Зимний скорый. Хроника советской эпохи Оскотский Захар

Он говорил и смотрел снизу вверх на неподвижный профиль Виноградова. Тот сидел к нему боком, положив руки на стол, и лишь слегка щурился, когда Григорьев называл главные цифры.

— …Таким образом, на стадии НИР выполнено техническое задание НПО «Энергетик» от семидесятого года…

— Преимущества перед серийным изделием? — всё так же, не глядя, перебил Виноградов. — Для нас?

— Внедрение плёночного изделия позволит высвободить семьдесят человек.

— Ско-олько?! — повернулся Виноградов. Брови его поднялись, он смотрел с насмешливым недоверием.

— Сейчас на двух заводах в производстве серийных преобразователей занято девяносто шесть человек. Все операции ручные: нарезка заготовок, склеивание, пайка. Для выпуска такого же количества плёночных потребуется человек двадцать пять.

— Это если будут дозаторы!

— Конечно. А как же иначе, Виктор Владимирович? Нам лектор, когда о внутренних делах говорит, только и повторяет: дефицит кадров, дефицит кадров! Сосчитано уже: в десятой пятилетке приток рабочих уменьшится, а после восьмидесятого года — резкое снижение численности. Рождаемость упала, эхо войны. А в «Литературке» была статья…

— Да слышал я эти причитания! — поморщился Виноградов. — Что ни директивное письмо из министерства, то крик: снижа-ай трудоемкость, выводи-и людей! Дожились, в России людей не хватает.

— И без директивных ясно, — сказал Григорьев. — Как бываешь на заводах, глаза бы не глядели: сидят за столами десятки женщин — с паяльниками, с ножницами, с кисточками. В цехе — шум от разговоров! Мануфактура средневековая. На Луну уже столько раз летали…

— А о чем они болтают — слышал? — усмехнулся Виноградов.

— Ну, о продуктах, о тряпках — кто что купил. О детях.

— И о мужиках! — наставительно сказал Виноградов. — Там такое подслушаешь, что никакому Фрейду не снилось… Та-ак. В чем выгода «Энергетика»?

— Упрощается конструкция их генераторов, надежность повышается. И мы с технологом «Энергетика» прикидывали: у них в отрасли высвобождается самое малое девяносто человек.

— Что еще? — спросил Виноградов.

— Еще то, что я теперь связь чувствую — между химическим составом и электрофизикой плёнки. Будет новое ТЗ — в полгода отработаю.

— В полгода?

— Может, и быстрее, если помощник будет. — Он помялся, потом всё же сказал: — Конечно, сейчас, чтобы серийное изделие чуть изменить, мы двухлетние темы берем.

Ему это казалось дерзостью, но Виноградов миролюбиво согласился:

— Берем, двухлетние. А потом еще продлеваем… — И вдруг, резко: — Ну, а как говорят в Одессе, что ТЫ с этого будешь иметь? — он не улыбался.

— Я?

— Ты, лично ты, Евгений Григорьев. С плёночного изделия. Что?!

Григорьев нашелся:

— Вот, — сказал он, доставая блокнот. — Две заявки на изобретения.

— Сразу две?

— Так на состав же и на конструкцию.

— Кто авторы? — спросил Виноградов.

— Я и вы.

Виноградов опять придвинул к себе листки с результатами испытаний. Неожиданно ткнул пальцем в колонку цифр:

— А вот — сопротивление изменяется после температурных перепадов!

— Плюс-минус пять процентов. Меньше, чем у серийных.

Виноградов задумался.

А Григорьев почувствовал себя опустошенным до слабости. Всё, что он копил к решающему разговору, что представлялось важным, было выброшено в считанные минуты и улетело во внезапно раскрывшуюся пустоту, не оставив следа.

Виноградов оттолкнул листки.

— Та-ак, — сказал он. — Значит, можно считать, плёночки твои, в первом приближении, соответствуют ТЗ. И семидесятого года… и семьдесят третьего.

— Как — семьдесят третьего? — растерялся Григорьев. — Разве в этом году было новое ТЗ?

— Целых два, — медленно сказал Виноградов. — Повторное от «Энергетика» и еще от «Морских приборов».

— Почему же я их видел?

— Потому что… я их тебе не направлял.

Будто в самолете, провалившемся в глубокую воздушную яму, сердце подпрыгнуло и заколотилось у горла. И кажется, кто-то другой вместо него спросил:

— А кто на них отвечал?

— Я сам и ответил, — сказал Виноградов. — Ответил, что в настоящее время и на ближайшую перспективу… выполнить невозможно. — Он помолчал. — Я твоих результатов еще не знал. Теперь — узнал. Убедился, что ответил правильно.

