У нас в саду жулики (сборник) Михайлов Анатолий

что же ведешь никуда,

роешь, меня зарывая?

Корень – он вроде крота.

Может быть, мог бы покорно

деревцем чахлым цвести, —

да разменялся на корни —

и ни ствола, ни листвы…

Что ж это – страх или подвиг?

Точный расчет или бред?

…А на земле и не помнят:

помер такой или нет.

И еще вот… – и дальше шло еще четыре стихотворения. А после них такая приписка:

Толя, вот, пожалуй, все, что мог выбрать. Здесь особых удач нету. Остальные стихи получше, но для песен вовсе не годятся, да и темы у них не лирические.

Пиши. Обещаю отвечать аккуратно.

Всего тебе доброго, твой Володя.

Желаю удачи.

Письмо мне понравилось. За исключением самого начала. Ну, что это еще за «дорогой»? Написал бы просто: «Здравствуй, Толя!»

Но, с другой стороны, ведь даже сам Бабель начинал свои письма Горькому словами «Дорогой Алексей Максимович…». Так что можно и не расстраиваться.

А «Корни» мне пришлись по душе. Я убрал последнюю строфу, и у меня получилась песня.

3

Я распахнул дверцу и, прислонив палку в угол, вытащил записную книжку. Я теперь тоже хромой. Конечно, до Варлама Тихоновича мне далековато, но думаю, у меня еще все впереди.

Пропихнув две копейки, я набрал Володин номер, но мне никто не ответил. Может, Володя там уже больше не живет? А вдруг я вернулся с Колымы, а Володе уже забронировали место в телятнике. Неужели наши пути разминулись?

Я все крутил и крутил циферблат, а в трубке все гудки и гудки. Как будто у Володи все вымерли. Так ничего и не добившись, я вылез из будки и, припадая на переломанную ногу, покандыбал к троллейбусной остановке…

На этот раз лифтерша, потеряв бдительность, меня проморгала, и я, избежав с ее стороны язвительных вопросов, проследовал по направлению к лифту. Наверно, все-таки зафиксировала: выше среднего роста, хромает, в потрепанном плаще.

Я боялся, что уже все опечатано, а мне вдруг открыл сам Володя. Оказывается, он никуда не делся, а номер телефона ему в целях государственной безопасности просто поменяли. В дополнение к моей обшарпанности Володя выглядел тоже каким-то задерганным. К тому же он еще оказался и больной.

Я спросил:

– Ты меня, Володя, не узнаешь?

Володя как-то потусторонне на меня посмотрел и почему-то перешел на «вы».

– Да, да, Толя, узнаю… проходите… вот немного приболел… – потом вдруг увидел мою палку и как будто на миг проснулся. – А что у вас, Толя, с ногой?..

Я отмахнулся:

– Да так… попал в аварию…

Володя снова ушел в себя и, какой-то осунувшийся, опираясь плечом о косяк, зашелся в кашле. Он был в чем-то вроде пижамы, сквозь которую на его груди просвечивались кудрявые волосы. Пальто на этот раз мне пришлось вешать самому.

И я с ним тоже перешел на «вы».

– Я, Володя, ничего нового не сделал, но две ваши песни записал с хорошей гитарой…

Вместо того чтобы заинтересованно закивать «ясно… ясно…», он как-то беспомощно улыбнулся и ничего не сказал. Мы с ним уже прошли в комнату.

Володя опять раскашлялся и подошел к тумбочке. На тумбочке стояли флаконы с лекарствами. Володя на них посмотрел и поморщился:

– Вот… делают уколы… что-то не помогает…

Я даже растерялся:

– Да?.. А я вас хотел пригласить в гости… к другу…

Володя виновато поник и вдруг спросил:

– А вы, Толя, слыхали? Меня ведь теперь не печатают…

Я ответил:

– Да. Слыхал.

Он опять как-то отрешенно на меня поглядел и, вспомнив про мое приглашение, заизвинялся:

– Я бы, Толя, с удовольствием… да пить сейчас нельзя…

В это время раздался звонок, и Володя пошел открывать. И из коридора послышался голосок Володиной дочки. Не той, про которую в песне, а другой.

Дашенька сбросила пальтишко и закричала:

– А нас сегодня отпустили раньше!

(Вот так бы, наверно, закричала и Олечка, я ее уже не видел два года.)

Потом вдруг увидела меня и засмеялась:

– А я вас узнала. Вы – Толя Михайлов. Я ваши песни все время слушаю. Сейчас, правда, магнитофон сломался. Но папа его починит. И мы снова будем слушать. Какой ваш любимый писатель?

