Князь оборотней Волынская Илона
— Спасибо тебе, добрая девочка! — пробормотал Хадамаха. — Тут-то ты как очутилась? К твоим крылатым даже если пешком идти, совсем в другую сторону!
— Я сюда и не шла! — закричала девушка. — Меня он загнал! Стра-ашный! — девушка снова всхлипнула, тыча пальцем в подлесок… и оттуда выскочил заяц Аякчан.
— Зайчик! — обрадовалась жрица, протягивая руки навстречу. Заяц радостно прыгнул к ней, Аякчан подхватила теплое тельце и прижалась щекой к гладкому, еще совсем светлому меху, щекоча зайца кончиком пальца между ушками. Заяц довольно морщил розовый нос. — Совсем мозги куриные? Это зайчик-то страшный? Он же ми-илый! Ма-аленький мой, тепленький, красивый!
Заяц млел под поглаживающей рукой… и ехидно косился на бледную девчонку круглым глазом. Хадамаха поглядел на зайца укоризненно. Знал он кое-что об их, косых, штучках — в лесу жить, да не знать. Напугал девчонку, а теперь прикидывается белым и пушистым!
— Скажите, чтобы он меня отпустил! — взмолилась девушка. — Мне нельзя тут быть — сюда Канда идет! Хочет здешнего жреца выгнать, а все, что есть на Буровой, себе забрать!
— Надо же — целая Буровая ему понадобилась! — невольно восхитился Хадамаха. — Скоро и парочку храмов потребует в полную собственность. И чтобы жрицы в обслуге — рыбку, жаренную на храмовом Огне, подавать!
— Хадамаха, не заговаривайся, — сквозь зубы процедила Аякчан.
— У Канды письмо от здешней жрицы есть! — немедленно выложила девушка. — Там сказано, чтобы жрец все отдал Канде и убирался. Канда говорит: теперь Буровая их будет, потому что жрица главнее жреца, а тех жриц, которые главнее нашей, тут нет!
— Есть, — твердо сказала Аякчан.
— Ты сама-то не заговаривайся, — буркнул Хадамаха. — Тебя пока главной в Храме не признали.
— А местная старушенция об этом знает? — Глаза Аякчан были спокойны, как голубые озера, и только в самой глубине ворочалось Пламя. — Тем более не знает Канда.
И снова безумный хоровод мыслей закрутился в голове Хадамахи, пятками отбивая ритм прямо по мозгам! Все его догадки, прикидки, предположения неслись в бешеной пляске, и каждая становилась на свое место! Пусть он еще не знал, каким образом Канда умудрился командовать дяргулями и Ночными духами, но что делать с этим умником, он наконец придумал!
— Хакмар! Быстро сюда! — запрокидывая голову, заорал он — вопль прокатился над Буровой и канул в тайгу.
Из караулки сыпанули вооруженные копьями стражники. Потом из Буровой вырвалась толпа напуганных жрецов… и только потом, расталкивая их, в первый ряд пробился Хакмар в плотном кузнечном фартуке и с обнаженным мечом в руках.
— Чего орешь? Я думал, на нас тут уже жрицы боевым клином летят! Я, между прочим, работал! Впервые за столько времени! У них тут совсем не так, как в Сюр-гудском храме: выход к Рыжему огню закрыть всегда можно, никакой трубы, чтобы наверх Огонь качать, черпают немножко для кузницы и опытов — и все! Зато мастерские очень неплохие.
— Потом расскажешь. И покажешь, — нетерпеливо перебил Хадамаха. — Шаман Канда идет сюда!
— Что нужно здесь еще одному замерзавцу? — гневным фальцетом выкрикнул жрец Губ-Кин и покосился на Донгара.
— Примета есть: если часто коситься на черного шамана, можно навсегда косым остаться, — просветил его Хадамаха.
— Черных шаманов не бывает, — педантично напомнил жрец. — Это всего лишь интерпретация примитивным народным сознанием памятных событий противостояния прогрессивных сил Храма и регрессивного шаманизма древних.
Хадамаха с невольным сочувствием поглядел на побелевшего Донгара. Если у самого Хадамахи уши в трубочку и мозги в клубок от таких высказываний, Донгару-то каково?
— А у вас за что ни схватишься, того и не бывает. Ни духов, ни албасы, ни шаманов, — усмехнулся Хадамаха. — Скоро и Буровой не будет — как раз она-то шаману Канде и понадобилась.
— Я не позволю… — начал жрец.
— Не можете вы больше тут позволять или не позволять! — отрезал Хадамаха. — Теперь тут вот он начальство, ему жрица Аякчан власть передала. — Он кивнул Хакмару. — Канду надо будет задержать. Делайте что хотите: угождайте, угощайте, угрожайте, умоляйте…
— Сколько ты слов на букву «у» знаешь! — похвалил Донгар.
— Канда и его люди не должны уйти отсюда раньше, чем я разрешу! — объявил Хадамаха. — Есть у вас писчая береста?
— Молодой человек, вы находитесь в исследовательском центре! Как бы мы, по-вашему, без бересты… — снисходительно начал Губ-Кин-тойон.
— Я не спрашиваю, где я нахожусь! — От медвежьего рева Хадамахи, кажется, присела сама Буровая. — Мне нужна береста, быстро!
Рядом возник толстый младший жрец и молча протянул Хадамахе пачку бересты и самописку. Сообразительный! Хадамаха начал царапать на бересте, одновременно бросая отрывистые команды.