— Почему? — спросил Григорьев и отстраненно удивился, как у него это выговорилось — спокойно, даже строго.

— Ну… — Виноградов начал и запнулся. — Как тебе объяснить? Я хочу, чтоб ты не просто согласился. Чтоб — понял.

Кажется, Виноградов немного занервничал. Он подбирал слова. Но еще прежде, чем он заговорил, Григорьев, действительно, ПОНЯЛ. Мгновенное, не сразу осмысленное, это понимание было подобно обезболивающему уколу перед взмахом скальпеля. Покалывая морозными иголочками, разлилось онемением в груди. Поднялось в голову, заледенило скулы и остудило мозг.

— Вот, представь, — сказал Виноградов, — что только пикнем мы: можем выполнить! «Энергетик» и «Морские приборы» в нас зубами вцепятся. Им военные давно задания пихают на малогабаритные генераторы. И не могут они их сделать, САМИ не могут! А валят на нас. Мол, серийные преобразователи не годятся, а наша фирма им других не дает.

Григорьев молчал. Виноградов развернулся к нему вместе со стулом. Склонился так близко, что сквозь воздух «клетушки», воздух растворителей и смол, на Григорьева повеяло хорошим одеколоном.

— Внимательно слушаешь? Значит, нам только рот раскрыть, — они сразу ОКР всучат. С любым финансированием. А если заикнуться, что ты у нас колдун — ЧУВСТВУЕШЬ, какой гоголь-моголь под какой импульс замесить, — так еще кинут три-четыре ТЗ на разные свои варианты. Ну, а дальнейшее ты реально представляешь?

Голос Виноградова зазвучал еще выше и звонче:

— Первые партии для ОКР ты вставочкой нанесешь, чудесно. А потом, установочные? Ты ж должен будешь серийную технологию предъявить! Значит, через два года — вынь да положь действующие дозаторы. Откуда? Если даже наши конструкторы тебе по американской схеме чертежи нарисуют, кто в металле сделает? Наш опытно-механический цех? Да он не то, что срочными, он только сверхсрочными нарядами на три года вперед забит!

— Минаев обещал «Энергетику» плёночное изделие, — сказал Григорьев. — Значит, должен помочь с цехом.

— Минаев? — переспросил Виноградов. — А ты когда его последний раз видел?

— Что-то давно… Кажется, еще летом. Да, в августе, три месяца назад. А куда он пропал?

— У Минаева РАК, — сказал Виноградов таким тоном, каким говорят «сифилис». — Недавно операцию делали. Говорят: разрезали, посмотрели и зашили. Теперь дома доходит. — Виноградов не то хмыкнул, не то коротко рассмеялся: — Видно, чувствовал, старый прохвост. Перед тем, как в больницу лечь, приходил. Собрал начальников цехов и отделов, что-то вроде прощания устроил. Чуть ли не «други мои верные». Ком-медия! Это уж как ведется у нас, на Святой Руси: пока был жив-здоров, всех под себя подмял, всё по-своему закрутил, а потом в могилку спрятался и — привет, ребята! Теперь выкручивайтесь, как знаете!

Григорьев молчал.

— Ну ладно, — сказал Виноградов, — как говорят французы, вернемся к нашим мутонам. Значит, в опытно-механический цех ты за два года ОКРа даже не пробьешься. А если и пробьешься, что с них возьмешь? Станки разъезженные, рабочие — пьяницы. Да они простое приспособление для пайки не могут сделать, чтоб его не заедало, а тебе такая точность нужна. Шутка сказать — сотая кубического миллиметра!

— Можно другого изготовителя найти.

— На стороне? А чем ты расплатиться сможешь? Безналичными с темы? Кому они нужны!

— Можно в договоре записать, что дозаторы изготовит «Энергетик». У них механическая база сильнее.

— А с чего ты взял, — спросил Виноградов, — что «Энергетик» помогать кинется? Дашь ты свои плёночные преобразователи — им же придется новые генераторы делать, а это еще выйдет или нет. Не дашь — с них взятки гладки: они свое исполнили, ТЗ нам выставили, а мы провалились. Ты понимаешь меня?

Григорьев молчал.

— Та-ак, — сказал Виноградов. — А теперь давай пофантазируем. Представь, что всё как в сказке: дозаторы мы сделали, ОКР выполнили, «Энергетик» и «Морские приборы» с твоими плёночными игрушками новые генераторы отработали. Ну и что толку? Семьдесят человек, говоришь, высвободится? Да в той отрасли девяносто? Считали, говоришь?

Григорьев молчал.