Я хотел сказать: «Достоевский», но не успел: вошла пожилая женщина и, поздоровавшись, увела Дашеньку на кухню.

Похожая на Володю, наверно, Володина мама. А Дашенька похожа и на Володю, и на Ларису. Совсем еще малышка, а уже все понимает.

(Неужели и Олечка такая же? А ведь Олечка даже не подозревает, что у меня есть песни.)

Володя подошел к стене и достал с полки книгу. Он оживился:

– Мой роман!

Книга называлась «Демобилизация». Издана в ФРГ. А на обложке во весь рост изображен сам Володя.

Володя усадил меня на диван и, ничего не комментируя, протянул мне последний номер журнала «Континент». Наклонившись, у меня в руках развернул и показал свое стихотворение, посвященное Николаю Гумилеву. И я Володю сразу же понял: ведь не зря же ему сменили номер телефона.

За чтение этого стихотворения на Колыме меня бы опять вызвали на собеседование.

Я протянул Володе журнал обратно и встал.

Володя меня спросил:

– Ну, когда теперь будете в Москве?

Я задумался:

– Да не знаю…

Володя вздохнул:

– Жалко… Может, лучше почувствую, позвоню…

Я тоже вздохнул:

– Да. Жалко… – и Володя пожал мне руку.

4

Я отвернулся от окна и свесился с полки вниз.

Лена закричала:

– Снег! Смотри, снег!

Соседи пошли умываться, а Лена сидела уже одетая и тоже смотрела в окно. Это же надо: апрель, а все еще снег.

Я засмеялся:

– Подумаешь, снег… Вон, в Магадане, знаешь какая на 1 мая метель…

Лена испугалась:

– А как же я без шапки?

– Ну-ка, повернись, – я снова свесился с полки, – да повернись… – Лена была в цветастом, как у матрешки, платке. Поневоле ею залюбуешься.

…Мы вышли из вагона и пошли искать автомат. К телефону подошла Лариса.

Она сказала:

– Але…

Я сказал:

– Здравствуйте. Это Лариса?

Она мне тоже сказала:

– Здравствуйте.

Я сказал:

– Я приехал из Ленинграда. Помните такого Толю Михайлова?

Она обрадовалась:

– Конечно, Толя, помню. Вам позвать Володю…

Володя тоже обрадовался:

– Да, да…

Я закричал:

– Володя, привет! Это я, Толя… ну, да, из Ленинграда… только что с поезда… Что, что?.. К восьми? Конечно, удобно… Только вот оставим у друзей вещи… Да нет, ненадолго… – и мы с ним снова перешли на «ты».

– Я тебе, Володя, кое-что записал… Ну, как там твой магнитофон… починил?

– Починил, починил… – успокоил меня Володя, – мы тебя ждем…

В гастрономе на Смоленской мы купили наше любимое «Саамо» и еще шоколадный ликер.

Лена вытащила из сумочки зеркальце и причесалась. Она все переживала, что у нее вместо шляпки платок. Я поправил в сумке бутылки и дотронулся до коробки с кассетой. Это мой Володе подарок.

У покалеченного в магаданском бараке «Романтика» теперь заниженная скорость. И если на него записать песню, то при воспроизведении на «Астре» скорость, наоборот, увеличится. Но я даже доволен: уж больно мои стенания тягомотные. А всего я записал примерно сорок текстов и часть из них в содружестве с Юриком Ушаковым.

Юрик Ушаков – студент, и я его откопал на тусовке в «Меридиане» (приволок им записанный на пленку свой плач, но они даже и не стали мои мелодии слушать. «Это, – поморщились, – вообще не песни». Зато Булат Шалвович почему-то сразу же захотел их себе записать и даже рванул за своим «Грюндиком».)

Сначала все шло как по маслу (ему – налью, а сам под его аккомпанемент заливаюсь), но постепенно Юрик стал терять свой «моральный облик». Бывало, надыбаешь червонец и устраиваешь ему ресторан прямо на дому: обычно я покупал две бутылки «Айгешата», он еще тогда стоил два пятьдесят семь, уж больно его Юрик уважал, ну, а на закусь – пошехонского сыру или краковской колбасы, а вместо запивона – «апельсины из Марокко». И самое главное, чтобы Юрик не перебрал. И вот бывало обидно: только мы с ним разойдемся (а Юрик, надо отдать ему должное, работал без дураков) – как он вдруг уронит на плечо подбородок – и «на подушечку». Какое уж тут после этого пение!

