Князь оборотней Волынская Илона
«Бей их!» — раздался в голове трехголосый дружный вопль, от которого зазвенело в ушах. Он глядел — не одной, а сразу четырьмя парами глаз. Он шагнул — не одной, а сразу четырьмя парами ног… или лап… «Я — Хадамаха, Брат Медведя. Я — медведь! — и ощущения четырех разных тел слились в одно, подчиняясь ему. — Но я же — и Огонь!»
Пылающая медвежья лапа упала на тигров сверху. Тигры забились в когтях, и их Огонь впитался в сапфирово-алое сияние! Огненный медведь почувствовал, что растет! Он поймал пылающую птицу за крыло и в один мах свернул ей шею! Рокот Донгарова бубна бился в ушах, заставляя двойные спирали Пламени в теле медведя вытягиваться и сжиматься в такт. Его друзья остались на вырубке… и в то же время были здесь, в глубинах его разума, плясали на волнах обуре вавшей его ярости: Аякчан, Хакмар, Донгар, снова Аякчан… Все было как на Черной реке, во время битвы с Илбисом, только теперь их силы текли не к Донгару, а к нему, Хадамахе!
Пламя над Буровой снова зашевелилось, застрекотало, Огненный смерч вырвался со двора, а внутри него бились Огненные крылья, извивались гибкие тигриные хвосты. Огненные звери выходили из Пламени и окружали медведя со всех сторон. Огненные когти впились в загривок. Огненные зубы вонзились в бок. Сапфировый медведь оторвал вцепившегося в него тигра, мгновенно разорвав того на рой искр. На него тут же кинулись с другой строны, зашли с тыла, атаковали спереди. Огненные звери вертелись вокруг него сплошным хороводом, и птицы окружали завесой пылающих крыльев…
Новая волна ярости сотрясла сапфирово-алого медведя, так что двойные спирали Пламени прокатились от головы до хвоста, и в лапах соткался золотисто-Огненный топор на длинном, прямом, как у копья, древке.
«Я ж не умею! — мелькнула паническая мысль. — Медведь с боевым топором — вроде зайца с веслом!»
«Я умею! — голос Хакмара прозвучал прямо в его голове. — Руби их!»
За спиной у сапфирового медведя настоящий Хакмар крутанул мечом хитрую «мельницу». Огненный топор в медвежьей лапе крутанулся так же легко и привычно… Вой, стон и треск Огня — раскаленное лезвие резало Огненных зверей, как нож южной стали оленину. Пламенные медведи и тигры распадались пополам и тут же всасывались в топор, тот пил Пламя и все не мог напиться.
Раньше было по-другому: и страшно, и больно, и не хватало сил, и приходилось изворачиваться, и держаться из последних сил. А теперь мы не можем проиграть! Хадамаха, Брат Медведя. Аякчан, албасы Голубого огня. Хакмар, мастер Пламени и стали. Донгар, повелитель духов. Они были силой, они были мощью, способной поглотить Огненных зверей, смешать меж собой все три мира, загнать небожителей-аи в земли мертвых, а яростных подземных авахи заставить мести улицы в ледяных городах Сивир-средней! И горы Сумэру в Океан опрокинуть! Они, все четверо разом — самый страшный зверь в лесу!
Золотой топор развеял в пепел последнего тигра и исчез, растворившись в сапфирово-алом сиянии. Охватившее Буровую Алое пламя отпрянуло, будто в растерянности… а потом взвыло с такой яростью, что медведь пошатнулся. Земля у его лап затрещала и принялась расходиться, оплывая черными выжженными краями, как растянутая над костром береста! Из открывшейся дыры ударил мощный столб Пламени, вознося на вершине запаянного в ледяной куб мамонта-Вэс! Лед истаял во вспышке Пламени, Огонь слизнул замерзшую плоть, в пепел сжег кости… и осыпался Огненными струями на землю… И там, где он коснулся спекшейся корки золы, поднялся новый, Огненный Вэс!
Пылающая кишка его хобота изгибалась, как Огонь под ветром. Вэс затрубил, и это было страшнее, чем рев всего Огненного зверья, вместе взятого, рев сокрушительной мощи и ужаса. Рой искр взвился над хоботом. Вэс побежал навстречу сапфирово-алому медведю — невообразимая громадина, нестерпимо пылающая багряным сквозь поднятые клубы серого пепла и черной золы.
«Он нас сейчас затопчет!» — завизжала Аякчан.
Кольцо Рыжего огня, черного дыма, серого пепла замкнулось вокруг медведя. Тот взмахнул лапой — удар, способный переломить стальные опоры Буровой, обрушился Вэс на хребет. Мамонт увернулся с гибкостью Пламени и всадил пылающие бивни медведю в бок. Из глотки медведя вырвался вопль, перемешанный с двухцветным Огнем. Хобот Вэс захлестнули лапы медведя, бивни рвали в клочья его тело, расшвыривая куски Пламени. Занялся Огнем подлесок, свечой вспыхнула одинокая сосна. Насквозь прошитый бивнями, медведь повалился на землю. Пламя вырвалось из раны и ударило в небо, силы вытекали из него Огненным потоком.
