У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

На следующий день в предотвращение надвигающейся потери (сейчас найдет – и все – и нашему разговору – хана!) я решил его опередить.

– Михаил Аркадьевич… – пролепетал я срывающимся от волнения голосом, – понимаете, «Пропеллер»… это все ерунда… понимаете… мне надо с вами обязательно встретиться и посоветоваться… понимаете… больше не с кем…

– Но голубчик, ну что я вам могу посоветовать, ведь я же вас совсем не знаю. Ну хорошо, приходите в Дом литераторов. Сегодня я там. Скажете, что к Светлову.

3

И уже за буфетной стойкой со словами «Ну, давайте, давайте, голубчик, не стесняйтесь!» этот печальный рыцарь отверженных и обездоленных опустил бы свою невесомую, как высушенный лист, ладонь на мое плечо.

И с его легкой руки мне было бы совсем не стыдно ему прочитать:

Я придумал новые шахматы.

Посередине – осел и змея.

По бокам у них – два барана.

По бокам у баранов – две коровы.

По краям – две свиньи.

А впереди – усиленный наряд милиции.

Но я так и не решился: эти символические фигуры я изобрету еще только через четыре года уже на Колыме. 4

Говорят, на шестидесятилетие, скинувшись по червонцу, друзья подарили автору легендарной «Гренады» холодильник. А когда он умирал на больничной койке, то даже и тут не удержался и пошутил: неси, старуха, пиво, рак уже есть.

Ну, у кого еще можно обнаружить такую удивительную вывеску на фасаде публичного дома : ЗА ПЛОТЬ ЗАПЛОТЬ!

И все-таки не совсем понятно: почему – уже замыслив свое путешествие ПО ПИСАТЕЛЯМ, предваряя этот увлекательный променад, еще не изобразив ни одной самостоятельной строчки, я именно ему нанес свой самый первый визит.

Наверно, совсем не потому, что, сортируя на мамином юбилее из карманов висящих у нас в коридоре шинелей серебро и медь, я все мечтал отдать родную землю томящимся в подвалах и полуподвалах товарищам, а на вопрос откуда у парня испанская грусть? дает ответ дергающийся глаз моего папы.

И, наверно, совсем не случайно окончательную точку в этой загадке своим «Разговором с Михаилом Светловым» поставил Варлам Тихонович Шаламов.

« Светлов , – вспоминает он, – встал, протягивая мне руку :

– Подождите, я вам кое-что скажу. Я, может быть, плохой поэт, но я никогда ни на кого не донес, ни на кого ничего не написал».

И тогда Варлам Тихонович подумал, что « для тех лет это была немалая заслуга – пожалуй, еще потрудней, чем написать свою знаменитую Гренаду».

Последний мастер

Я вытащил из кармана квитанцию и пробежался глазами по кнопкам. Как-то все-таки странно. Неужели в адресном столе ошиблись? А может, я перепутал номер дома. Надо спуститься вниз и проверить.

Оказывается, не перепутал.

Вернувшись обратно, я еще раз перечитал все фамилии и, прежде чем позвонить, задумался.

У каждого человека, если у него нет отдельной жилплощади, среди наклеенных с фамилиями полосок должна радовать глаз хотя бы своя персональная кнопка. А здесь мало того что коммуналка. Еще и без опознавательного знака.

Придется звонить наугад – кто-нибудь да откроет.

С той стороны спросили:

– Кто там?

Спрашивала женщина. Я сказал:

– Простите… Здесь живет Варлам Тихонович Шаламов?

За дверью ничего не ответили. Я стоял и ждал… Я решил нажать на другую кнопку, может, другая окажется поудачливее, но в это время звякнула цепочка, и за спиной у женщины я увидел старика. Он двигался из глубины коридора какой-то непонятной поступью.

– К вам пришли! – обернувшись на шаги, резко выкрикнула женщина, и я заметил, что каждая выходящая в коридор дверь при этом выкрике приоткрылась и каждая со своим косяком образовала щель, из которой кто-то выглядывал.

Нет, наверно, мне все это померещилось. И это совсем не Варлам Тихонович. Просто я не туда попал. Но Варлам Тихонович приблизился и не оставил мне никакого шанса.