И тогда я решил найти гитариста через Ленгорсправку, смотрю, на стенде объявление; какая, думаю, ему разница – меня учить не надо, пускай лучше мне поаккомпанирует, а я буду ему платить, как за урок; и по телефону все ему объяснил, но он почему-то так возмутился, что в сердцах на меня чуть не наорал: оказывается, в свое время он аккомпанировал аж самому Штоколову! – а я тут со своими «трень-брень». Так что пришлось отыскать салагу из музыкального училища и платить ему пять рублей в час (зато без «Айгешата» и апельсинов). По сравнению с Юриком, конечно, фуфло, но и на том спасибо.

5

Хоть мы и ехали на такси, но все равно опоздали. Я думал, еще только восемь, а уже половина десятого.

И не успели захлопнуть лифт, как чуть не столкнулись с вышедшей из Володиной квартиры парой. Мы разминулись, и они уже спускались по лестнице.

Оказывается, Войнович с Сарновым. Все ждали Володиных песен да так и не дождались.

Я даже вскрикнул:

– Как Войнович!!! – и чуть было не рванул за ними вслед.

Но Володя меня остановил и объяснил, что Сарнову надо еще погулять с собакой.

…Мы с Володей обнялись, и я познакомил его с Леной.

Лена застенчиво улыбнулась и протянула Володе руку. Она сказала:

– Очень приятно…

Володя огорчился:

– Дашка теперь расстроится. Все не ложилась, все ждала Толю Михайлова…

И убежал, скорее всего в комнату к Дашеньке. Но Дашенька, похоже, уже спала. А завтра как ни в чем не бывало пойдет себе в школу. А потом прибежит и, такая счастливая, выпалит:

– Папа, пятерка!

Интересно, а учителя, наверно, тоже все знают. Что ее папа – «враг народа».

Володя между тем возвратился и подтвердил:

– Спит… жалко будить… ну, ладно… ничего… проходите…

И познакомил Лену с Ларисой.

На Ларисе были кремовые брюки и зеленый в полосочку свитер. А поверх свитера еще медальон.

Лена мне потом сказала, что Лариса очень современная. И в особенности Лене понравилась у нее фигура. Как-никак, а все-таки уже за сорок. Доставая фужеры, Лариса присела на корточки, и Лена ей даже позавидовала. Самой Лене так нипочем не присесть. Лена говорит, что у Ларисы фигура, как у девушки.

Лариса привезла с кухни уже знакомый мне на колесиках столик. На столике в окружении тарелок с закусью стоял графин с водкой. Я вытащил из сумки бутылки и присоединил. Кассета уже стояла на магнитофоне, и Володя наполнил фужеры.

Я предложил:

– Ну что, будем слушать или сначала выпьем?

Лариса закричала:

– Давайте и то и другое… Володя, включай! – и я запел «Тихого карлика».

Володя меня похвалил:

– Какой у тебя, Толя, красивый тембр голоса…

И Лариса Володю поддержала.

– Да, Толя, у вас, действительно, очень красивый голос… Вот бы такой Володе.

Я засмущался:

– Да при чем тут мой голос… – И Лариса предложила за мой голос тост.

…Володя поставил фужер на место и, скомкав салфетку, бросил ее на поднос.

– Мне, конечно, приятно, что песни на мои слова, но хотелось, чтобы меньше было меня… и больше Толи Михайлова…

Я возразил:

– Как это больше Толи Михайлова… ведь слова-то твои.

Но он не согласился:

– Ну, и что же, что мои? Ты должен мои стихи мять… ломать… ты должен их терзать… как женщину…

При этих словах Лариса расправила по брюкам свой свитер и, демонстрируя фигуру, закинула ногу на ногу.

Она с гордостью посмотрела на Володю и заулыбалась:

– Мужчина должен быть сильным!

Я спросил:

– А как же Окуджава?

Володя возмутился:

– А что Окуджава?! Стихи у него слабые. Голоса нет. На гитаре играть не может. А все вместе – ничего и не скажешь – гениально… Помню, как-то в редакции… смотрю… на столе бумаги… читаю… что-то дверь… метель… Я ему говорю: Булат, что это за стихи? Графоман какой-то… Ну, он ничего не сказал… убежал… А после слушаю… песня… гениально…

Лена посмотрела на Володю:

– Вот… послушайте… – я как раз пел самое ее любимое..

« На заливе, на пляже, – я уже чуть ли не плакал, – ветер вдоль-поперек. Как уснувшая стража, заколочен ларек…»

– Это Глеб… – я опять повернулся к Володе, – узнаешь? Глеб Горбовский…

… Одна сторона пленки закончилась, и, выключив, я все еще колебался.