— Ты! — он указал самопиской на девчонку. — Пойдешь в стойбище тигров, расскажешь им, что мне рассказала, и передашь эту записку. Пусть пошлют Тасху — она что угодно сделает, чтобы перед черным шаманом оправдаться! — и та внушит Канде, что все получилось! Крылатые и Амба перебили друг друга, а кто уцелел — Тэму дорезали. И медведи тоже пострадали, сама придумает что-нибудь, не мне учить кошку врать!
— Не пойду я ни к каким тиграм! — подскочила девушка. — Я иду к сестре, я…
— Замолкни, глупая курица! — рыкнул на нее Хадамаха. — Твоя сестра — мудрая птица — сейчас у тигров. Две свечи ходу отсюда!
— А… почему они не подрались? — принимая свиток из рук Хадамахи, спросила девушка. — Канда сказал…
— Канда сказал, а Хадамаха не дал! — оборвала ее Аякчан.
Хадамаха даже смутился:
— Разве я один, вы тоже…
— Стали бы мы хоть что делать, если б не ты! — хмыкнула Аякчан. — Я так точно…
— Тогда еще помоги, пожалуйста! — попросил Хадамаха. — Отцу моему письмо отнеси, Мапа нам тоже понадобятся! Только вихрем, как ты умеешь! А ты что встала? — накинулся он на девчонку. — Полетела в стойбище, быстро!
— Я… больше не могу летать! — обиделась девушка.
Но даже извиняться уже не было времени — время, главное — время!
— Тогда ногами полетела, в смысле побежала, очень быстро! Заяц, проводи!
Заяц с готовностью спрыгнул с рук Аякчан. Девчонка отчаянно взвизгнула и ломанулась в лес.
— Что ты задумал, Хадамаха? — провожая взглядом вихрь развевающихся волос Аякчан, спросил Донгар.
— Большой День задумал. Первый межплеменной Большой День для Амба, Мапа, крылатых, людей и даже представителей Тэму! Игры, танцы, состязания и много-много неожиданностей! Для одного хитрого белого шамана — особенно много!
Свиток 40,
в котором все празднуют Большой День и кажется, что все хорошо
Аякчан сидела на елке. На тропе, с которой ей велено не спускать глаз, ничего не происходило. Зато внизу, прямо под елкой, творилось множество интересного, и Аякчан непрерывно ныла:
— Хадамаха-а-а! Ну чего я тут сижу? Тут кора жесткая, иголки колючие, а шаман Канда — он как раз не иголка, найдется как-нибудь! Можно я слезу, ну Хадамаха-а!
— Сказал, сиди — значит, сиди! — снизу рычал Хадамаха. — Пока крылатых нет, ты у меня единственный летающий дозорный!
— Ты злой, Хадамаха! — доносилось сверху. — Угнетатель жриц елками! Это ж не ветка, это орудие пытки какое-то, а ты — сиди, сиди!
Ветка закачалась — Аякчан умащивалась поудобнее. Сверху сыпались иголки, чешуйки коры и укоризненные вздохи.
— Послушалась! — Папа-Эгулэ, вожак всех Мапа, запрокинул голову, разглядывая качающуюся ветку. — А она точно жрица? Хотя вон, все костры разожгла… — кивая в сторону разложенных на вырубке костров, над которыми уже кипели котлы, испуская забытые за голодную Ночь соблазнительные запахи. — И оплату не попросила! Неужто моего медвежонка в городе вместо тренировок по каменному мячу учили жрицами командовать? — отец взлохматил Хадамахе затылок.
Стыд какой: сам большой, медведь, игрок и стражник, а сейчас, как маленький, готов вскарабкаться к папке на колени! Одно остановило — не поместится он уже на коленях-то!
— Только одной жрицей, — млея от удовольствия и смущения, уточнил Хадамаха. — И не командую я вовсе, это она по дружбе. С Аякчан, если по уму, договориться несложно. — Хадамаха знал, что преувеличивает, жриц, с их вечно кипящими мозгами, вообще сложно отнести к разумным существам. Аякчан из них еще самая лучшая: на медведицу, конечно, не тянет, но с крылатыми уже сравнить можно. Опять же, летает… И он честно уточнил: — Проще договориться, чем с нашей тетей Хаей!
— Да! — раздался сзади пронзительный голос. — И я не понимаю, почему моим мальчикам не разрешают участвовать в празднике? Ну провинились детки немножко, так что, еще и праздника лишать? Мальчикам тоже надо отдыхать!
— От чего им отдыхать: от грабежей с убийствами? — заорал отец. — Очень утомились, растаскивая добро Племени по берлогам?
— Вы слышите, что он говорит, Мапа добрые! — тетя Хая уперла руки в бока. — Где то добро в нашей берлоге? Где та берлога? То ж не берлога, то ж чистые медвежьи слезы!
— А кто вам сказал, тетя Хая, что они тащили добро в вашу берлогу? — невозмутимо поинтересовался Хадамаха. — На допросе старший брат Биату показал, что у ваших сыновей есть тайная берлога, о которой они не рассказывали даже своим сообщникам. — И еще равнодушнее добавил: — Сдается, уже и невесты присмотрены, для них и старались.