— Да ты хоть понимаешь, что старые генераторы у десятков потребителей идут? В авиационных системах, в морских, черт знает где! Ты что думаешь, ради наших высвобождений кто-то будет свою аппаратуру менять, заново все испытания на самолетах и кораблях проводить? Абсурд! Новые генераторы только в аппаратуру новой разработки пойдут. А это значит, не то что ни одной работницы не высвободится, это значит, рядом с нынешним производством придется для твоих плёночных новое создавать, только и всего! Помещения откуда-то брать и ЕЩЕ ЛЮДЕЙ!

Григорьев молчал. Было чувство нереальности, и нереальней всего ощущалось собственное спокойствие. Виноградов уже не скальпелем надрезал, а просто бил, но удары его приходились словно по ледяной глыбе. Что ж за понимание открылось и принесло этот сковывающий холод? Понимание, что Виноградов — прав? Но ведь он всё равно не сможет с ним согласиться. Тогда — что же?

В звонком голосе Виноградова опять зазвучали дружелюбные горловые переливы:

— Ну, а представь уже ненаучную фантастику: что действительно придется из-за твоих изобретений бабёнок на заводах высвобождать и переучивать. Ого! Это для тебя — мануфактура, дикость, а ты у любой спроси: захочет она такую мануфактуру на что другое поменять? У нее за душой семь классов дурных и никакой серьезной специальности. А тут — сидит с кисточкой в веселой компании, языком целый день ля-ля-ля, и получает свои сто тридцать. И голова не болит. Да какие сто тридцать! Они больше тебя имеют! Что ты — ухваток их не знаешь? Они каждый день изделия припрятывают. А потом вопят: плана нет, в субботу выйдем, за двойной тариф! В субботу явятся на два часа, чаю попьют, изделия из столов достанут — и по домам.

Теперь Виноградов посмеивался, но Григорьев, не поднимая глаз, чувствовал его изучающий взгляд.

— А все причитания на лекциях, приказы, статейки в «Литературке»… — Виноградов махнул рукой. — Всё фильтровать надо. Ясно одно: ДАЛЬШЕ БУДЕТ ХУЖЕ. Так вот, ОНИ причину готовят — людей, мол, не хватит. Хватит! Мяса не хватит, а люди будут. Нервничать не надо. Все беды наши оттого, что мы нация нервная. — Он усмехнулся: — А должен быть характер нордический. Как у Штирлица.

Григорьев машинально, механическим счетом отметил, что Виноградов тоже сказал «они». И вдруг ему стало ясней то, что с ним происходит.

— Ты про себя думаешь, наверное, — резче заговорил Виноградов, — я тут день и ночь сидел, чудо-состав изобрел, ах, какой я молодец! А я тебе скажу, ПО ЖИЗНИ скажу, не обидься… Как раз для этого-то большого ума и не требуется!

Григорьев вскинул голову, они встретились взглядами, и он успел заметить, как в узких, темных глазах Виноградова метнулся испуг. Видно, тот понял, что перехлестнул. Но Григорьев не почувствовал себя задетым. Самым важным сейчас было его открытие: оказывается, он уже давно — подсознанием, инстинктом — ощущал иллюзорность своего спасения в «клетушке». Но вот, как в диораме, опрокинулась система зеркал, и то, что казалось реальностью — приборы, схемы, огненные змейки импульсов, острый дух растворителей, почерневшие, разъеденные руки, спасительная усталость работы — всё отскочило прочь и задрожало вдали фальшивым отражением. А его выбросило в настоящую реальность. Как Марика и Димку… Это понимание, дремавшее потаенно в душе, прорвалось, растеклось в крови, оледенило. Но что будет, когда наркоз отойдет?

А Виноградов не мог понять его молчания. Он забеспокоился. Заговорил:

— Ты на меня не дуйся! Что я могу? Я — как ты. Если б даже я тебе изо всех сил помогать кинулся…

— Что сделать с отчетом? — спросил Григорьев.

Голос Виноградова потеплел:

— Вот, молодец, по-деловому! С отчетом? Всё оставь, как есть. Только выводы чуть измени. Не «разработано изделие», а «показана принципиальная возможность создания». У тебя же действительно не все испытания сделаны. В генераторах испытаний не было.

— Испытания в генераторах «Энергетик» сделает. Я уже образцы приготовил — отвезти.

— Ничего не отвози, не надо! — Виноградов поднял палец. — И отчет у тебя какой — секретный?

— Для служебного пользования.

— Засекреть!

— Это сколько же времени уйдет: всё в спецблокнот переписывать, потом в машбюро первого отдела отдавать…

— Засекреть! — повторил Виноградов. — Если придется его «Энергетику» выслать, чтоб там по лишним рукам не ходил.