«Неужели все?!» — мелькнула в голове чья-то мысль — может, его собственная.
У кромки леса Хакмар швырнул бесполезный меч в ножны. Обхватил Аякчан за талию, дернул к себе… и прижался губами к ее губам в отчаянном поцелуе!
«Ох, Хакмар!» — выдохнула Аякчан, обвивая его шею руками и возвращая поцелуй.
«Совсем очудели, однако, при мне целуетесь!» — возмущенно возопил шаман, захлебываясь в совершенно безумном круговороте чувств: злости, вины, стыда, тоски по лукаво-улыбчивой девчонке, что повстречал прошлой Ночью, и еще по одной, томно-игривой, клыкастой тигрице и совсем детской обиды на друзей, которые стали вдруг как-то особенно дружны между собой…
Медведь разъярился: тут его почти убили уже, а они то целуются, то ревнуют!
Спирали Голубого и Алого пламени в теле медведя взвились с такой силой, что его вздернуло с земли и швырнуло вперед! Погибать? Умгум, как же! Ему еще надо повторить поцелуй Аякчан и Хакмара — только совсем с другой девушкой! Если он так поцелует Калтащ — будет землетрясение! Ну и пусть будет!
Сапфирово-алый медведь налетел на Вэс двухцветным Огненным вихрем — лапа с сапфировыми когтями сгребла Вэс за хобот! Шаманский бубен зарокотал с удвоенной силой. Багровые колеса родового бешенства Мапа катались перед глазами, застилая мир. Рывок! И начисто выдранный Огненный хобот рассыпался искрами. Медведь взревел. От этого рева вековые сосны согнулись и просела земля. Слепая, сокрушительная ярость медвежьего народа слилась с Алым и Голубым пламенем и выплеснулась из пасти потоком ослепительного света. Ударила и опрокинула мамонта. Огненный медведь кинулся вперед. Он рвал чудовище в клочья, Алый огонь кусками сыпался на спекшуюся землю. Он топтал Пламя, как затаптывают искры костра, он выгрызал пылающие внутренности, купаясь в кроваво-Огненных струях… и рос. Вэс перестал сопротивляться, его Огонь потянулся к сапфирово-алому медведю, вливаясь в него весь, без остатка. Сквозь Огненную пелену перед глазами медведь видел пляшущую Буровую — его оскаленная пасть сейчас возвышалась над верхней площадкой решетчатой вышки.
Шаманский бубен бахнул еще разок и смолк, точно лопнула туго натянутая кожа.
У кромки леса голубоволосая девушка лежала на руках у поддерживающих ее парней. А Огненный медведь возвышался над Буровой — огромный, необъятный! На вырубке остался всего один Огненный зверь — он сам! Огненные смерчи в его теле вскипали сильнее… Он был громадной свечкой из медвежьего жира, он плавился в Огне, не оставалось ничего, кроме Огня…
Новая волна Огня — даже не Алого, а почти черного, с густо-синими, как Вечернее небо, прожилками поднялась из глубин земли, взбежала по перекрестьям и балкам, как по сухим сосновым веткам. Праздничная голубизна неба скукожилась и померкла, как попавший в костер летний цветок.
— Луги Бэле! — взревел сапфирово-алый медведь, когда из завитков Пламени сложилось лицо Огненной красавицы. Пламя вилось вокруг этого лица, как подхваченные ветром пряди волос. Взметнулся подол Огненных одежд, складываясь в сверкающее крыло, из охватившего Буровую Пламени вылетела Огненная драконица о трех головах и шести лапах. Она пришла! Великая Уот Усуутума явилась в сиянии своей силы и власти! Очи Великой Драконицы, и впрямь полные Огня, заглянули внутрть Огненного медведя, будто видя насквозь все имеющиеся души…
На трех драконьих мордах отразилась вовсе не величественная и не драконья растерянность.
— Фто это у вас тут делается, а? — спросила первая драконья голова простуженным насморочным голосом.
Медведь уставился на нее в ответ — на миг на его морде оказалась не одна, а целых четыре пары глаз! Все четыре взирали на Уот с одинаковым недоумением.
— Почему тут все горит — без меня? — поинтересовалась вторая голова и звучно чихнула, рассыпая искры. — Доченька? Ты там, внутри, или тут, снаружи? — третья голова попыталась робко глянуть медведю поверх плеча — на лежащую на руках у Хакмара Аякчан. — Ты меня звала? Тебе нужна помощь?
«Да, мама, помоги нам, скорее!» — радостно завопила внутри него Аякчан.
«Лучше не надо!» — рявкнул Хадамаха, вдруг снова чувствуя себя собой и тут же отчетливо вспоминая уныло-нелепую рыжую тетку, явившуюся ему в тайных ходах земли вместе с Калтащ.
— Моей дочери нужна моя помощь! — завопила великая Уот Усуутума, хлопая Огненными крыльями, как громадная курица. — Я оправдаю доверие моей дочери! — верещала она. — Такая талантливая девочка! Моя дочь, албасы Голубого огня! Деточка, тебе дать еще Огня? Я помогу — весь мамин Огонь только для тебя! Бери!
И высоченный, как гора, столб Огня ринулся к сапфирово-алому медведю.
— Не-ет! — Огненный медведь успел зареветь — в его реве слышался отчаянный вопль трех парней и истошный девчоночий визг.
Хадамаха рванулся. Он ничего не соображал, он ни о чем не думал, он даже не помнил ничего. Был только падающий сверху Огненный столб и встречный удар лапы. Хадамаха врезал по Огню, как по каменному мячу, когда никаких шансов увернуться уже нет и остается одно — отбить булыжник, разбивая костяшки, ломая пальцы.
Пылающая медвежья лапа врезалась в Огненный подарок Уот Усуутумы. И грянул взрыв! Свет хлестнул по глазам, и грохот тысячи громов запечатал уши, точно восковыми пробками. Огонь разлетелся тысячей брызг, и в страшной тишине начали валиться уцелевшие сосны вокруг вырубки — одна, вторая, третья… Глубокие черные трещины побежали по мерзлой земле. Зашаталась, как перебравшая хмельной араки, и завалилась набок сама Буровая.
Отдача от удара пронзила Хадамаху, как копье. Он взвыл, перед глазами потемнело…
Сухая, пережженная в пыль земля забивала рот и нос. Хадамаха приподнял гудящую голову, судорожно закашлялся — изо рта вырвались короткие язычки двухцветного Пламени и тут же погасли. Сухой, как старая кора, язык колом торчал в пересохшем горле. Он попытался вытереть лицо… и завороженно уставился на свою ладонь. Человеческую. С покрасневшей кожей. Хадамаха вскочил — боль опять пронзила все тело, он взревел, но тут же принялся ощупывать себя, точно никак не мог поверить, что это он, настоящий, в человеческом облике, нормальный, никакого Огня… И ребята тут: Хакмар с Аякчан лежат, обнявшись, и Донгар ворочается, пытаясь вытащить из золы свой прожженный бубен… Живые! И не горят!
Негодующий женский визг заставил его обернуться. Тощая женщина в потертой лисьей парке, с собранными в унылый пучок тускло-рыжими волосами и длинным насморочным носом с негодованием тыкала в него пальцем и верещала:
— Он голый, совершенно голый! Даже простого уважения я не заслуживаю? Я Верхний дух, а вы тут бегаете голые!
— Хадамаха… — пролепетала Аякчан, поднимая голову от плеча Хакмара. — Кажется… ты смущаешь мою… мою маму. Где твои штаны с Верхних небес?
— Мои штаны? — рыкнул в ответ Хадамаха. — Подарок верхних духов, какого не было ни у Мапа, ни у Амба, ни у крылатых? Которые растягиваются, когда превращаешься в медведя, и снова стягиваются, когда опять оборачиваешься человеком? Одна беда — никто не думал, что я превращусь в Огненного медведя! Они сгорели, Аякчан! Штаны сгорели!
Свиток 50,
в котором Хадамаха находит брата
Я тороплюсь, бегу со всех шести ног, лечу со всех крыльев и обнаруживаю, что здесь пылает мой Огонь… без меня? — унылая, блекло-рыжая женщина, Повелительница Пламени подземного и небесного Най-эква, многоязыкая Ут, Вечнопылающая трехголовая и шестилапая Уот Усуутума, окинула всех укоризненным взглядом вечной страдалицы. — Я — дух Пламени! — всхлипнула Уот. — А меня совершенно не уважают! Родная дочь не обращает внимания, а разговаривает с лохматым голым парнем! Этот парень даже не пытается одеться в моем присутствии или хотя бы причесаться!
Аякчан молчала и лишь пялилась на тощую сутулую женщину с опущенной в вечной обиде складкой губ. Взгляд у нее был дикий — словно вместо своей матери, Верхнего духа Огня, она увидела злого духа юера, объявившегося в селении после смерти главной местной скандалистки.
«Может, и не прав я был, что не рассказал Аякчан, какая ее Огненная мамаша? — с раскаянием подумал Хадамаха. — Только разве б она мне поверила…»
— Я, конечно, извиняюсь очень…
Отец, обессиленный, с подпаленной шкурой, выбрался из кустов подлеска, поддерживая под лапу тяжело навалившуюся ему на плечо маму. Рядом, раздраженно хлеща хвостом по бокам, застыла Золотая тигрица, у ног ее вертелся Белый тигренок. Измученная Белоперая, тяжело хлопая крыльями, опустилась на землю — серый пепел и черная зола пятнали ее крылья, и сильно пахло жженым пером. Сзади сгрудились все Мапа, Амба и крылатые и с совершенно человеческим благоговейным ужасом на птичьих клювах, тигриных и медвежьих мордах глядели… нет, не на Владычицу Огня. А на их четверку и самого Хадамаху в первую очередь.
— Парень голый — сыночек мой, старший, Хадамаха! — В голосе отца прозвучала неприкрытая гордость. — Он нас всех от страшной Огненной смерти спас! Ну и приятели его помогли, не без того: госпожа жрица, значит, и кузнец с шаманом… Но Хадамаха — он, конечно, первый и главный! Наследник мой!
Хадамаха почувствовал, как рот у него обалдело приоткрывается, да так и застыл — голый чурбак с отвисшей челюстью. Хакмар стянул с себя парку и накинул ее Хадамахе на плечи.
— Челюсть сам подберешь, — хмыкнул он.
— Безобразие! — с чувством сказала Уот и снова всхлипнула. — Вот и еще доказательство, что меня вовсе не уважают! Хватают мой Огонь, делают с ним, что пожелают, меня не спрашивают…
— Как это? — с трудом, будто они из заржавленного металла, Аякчан расцепила зубы. В голосе ее прозвучало вялое возмущение: то ли теми, кто «не спрашивает», то ли самой Уот. — Ты же Дух Огня! Я вот албасы, а всегда знаю, где мой Огонь… Не каждый шарик, конечно… Или светильник… Но когда много…
— Разве его было много? — Уот шмыгнула носом и утерла голубые глазки выбившейся из пучка прядью тусклых рыжих волос. — Что ты, деточка, и не много совсем, на самом деле его гораздо, гораздо больше… — Ее губы снова задрожали, расползаясь в плаксивой гримасе. — Но ты права — как ты можешь быть не права, такая талантливая девочка? Ты за своим хозяйством хорошо смотришь, а я все запустила-а-а! Забросила-а-а! Весь Нижний мир в моем Алом огне, а его кто попало хвата-ает. Подземные кузнецы, Хожир с сыновьями, полные горны гребут, а попробуй им слово скажи, только отмахиваются… молотом! Еще издеваются: у тебя, говорят, три головы, а мозгов ни в одно-ой! Кузнецы все такие!
Хакмар смутился.
— А Эрлик, тот во-обще! Он на мне только ради Огня женился — ради прида-а-ного! А любит он Калтащ!
Теперь уже дернулся Хадамаха.
— На Верхних небесах у братца Нуми-Торума никогда спасибо не скажут, а попробуй им Голубого огня не зажги — сразу крик, жалобы! За духа меня не считают, будто я там только для отопления! Раньше хоть в Среднем мире уважали, а теперь там твой Храм главный — не я! — Уот укоризненно покосилась на Аякчан. — А я так на тебя рассчитывала, деточка. Нет-нет, я не упрекаю! Сама виновата. Ну что, скажите ради Пламени, во мне такого, что люди позволяют себе так со мной обращаться? Как я могу за своим Огнем следить, если все на меня плюют? А слюна — она мокрая! Мне вредно! — И слезы, отливающие голубым, покатились из глаз Уот на землю.
«Это что теперь — здесь будет новое место рождения Голубого огня? Который из слез Уот…» — ошеломленно подумал Хадамаха.
— В людях-то все и дело! — не обращая внимания на слезы Уот, отец гнул свое. — Зверей Огненных наделали, вас обидели, нас чуть не изничтожили. Вы уж накажите их как следует, Пламенная госпожа!
— Даже этого я сделать не могу! — Выражение вселенской обиды на лице Уот Огненной только усилилось. — Они же все сгорели!
Сгорели… рели… Сгорели. Хадамахе казалось, слово прыгает по вырубке, отталкиваясь от обугленных деревьев, перелетает к скособоченной Буровой и снова возвращается к нему, звоном шаманского бубна отдаваясь в ушах. Сгорели.
— Как… — Слова с трудом продавливались сквозь перехваченное спазмом горло. — Кто… сгорел? Где?
— Ох, ну там! — Уот Огненная небрежно махнула в сторону перекосившейся, черной от Огня Буровой, зловещим призраком застывшей на фоне неба. — Эти Огненные звери — они всех пожгли. И никто не спросил у меня разрешения!
Хадамаха уставился на Буровую — до боли, до рези в глазах. Словно надеялся, что она вдруг исчезнет — вместе со свершившимся ужасом.
— Там… там мой Брат! — наконец выдохнул он.
— Там мой отец! — эхом отозвался Донгар.
Хадамаха сорвался с места. Хакмарова парка соскользнула с плеч и упала в пепел, но Хадамаха даже не оглянулся. Ему плевать было, что он голый, что серый пепел липнет на покрытое потом тело, что горячая зола безжалостно жжет босые ступни, а внутренности пылают, точно он снова превращался в сапфирового медведя. Рядом с ним так же стремительно несся Донгар, и Хадамахе казалось, что это вовсе не человек, а тень, вернувшаяся из Нижнего мира, черная, мрачная, мертвая тень. Они ворвались на Буровую, пробежали через двор. Амбаров, сараев, жилых чумов и пристроек больше не существовало. Лишь обугленные остовы, будто обломанные зубы подземного авахи, торчали среди пепла и золы. Сзади слышался топот — Хадамаха знал, что Хакмар бежит за ними, что Аякчан несется над головой, но даже близость друзей не помогала.
«Брат… Брат…» Медвежонок, с которым они возились на полу берлоги, когда были маленькие, и рядом с которым Хадамаха засыпал, уткнувшись носом в лохматую шерсть. Могучий медведь, никогда не превращавшийся в человека… и оставшийся защищать людей, когда его собственное племя ополчилось против них. Брат!
Провал входа зиял, как пятно мрака. Лишь железные косяки тускло светились раскаленным металлом. На Хадамаху дохнуло жаром, и он нырнул во мрак подземных коридоров.
— Вперед, направо, потом вниз! — прокричал сзади Хакмар.
Липкий пепел приставал к подошвам, оседал на груди и плечах, склеивал мокрые от пота волосы. Хадамаха пробежал узким, как змеиный желудок, коридором — казалось, тот уводил в бесконечность, в нем было темно и жарко, и так легко поверить, что в конце ждут пылающие владения повелителя мертвых Эрлик-хана. Рядом скользила молчаливая тень — ни топота ног, ни дыхания, ни даже стука сердца, словно черный шаман уже растворился в горячем мраке Нижнего мира. Из-за поворота мелькнули красные отсветы, делая мысль о Нижнем мире сокрушительно реальной. Хадамаха замер во мраке, глядя на мерцающие на полу отсветы Красного огня. И медленно пошел вперед. Остановился у поворота коридора, глядя на красную полосу света на полу, так похожую на полосу крови. Ему не хотелось сворачивать… туда. Здесь, в темноте, еще оставалась надежда, которая там, в свете Алого огня, сменится безжалостным знанием.
Только черный шаман не умел обманывать себя. И жалеть, и надеяться тоже не умел. Донгар шагнул мимо и скрылся за поворотом. Хадамаха пошел за ним, как привязанный.
Точно как в подземельях Сюр-гудского храма, в светильниках колыхались Алые огоньки, бросая зловещие багровые отблески на стены угольно-черного цвета — на плотно подогнанных гранитных плитках лежал толстый слой сажи. Огненные звери прошли этим коридором, оставляя за собой горящие светильники и… мертвых. Обуглившиеся тела, похожие на выпавшие из костра головешки. Молодой жрец, помощник Донгарова отца. Женщина, та самая, что хвасталась умением снимать шкуры, — почему-то уцелели волосы, длинные, черные с проседью косы. Еще от кого-то остался черный силуэт на обгоревшей стене — и больше ничего. Больше никогда… Хадамахе хотелось выть. Не реветь, как положено медведю, а выть, ненавидяще и жалобно, точно попавший в капкан волк. Нерожденный вой закупорил глотку, перекрыл дыхание, лишил сил. Ноги подогнулись, и он опустился на покрытый липкой золой пол, да так и застыл, не способный ни кричать, ни плакать, ни дышать, ни жить…
Аякчан появилась неслышно. На миг затаила дыхание — увидела тела. Закутала плечи Хадамахи потерянной паркой и села рядом, тесно прижавшись к его плечу. Хакмар встал позади, не пытаясь приблизиться или прикоснуться, но ощущение его присутствия было четким и ясным. И только Донгар просто стоял и смотрел во мрак — видимый глазами, но не ощутимый ни разумом, ни сердцем, ни чутьем. Тень. Безмолвие. И лицо его было лицом мертвеца.
Шорох, топот, неуклюжее спотыкание… Хадамахины родители и Золотая тигрица — уже в человеческом облике и даже в кой-какой одежде, ввалились в коридор.
— Да как же это… — растерянно забормотал отец, оглядываясь на сожженные тела. — Это ж… Они сами виноватые, верно? — жалобно спросил он, точно надеялся на подтверждение. — Нас сгубить хотели, сами в свою ловушку и попались, так?
— Эгулэ! — вдруг с силой сказала мама. — Замолчи. — Она привалилась к стене, будто у нее вынули позвоночник и нечему стало держать спину и плечи. И тихо, безнадежно прошептала: — Мой сын… маленький… медвежонок мой… — и сразу стала такой же нездешней, неощутимой, мертвой, как Донгар.
Черный шаман вдруг вздрогнул — точно рябь пробежала по тени — и окликнул:
— Хадамаха…
Далекий, едва слышный удар — бум! Показалось? Хадамаха поднял голову и вслушался — изо всех сил, не ушами, а всем телом. Далекое, словно отделенное несколькими каменными стенами — бум! Потом часто-часто — бум-бум-бум! — будто тот, кто стучал, уже отчаялся и теперь тратил последние силы и последние крохи надежды в этих частых ударах. Тишина и последний удар — бум! И тишина снова.
Хадамаха уже стоял, вытянувшись в струнку и внюхиваясь в пропахший Пламенем и смертью воздух. Будто вычуивал добычу в лесу.
«Ну давай же, давай!» — мысленно просил он.
И тот, далекий, не подвел — бум! — прозвучал слабенький удар. И опять — бум!
— Сынок, ты куда? — отчаянно и беспомощно, словно терял последнюю опору в жизни, крикнул отец, но Хадамаха не обернулся. Он мчался по слабо освещенным коридорам так, что редкие светильники сливались в сплошную Огненную полосу. Перескочил через еще одно сожженное тело. Хотел остановиться, но тут далекий стук стал частым и отчаянным, будто кто-то почуял, что подмога близка или, наоборот, гибель совсем рядом. Хадамаха наддал. Стук затих. Совсем. Намертво.
Хадамаха взвыл. Словно вихрь дохнул рядом — мимо него пробежал Хакмар.
— Я знаю, где это! Я там был! Там у них самые секретные лаборатории… и моя комната!
— Что значит твоя? — проносясь под потолком, крикнула Аякчан.
— А то и значит, что я ее придумал! — прокричал в ответ Хакмар, скрываясь за очередным поворотом.
Хадамаха с Донгаром бежали молча, не глядя друг на друга, словно слова или взгляды могли спугнуть надежду. Слева и справа мелькали распахнутые железные двери, а за ними комнаты, выгоревшие, почерневшие. Хадамаха заметил голубой халат, покрывающий кучку золы, но останавливаться не стал — сейчас помощь нужна живым. Он надеялся, что нужна. И что живым.
Они спускались все ниже и ниже… Свет, отчаянно-яркий после полумрака коридоров, хлестнул по глазам! Хадамаха остановился, хлопая веками, как слепой крот, и различая только большой зал, озаренный множеством светильников, и одну-единственную железную дверь в стене!
— Специальная комната для опытов с Пламенем! — совсем рядом прокричал Хакмар. — С Огнеупорными стенами! Они не пропускают Огонь!
— Не очень-то я люблю, когда Огонь не пропускают! — капризно сказала стоящая перед дверью унылая тощая женщина с тускло-рыжими волосами.
— Мама? — неуверенно переспросила Аякчан.
— Ох, как приятно! — великая Уот звучно шмыгнула носом. — Когда тебя мамой зовут… — Рот ее плаксиво поехал на сторону, на кончике длинного носа повисла отливающая алым капля. — Мы только повстречались, а ты такая занятая девочка, все бежишь куда-то, не то что я, бездельница… Вот и хотела поглядеть, куда это вы все побежали…
— Сюда, — только и смогла пробормотать Аякчан — взгляд у нее снова был дикий, точно вместо матери перед ней предстала невиданная на Средней земле диковина, причем не слишком приятная. — Тут… мы надеемся… еще живые люди…
— Почему они не выходят? — полюбопытствовала Уот.
— Потому что изнутри дверь открыть нельзя, только снаружи. — Хакмар оттеснил Хадамаху в сторону и склонился над замком. — По идее, здесь не прятаться от Огня, здесь его запирать надо. А то вон дяргулей не запирали…
— Деточка, тебя не смущают идеи этого юноши? Запирать Огонь, будто оленя в стойле! — громким шепотом спросила Уот, наклоняясь к уху Аякчан. — И кто такие дяргули?
Аякчан поглядела на мать крайне неодобрительно:
— Теперь я понимаю, почему у нас вечно пожары вспыхивают, Голубой огонь срывается, и албасы Огненных потопов из Нижнего мира удирает и творит, что хочет!
Губы Уот скривились страдальческой подковкой.
— Дяргули — такие животные, в них сидит Красный огонь. Твой Красный огонь! — подчеркнула Аякчан.
— Правда? Ой, как мило! — От печали не осталось и следа, Уот радостно захлопала в ладошки. — А они пушистенькие? Можно мне такого? А то у Калтащ — бобры, у Седны — тюлени, а я только возьму какую зверушку потискать… пшик, и нету! — Уот горестно развела руками. — А ведь я так горячо-горячо люблю животных!
— Нельзя! — не хуже Хадамахи рыкнула Аякчан. — Мы их утопили!
— Деточка… — умирающим голосом выдохнула Уот и поглядела на Аякчан, как оленья важенка на живодера.
Пылающий кончик меча Хакмара погрузился в оплавленный замок…
— Учитывая, что тут туда-сюда скакали Огненные звери, неплохо выдержала, — пробормотал он. — Но надо еще доработать…
Искры брызнули из замка. Хрустнул металл, и вдруг освободившаяся дверь отлетела назад на петлях… и тут же понеслась обратно с силой брошенного медвежьей лапой каменного мяча. Хадамаха прыгнул вперед, сгребая Хакмара за шиворот и отбрасывая в сторону. Железная дверь с грохотом шарахнула о косяк, опять распахнулась… и в проеме с ревом возник яростный, оскаленный, вскинувшийся на дыбы медведь. Мгновение постоял так… и с глухим, облегченным рыком рухнул на четыре лапы и ткнулся тяжелой квадратной башкой Хадамахе в живот.
Хадамаха медленно выдохнул скопившийся в груди ужас и опустился на колени, обхватывая голову медведя обеими руками.
— Брат… живой… — шептал он, запуская пальцы в лохматую колючую шерсть.