Тетя Хая замерла. Ее массивное крупное тело будто оледенело, лишь лицо налилось красным, а из глотки вырвалось сдавленное рычание:
— Невесты? А маму даже не спросили? Мама больше никто, маму побоку? Я им покажу невест! Вот увидите, окажется еще, что эти девки подбили моих мальчиков на дурные дела. — Рев членораздельный сменился ревом обыкновенным, громадная медведица встала на дыбы и, отшвырнув прочь изорванную пелерину и фартук, вломилась в кусты с силой каменного ядра. И со всех лап понеслась обратно в сторону стойбища.
— Что, и правда секретную берлогу завели? — удивленно поинтересовался отец.
— Я ее только что выдумал, — хладнокровно сообщил Хадамаха. — Просто и Канда и тетя Хая на одного меня — это уже слишком.
— Ты не один.
— Я знаю, пап, — так же серьезно ответил Хадамаха.
Закинув на спину замороженную еще с прошлого Дня тушу оленя, пробежал Брат. Несколько парней Мапа под руководством Хакмара ладили шалаши для гостей — жрец Губ-Кин с восторженной миной наблюдал за работой Хакмара. Хакмар злился и то и дело виновато поглядывал на Донгара.
Великий Черный просто сидел на земле и лишь кончиками пальцев постукивал в кожу маленького бубна, заставляя тот шептать что-то, похожее на далекий шум волн. Никто, кроме жреца, его бездельем не возмущался, наоборот, аккуратно и почтительно обходили по широкой дуге, стараясь не топать над ухом у погруженного в транс шамана. Донгарова сосредоточенность успокаивала: если Канда попробует подобраться через Великую реку, ничего у него не выйдет.
— Где этих крылатых носит, не говоря уж о тиграх? — Хадамаха с тревогой оглядел суетящихся у костров медведей и любопытных младших жрецов, то и дело выглядывающих из ворот Буровой.
— Не нас носит, а мы несем! И вовсе даже не яйца! — на деревья начали садиться гигантские птицы. Собственно, были среди них и средних размеров, и маленькие — но и теперь понятно, что в скором времени птенцы обзаведутся таким же размахом крыльев, как у родителей. А пока они кувыркались с веток, на лету преображаясь, и с курлыканьем неслись к настороженно порявкивающим медвежатам — знакомиться! Медведицы-Мапа распутывали притороченные к птичьим лапам свертки, пакеты и мешочки.
— Не могли же мы с пустыми руками на праздник явиться! — уже в человеческом облике спрыгивая с ветки, проклекотала Белоперая. За ней молча следовал высокий парень: судя по укутывающим его широченные плечи перьям со стальным отливом — тот самый Серокрылый, которого так ненавидел бывший вожак крылатых. — И остальных надо было из стойбища прихватить. Большой День раз в День бывает! — Белоперая прижалась к плечу Хадамахи и крепко сжала ему руку. — За сестру спасибо! — шепнула она. — Только вот… у Канды на нее все едино право есть, а выкупить ее нам не на что.
— А если разберемся с Кандой? — спросил Хадамаха.
— Приказывай, — просто сказала Белоперая. — Что скажешь, то и сделаем.
— Ого! — Лохматые брови отца взметнулись, как стая крылатых.
Посыпались иголки, и с елки довольно неизящно скатилась Аякчан.
— Для начала пошлите кого-нибудь вместо меня Канду караулить! — объявила она. — Я себе уже все глаза проглядела, а остальное — отсидела!
— Конечно, жрица. Если ты предпочитаешь чистить котлы… — с невинной миной согласилась Белоперая, шевельнула кончиком крыла, и крылатый снялся с места, заняв пост на верхушке елки.
— Котлы — нет, могу кой-кому начистить клюв, — пообещала Аякчан.
— Вот теперь вижу, что жрица, — пробормотал отец.
— Тигры где? — Белоперая сообразила, что клевать жрицу — можно без клюва остаться, и переключилась на других. — Мы успели к Скале крылатых слетать и обратно, а они два шага до Буровой не прошли. Такие большие и полосатые и такие копуши, я это еще у них в стойбище подметила!
— Р-р-р-р! — раздалось негромкое, но грозное рычание, и из-под ветвей начали выскальзывать тигры. Притороченные к их спинам вьюки вовсе не делали полосатых зверей менее грозными.
— В моем стойбище ты не была такой наглой, курица! — Золотая явилась в человеческом облике, но скалилась совершенно по-тигриному.
— Это было твое стойбище, кошка, — согласилась Белоперая, и перья на торчащих из лопаток крыльях воинственно встопорщились.
— Прекрасные и воинственные! Если вы сейчас тут драку устроите, то когда Канда явится к нам в гости, ему останется только снять шкурку и ощипать перышки. А если вы можете жить в мире только в чужом стойбище… — В голосе Хадамахи завибрировал рык. — Тигров переселим в скалы к крылатым. Или крылатых — к тиграм в кошачьи домики.
— Упаси Дусэ-тигр! Сохрани нас птица-Кори! — дружно взмолились Золотая и Белоперая. — Не болтай, медвежонок, а то к вам в берлоги переберемся!
— Дуэнте, сбереги от такого! — теперь уже высказался отец.
— Папа! — предостерегающе рявкнул Хадамаха.