И все-таки спросил:

– А ничего, я еще записал на стихи моего товарища?..

Володя закивал:

– Конечно, конечно…

Я перевернул кассету и, открутив конец пленки, прицепился к бобине. Но бобина оказалась щербатая, и пленка из нее так и норовила выскользнуть. Но вот, наконец, зацепилась, и я снова нажал на клавишу.

Лариса захлопала в ладоши:

– Все. Слушаем.

Володя обхватил ладонями скулы и, уставившись в половицу, застыл.

Лариса сидела в кресле и смотрела на кофейник. Кофейник стоял на подносе, а рядом в стеклянной вазе лежал недоеденный кусок торта. Наискосок от недопитого фужера сиротливо просвечивал уже пустой графин. В плетеной корзине на фоне печенья «Садко» желтели хрустящие хлебцы.

Лена пристроилась на тахте и смотрела на магнитофон. На магнитофоне крутилась кассета, и на приемной бобине колесико пленки становилось все толще и толще.

« Стоит кругом затишье. Студеный ветер стих. Лишь изредка задышит с равнины белый стих », – спел я последнюю строчку, и наступила тишина.

Володя разжал на висках пальцы и встал. Потом снова сел. Он сидел и молчал.

(Наверно, так потрясен, что все еще не может прийти в себя.)

Я спросил:

– Ну, как?

Его как будто прорвало:

– Ужасно.

Я не понял:

– Что ужасно?

Володя отрезал:

– Все.

Потом подумал и повторил:

– Все, что я здесь услышал.

Лена повернула ко мне голову и улыбнулась. Она пыталась меня поддержать. Лариса сидела в своем кресле и все разглаживала на себе свитер.

И как-то все еще не верилось:

– Да?.. – и мне вдруг захотелось встать и уйти.

Володя все сидел и молчал, и тут его прорвало уже не на шутку.

– Да это еще хуже, чем Долматовский… того хоть можно понять… а это… – и в каком-то бессильном негодовании даже махнул с досады рукой, – да это просто преступление перед поэзией!

Преступление?!. Это уже что-то новое. Такого я Володю еще ни разу не слышал.

Я закричал:

– Да в чем же… в чем же… преступление?!

Володя даже вскочил и от волнения открыл сначала рот, и там, во рту, как будто засорилась раковина. Или попало не в то горло.

Конечно, Володю можно понять. Сам все выворачивает, корчует, а тут вам, пожалуйста, птичка… Да какое он имеет право?! И чем он это право заслужил?!

Володя уже чуть ли не задыхался.

Он закричал:

– Ну, вот… есть масса… масса поэзии… хорошей… плохой…посредственной… но всегда… всегда хоть одна строчка… но запоминается… а здесь… ни одной… ни одной строчки… которую бы захотелось запомнить… здесь мне любая строчка… любое слово… ничего не дает…

Тут он еще раз задумался и после паузы уточнил:

– И никому ничего не дает!

Это было для меня так неожиданно, что я чуть было не залепетал, как тогда у Шаламова, но только не «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», а «Володя… Володя»…

Уж лучше бы, как Варлам Тихонович, схватил бы меня за шиворот и со словами «Только через Союз писателей! Только через Союз писателей!!!» показал бы мне трясущимся пальцем на дверь.

Я закричал:

– Ну, давай… давай конкретно… докажи!

Володя даже не моргнул:

– А чего там доказывать… ну, как там… как там у него… про Серебряный Бор…

При этих словах Лариса на своем кресле насторожилась и как-то даже вся напружинилась. Как будто для прыжка.

И на тахте Лена тоже насторожилась. Но только совсем по-другому. Даже не насторожилась, а просто приготовилась. Точно к удару кнута. Или к пощечине. Она мне хотела помочь, но силы были слишком неравные.

Я закричал:

– « Бор Серебряный. Литые сосны ».

Володя меня перебил:

– Стоп, стоп. Почему Бор Серебряный, а не Серебряный Бор? Ну, почему?

– Что – почему? – я Володю не совсем понимал. – Ну, что – почему?

Но Володя стоял насмерть:

– Почему Бор Серебряный, а не Серебряный Бор?!

– Да потому что не Серебряный Бор, а Бор Серебряный.

Володя стал объяснять:

– Когда мне говорят вместо Серебряного Бора Бор Серебряный, то я дальше жду откровения… ну, например… не Петроградская сторона, а сторона Петроградская…

И я его снова не понял: