замолчал.

– Боже мой, – прошептала Адель.

Какой уж тут кофе? Она жалела, что вообще постучалась в этот дом. И вдруг…

– Что вам надо? – послышалось у нее за спиной.

Голос был женским. Хриплый, враждебный. Адель повернулась и увидела девушку, почти подростка. В руках у нее была старая винтовка.

– Убирайтесь отсюда. Проваливайте.

– Я хотела всего лишь кофе или просто воды. Я могла бы заплатить.

– Я сказала, убирайтесь. Не надо нам ваших денег. На что они нам, когда сюда вот-вот придут немцы? – Девушка угрожающе взмахнула винтовкой. – Убирайтесь!

Адель поехала дальше.

Им посчастливилось найти ручей, протекавший почти рядом с дорогой. Удивительно, что вокруг не было ни людей, ни машин. Дети успели проснуться и теперь вовсю капризничали. Адель вывела их из машины. Она умыла Нони, затем Лукаса, которому сменила подгузник. Пока она готовила завтрак, дети играли. Адель нарезала последний хлеб, намазала абрикосовым джемом и позвала детей. Им она открыла сок, а себе сварила кофе. Газовую плитку она поставила прямо на капот включенного двигателя, понимая, что нарушает все мыслимые правила. Никогда еще кофе не казался ей таким вкусным. Это был настоящий нектар.

У нее поднялось настроение. Они доберутся до Англии. Обязательно доберутся.

Но Адель решила снова сменить дорогу и найти такую, где есть указатели. Тогда ей не придется волноваться, правильно ли они едут.

Половину утра Филипп Лелон занимался упаковкой фотографий и придумыванием подписей. Все это нужно отвезти во французскую редакцию «Стайла» и передать курьеру. Его занятия прервал телефонный звонок. Звонил тот неприятный тип, муж приятельницы Седрика. В прошлый раз он разговаривал сквозь зубы. Филиппу хотелось без объяснений повесить трубку, но в голосе звонившего что-то изменилось. Там появился оттенок просьбы и даже мольбы. Слегка вздохнув, Филипп, к своему удивлению, согласился встретиться с Люком Либерманом в парижской редакции «Стайла».

– Но учтите, мсье, я пробуду там не более получаса. Потом уже будет слишком поздно.

Надо же! Сначала беспричинно нагрубить, а теперь просить об одолжении. Но сейчас положение особое. Даже слишком особое. У всех них – общий враг. Нужно сохранять единство, иначе враг станет вдвое сильнее.

«Слепящее солнце – союзник немцев». Эту поговорку хорошо знали все военные летчики. Слепящее солнце всегда мешало авиаторам, но во время войны оно становилось куда опаснее. Казалось, что незнакомый самолет появляется прямо с его поверхности, и тебе никак не определить, чужой это или свой. Когда ты сам летишь выше, достаточно взглянуть на рисунок крыльев, и уже понимаешь, кто под тобой. А когда самолет вырывается из сверкающих солнечных лучей, у тебя перед глазами пляшут радужные пятна, и ты не знаешь, «мессершмит» идет на тебя или «Штука». Вполне возможно, встречный самолет окажется таким же «спитфайром», как твой. Или «харрикейном».

В начале июня немцы играли с ними в кошки-мышки. Эскадрилью № 3228 посылали патрулировать французское побережье. Цель патрулирования, говоря языком приказа, – «показать, что мы по-прежнему существуем». Все летчики вскоре поняли, насколько нелепа такая демонстрация. Немцы обычно позволяли им долететь до берега и провести патрулирование, а на обратном пути наносили удар. Гибель английских летчиков была совершенно бессмысленной. К счастью, патрулирование свернули, и они начали совершать боевые вылеты…

Кит наслаждался своей уверенностью в воздухе. За эти месяцы она значительно возросла. Он пожинал плоды длительной и тщательной подготовки. Теперь такая подготовка была роскошью. Учеба будущих летчиков длилась уже не месяцы, а недели. Ходили слухи, что скоро это могут быть дни. В воздушных боях чаще всего гибли новички. Почему-то считалось: если сумеешь продержаться первые три недели и не погибнуть, дальше твои шансы выжить будут только возрастать. Мнение это было далеко не бесспорным, но многие цеплялись за него. Все знали и авиационный афоризм, несколько противоречащий упомянутому мнению: «В военной авиации есть старые летчики, есть смелые летчики, но нет ни одного старого смелого летчика». Кит считал себя смелым летчиком. Смелым его делала уверенность. Она же позволяла идти на риск. Киту претила мысль, что когда-нибудь и он будет считаться старым летчиком. Он не хотел даже думать об этом.