Между кострами уже сновали женщины всех племен, строгая мороженое мясо и заваривая суп на остатках порсы. Тигрицы и птицы перемешались с медведицами, а жрецы с Буровой наконец рискнули выползти за ворота. Толстяк уже утянул с палочки у Огня кусок непрожаренной оленины. Медведи и тигры охапками таскали хворост, крылатые ударами клювов сбивали пушистые ветки для шалашей…
— Ты смотри — и рыбы тут! И даже не в супе! Этих-то ты зачем взял? — отец недобро прищурился. В толпе бродили Тэму. Скользящие движения и блеклая, как рыбье брюхо, кожа выдавали людей-косаток.
Хадамаха умиленно поглядел на толкущийся у котлов народ — первый Большой День, когда все празднуют разом, никогда не было, и не думал никто, что такое может быть, чтобы Амба, и Мапа, и крылатые разом, и даже Тэму!
— Никогда такого не было, — проворчал отец. — Чтобы Амба, и Мапа, и крылатые разом, и даже Тэму! Совсем праздник испорчен: не расслабишься со своими, хмельной араки не хлебнешь — одни чужаки кругом! Не выйдет из этого ничего. Окромя большой драки.
Хадамаха вздохнул. Может, во вражде и впрямь Канда виноват, или какой злой дух племена друг на друга натравил… Только нельзя натравить того, кто сам не хочет соседу морду набить.
— Канда нам бы еще сильнее праздник испортил, — сухо ответил он.
Отец вдруг уставился в сторону, хотя ничего особо интересного там не наблюдалось: младшая жена Канды сидела в развилке между корнями деревьев и с тоской глядела, как, хлопая крыльями и подлетая в воздух, играет крылатая малышня.
— Мать сказала, ты за все племя долги заплатил.
Хадамаха невольно сжался, как после того случая, когда маленьким в сетях запутался и в клочья их изорвал, а как раз рыба шла…
— Ждешь небось, что я тебе спасибо скажу…
Хадамаха сжался еще сильнее — лучше бы побил! Медвежьей лапой да под зад — все не так больно!
— А вот не скажу! — вдруг улыбнулся отец. — Ты хоть и давно дома не был, а настоящий Мапа, сын вожака, сам вожаком будешь. Все правильно сделал, я и не сомневался! И что заработать в городе сможешь, и что долги с племени снимешь, если я не сумею.
И Хадамаху отпустило. Повезло ему с родителями — аж перед беднягой Донгаром неловко за свое счастье!
— Не хочу я вожаком, вот еще! — скрывая радость, буркнул Хадамаха. Лучше с Донгаром в Нижний мир, чем всю жизнь в Среднем — да на одном месте, Сивира снежного не видя!
— Это только полудурки да воры вроде Биату в вожаки хотят, а настоящие вожаки вожаками становятся, когда им деваться некуда, — наставительно сказал отец. — Думаешь, я хотел? — он настороженно огляделся, не слышит ли кто. — А что золото нашел, за то спасибо. Был бы стыд, если б не уберегли мы медвежью кассу!
— Отец… — с трудом сказал Хадамаха. — Золото я… не отдам. Оно сейчас… очень нужно.
— Дед велел на самый крайний случай держать. Долгов на племени больше нет, а крайний случай — есть?
— Не знаю я! — досадливо отмахнулся Хадамаха. — Донгар беду чует.
— Такая большая беда, что помочь от нее может только мешок золота? — хмыкнул отец.
Этого Хадамаха тоже не знал. Не отвечая, он, точно как отец, отсутствующим взглядом уставился на бескрылую жену Канды. С легким удивлением понял — малышка уже не одна. Напротив нее сидел Брат и что-то ворчал, протягивая маленький туесок с моченой ягодой. Сестренка Белоперой лишь крепче вжималась в развилку между корнями да испуганно трясла головой. Не иначе как подозревала — выманивают. А потом страшный медведь ее съест.
— Делай, как сам решил! — махнул рукой старый Эгулэ. — Не все ж тебе за отцовское позволение прятаться, пора и самому управляться! — И полез в толпу, где как раз вешали разрисованную оленью шкуру для стрельбы в цель.
Брат лапой толкнул туесок с ягодой. Туесок покатился по земле и замер на полпути между Братом и бескрылой. С отчаянным лицом — съедят так съедят! — девчушка метнулась вперед, схватила туесок и снова забилась в свое убежище между корнями. Посидела, настороженно зыркая в сторону страшного медведя. Брат не двигался. Девчушка робко подняла крышку туеска, запустила внутрь руку и сунула горсть ягод в рот. По лицу ее разлилось блаженство. Брат довольно кивнул и шаманским жестом вытянул откуда-то кусок оленины. Дразняще помахал им. Девчонка уставилась на оленину.
— А-р-рау! Вот ты где! — неподалеку Золотая тигрица поймала вынырнувшую из круговерти Аякчан. — На! — Золотая протянула обернутый в бересту сверток. — Мы тут в племени подумали — все едино Канда за долги заберет, так пусть лучше тебе достанется, — не слишком любезно пояснила Золотая. — Что подаренное, то уже не наше.
— Мы ж вроде собираемся с Кандой разобраться? — прижимая сверток к груди, спросила Аякчан.
— Так чего, долги исчезнут? — удивилась Золотая. — Долги — это свято, взял — отдай. Не ему, так наследникам его платить придется.
— Не понимаю, — беспомощно созналась Аякчан. — Только не рассказывай никому — жрицам положено понимать все!
— В твоих медвежьих одежках тебя Канда даже с Огнем за жрицу не посчитает, — кивнула Золотая. — Иди, переодевайся!
Аякчан поглядела на Амба, облаченную в укороченный халат, на котором зеленели травы и разлапистые папоротники, точно уже пришло лето. Хищно рванула стягивающую пакет оленью жилу… Оттуда плеснуло чем-то легким, белым и голубым. Аякчан восторженно взвизгнула, кинулась Амба на шею, звонко чмокнула в щеку и побежала к ближайшему шалашу, походя сметая с пути возившегося рядом Мапа. Парень рыкнул ей вслед, но связываться с сумасшедшей голубоволосой ведьмой не стал.
Донгар неожиданно открыл глаза и даже постукивать в свой бубен перестал:
— Понял я теперь, однако, почему у мужчин — шесть душ, а у женщин — всего четыре.
— И почему? — невольно заинтересовались и Хадамаха, и Амба.
— Да потому, что одна душа у человека — в одежде, вот почему! — возмутился Донгар. — Одежду рвать — все едино что душу трепать. И менять ее не нужно, а если уж приходится, так только по необходимости, чтобы душа успела из старой одежды в новую перебраться! А вы, женщины, постоянно переодеваетесь! Вот однажды так старые штаны сняли — новые надели, потом опять новые… Душа в штанинах запуталась и вовсе потерялась, и стало у вас душ — на одну меньше! И мужиков с толку сбиваете: то дай я твою куртку постираю, то штаны новые сошью…
— Значит, когда от ваших грязных портков смердеть начинает — это все от полноты души? — очень серьезно спросила Золотая, а Хадамаха не выдержал — захохотал.
— А лучше разве — целую одну душу на тряпки расшитые променять? — запальчиво спросил Донгар.
Золотая посмотрела на Донгарову парку, болтающуюся на нем, как на вешалке, потом оттянула край своего халатика и твердо ответила:
— Лучше.
— Одна душа — в одежде, а где еще одна, которой женщинам не хватает? — посмеиваясь, спросил Хадамаха.
— Ай-ой! — Донгар заметно покраснел и покосился на тигрицу. — Она им это… не нужна. — И поняв, что от него не отстанут, неохотно пояснил: — Еще одна душа у любого мужика есть. Не только у людей, или там людей-медведей, или людей-тигров, а у всех мужиков: оленей, кабанов, зайцев, змей даже… Та душа мужика мужиком делает. И живет она в одном только месте — вот тут! — и сжав руку в кулак, Донгар аккуратно оттопырил средний палец.
Хадамаха и Золотая некоторое время пристально глядели на него и начали хохотать вдвоем.
— Чего трубите, будто олени? — поджимая обсмеянный палец, выкрикнул красный от смущения Донгар. — Мне так еще у нас в селении старый шаман рассказывал.
— Сколько тебе Дней было, когда он рассказывал? — давясь смехом, простонала Золотая.
— Четыре, однако… — пробурчал Донгар.
— Так он просто тебе не все успел дорассказать! — хватаясь за живот, простонала она. — Ой, не могу! Кто б мне самой рассказал, что буду вот так ржать — и над кем? Над черным шаманом! Не поверила бы… — на полусогнутых хихикающая Золотая отвалила в сторону.
— Покажи вам пальчик, а вы и смеяться! — обиженно буркнул Великий Черный. — Как маленькие, ей-Торум!
Этого не выдержал уже и Хадамаха и с хохотом рванул прочь. В развилке корней под старой сосной стоял пустой туесок из-под моченой ягоды и валялась обглоданная оленья косточка. Брат прокладывал дорогу к котлам с угощением, а бескрылая девушка тащилась за ним — останавливалась, потом снова догоняла. Похоже, ее терзали сомнения: то ли ее у тех котлов собираются кормить, то ли, наоборот, варить медведям на поживу.
Праздник нарастал. Раздался визг, Хадамаху завертело, закружило, пахнуло ароматом кедровой смолы, и компания разноплеменных девчонок заплясала вокруг, притопывая унтами по еще твердой от Ночных морозов земле.
— Иняку, иняку, давайте играть в старуху-иняку! — завопили они, хватая Хадамаху за руки.
— Я не могу, я… Мне помогать надо!
— Ничего тебе не надо! — вмешалась неожиданно появившаяся мама, одобрительно усмехнулась на миг присмиревшим девчонкам. — С отца пример бери — к кострам не лезет, под ногами у женщин не путается, сели себе с господином жрецом и Сероперым и араку пьют. Побились об заклад, на кого раньше подействует! — Мама улыбнулась с полной уверенностью, что уж медвежья башка ее мужа действию араки не подвержена.
Хадамаха, наоборот, заволновался:
— Поганец этот Сероперый! У птиц в головах то ли что-то такое есть, то ли, наоборот, не хватает — они вовсе опьянеть не могут! Он победит!
— А почему отец этого не знает? — подозрительно спросила мама.
Ну конечно, слова сына ей не указ, он же маленький такой медвежонок!
— Потому что отец в городской страже не служил, пьяных с улиц не подбирал… и стражницких баек, кто как пьет, тоже не слышал! Забирай его оттуда, пока он не проиграл! На что хоть спорили?
— Да на поцелуй! — досадливо ответила мама, уже высматривая спорщиков у бочонков с аракой.
— Чей, отца? — ужаснулся Хадамаха.
— Хуже! Кто проиграет, тот целует тетю Хаю в любом облике: хоть человечьем, хоть медвежьем!
— А, ну тогда господина жреца можешь оставить! — хищно ухмыльнулся Хадамаха.
— И за что ты его не любишь? — Мама углядела засевших между бочонков спорщиков и двинулась к ним, на ходу бросив: — Развлекай девушек, развлекай!
— Иняку, иняку! Бабушка, будешь нашей иняку! — девчонки ухватили ковыляющую мимо незнакомую старушонку и волокли ее в центр круга. В руку Хадамахе протиснулась девчоночья ладошка, и оказавшаяся рядом молоденькая Амба улыбнулась ему кокетливо и хищно.
— Охти, я старая, куда ж мне играть-то, нашли б кого помоложе! — запричитала старуха, когда разбившаяся на парочки — парень с девушкой — компания окружила ее хороводом. Но отказываться бабка не стала, завертелась на месте, размахивая грубо вырезанной деревянной клюкой.
— Парку, рукавицы, шапку будущему сыну сошьешь ли? — строго спросила она у юной медведицы.
— А сошью! — с веселым вызовом согласилась медведица, пламенея румянцем и искоса поглядывая на своего широкоплечего спутника.
Старуха неожиданно быстро прыгнула к парочке и попыталась разъединить их, ударив клюкой по накрепко сцепленным рукам. Девушка завизжала, парень дернул ее к себе — увернулись. Вытянув морщинистую ссохшуюся руку, старуха кинулась снова. Слаженным прыжком парочка отскочила назад — главное было ни на миг не разжимать рук. Скрюченные пальцы старухи схватили воздух.
— Не поймаешь, иняку, не поймаешь… — парочка крепче сплела пальцы. Старуха рассмеялась в ответ — будто каркнула, небось сама из крылатых. И вернулась обратно в середину хоровода. Снова зажмурилась накрепко, закружилась, выставив клюку перед собой — Хадамаха едва успел увернуться, спасая нос.
Старуха широко распахнула глаза и мрачно уставилась прямо на него.
— Люльку ребенку, санки, лук сделаешь ли? — Голос старухи зарокотал, наполняясь непонятной угрозой. Темные, как подтаявшая земля, глаза в морщинистых старческих веках глядели неприятно, чуть ли не с ненавистью.
Хадамаха невольно поморщился: отвечать согласием не хотелось, а скажешь «не сделаю» — те же ехидные тигры на всю тайгу неумехой косолапым ославят.
— Сделаю, — сквозь зубы процедил Хадамаха.
— Ой, и я! — не дожидаясь вопроса, зачастила его партнерша-Амба, лукаво косясь на Хадамаху. — И парку вышью, и ноговицы сплету, и рукавицы сошью…
— И чехол для хвоста, — буркнул Хадамаха.
Старуха скакнула в их сторону. Хадамаха рванул девчонку на себя — вроде тигрица, а замешкалась, вот-вот бабка дотянется! Девчонка с радостным визгом упала ему на грудь. Лицо старухи исказилось бешенством, став страшным, как у злого духа юера, и она прыгнула снова. Подхватив девчонку за талию, Хадамаха развернулся всем телом — бабка, агрессивно вытянув клюку, пролетела мимо, едва не растянувшись на влажной земле. Крутанулась на месте, выставив клюку, точно копье — Хадамаха прям чувствовал, как заостренный кончик клюки нацеливается ему между глаз. С утробным воем старуха рванула к нему. Девчонка заверещала — то ли изображала страх, то ли и впрямь испугалась — и, накрепко ухватив его за руку, побежала между деревьями.
— Ну все, хватит, долго ли от старухи убежать! — попытался остановить ее Хадамаха, оглянулся… с невозможной для скрюченного дряхлого тела прытью бабка бежала за ними. Протянутые вслед пальцы все больше напоминали когти, а с оскаленных зубов капала слюна. Девчонка вскрикнула снова… и, волоча Хадамаху за собой, вломилась прямо в сплетение густых ветвей. Плотно, как частокол вокруг Буровой, натыканные стволы деревьев отгородили их от вырубки, где шумел праздник. Стало темно и очень холодно. Деревья, родные и привычные, угрожающе изменились. Стволы оголялись, ветки теряли прошлодневные тусклые иголки и растопыривались, как костлявые руки скелета. Мертвая чернота ползла от корней, захватывая ветку за веткой, и точно бороды невидимых духов, свешивалась плесень серебристого лишайника, сосущего соки и жизнь деревьев.
Позади раздался свист. Старуха плыла среди ветвей мертвого черного леса: лицо исковеркано злобой, седые космы развеваются, будто их треплет невидимый ветер.
— Не уйдеш-ш-шь! — покачиваясь, шипели лишайники. — Пропадеш-шь!
— Да подожди ты! — пытаясь удержать глупую девчонку, завопил Хадамаха. Куда она бежит-то, остановиться надо! Медведь да тигрица, кто б ни была та старуха, в два набора когтей и клыков можно отбиться…
Но девушка не слышала. Словно оглушенная ужасом, она бежала, лавируя между мертвых стволов и не отпуская Хадамахину руку. Воздух колыхнулся рядом, старуха проплыла прямо над ними, оскалилась, блеснув стальными зубами, и ее скрюченные пальцы потянулись к косе тигрицы…
Хадамаха схватил девчонку в охапку, выдергивая из-под жадных когтистых лап. Отшвырнул прочь. Тигришка с визгом улетела в спружинившие кусты. Хадамаха был уверен — ее преследовать жуткая бабка не станет, нужен только он. Старуха и впрямь вильнула в воздухе, точно намереваясь ринуться в погоню, но тут же метнулась обратно, нацеливая когти и клюку на Хадамаху. Он не успел ничего — ни сменить облик, ни выщелкнуть когти, ни даже выхватить из-за пояса нож южной стали. Морщинистая физиономия старухи оказалась перед ним, развевающиеся космы цвета лишайника хлестнули по лицу, из-под задранной в оскале губы мелькнул стальной клык, дохнуло резким запахом — свежевскопанной земли и свежепролитой крови. Когтистая ссохшаяся ручонка старухи ухватила его за горло… и, вздернув в воздух даже не с медвежьей силой, шарахнула спиной о мертвое черное дерево. Сучковатая клюка гулко бацнула по голове.
— Значит, я — колмасам? — завопил прямо в ухо звонкий девичий голос. — Мамаша твоя думает — я колмасам, твой дружок Донгар не стесняется говорить, что я колмасам… Дура я, по-твоему, да, дура?
Задыхаясь в хватке крепких, как молодые ветви, пальцев, Хадамаха глядел в яростные зеленые глаза на зареванном личике Калтащ-эквы, духа средней Сивир-земли.
Свиток 41,
о том, что с девчонками бывает очень не просто, а с духом Земли даже опасно
Отпусти… меня… немедленно… — с трудом пропихивая слова, прохрипел Хадамаха. Мышцы шеи пришлось напрячь до предела, иначе хватка Калтащ уже крушила бы позвонки в мелкую пыль.
— А если не отпущу? — она была на голову ниже, но бешеные зеленые глаза оказались совсем рядом, а медно-золотая коса хлестнула по лицу, и увернуться от нее, как от клюки, не вышло. О-у-у, а вот сейчас коса и впрямь сплетена из медной и золотой проволоки, по физиономии точно ломом огрели!
Хватка Калтащ слишком напоминала хватку старого знакомца, каменного великана Богдапки, а против того у медведя из костей и шкуры не было шансов. Просто Хадамаха хорошо понимал — не вывернется, на уважение может не рассчитывать: ни на ее, ни на свое собственное. Такое мог учинить только медведь, выросший в постоянной грызне с молодыми медведицами, тяжелыми, сильными и когтистыми, да еще и неуправляемыми в ярости, способными задрать кого угодно, а потом взахлеб стонать над покойничком. Как говорит старая мудрость: «Лучше пусть медведица на тебя злится, чем над тобой плачет!» Хадамаха всадил когти в ствол мертвого дерева. Опора на руки и спину… и стремительный, изо всех сил толчок обеими ногами. И сразу рывок в сторону!
— Уфф! — Ноги тараном врезались в живот Калтащ. Девушка согнулась пополам и отлетела назад, грянувшись спиной об ствол. Сползла к корням, прижимая руки к животу, и тут же вскочила, как пружинка из горных мастерских.
— Как ты пос-с-смел! — зашипела она, зелень глаз налилась нечеловеческой и немедвежьей яростью — грозной яростью содрогающейся земли! Шагнула к нему, готовая убивать… И остановилась.
Хадамаха все-таки недостаточно быстро вывернулся. Когти на горле сделали свое дело. Он полулежал, привалившись плечом к дереву, и сквозь зажимающие горло пальцы частой капелью сыпались ярко-красные, как болотная ягода, капли.
— Полудурок! — ахнула Калтащ и кинулась к нему.
Голова кружилась невыносимо. Мертвый лес вел вокруг хоровод, словно Хадамаха сам стал старухой-иняку. Ему даже захотелось погнаться за шустрым деревцем — если вцепиться в него когтями, может, удастся устоять на ногах. Поздно, деревце стремительно удалялось, а земля приближалась. Хотя приняла его земля неожиданно мягко, точно на теплую пушистую шкуру упал. Что-то завозилось под головой, давая опору искалеченной шее. Перед глазами все равно плыло, и он вовсе не удивился, когда сквозь мерзлую землю вдруг начали пробиваться травки и цветочки — самые разные! Пальцы Калтащ рвали их. Из земли забил родничок — судя по бурлящим пузырькам, вода была нестерпимо горячей. Но не горячей его горла — когда влажная травяная масса хлопнулась на рану, он ощутил блаженную прохладу. Мягкая шкура обернулась вокруг шеи. В губы ткнулась деревянная плошка с сильно пахнущим отваром.
— Пей, полудурок! — скомандовала Калтащ. — Пей-пей, уже можешь. Я не ваши шаманы, у меня все быстро…
Хадамаха покорно глотнул, ожидая лютой боли… Отвар оказался не слишком вкусным, но скользнул в горло легко и прихватил с собой часть пульсирующей боли.
— Ты что, вовсе дурной? — с усталой досадой спросила Калтащ. — Я бы тебя отпустила! Потом… Когда закончили разговор!
— Я не хотел так разговаривать, — сказал Хадамаха. На самом деле сказать не получилось, боль вгрызлась в шею по новой. Оставалось только шептать, а в шепоте нет достаточной твердости.
— Так сильно не хотел, что готов был себе горло разворотить?
— Готов, — отрезал Хадамаха, исподлобья, совсем по-медвежьи заглянул в глаза духу земли. Нету твердости в голосе, пусть будет во взгляде. — Я тебе не щенок, чтобы ты меня за шкирку хватала и носом тыкала!
— Я вообще-то Мать-земля, — неуверенно возра зила сидящая напротив меднокосая девушка. — Вы для меня все щенки.
— Тогда уходи, — выдавил Хадамаха. Отвар действовал, но говорить почему-то стало еще труднее, а боль вспыхнула в груди с такой силой, что он даже опустил голову — поглядеть, не всадила ли Калтащ каменные когти ему прямо в сердце.
— И уйду! — меднокосая вскочила и принялась мерить шагами расстояние от одного мертвого дерева до другого. — Твой Донгар говорит, я такого, как ты, еще тысячу Дней не найду! А я найду — очень ты мне сдался! Меня Эрлик, вон, постоянно зовет! И к Нуми-Торуму я тоже вернуться могу! Правда, у них на Верхних небесах такая скучища! — она скорчила гримаску и уселась рядом с Хадамахой, поджав под себя ноги. Толкнула чашку под дно, заставляя его глотнуть еще отвара. — Другой медведь от счастья бы хвост себе отгрыз, если бы я на него чуть-чуть внимание обратила!
— У меня слишком короткий хвост, чтобы его грызть, — сообщил Хадамаха. — Чуть-чуть внимания мне мало. И я тебе уже говорил — мне не нравится ваш с Седной план прихлопнуть людей как мух!
— Мух, по-твоему, прихлопывать можно? — агрессивно прищурилась Калтащ. — Я стараюсь, мух этих развожу, породы новые мушиные создаю… А вы за ними с мухобойкой!
— Блох тоже ты создала? — безнадежно спросил Хадамаха.
Калтащ покосилась на него опасливо и не ответила. Я-а-асно…
— Тебя-то я в любом случае не дала бы прихлопнуть! — выпалила Калтащ.
Хадамаха посмотрел на меднокосую неприятным взглядом. Хотя чего ожидать от девицы, которая создала блох?
— Калтащ, — веско сказал он. — Ты спрашивала, считаю ли я тебя колмасам. Так вот — да!
Новой вспышки ярости не последовало. Девушка только тяжело вздохнула, умащиваясь поудобнее рядом с ним.
— Ясно, уцелеть одному тебя не устроит, — она снова вздохнула и протараторила: — Я согласна! Я не буду помогать Седне, я буду защищать вас, людей… если вы защитите меня! Что ты выяснил? Я, между прочим, за этим пришла, а вовсе не с тобой мириться!
— Хороший мир: полгорла когтями вырвала! — прохрипел Хадамаха.
— Я не вырывала! Ты сам вырвался, а не вырывался бы, и горло было бы целое! Ты сердишься, да?
Он подумал, пощупал горло — почти уже не болело — и нехотя признался:
— Я ж Мапа. У нас в племени, когда за медведицами парни ухаживают, вечно клочья шкуры летят. Не могут девки без когтей! А выяснил я, что здесь тоже есть проход в Нижний мир к Рыжему огню. Черные кузнецы с шаманами — твои… — ужасно не хотелось говорить «потомки». Хадамаха замешкался и наконец выдавил: —…родственники, в их жилах черная вода есть. В Сюр-гудском храме люди Советника тоже воду в людей закачивали, новых черных сделать пытались. А на здешней Буровой жриц для примера взяли. Най-эква в древние времена Голубой огонь в жриц вселила, вот жрец Губ-Кин хочет сделать так же, только для Рыжего. У него даже получилось. Почти. Не совсем. Дяргулей, красных волков, утопить пришлось, иначе бы они нас сожрали, — извиняющимся тоном пояснил Хадамаха. — А Огненных пчел Донгар сумел разделить — пчелы отдельно, котлеты отдельно… То есть эти… духи Огня отдельно! Проход в Нижний мир здесь узенький, Хакмар уже смотрел. Если что, заделать можно! И все тихо-мирно, никаких чэк-наев!
Рассказывать, что Хакмар вовсе не хочет запечатывать проход, Хадамахе было боязно, а скрывать — глупо. Это ж Калтащ, узнает, опять рассвирепеет!
— Хакмар хочет с Рыжим огнем… разобраться: что он такое да как им безопасно пользоваться. Я думаю, он прав! Один раз до Рыжего огня уже добрались — вы, духи, черных шаманов извели. Тысяча Дней прошло — снова добрались. Может, пусть будет Огонь, раз все равно его находят? Хакмар хочет расследование… нет, у него называется — исследование! — в южные горы перенести. У них там безопасно, вреда от Огня не станется. Аякчан проверять будет. Наверное, мы с Донгаром тоже… Если тебе от тех исследований станет больно, мы горцев быстро в чувство приведем.
— Все это хорошо… — кивнула Калтащ. И вдруг с тихим стоном прошептала: — Только все не то, Хадамаха! — Она вскочила и снова заметалась по полянке. — Я тебя слушаю: проход в Нижний мир, Рыжий огонь, чэк-наи… а сама чувствую — беда идет! Не от Буровой и не от чэк-ная! — Глаза у нее были красные, точно Калтащ долго плакала. — А здесь, у вас, что творится?
— Все в долги влезли, все поссорились. Донгар пришел — вроде перестали, хотя иногда еще разнимать приходится. Думается мне, шаман Канда виноват.