Он вдруг потянулся и хлопнул Григорьева по плечу:

— Да брось ты кукситься! Обидно тебе? Это еще что! Бывает, знаешь, как хуже. Вот мне, ты думаешь, не обидно? Сорок один год, пятый десяток, а что — я? Кандидат, начальник маленького отдела. В солидной фирме такой отдел на лабораторию не потянул бы. А обормоты, которые у меня в институте задания списывали, и списать-то не могли без ошибок, теперь — и доктора, и профессора, и директора! А самый балбес, спортсмен, ну ничего, кроме роста и смазливой морды, который мне свою девушку предлагал — переспать с ней за то, чтоб я ему курсовой проект рассчитал, — он теперь знаешь кто? Начальник главка! Слава богу, не нашего.

— Переспали? — спросил Григорьев.

Виноградов запнулся. Потом хохотнул:

— Ну, молодец, молодец!.. В общем, не переживай. И затраченного труда не жалей, не пропадет! — Он разворошил на столе бумаги, вытянул из-под них нужный блокнот. — Конечно, труд должен вознаграждаться! Значит, две заявки здесь? Вот и отправляй с богом. Засекреть — и отправляй. А получишь на них «красные углы», слово даю, вознаграждение насчитаем — максимальное! Для оплаты изобретения опытная партия может считаться внедрением, тут криминала никакого нет.

К нему вернулся прежний тон. Он явно испытывал облегчение.

— И не думай, — сказал он, — что мы твою работу хороним. Если когда-нибудь прижмет нас опять «Энергетик», — просто так мы, конечно, не дадимся, но если уж надавят через министерство, — мы тогда, может, опять тему возьмем. — Он поднял палец: — Нировскую!

Григорьев молчал.

— А труд, конечно, должен вознаграждаться! — говорил Виноградов. — Я, кстати, давно хочу спросить: ты диссертацию-то делать собираешься? У тебя хоть один кандидатский минимум сдан — философия, иностранный язык? Нет? Ну ты даешь!

Он поднялся. Григорьеву пришлось встать вслед за ним.

— Давай, — сказал Виноградов, — готовь направление, характеристику, всё подпишем, — и оформляйся на кафедру соискателем! Твой отчет — это же готовая диссертация. У тебя какой получился объем литературной части?

— Процентов двадцать пять.

— Ну как раз то, что надо по новым требованиям!.. А — пальто? Пальто мое где?

Григорьев принес ему пальто и шапку. Сразу отдал и отступил назад, чтоб не придерживать, когда он будет одеваться.

— Ты пойми, — говорил Виноградов, сам влезая в рукава, довольный, — я же тебя ни в чем не ограничиваю. Это американцы нам режим наибольшего благоприятствования не дают за то, что евреев не выпускаем, а я тебе — даю! Как раз за то, чтобы ты лишнюю информацию не выпускал. — Он засмеялся своей шутке. — Веди серийные изделия, как ведешь. Ну, еще там тему подкину по модернизации. А будет время оставаться — занимайся своими плёнками сколько душе угодно!

Он застегнулся, огладил пальто, поправил шапку, сразу став выше ростом и массивнее. Весело спросил:

— Кто это сказал, что наука — удовлетворение любопытства за государственный счет? Вот и удовлетворяй на здоровье! Помощницу надо — помощницу дадим. Вот, месяца через три, в феврале, придут выпускники, можешь себе выбрать самую хорошенькую молодую специалисточку. Лучше всего замужнюю, — Виноградов подмигнул, — чтоб лишних проблем не возникало! Вот, сидите тут вдвоем и занимайтесь… наукой.

Уже в дверях он обернулся:

— И осциллограф с запоминанием купим! Что ж мы, четыре тыщи не найдем? Для дела — всё найдем!

Нина защитилась перед самым Новым годом. Григорьев не пошел на защиту, но вечером пришлось отправиться с ней на банкет. В маленьком боковом зале огромного ресторана собралась почти вся кафедра. Было тесно, шумно, чадно от испарений горячих мясных блюд, политых острыми соусами, и табачного дыма. Как капли блестящего жира, плавали круглые, лоснящиеся лица «полубогов», ничуть не изменившихся за четыре года, разве только пополневших. Да какое там «полу»! Самые весельчаки из этой стаи уже в настоящие боги вознеслись, в громовержцы. Тот — профессор, тот — секретарь ученого совета. Они задевали Григорьева: «Жена — молодец, а ты что же?»

Оттесненный от Нины за несколько мест, на край стола, он почти не прикасался к еде. Только курил сигарету за сигаретой и, выдерживая на лице доброжелательную, ни к кому не обращенную улыбку, наблюдал сквозь дым.