(Недавно в журнале «Юность» я прочитал про Варлама Тихоновича такие строчки: «У него была легкая походка. Это казалось невероятным для человека едва ли не двухметрового роста, с могучим разворотом плеч, с той совершенно богатырской статью, которой природа все реже наделяет людей; но в этот раз она щедра была не понапрасну – путь, который выпал Варламу Тихоновичу Шаламову, был неимоверно тяжел, порою трагичен». И это мне тоже показалось невероятным.)

«Могучий разворот плеч» был как-то бесцеремонно отторгнут от туловища, точно поникший на стволе сдвинутый каркас переломанных ветвей, и каждое плечо ходило ходуном независимо от рук, как будто это не руки, а крылья, которые принадлежат птице, а птицу только что подстрелили. И это было видно даже при свете коридорной лампочки.

– Варлам Тихонович… – выдавил я, наконец, даже не выдавил, а скорее выдохнул – и замолчал. Я уже предчувствовал, что ничего хорошего меня в этой квартире не ожидает.

Мы прошли с ним по коридору, и, пока мы с ним шли, я обратил внимание, что из каждой щели на нас продолжают смотреть.

Он вошел в комнату первым, а я со своим нелепым магнитофоном следом за ним. Резко остановившись, он как-то неожиданно повернулся. И тут я его разглядел уже окончательно.

На Варламе Тихоновиче висело неопределенного цвета рубище, как будто на кресте; что-то вроде полотняного костюма; такие костюмы выделяет производство на похороны одиночек. Но дело даже не в костюме, а в самом лице.

Нижняя губа по отношению к верхней была смещена, а выжидательный наклон головы, словно к чему-то внимательно прислушивающейся, придавал всему лицу выражение какой-то застывшей тревоги. Точно когда-то его свело судорогой, да так и не отпустило.

На фотографии в книжке Варлам Тихонович совсем не такой. Конечно, все это есть, но где-то там, внутри. А наружу лишь только взгляд. Не то чтобы подавленный или страдальческий. А просто отрешенный. Но зато в самую душу.

Вокруг, рассыпанные в поэтическом беспорядке, молчаливо белели листы, наверно, черновики; откуда-то из угла кругляшками клавиш проступала пишущая машинка, а возле нее, отбрасывая тень, горела настольная лампа.

Варлам Тихонович сделал по направлению ко мне шаг и произнес:

– Вы ка-а-а мне?

При этих словах он как-то весь напрягся, и голова у него мало того что затряслась, еще и потянулась вверх подбородком. И туловище снова задергалось. И даже когда он замолчал, оно продолжало раскачиваться.

Я плохо соображал, что делаю, но чувствовал, что каждое мое слово куда-то меня проваливает.

– Варлам Тихонович… – снова начал я, – я на ваши стихи…

– Что?! – закричал Варлам Тихонович и приставил дрожащую ладонь к своему уху.

Лицо у него в этот момент было хоть и перекошенное, но доброе. Наверно, он меня принял за водопроводчика с коробкой для инструмента. И только тут я окончательно понял, что в довершение ко всему Варлам Тихонович еще и глухой.

Так ничего и не придумав, я прокричал чуть ли не в самое его ухо:

– Я на ваши стихи написал песни…

По его выпученным глазам я вдруг сообразил, что он меня услышал, а может, разобрал по губам. Лицо у него не то чтобы перекосило, оно ведь и так уже было перекошено до предела, а как-то теперь перекрутило. Он опять весь затрясся и несколько раз со все еще дрожащей возле уха ладонью прокричал слово «что» и каждый раз все громче и громче:

– Что? что?! что?!! Песни??!!

И тут я почувствовал, что он уже еле сдерживается, чтобы меня не ударить.

Я втянул голову в плечи и, лепеча «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», стал от него пятиться.

А он рывком распахнул дверь и как-то истерически закричал:

– Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!