Больше всего летчики боялись заживо сгореть в самолете. Случись такое, они надеялись, что их смерть будет быстрой. Но кошмар огненного ада преследовал даже самых смелых.

А самым скверным занятием было ожидание приказа. Ожидание, что зазвонит телефон и эскадрилью поднимут по тревоге. Кит так и не смог к этому привыкнуть, и период ожидания воспринимал как адскую пытку. Теперь его уже почти не выворачивало, но он все равно вздрагивал. Удерживая руки от неуместной жестикуляции, он кусал ногти. И курил, много курил. Они все курили.

Это всегда казалось какой-то нелепостью… День как день. Лежишь себе в шезлонге, играешь в шахматы, делаешь вид, что читаешь, или просто глазеешь по сторонам, думая о своем. И вдруг – резкий звонок телефона. Конечно, звонок еще не обязательно приказ о вылете. Это может быть проверка времени, изменения в распорядке дежурств или еще что-то. Но такие звонки даже хуже, поскольку они делали пытку изощреннее и мучительнее. И наконец – «Эскадрилья, по машинам!». Потом начинает выть сирена наземной службы, и ее вой воспринимается даже с облегчением. Свершилось.

«Мы бежим к самолетам, – писал он Катрионе. – Наземная команда уже завела нам двигатели. Нам остается лишь прицепить парашюты и залезть в кабину. Пока механики помогают нам надеть парашюты, мы сами надеваем шлемы. Вот и все. Один за одним, мы несемся по взлетной полосе и взмываем в воздух. Начинается самое интересное и волнующее!»

Это было не совсем так, но Кит знал: Катриона хочет услышать именно это. Пусть слышит; меньше будет волноваться.

Труднее было описывать перемену настроения, происходившую у него в воздухе: чувство предельной сосредоточенности, оттеснявшее все прочие чувства. Но даже зная, что это блаженное время обязательно наступит, Кит так и не научился спокойно ожидать приказа.

Катриона писала, что ей очень нравится учиться на медсестру. В будущем она мечтала работать за границей. «Или в Лондоне, – писала она Киту. – Это тоже было бы здорово. Словом, везде, где есть настоящая работа. Но с такой скоростью обучения, как у нас, война кончится раньше, чем я перестану выносить горшки за больными. Хотя опытные медсестры говорят, что нас и так учат слишком быстро. Они опасаются, что при такой спешке мы не получим надлежащей подготовки».

Все их письма заканчивались одинаково: «Буду любить тебя вечно и всегда».

– Селия, взгляни, что пишут. Знаю, это не слишком важно. Особенно если принять во внимание все стороны нашей нынешней жизни.

– Да, Оливер. Это не слишком важно.

– Но, Селия, издательство должно работать. Если этот закон будет принят…

Кингсли Вуд – канцлер казначейства – недавно предложил внести книги в список товаров, облагаемых налогом на покупки. Для издателей этот налог виделся смертным приговором книготорговле.

– Честно говоря, меня совершенно не волнует, примут этот закон или нет. И я не понимаю, почему ты так разволновался, – довольно резко ответила Селия, сверкнув на мужа глазами.