Нина среди «полубогов» стала уже совершенно своей. Никакого вскидывания глаз и торопливого смеха. Царственная, спокойно возвышалась в центре общего кружения. Чуть улыбаясь, склоняла прекрасную голову в ответ на поздравления. Поднимала рюмку с вином и пригубливала после шумных тостов. Из соседнего, большого зала доносились грохот оркестрика и топот ног танцующих. И всё вместе напоминало нелепую свадьбу без жениха.

Кто-то провозгласил тост за него: «Успех Нины Федоровны стал возможен благодаря прочному семейному тылу, самоотверженной помощи му-у-жа!» И надо было в ответ улыбнуться еще шире, поднять рюмку повыше, отпить побольше. А потом снова курить, курить, уже до тошноты, до горечи в желудке, и улыбаться сквозь дым.

Какой банкет, какие «полубоги»! В том декабре 1973-го они сидели с Мариком и Димкой в маленькой грязной «пельменной» на Суворовском у Старо-Невского. Взяли горячие пельмени, политые резко пахнувшим уксусом, и теплый чай. Выплеснули чай в раковину у туалета. Димка под столом разливал по стаканам последнюю новинку алкогольной промышленности — аперитив «Степной» с ширококрылым орлом на этикетке. Говорил Марику, чтобы тот положил на всё оглоблю. Показывал бутылку: «Вот, выпей — и станешь, как этот орел!» Аперитив в стаканах был похож цветом на жидкий чай и оставлял во рту и в горле травяную горечь.

Марик (губы трубочкой, невидящий взгляд) говорил тихо. Часто одно и то же. Всё очистилось от повторений, выстроилось в памяти и легло на другой разговор, когда они с Мариком вдвоем, без Димки, шли вечером по Выборгской стороне среди бетонных и темно-кирпичных заводских стен. Искристые снежинки светлыми шаровыми скоплениями роились вокруг фонарей и, невидимые в темноте, покалывали щеки.

Марик рассказывал:

— Как только разослал на отзывы, начались звонки оппонентам: «К вам поступила диссертация Чернина? Так вы имейте в виду, что он уже НАПИСАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ. Только хочет перед отъездом защититься, чтобы ТАМ получше устроиться».

— Где — там?

— Ну, в Израиле, в Америке, в Канаде. Какая разница… В общем, получил ОТЗЫВЫ. «Тема неактуальна. Практическое значение в выводах — преувеличено. Математический аппарат — нарочито усложнен». Нарочито! Я специально все переходы разжевывал, второкурсник разберется. А-а…

— С оппонентами сам не говорил?

— Колесников пытался. Они ему про звонки и рассказали. Как он их ни уговаривал… Сейчас такой накал, все трясутся.

— Известно хоть, кто звонил?

— Наши, с кафедры. А кто именно — и выяснять не хочу. Какая разница. Знаешь, это даже не зависть. Просто ненависть. За что? За то, что сижу, работаю? Что я — тронул кого-нибудь или кусок хлеба отнял?

— Будешь переделывать?

— Как?! Результаты не переделаешь. Что ж мне, то же самое другими словами переписать? Да и не дадут уже. Срок аспирантуры кончился, диссертация не вышла — всё!

На Гренадерском мосту, над смерзшимся крошевом льда Большой Невки резкий ветер закручивал сухой снег и сёк по лицам. Грохотали освещенные трамваи, катившие с Выборгской стороны на Петроградскую и обратно. Вдали, за мостом Свободы, подсвеченные прожекторами и задернутые сеткой снега виднелись трубы «Авроры».

— Самое поразительное, — говорил Марик, — даже не то, что так подло, а то, что так ПРОСТО. Мне как-то до сих пор не верится. Конечно, для них главное — Колесникова свалить. Раз моя диссертация такие отзывы получила, его точно провалят на перевыборах.

— Колесников-то не еврей? — спросил Григорьев. — Клавдиевич твой?

— Русский. И в анкете у него — «происхождение из крестьян». И в партии с сорок второго года. Чище некуда. Ну и что? Какая разница, если МЕСТО его оказалось нужно. Подобраться к нему трудней, раз у него «пятый пункт» в порядке, вот и всё различие. Ничего, видишь, справились… Хотя, не только в должности дело. Место доцента он одно освободит, а их целая стая. Нет, тут еще психология. Они все без него умнее себя чувствовать будут. Поднимутся. Пока на кафедре Колесников — что они в сравнении с ним? Он их всех на десять голов выше. А с глаз его долой — и совсем другой уровень отсчета пойдет…

Поскрипывал снег под ногами. Снежинки, втянутые с дыханием, обжигали ноздри и гортань.

Марик снова заговорил:

— Колесников тут вечером ввалился в лабораторию, выпивший уже. Достал из сейфа бутылку водки, еще выпил и меня заставил. Потом как зарычит: «Ну, мать-перемать, Марк-евангелист, оказался ты прав, напророчил! В сорок девятом было, как на чуме. А теперь… а теперь, как в лепрозории! И самому не понять, то ли гниешь ты уже и смердит от тебя, то ли еще нет!..»