Миновав коридор, мы выскочили на лестничную клетку. Он – чуть ли меня не подталкивая и кандыбая, все продолжая выкрикивать: «Только через Союз писателей!!! Только через Союз писателей!!!», а я – чуть ли не прикрыв голову руками и все продолжая лепетать: «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…»

Бросившись из подъезда вон, я поплелся к троллейбусной остановке. У входа в продовольственный шевелили мозгами алкаши. По улице Горького, все прибывая и прибывая из подземных переходов, валила толпа…

А там, наверху, где-то в стороне, среди тараканов и клопов (наверно, когда мы выскакивали, снова в каждой щели затаили дыхание), остался тянуть лямку и умирать удивительный поэт и последний российский мастер короткого рассказа.

Серебряный бор

1

Не успел я войти в подъезд, как лифтерша, повернув ко мне голову, нацелила на меня дула очков. Окинув подозрительным взглядом гитару, она спросила:

– Вы к кому?

Я остановился:

– К Корнилову.

Все держа на прицеле гитару, она недовольно прищурилась: а вдруг там внутри взрывчатое вещество. Но все-таки пропустила.

– Последний этаж.

Еще спасибо, что не стала обыскивать.

Утром я Володе позвонил. Володя единственный из поэтов, кого я разыскал не через адресный стол. Я узнал его телефон у Левы Анненского.

(Лева Анненский критик, и мой друг когда-то ему давал почитать мое

Подражание Лермонтову

В одной из республик Закавказья в старинной черной башне жила царица Тамара. Целыми днями, как на боевом посту, она сидела перед окном с видом на большую дорогу и, строя путникам глазки, сбивала самых непутевых с курса. В особенности к ней любили хаживать купцы, курсанты военно-морских училищ и пастухи, и когда перед ними распахивались двери, их радостно встречал молодой евнух и, гостеприимно кланяясь, приглашал в столовую. Там уже была накрыта скатерть и стоял графин с водкой. Евнух исчезал, а влюбленные пили водку и смотрели телевизор. Потом перебирались в спальню и тушили свет.

А наутро евнух приходил с топором и вместе с Тамаркой отрубал ухажеру голову и выбрасывал ее в Терек. Вслед за головой выбрасывали тело, и оно покачивалось на волнах.

А Тамарка, уткнувшись в подушку, ревела белугой.

И Лева очень смеялся, но, вместо того чтобы написать обо мне статью, узнав, что я из Магадана, поинтересовался, как там поживает Вадим Козин. А потом он меня удивил. Оказывается, Лева недавно из Парижа, и там у гомосексуалистов даже есть специальный клуб. И возглавляет его сам Жан Марэ.)

Я сказал:

– Будьте добры Владимира Николаевича.

Женский голос ответил:

– Владимира Николаевича? Сейчас…

В трубке послышалось:

– Володя, тебя…

И потом уже мне мужской:

– Да, да… слушаю…

Я закричал:

– Володя!.. – потом я опомнился. – Владимир Николаевич… – и теперь уже прошептал, – Володя… – и замолчал. Как-то вдруг позабылось, что мы еще с Володей ни разу не виделись и нужно его называть по отчеству, но заготовленная фраза, которую я накануне репетировал, куда-то улетучилась.

– Я на ваши стихи, – снова заорал я, – подобрал… мелодии песен… не то чтобы песен… а так… – и в трубке, хотя и продолжалось молчание, но чувствовалось, что там с напряжением слушают.

Володя перестал молчать, и теперь уже как будто опомнился он.

– Да, да… конечно… ясно… – потом он еще раз повторил, – ясно… – и снова замолчал.

Я спросил:

– А у вас нету магнитофона?

Володя опять как будто опомнился:

– Да, да… конечно… есть…

Я ему предложил:

– Вы как сегодня… ничего, я к вам вечером приеду… часам к семи…

И он сразу же согласился:

– Да, да… конечно… к семи… приезжайте…

Володя продиктовал мне свой адрес, и вот я уже к нему поднимаюсь на лифте.

…Он пожал мою руку и, бросившись мне помогать раздеваться, повесил пальто на вешалку. Я посмотрел на паркет и, наклонившись, уже было дотронулся до шнурка. Но Володя мое движение перехватил.