Дурное расположение духа не оставляло ее. Оно длилось день за днем и имело вполне объяснимую причину: тревогу за детей, трое из которых подвергались сейчас смертельной опасности. Селию удивляло, насколько сильной и всепроникающей способна быть тревога. Во время прошлой войны она вот так же тревожилась за Оливера. Но тогда у нее был один источник тревоги. И потом, ей удавалось хотя бы временно отодвигать и заглушать тревогу работой. Но сейчас даже работа не могла ее отвлечь, и все это замечали. Она вдруг стала не то чтобы покладистой – состояние, совершенно ей не свойственное, – но какой-то отрешенной. Слушала без интереса, легким кивком одобряла то, что ее просили одобрить. Но заметнее всего было другое. Ее кабинет перестал быть центром вдохновения «Литтонс». Барти чувствовала это сильнее других, и состояние Селии усиливало ее собственную депрессию. Стремление к совершенству, требование совершенства от себя и от тех, кто рядом, – вот что всегда восхищало Барти в стенах издательства. Ей было на кого равняться. И вдруг один из столпов издательства словно перестал существовать. Точнее самоустранился. Незримые провода, расходившиеся из кабинета Селии, годами остававшиеся туго натянутыми и гудящими от распоряжений и предложений, вдруг обвисли и замерли. И это вовсе не радовало.

– Я просто не могу поверить, – сказала Барти, входя в кабинет Эдгара Грина.

Ее разговор с Селией, который раньше грозил затянуться и превратиться в конфронтацию, окончился через десять минут.

– Она почти на все соглашалась, даже не вникая. Не знаю, что и делать.

– Постарайтесь извлечь максимум пользы из сложившейся ситуации. Это долго не продлится.

Но это продолжалось и продолжалось.

Селия понимала, как она выглядит со стороны и в глазах окружающих, однако ей было все равно. Она находилась в странном состоянии, когда ее мозг словно разделился на две половины. Меньшая половина занималась повседневными делами, тогда как большая ждала телефонных звонков и звонков у двери. Последние могли означать телеграмму или письмо, которые Брансон затем приносил ей. Ее мальчики были молодцами. Кит звонил регулярно. Разговоры были краткими, но голос его всегда звучал уверенно. С мальчишеским восторгом он рассказывал, как ему нравится летать и как они устраивают немцам «ад кромешный». И ни слова об убитых и раненых сослуживцах. Неужели он считал свою мать настолько глупой и наивной? Но ведь ему всего двадцать. Ребенок еще. Но этот ребенок почти ежедневно рисковал собой. Он управлял не только рычагами самолета, но и своей жизнью. Он взмывал в небеса, летел навстречу вражескому огню ради защиты своей страны. Какое же это детство? Селия вдруг поняла: Кит давно уже миновал счастливую, беззаботную и легкомысленную пору. Пожалуй, он был взрослее, чем она в свои двадцать лет. Конечно, Оливер лучше понимал жизнь, которой жил сейчас их младший сын, и мог хотя бы мысленно сопровождать его в полетах. Другие матери месяцами не видели своих сыновей, а судьба и здесь улыбалась ей. Киту регулярно давали увольнительную на сутки. Дома, за обеденным столом, он без конца говорил о невероятном мужестве военных летчиков и их потрясающем боевом опыте; говорил о духе боевого товарищества в эскадрилье, о предельной честности и порядочности его сослуживцев и о дружеских узах, связывающих его с другими летчиками. Селия видела, как вспыхивали глаза Оливера; в них появлялась гордость, сменяемая печалью. В такие моменты она ощущала себя чужой, поскольку мужа и сына тоже связывали особые узы: они оба глядели смерти в лицо. Неоднократно. И тень смерти сопровождала каждую победу, каждое удачное возвращение с боевого задания.

Что касается Джайлза, сейчас у нее вообще не было причин тревожиться за него. Он по-прежнему находился в Уилтшире и обучал новобранцев, делая это умело и с удовольствием. Селии до сих пор не верилось, что война вдруг стала временем триумфа для ее занудливого, суховатого, нервного сына. И вдруг – герой Дюнкерка, командование ходатайствовало о награждении его Военной медалью. Селия думала, что после провала на офицерской комиссии Джайлзом овладеет безразличие к войне… Узнав подробности о поведении Джайлза в «дюнкеркском аду», Хелена приехала к свекрови и рассказала все, что слышала от рядового Коллинза. Это был рассказ, где гордость за мужа перемежалась с враждебным настроем к Селии. Говорила она спокойно и учтиво, но Селия прекрасно улавливала мысли Хелены. «Вы ведь не ждали, что он способен на такое. Вы считали его неудачником, вечно за все шпыняли, а он оказался храбрым человеком и отличным солдатом. Недаром его в первые месяцы войны представили к высшей военной награде». И Селия слушала ее, гордясь Джайлзом и стыдясь за себя. Ей было стыдно не только за свое отношение к Хелене. Прежде всего, за свое отношение к Джайлзу: нетерпеливо-снисходительное, граничащее с презрением.

– Мне очень жаль, Хелена, – вдруг сказала она. – Я очень, очень виновата.

– В чем? – искренне удивилась Хелена.

– В своей неспособности увидеть прекрасные качества Джайлза. И я говорю тебе об этом напрямую. Пусть и задним числом, но мне очень стыдно.

Хелена понимала, каких сил стоило ее свекрови такое признание и насколько это важно. Но ей было не заставить себя поцеловать Селию. Наклонившись к ней, Хелена улыбнулась:

– Я понимаю, Селия. Благодарю вас.

Почти сразу жепосле этого Хелена ушла. Когда они прощались, Селия поцеловала ее в щеку.

Во второй день их путешествия начался воздушный налет. Снова было жарко. Снова в безоблачном синем небе висело раскаленное солнце. И вдруг, откуда ни возьмись, появились низко летящие самолеты. Люди с криками бросились врассыпную, стремясь хоть как-то укрыться от обстрела. Многие прыгали в канавы. Адель перебралась на заднее сиденье машины, прижала к себе испуганных детей и сидела, сознавая свою полную беспомощность. «Как они смеют стрелять по беззащитным людям, которые не сделали им ничего плохого, от которых не исходит никакой угрозы? Как у них поднимается рука наводить свои пулеметы на слабых стариков в повозках, на маленьких детей, на изможденных женщин? Они воюют не с армией. Это даже не война. Это убийство безоружных, которым нечем сопротивляться».

Потом Адель и дети увидели страшные результаты налета. Отчаянно кричала девочка, склонившись над раненой матерью. Какую-то женщину убило, и она упала, придавив собой младенца. Но с ней была другая женщина, и та сумела вытащить ребенка. Теперь она стояла, прижимая к себе малыша, забрызганного материнской кровью, и кулаком грозила удалявшимся самолетам. При всей глупости и бессмысленности этот жест был символом мужества французов.

– Будьте вы прокляты, боши! – слышалось вокруг.

Но проклятия посылались не только немцам. Кто-то выкрикивал аналогичные проклятия в адрес «итальяшек».

Самолеты скрылись. Дрожа, Адель перебралась на водительское сиденье и поехала дальше. Это все, что она могла: ехать дальше.

Когда она вернется домой. Когда она вернется домой…

Вечером, перед заходом солнца, вдали показались шпили Шартрского собора. Равнинная местность позволяла увидеть их за много километров до города. Адель сразу же узнала их. Она бывала в Шартре. Отец возил их с Венецией в этот город. Они тогда ехали по полям и равнинам Фландрии. Адель с торжеством глядела на далекие силуэты, и ей казалось, будто она уже дома.

– Посмотри, – сказала она Нони. – Мы почти уже дома.

Сказано было, не подумав, и лишь потом Адель спохватилась, но было поздно.

Чумазое личико дочери (оно и не могло быть иным после двух дней и ночей, проведенных в машине) просияло. Щечки со следами слез порозовели, а черные глаза вспыхнули радостью.

– Там Англия? – спросила Нони. – И папа уже там?

– Нет, моя дорогая, – ответила Адель и заплакала сама.

Внезапная радость Нони ударила по ней так, как не мог ударить ни нарастающий голод, ни даже дневной налет. Как она могла так поступить с Нони, со своей любимой малышкой, которая еще двое суток назад беззаботно играла в их парижской квартире, радуясь жизни? Как смела она потащить своих детей в этот ад, где к нещадной жаре, людской враждебности и опасностям прибавились еще и воздушные налеты? В ад, которому не видно конца?

Скрючившись на полу машины, в духоте бессонных ночей, Адель снова и снова задавала себе этот вопрос. С чего она решила, будто в Бордо их будет ждать корабль? Может, еще и с заранее приготовленной роскошной каютой, снабженной табличкой «Для семьи Литтон»? С ее стороны это было сущим безумием. Рисковать жизнью детей только потому, что ее муж вернулся к своей законной жене и она случайно об этом узнала. Но при чем тут дети? Задели ее взрослую гордость, нанесли душевную рану. Да все эти душевные раны просто ничтожные царапины по сравнению с воздушным налетом и настоящими ранами и смертями! Если бы она действительно любила своих детей, то отнеслась бы к ситуации по-взрослому.

Они остановились на окраине городка, возле столба с доской объявлений. Адель уже видела такие объявления. Они уже были неотъемлемой частью новой реальности. И все равно у нее сжималось сердце, когда она читала крупные, торопливо написанные слова: «Madame DuClos, chez l’Hotel Reynaud, demande nouvelles de ses fils Bernard et Jacques, 4 et 5 ans, perdu prs d’ici le 10 juin» [66] .

Такое происходило сплошь и рядом. У изможденных родителей не хватало сил постоянно следить за своими детьми, а тем не хватало сил, чтобы идти пешком. Чаще всего это случалось, когда на руках у матери сидел грудной малыш, а ребенок постарше шел следом. Увидев телегу или грузовик, маленький путешественник забирался туда и прятался между узлами и чемоданами. Взрослые запоздало спохватывались и, не обнаружив детей, начинали метаться вдоль цепи беженцев, выкрикивая имена. Кого-то удавалось найти, но чаще дети терялись бесследно. Всего за какие-то десять-пятнадцать минут. Адель это знала не по чужим рассказам. Она видела отчаявшихся отцов и матерей, которые стучались в окна ее машины, показывали детские фотографии и спрашивали: «Avez-vous vu cette fille, Madame?» [67]  И Адель отвечала им коротким: «Non» [68] … Скорее всего, мадам Дюкло больше никогда не увидит ни Бернара, ни Жака. Адель представила заплаканное лицо этой женщины, наверняка проклинающей себя за тот миг, когда оставила детей без присмотра… Ей стало легче. Ее дети рядом. У них есть машина и немного еды, хотя бы для Нони и Лукаса. До Шартра рукой подать.

Но путь в пятьдесят миль занял у них целых два дня. Всего каких-то пятьдесят миль (конечно, если ехать по прямой). У них кончался бензин. Адели казалось, что уже много дней подряд ей не с кем слова сказать, не считая своих детей, все чаще капризничающих, и враждебно настроенных взрослых французов.

Когда они вернутся домой… Когда они вернутся домой…

Глава 29

– Дома! Надо же, ты дома. Но такого просто не может быть, – сказала Венеция. – Это просто невозможно.

– Прошу прощения, если эта новость тебя огорчила, но я в Лондоне.

– Я пошутила. Конечно, я очень рада это слышать. Это просто чудесно. Но… как…

– Ты, наверное, знаешь, что я прохожу парашютную подготовку в Уорминстере. Получил увольнительную на сутки. С удовольствием бы увиделся с тобой.

– Джей, это совсем несложно. Я… я приглашаю тебя на обед. Как ты к этому отнесешься? Наверное, у тебя есть кто-нибудь помоложе и покрасивее, с кем тебе было бы приятнее провести вечер.

– Есть, но не в Лондоне, – с солдатской прямотой и полным отсутствием такта ответил Джей. – Обед – это здорово. И конечно же, я хотел бы повидать маму.

– А вот это уже сложнее. Она сейчас в Эшингеме. Уехала на несколько дней вместе с Гордоном. Она в последнее время жутко уставала. На прошлой неделе упала в обморок… Не волнуйся, ничего серьезного… Я тебе правду говорю. Врач сказал: обычное переутомление – и прописал ей неделю свежего воздуха. Сейчас она обитает в Голубятне.

– Старая милая Голубятня. Мой первый дом. Ты уверена, что с мамой все в порядке?

– У твоей мамы огромный запас прочности. Просто она волновалась за тебя. Почти не спала и при этом еще работала как черт. Представляю, как она огорчится, что не смогла повидаться с тобой. Слушай, может, съездишь туда на вечерок?

– Может, заеду на обратном пути. Но не этим вечером. Нужно будет поспеть на один из ранних утренних поездов. Я ей позвоню.

– Только попроси вначале к телефону Гордона. Иначе радость ее доконает… Я шучу. Ну что, встречаемся за обедом?

– Да. Спасибо за приглашение.

– Я поведу тебя в «Дорч».

«Дорчестер» в тот вечер был на высоте, полный нарядно одетых женщин в длинных платьях и мужчин в смокингах. Здесь же находились и завсегдатаи, для которых «Дорч» стал вторым домом и подобием клуба: Дафф Купер с женой, Лилия Линдсей, герцогиня Вестминстерская, Эмералд Кунард, лорд Галифакс.

– Смотри, Мэгги Гревилл тоже здесь, – сказала Венеция. – Хоть и в инвалидной коляске, но не пропускает ни одного дня. Держит марку. Кстати, она поставляет ресторанной кухне сливки и яйца, причем в громадных количествах… Гляди-ка, и Хатч тоже тут. – Венеция кивнула в направлении столика, за которым сидел обаятельный чернокожий мужчина, одетый с подчеркнутой элегантностью. – Ты должен его знать. Это пианист. Помнишь, мы в прошлом году праздновали мамин день рождения в «Савое»? Он там играл. Говорят, у него роман с Эдвиной Маунтбеттен… Прости, Джей, аболтала тебя. Наверное, тебе совсем не хочется слушать всю эту глупую дребедень.

– Как видишь, слушаю, – сказал Джей, улыбаясь ей. – Это замечательная перемена обстановки, и я знал, что твоя глупая дребедень поможет мне хоть немножко окунуться в прежнюю жизнь.

– Спасибо за откровенность, – холодно произнесла Венеция.

– Ну, не сердись. В армии начинаешь тосковать по таким вот милым глупостям. Выпей шампанского. И щеки бы тебе не мешало нарумянить. А то ты совсем бледная. Мне ужасно хотелось тебя видеть. Больше, чем остальных. Я знал: только ты сможешь поднять мне настроение. У нас в Сомерсете не густо с развлечениями.

– Представляю… Джей, давай уткнемся в меню. В зал только что вошел один из сослуживцев Боя. Жуткий зануда. Совсем не хочу увязать с ним в разговорах.

– Где? А-а, там. Понял. Не волнуйся, он нас не видел.

– Хорошо, если так… Джей, а я ведь даже не спросила, как ты живешь. Чем вы там занимаетесь?

– Я тебе расскажу, но в отредактированном варианте, и потом мы уже не будем возвращаться к этой теме. Как я уже говорил, я прохожу курс парашютной подготовки. Ты сказала бы, что это «до жути интересно».

– Только не проболтайся своей бедной мамочке, – сказала Венеция и вздрогнула. – Она тогда совсем спать перестанет.

– Ни в коем случае. Для мамы у меня своя версия. Ей я сказал, что постигаю искусство дешифровки. Самое безопасное занятие. Безопаснее только работа на кухне. Хотя сомневаюсь, что мама мне поверила.

– Я тоже сомневаюсь.

– Какие новости от Боя? Про Адель что-нибудь знаешь?

– Ох, Джей, я была бы рада хоть крошечной новости. Это я про Адель говорю. Насколько я знаю, она до сих пор в Париже. Кошмар. Абсолютный кошмар. Я тоже не могу спать. У меня ощущение… Это даже трудно объяснить… Все время что-то саднит. И на сердце тяжело. Непривычное для меня состояние, и мне от него паршиво. Месяца полтора назад она еще спокойно могла уехать в Англию. Сейчас слишком поздно. Немцы вот-вот займут Париж. Она для них враг. Одному Богу известно, что с нею будет. Все это так чудовищно. Иногда мне кажется, что я просто придушила бы этого мерзавца Люка Либермана.