— Каково ж тебе сейчас на кафедру ходить? — спросил Григорьев.

— Таково. Идешь среди этих… доброжелателей, как будто расстреливают они тебя. Взглядами своими, улыбками. Теперь только понял по-настоящему — не умом, а нутром, — почему Сашка с ними здороваться перестал.

— Ты-то — здороваешься?

— Здороваюсь, — ответил Марик. — Тут Колесников, трезвый, сидел, сидел и говорит: «Как же так получается, что ихняя сила? Почему мы против них беспомощны?» — Я говорю: «Это, Константин Клавдиевич, еще Толстой объяснил: люди дурные легко объединяются, а хорошие — трудно». — Он сердится: «Что — Толстой! До Толстого про них сказано: говно к говну липнет. Так неужели в количестве говна сила, не в разуме?!» Дай закурить!

Они остановились. Григорьев достал сигареты и поднес Марику горящую спичку, прикрывая от ветра в ладонях. Марик уже курил вполне серьезно: глубоко затягивался, выдувая дым струей.

— А потом, — продолжал он, — Колесников и спрашивает: «Что ж теперь с нашей работой будет? Ведь мы одни в Союзе этим направлением занимаемся». — Я говорю: «Им-то всё равно». — «Им всё равно, а нам? Они и понять не хотят, что это за тема. Или не могут. Но мы-то с тобой понимаем! Что делать будем?»

— А в самом деле, — спросил Григорьев, — что ж вы теперь делать будете?

— Не знаю, — ответил Марик. — Ничего я не знаю. Ума не приложу.

И весь тот декабрь, вечер за вечером, главу за главой, «Немецкая волна» передавала «Архипелаг ГУЛАГ». Каждый раз перед чтением пускали записи Окуджавы. Знакомый с юности чистый и печальный голос, любимые с юности песни — «Лёнька Королёв», «Арбат», «Вера, Надежда, Любовь». Болезненно непривычное было в том, как звучали они в приемнике, прилетая на чужих волнах с колеблющимся посвистом эфира. Потом вступали дикторы (вечер — женщина, вечер — мужчина). Они читали почти без акцента, даже с излишней металлической правильностью, только иногда чуть ошибались в ударениях. Читали, стараясь быть выразительными, с иронией. Читали мучительное, нестерпимое. Вывернутое из прошлого с кровью, костями, трупной гнилью миллионов и безжалостно влепленное в лицо живущим.

В том декабре статистика, должно быть, отметила снижение производительности. Каждый день, сходясь в курилках заводов и НИИ, люди по всей стране обсуждали передачу минувшего вечера. Качали головами, ужасались, посмеивались, злились на иронию Солженицына и немцев, сами рассказывали истории из времен сталинщины. Кажется, впервые никто не скрывал, что СЛУШАЕТ. Такого не было еще никогда, и такое не повторится больше в следующих годах. То был не прорыв смелости, а пролом ошеломления. Семьдесят третий год переползал в семьдесят четвертый, придавленный серо-зеленой шинельной тенью тридцать седьмого.

Видно, Нина чувствовала себя в долгу, потому что послушно согласилась встречать Новый год дома. И когда Григорьев сказал, что придут Марик и Димка, тоже не возразила. Только помешкала, помолчала чуть-чуть, прежде чем ответить: «хорошо». А больше Григорьев ее ни в чем не смог бы упрекнуть, готовились к празднику вместе. Он — тряпкой и пылесосом до блеска убрал квартирку. Нина не выходила из кухни, старательно и много стряпала. Муж и жена. Хозяин и хозяйка в ожидании гостей.

Димка собирался прийти с девушкой, но явились они с Мариком вместе, без всякой девушки, оба хмурые. Принесли шампанское и бутылку «старки». (С ней решился, наконец, вопрос: подняли цену в полтора раза и опять стали продавать.) Так и сидели за столом впятером — Димка, Марик, Нина, Алёнка и Григорьев.

Алёнка показывала всем набор открыток с фотографиями знаменитого домашнего льва Кинга: Кинг с детьми за обеденным столом, Кинг сладко спит в кроватке, укрывшись одеялом, Кинг сидит на унитазе. Алёнка называла льва «Киньк». Она не знала, что его недавно убили.

На экране телевизора кипел, смеялся новогодний «Огонек». Там вился серпантин, сыпалось конфетти.

Нина держалась тихо. Часто выходила на кухню, в разговор не вступала. По ее рассеянно-вежливому лицу трудно было даже понять, прислушивается или нет. Один только раз ее выбило из отрешенности. Сразу после новогодних курантов и заздравной песни из «Травиаты» в телестудии поднялся из-за столика с бокалом шампанского гость «Огонька», знатный рабочий, и торжественно сказал: «Минувший год мы называли третьим решающим годом пятилетки. А сейчас я хочу предложить: давайте назовем наступающий тысяча девятьсот семьдесят четвертый год…»

— Четвертый определяющий! — быстро и зло подсказал Димка.

— «…четвертый определяющий!» — провозгласил на экране знатный рабочий.

— Откуда ты знаешь? — изумилась Нина.

Димка только хмыкнул.

Нина увела Алёнку за ширму и уложила спать. Завесили лампу, убавили звук телевизора, сами стали говорить тише в полутьме над уставленным закусками и бутылками столом. Обсудили без Алёнки историю с Кингом: сдуру милиционер его застрелил или действительно лев взбесился.

Григорьев, чуть захмелевший, первым не выдержал и заговорил о своих делах:

— Я в другой отдел перешел.

— Что, — спросил Марик, — так и не смог спасти работу?

— Значит, не смог, — ответил Григорьев.

Ребятам невозможно было рассказать всё. Хотя бы то, как снова и снова пытался он переубедить Виноградова. Наркоз давно отошел, он горячился, упрашивал: можно обойтись без дозатора, наносить токопроводящие капли трубчатым пером от самописца, точность похуже, но достаточная. И если боязно сразу начинать ОКР, можно пока взять НИР по договору с «Энергетиком».

А Виноградов всё отшучивался, отшучивался, то добродушно, то раздраженно. И, казалось, не будет конца. Но кончилось — неожиданно, разом, когда Виноградов с незнакомым, страдающим лицом вдруг вскинулся и закричал: «Господи! Да отстанешь ты от меня наконец или нет!..»

— А научно-технический совет? — спросил Марик. — Там не пытался?

— Что — совет? Перед Новым годом сквозь него отчеты потоком идут. Пять минут на доклад, утвердили, пошел вон. Никто и не слушает. Это у вас на ученом совете страсти, потому что за свое борются. А у нас — всё казенное.

Он взглянул на Нину. Та сидела с безучастным лицом.

— Я пытался, — сказал Григорьев, словно оправдываясь перед друзьями. — Я даже к замдиректора по науке пробился, он сейчас самый главный, потому что директор прежний умер.

— Ничего не получилось? — спросил Марик.

— Получилось по-благородному. Кому нужны конфликты? Это ж не кино «Битва в пути». Оформили так, что после успешно выполненной темы переводят меня с повышением в другой отдел. На должность старшего инженера, оклад — сто сорок. Десятку выиграл.

Всё, действительно, вышло — благороднее некуда. Бумажное колесо провернулось мгновенно, с деловитыми резолюциями и доброжелательными улыбками. Провернулось, перебросило — и нет даже боли от удара. Только до сих пор не верится, что всё уже случилось.

— И меня повышают, — вдруг сказал Димка. — С моих трехсот… на сто двадцать!

— Как это? — не понял Григорьев.

— Заставляют мастером стать. До чего не хочется. Ох, тошнотина!

— Ты же хотел должность? — удивился Григорьев.

— Я бригадиром хотел. Бригадир — тот же макетчик. Только не одни свои руки, а еще несколько парней. Делаете один заказ, и та же оплата, сдельная.

— А мастер — что?

— Собака в упряжке, — ответил Димка. — Пять-шесть бригад, это человек до сорока, и за всех отвечать. Насмотрелся я на мастеров: как набьют пасть бумагами, так и носятся с утра до вечера, глаза выпучены. Сверху начальство жмет, работяги — снизу, а ты всем плох. И окладишко… — Димка скривился, оскалил в полутьме белые зубы.

— Ну так не соглашайся на мастера, — сказал Григорьев.

— Давят, — пожаловался Димка. Впервые, кажется, прозвучал в его голосе жалобный тон. — Так давят! И начальник цеха, и парторг. Я ж теперь партийный… Уговаривают: поработаешь мастером полгода, от силы годик, заткнешь дыру, пока мы человека не найдем, а потом — сразу в бригадиры.

— А если не соглашаться? — спросил Марик.

— Дашь на дашь, — ответил Димка. — Тогда, говорят, никогда бригадиром не сделаем, всю жизнь под кем-то будешь трепыхаться.

Нина сидела, отстранившись от стола в темноту. Ее бледное лицо было слабо различимо, глаза казались сплошными, как у скульптуры, и воздушная корона волос чуть мерцала в полусвете.

— Ладно, глобусы, — сказал Димка, — зато начальничком побуду. Вон, Тёму-люмпена к себе на работу возьму. Всякие образы распознавать.

— Почему — люмпена? — не понял Григорьев.

Марик сидел напротив телевизора, отсветы от экрана пробегали по его темному личику:

— Я Димке уже рассказал. С кафедры ухожу. То есть, меня уходят.

— Права не имеют! — сказал Григорьев.

— Имеют. Я же на кафедре не в штате был, а в аспирантуре. Срок кончился, диссертация не вышла. Привет!

Григорьев вдруг почувствовал, что Нина СЛУШАЕТ.

— Всё же, ты и сам виноват, — сказал Димка. — Тебе пакостят, а ты молчишь. Конечно, обнаглеют. Я бы так просто не сдался. Я бы такой хай поднял!

— Ну значит, сам виноват, — ответил Марик. — Всё равно уходить. А куда?

— С твоей-то специальностью да не устроиться! — сказал Григорьев.

— При чем тут специальность? У меня ж пятая нога хромая. Наполовину, правда, но всё равно не разбежишься.

— А Солженицына слушали? — спросил Димка. — «Архипелаг»?

— Конечно, — ответил Григорьев. — Странно как-то. Ясно, что всё правда, а что-то мешает. Ирония эта. Как будто из каждой фразы торчит: «Так вам и надо, хамы! За что вы боролись, на то и напоролись!» И не верю я, чтоб вернувшихся с войны молодые, не воевавшие, так встречали: «Эх вы, недотепы!»

— А со мной вместе мать слушала, — сказал Димка. — Я ее спрашиваю: «Знали вы? Понимали?» — «Знали», — говорит. В тридцать седьмом электричество в домах на ночь вырубали для экономии. И если в каком доме свет не отключали, значит, должны были за кем-то приехать. Все жильцы тряслись. Так что, знали. А вот понимать… Кого не задело, ничего толком не понимали. И как плохо ни жили, а верили же. Как дурные.

Нина, отстранившись, молчала в темноте.

— Слушай, Тёма! — вдруг вспомнил Григорьев. — А с Колесниковым твоим — что?

— На пенсию, — ответил Марик. — Он уже и на переизбрание в доценты согласился не подавать, просил сотрудником оставить, чтоб только позволили работу поддерживать на плаву. Ну, объяснили ему вежливенько, что раньше надо было соглашаться. А теперь, такая досада, штатное расписание кафедры утверждено, и лишнюю должность сотрудника в нем не предусмотрели.

— А помнишь, — сказал Григорьев, — как ты про вашу работу рассказывал? Что она к бессмертию приведет?

— Значит, им бессмертие не нужно, — ответил Марик.

— С-скоты! — проворчал Димка. — Я бы точно кому-нибудь хлебальник свиной расквасил!

— Брось ты, — ответил Марик. — Всё равно, делу нашему конец. Мы тут сидели с Колесниковым вдвоем в лаборатории, спирту развели, выпили. Он всё сокрушается: «Как же так? Как они могли?!» — Я возьми и ляпни: «А ведь всё ваши ученики, Константин Клавдиевич!» Испугался, что рассердится, взревет, а он — задумался. «Верно, — говорит, — верно! Христа один ученик из двенадцати предал, а у меня что-то обратное соотношение получается. У меня один ты оказался!» — Я ему говорю: «А Сашка?»

Алёнка заворочалась и захныкала за ширмой. Нина медленно поднялась. Мягко ступая, прошла к девочке. Что-то поправила в ее постельке, постояла над ней. И, так же замедленно двигаясь, вернулась и села на место.

Чуть слышно попискивала музыка в телевизоре. Марик заговорил тише:

— Тут он не закричал, а как-то заметался: «Что ж, значит, я своего ученика предал, и за это наказан? Я для него всё сделал, что мог, больше ничего не выходило!» И вдруг на меня накинулся: «А ты? Тогда и ты со мной виноват!»

Марик замолчал.

— Выпьем давайте, — Димка взял бутылку «старки»: — Рюмки поднимите, а то не видно разливать.

Марик будто не услышал. Сидел неподвижно. И вдруг сказал:

— А верно ведь, и я виноват. Когда в шестьдесят восьмом Сашку выбросили, все промолчали. И я со всеми. А кто это видел и промолчал, тот прежним не будет. На то У НИХ и расчет. Ценой одного Сашки сразу столько душ приобрели. Так что, и мне — поделом.

— Рюмки поднимите! — шепотом командовал Димка. Бутылка подплясывала в его руке, колотилась горлышком о края рюмок, «старка» проливалась на стол. — Ох, глобусы, до чего мне от своих дел тошно, а вы еще добавляете!

— Да что ты мог сделать? — возразил Марику Григорьев.