– Нет, нет… не снимайте… проходите… мы вас уже давно ждем…

Все это он произнес опять, как и по телефону, отрывисто, и голос у него при этом немного дрожал. Я оторвался от ботинка и поднял на Володю голову.

Мое внимание привлекла Володина борода. Совсем неухоженная, а так себе растет и растет. И еще Володины руки. Такая дремучая щетина, а пальцы как будто у пианиста.

Пока я Володю разглядывал, из комнаты вышла его жена. Володя к ней повернулся и пробормотал:

– Вот Толя… – он что-то хотел добавить, но потом, наверно, раздумал и, точно спохватившись, кинулся в комнату.

Володина жена протянула мне руку и представилась:

– Лариса.

Я тоже ей представился:

– Толя… – и, вместо того чтобы схватить ладонь, промахнулся и схватил только пальцы.

Мне сделалось неловко, и рука у меня сразу же вспотела. Я даже хотел ее незаметно вытереть о штаны, но не успел. А может, я все перепутал и влажные пальцы были у нее. Мы с ней уже входили в комнату.

Володя тем временем снял с магнитофона крышку и воткнул вилку в розетку. Я протянул ему кассету, и Володя ее стал заправлять. Потом нажал на клавишу, но кассета даже не сдвинулась с места. (Магнитофон был «системы Яуза» и выглядел даже еще потрепанней моего «Романтика».)

Лариса прошла в другую комнату и уже оттуда закричала:

– Подождите! Без меня не включайте! Идите лучше сюда…

Кассета стояла на месте, и Володя, склонившись, все пытался ее расколдовать.

Я засомневался:

– А вдруг не подойдет головка… надо тогда подкрутить…

Володя оторвался от магнитофона и, перетащив его в другую комнату, убежал за отверткой.

Возле тахты, как и положено, горел торшер (но совсем не такой, как у Светлова, не такой колченогий).

– Жалко, нету Войновича… – возвратившись, Володя все продолжал возиться с чудом техники, – а то бы послушали у него, – у Войновича импортный…

Я не понял, что импортный. Но оказалось – магнитофон. (Наверно, тоже «Грюндиг». Как у Окуджавы. Но вообще-то навряд ли. У Булата Шалвовича сплошные подарки. Зато Войновича чуть не отравили.) А сам Войнович живет этажом ниже, они с Володей друзья. Но сейчас Войнович куда-то уехал. А то бы Володя его тоже пригласил. И мы бы тогда выпили все вместе.

Я протянул:

– Да… Войнович… вообще-то интересно…

А я и совсем забыл, что здесь живут одни писатели. И ниже Володи с Войновичем еще целых семь этажей.

Наконец подошла Лариса и все исправила. И магнитофон сразу же заработал.

Припоминается такой на колесиках столик, и на столике закусь и бутылки. Бутылки три или даже четыре. И все разные. Да плюс еще и я тоже принес. И столик весь прозрачный. Из стекла. А внизу – куда складывать грязное. Выпил, поел – и отвез на кухню. Или пускай стоит до утра. А утром отвезешь.

Мне и себе Володя налил белой, а Ларисе – красного. Все-таки женщина. Но Лариса запротестовала и тоже налила себе белой.

Лариса подняла бокал и торжественно произнесла:

– Ну, давайте, за знакомство! – и залихватски запрокинула голову. И сразу видно, как сказала бы Зоя, что «интеллиго». Обычно Зоя добавляет «задрыпанное», но Ларисе такое определение не подходит. Скорее уж томная. И даже возвышенная. Одним словом, литератор.

Еще до нашего знакомства Лариса «зарубила» переводы моего друга. И мой друг считает, что она «не права». Мне об этом трудно судить, но как человек, приехавший с Колымы, я могу засвидетельствовать, что смотреть на Ларису приятно. На нее смотришь – и как-то радуется глаз. Ей, оказывается, уже под сорок. А с виду не дашь и тридцати.

«Переложив пивком», я потянулся к салату. Лариса нетерпеливо закричала:

– Ну, давайте, теперь давайте слушать!

Володя отодвинул фужер и включил. Головка, слава Богу, подошла, и я запел.

« Дорога вьется пропыленной лентою,  – мужественно пел я на кассете, – то вверх ползет, то лезет под откос. И засыпает утомленный Лермонтов, как мальчик, не убрав со лба волос»…

При этих словах я сначала посмотрел на Ларису, а потом на Володю. Лариса сидела гордая. Как будто я пел не про Лермонтова, а про самого Володю. А Володя и на самом деле был похож на мальчика. Он сидел и с какой-то восторженной робостью слушал. Не то чтобы мои песни были так хороши. Просто Володе не верилось, что его стихи могут быть еще вдобавок и песнями. И сразу видно, что Володя не избалован вниманием бардов.

Кассета все продолжала крутиться, и я уже пел « Не фартит нам с тобой, товарищ …». И теперь меня успокаивал сам Володя и все призывал, « стиснув зубы, работать »; а когда запел про « жену Достоевского », то мы с Ларисой подумали, что это про нас: я – что вот нет у меня своей « Анны Григорьевны », а Лариса, наверно, решила, что она-то и есть « горлица среди ворон».

Мы снова решили выпить, и Володя нажал на клавишу «стоп». Лариса наполнила бокалы. Она у меня спросила:

– А что вы, Толя, так воинственно настроены против женщин?

Я удивился: как это так воинственно, когда моя любимая песня Булата Шалвовича « Женщина, ваше величество» . Но это так, про себя. А вслух я ей возразил.

– Да вообще-то не воинственно… просто моя любимая женщина… как-то разбила о мою голову бутылку с пивом…

Лариса всплеснула руками:

– Да что вы! Жена?

Я опустил голову:

– Да. Жена.

Володя тоже всплеснул руками:

– Да. Это не « Сниткина ».

Лариса уже перешла на красное, и мы опять чокнулись. И как-то вдруг сделалось грустно. Я когда выпиваю, то в ожидании надвигающегося скандала всегда какой-то пристукнутый. Володя нажал на клавишу.

– …Похоже!.. – вдруг прошептала Лариса и от избытка чувств даже захлопала в ладоши. – Нет, правда, похоже!.. Давайте, Толя, еще раз…

И мне пришлось петь на бис. Володя снова нажал на клавишу и перекрутил пленку назад. И я запел опять.

« Голова ясна после близости , – пел я с выражением сильного мужчины, – словно небо после грозы»…

– Похоже… – еще раз повторила Лариса, – вы знаете, Толя, у Володи адский темперамент…

И тут они вдруг вспомнили про мою гитару.

Когда я играю на гитаре, то вожу по ней как курица лапой, но если прилично накачаться, тогда мне уже наплевать.

Решили сделать перерыв, и Володя с Ларисой попросили меня что-нибудь изобразить наяву. Прямо сейчас. Но я еще не набрал высоты и поэтому решил повыламываться. Меня еще надо было упрашивать.

Я скромно потупился:

– Да я и играть-то не умею… так, три аккорда… для себя… – и сразу было видно, что я напрашиваюсь на комплимент.

Володя даже возмутился:

– Что ты… что ты… все очень здорово… – мы с ним уже перешли на «ты».

Но я не сдавался. Я предложил:

– Пускай лучше Володя что-нибудь прочитает…

Володя как-то засуетился и, не то потирая, не то поглаживая руки, забегал в полумраке по комнате. Он выхватывал откуда-то с полок листы и тут же их запихивал обратно. Не то, все не то. Потом убежал в другую комнату, а мы с Ларисой переглянулись и еще раз выпили.

Володя возвратился и протянул мне целую кипу. Потом выбрал оттуда несколько страниц и успокоился:

– Вот…

И я погрузился в чтение.

Володя вместе со мной наклонился и, как будто оправдываясь, поморщился:

– Да это не интересно… давай лучше спой…

Теперь уже, в свою очередь, возмутился я.

Я закричал:

– Да ты что!.. Наоборот, интересно…

Он даже отмахнулся:

– Да чего там интересного…

Я опять наклонился:

– Вот это… – и показал.

Я уже плохо помню содержание, помню только, что речь шла о молодом человеке, который пришел в гости к своей возлюбленной. А заканчивалось примерно так: поставишь ей палку, закуришь – и пошел…

Володя как-то печально протянул:

– Да… давно уже не писал…

Лариса перегнулась и тоже прочитала. Она бросила на Володю гордый взгляд и похвасталась:

– Мое любимое! Правда, Володя? – и при этих словах как-то даже вся засветилась.

Володя снова предложил:

– Ну, а теперь, Толя, давай ты… давай что-нибудь свое…

Я, наконец, согласился:

– Ну, ладно… только давайте еще немного выпьем… а то я волнуюсь…

Лариса наклонила бутылку и наполнила мне фужер. У нее уже заплетался язык.

– Что это вы, Толя… такой несмелый… вот Володя у нас… – и прильнула к Володиному плечу.

Я поставил фужер на столик и потом вдруг вспомнил, что надо закусить. Пошарил на салфетке вилку, и гитара, соскользнув с моих коленей, полетела на паркет.

Володя с Ларисой вышли, и мне было слышно, как Ларису тошнило. Володя ее уложил в другой комнате на диван, а сам возвратился и снова врубил магнитофон. Он, похоже, и позабыл, что гитара валяется на полу. Вот и хорошо.

Я пел о дочери. « Без меня осень, дождь, снег, весна, слякоть. Без меня подрастешь жить, любить, плакать…»

Ведь у Володи тоже дочка. Как и у меня. И он так же, как и я, « так вот жизнь свою сам, собственной властью, разрубил пополам. Надвое. Настежь ». Я поднял на Володю глаза, и мне показалось, что Володя сейчас заплачет.

Мы с Володей еще раз выпили и слушали теперь « Леса безнадежно промокли…». И здесь Володе больше всего понравилось, как я свищу. А я свищу, а сам как будто бы не свищу, а плачу. Володя перекручивал, наверно, раз пять. Мне и самому эта песня тоже нравится.

– « Вдоль бедного финского взморья, вдоль отмелей, бревен и скал в преддверии близкого горя последний идет карнавал»,  – спел я последнюю строчку и замолчал.

Володя наполнил фужеры и признался:

– Вот никому не верю… а тебе верю… у тебя горе… так действительно горе…

2 Через несколько дней я улетел на Колыму и уже на метеостанции вдруг получил от Володи письмо. И вот что в нем было написано.

Дорогой Толя!

Извини, что долго не отвечал. Меня не было в Москве. Потом приехал и решил, что потерял твой адрес, но неожиданно нашел. Я его загодя записал в одной тетради. Так что вот пишу.

Не смущайся, я ровно ничего плохого не думал о твоей прозе и отнесся к ней, как к рабочему варианту или, вернее, как к записям для будущих вещей. И вообще держи нос повыше. Все у тебя получится, только уже откладывать не надо. Впрочем, до сорока лет у людей характер слаб, а после сорока начинают шпарить изо всех сил и получают инфаркты.

Меня не было в Москве 50 дней. Пас детей в Крыму, но как-то выкроил время и написал роман (правда, половину написал еще зимой – всего в нем 15 листов). А стихов не писал совсем и даже забыл о них и теперь не знаю, о чем тебе говорил и какие обещал прислать. А пленка мне очень понравилась, и ты нисколько не сомневайся. Потому что слушать твои песни мне приятно, бегают мурашки и зудит писать стихи. Вот сейчас отработаю роман, заработаю денег на жизнь и снова буду писать стихи. У меня вышла книжка (роман в серии «Пламенные революционеры»). Мне она не нравится и поэтому тебе не посылаю. Сперва я написал ее в виде детектива, но там все перекорежили, и я плюнул и пошел на все уступки, и теперь эту книгу брать в руки не хочу, хотя она помогла мне выйти из финпропасти и расплатиться с долгами.

Как твои планы? Когда собираешься перекантовываться в Питер? Да, вспомнил сейчас один стишок, но уж больно он несущественный.

КОРНИ

Вылезли, кто попроворней…

Строгость меня извела:

взял разменялся на корни —

и ни листвы, ни ствола.

Зряшно, подземно и слепо,

все свое пряча внутри,

маюсь без краюшка неба

и без полоски зари.

Жизнь ты моя нутряная,