— Ох, как трогательно! — пробормотала Владычица Огня Уот и всхлипнула.
Свиток 51,
где Донгар узнает, что потерял своего отца
За распахнутой дверью началось шевеление. Хадамаха заставил себя подняться и, напоследок с силой проведя ладонью по шерсти Брата — словно хотел убедиться, что тот и в самом деле жив, — протиснулся внутрь. Аякчан уже зависла у верхней притолоки — чем обходить закупорившего проход медведя, предпочла взлететь.
Первое, что увидел Хадамаха, были прижавшиеся к самой дальней стене Тэму.
— А… вы что здесь делаете? — растерянно спросил он. Он напрочь забыл про людей-косаток!
— Как ваши орать начали, что всех поганых чужаков надо перебить, мы как-то сразу подумали, что это не только людей касается! — криво ухмыльнулся старший из Тэму. — Да и напомнили нам — очень прямо!
Под глазом у него красовался здоровенный синяк. Сзади смущенно заворчали. Хадамаха оглянулся. Отец, в человеческом облике, сидел на полу напротив непреклонно отвернувшегося от него Брата и пытался погладить шерсть на загривке своего второго сына — протягивал руку и замирал. Не решался. Рядом с Братом — и когда только успела проскользнуть! — стояла лишенная крыльев жена Канды и буравила отца таким взглядом, что тот, кажется, мечтал просочиться сквозь каменные стены. Сам Канда лежал на спине, и лицо его было неподвижно и лишено всякого выражения, как у грубо вырезанного деревянного идола, а глаза пустые и тусклые, точно старые потертые пуговицы. Рядом с ним так же неподвижно сидела дочь Эльга. Когда-то роскошный ее халат превратился в лохмотья — длинные рваные ленты, как бывает от ударов когтей.
Хадамаха вдруг ясно и отчетливо представил себе: сперва исчезают все участники камлания. Лишь сам Канда — пустая, лишенная души оболочка, будто окаменев, застывает посреди вырубки. Растерянные люди оглядываются по сторонам, гадая, куда могли все деться. Испуганная девушка бросается к отцу — трясет его, тормошит, зовет. А потом из разверзшихся небес начинают сыпаться разъяренные родовичи… и вот уже неспособная даже кричать от ужаса Эльга мечется между тиграми, злыми, болезненными ударами когтей полосующими на ней одежду. Теми самими молодыми тиграми, которым так понравилась хорошенькая дочь шамана. Снова рык… и злющая тигрица врезается одному из тигров в бок, отбрасывая его прочь от девушки.
Хадамаха поднял глаза на стоящую у стены Тасху — тигрица ответила ему вызывающим взглядом. Почему-то он точно знал, что это она отбила девчонку у родовичей. И погнала к Буровой, пока Брат волок бесчувственного Канду. А Донгаров отец держал распахнутые ворота, крича: «Сюда, бегите сюда!» Здесь были все: и уцелевшие люди, Хадамаха даже узнал ободранных и закопченных стражников — Хуту с дядькой Батой, — и выжившие жрецы. Только отца Донгара не было. Хадамаха оглянулся — не было и самого Донгара.
— Он ушел, — ломким голосом сказала Тасха. — Заглянул, на меня даже не посмотрел и ушел.
Хадамаха снова шел темными жаркими коридорами. Он больше не бежал и не торопился — куда спешить, когда все уже случилось? Аякчан тоже знала — спешить некуда, но по давней привычке все норовила лететь, мчаться вперед… Хакмар усталым движением ловил улетающую жрицу за руку, а порой и за ногу, как ребенок — накачанный дымом бычий пузырь, рвущийся в небеса. Тасха шла за Хадамахой — она стала будто меньше ростом, и ее яркая и яростная тигриная дерзость угасла, словно присыпанная выгоревшим пеплом.
— Он сказал, что сможет нас защитить, — тихо говорила Тасха. — Донгаров отец сказал…
— Откуда ты знаешь, что старший жрец — отец Донгара? — спросил Хадамаха. На самом деле ему было все равно, но привычка… Днями въевшаяся стражницкая привычка все выяснять досконально и ловить подозреваемых на оговорках и противоречиях. Хотя какая Тасха подозреваемая, теперь-то…
— Так они похожи! — откликнулась Тасха. — Оба навроде ежиков — деловитые такие, безобидные вроде, шуршат себе по своим делам. А стукни лапой — и колючки во все стороны! Стальные колючки с ядом на остриях, — мечтательно закончила Тасха.
«Донгар — стальной ежик! — Хадамаху невольно передернуло. — Еще и ядовитый… От такой мысли и не захочешь, а того… поежишься. А Тасхе, похоже, нравится».
— Донгаров отец ушел куда-то, грохотало там, щелкало… А потом вернулся и кабана приволок… Тощий какой, а сильный, — с уважением сказала Тасха. — Не кабан. Отец. А у кабана из ноздрей… — Голос Тасхи прервался. — Огонь! Рыжий огонь! — В глазах девчонки стыл ужас. — А Донгаров отец того кабана — на двор! И еще ногой наподдал, чтобы тот злее был! Трубу какую-то в окошко выставил и давай кричать, чтобы люди убирались! А потом… — Девушка тяжело перевела дух и почти неслышным шепотом закончила: — Там, откуда он кабана приволок, загремело, загрохотало что-то и… и жарко стало очень. А Дангаров отец себя ладонью по лбу шлепнул и кричит: бегите по железной лестнице вниз, там комната, где Пламя на двери нарисовано, запритесь в ней, а я вас потом выпущу! И куда-то рванул! А Брат твой как заревет и нас к той комнате погнал. А некоторые спрашивать начали: куда бежать, зачем, почему медведь тут командует да не ловушка ли… тетка, которая из селения, как заорет…
Словно наяву, каждое слово Тасхи всплывало перед глазами, и это странное знание событий, которых сам Хадамаха не видел, но представлял отчетливо и ярко, совсем его не удивляло. Вот ведь бесценная способность для стражника, а появилась, лишь когда расследование закончено и главный подозреваемый успешно изловлен и засажен в идола. Донгаров отец бросается в глубь Буровой и исчезает в темных коридорах. Растерянные люди топчутся на месте, не зная, то ли им бежать следом за Братом и остальными, то ли не связываться со страшным медведем. А потом измученная, всего боящаяся немолодая тетка начинает пронзительно вопить, выливая в крике застарелую боль голодной Ночи и ужас наступившего Дня: «Красный огонь, а-а-а, Красный огонь, мы все умрем…» И Красный огонь вскипает в коридорах Буровой, бурлящей стеной несется к людям, и несчастную тетку закручивает пылающий алый вихрь, и на миг она становится ослепительно прекрасной… а дальше ее уже нет — совсем.
— Я хотела Донгарова отца остановить… — жалобно протянула Тасха. — Вот хвост на отруб — хотела! А он крикнул: «Беги, глупая!» И еще, что это он должен что-то остановить, чтобы всех не пожгло. Только ведь он отец моему мужу… ну, будущему… Донгару отец! — Голос Тасхи стал еще жалобней. — У людей принято мужниных отцов слушаться, а не норов тигриный показывать! Да еще он суровый был такой… отец Донгаров… Совсем как Донгар — и не поспоришь с ним! А поспорила бы, может, жизнь ему спасла, — уже совсем тихо закончила она.
— Значит, Огненных зверей натравил не отец Донгара, — выслушав сумбурный рассказ Тасхи, сделал вывод Хадамаха.
Темнота впереди казалась еще гуще, еще темнее из-за подсвечивающего снизу Алого пламени. Хадамаха остановился в проходе, не решаясь идти дальше. Аякчан с Хакмаром стали с ним плечом к плечу, напряженно вглядываясь в темноту, из-за их спин с непривычной робостью выглядывала Тасха.
— Спускайтесь уж, раз пришли, — прозвучал из жаркой темноты голос — сухой и ломкий, как старый листок с дерева.
Хадамаха нащупал под ногой железную лестницу и медленно полез вниз, крепко держась за перила. Спускаться не хотелось, совсем. Даже зная, что он нужен Донгару.
Здесь все и впрямь было совсем не так, как в Сюр-гудском храме. Все легкое, временное, сделанное наспех. Лестница упиралась в хрупкую металлическую платформу. Хадамаха ожидал увидеть знакомую картину — провал в Нижний мир, пропасть, залитую Алым огнем. Вместо этого он увидел под платформой толстую металлическую плиту — точно как стенки Огнеупорной комнаты. Только она одна и была здесь сделана всерьез и на совесть. Плита наверняка двигалась — сейчас она была на три четверти закрыта. Лишь у самого края виднелась налитая алым полоса. Полоса эта дышала, излучая выматывающий Жар, и озаряла темноту ярко-багровыми бликами. Иногда из оставшейся незакрытой щели вырывались длинные языки Огня и словно ощупывали стены, ища, за что бы зацепиться. Одно такое Огненное щупальце потянулось к самой железной платформе, вкрадчиво изучая ее дно, будто надеясь отыскать уязвимое место.
Хадамаха неловко переступил — нагретый металл жег босые ступни. Только Донгар, неподвижный, как идол, сидел на корточках в углу платформы, равно безразличный к теплу и холоду. Хадамахе стало жутко — здесь было настоящее место черного шамана: темнота, отсветы Нижнемирского огня… смерть.
Отец Донгара лежал на платформе — вытянувшись во всю длину, точно перед смертью тянулся к чему-то. Его рука была неловко подогнута, будто соскользнула с массивного рычага. Если бы Хадамаха хоть на птичий коготок еще сомневался — причастен ли Донгаров отец к появлению Огненных зверей, — сейчас бы никаких сомнений не осталось. Старший жрец отослал людей в убежище и побежал сюда — закрыть единственный проход на Буровую. Каким-то чудом успел проскочить и даже нажать проклятый нижнемирский рычаг! И отгораживающая Алый огонь железная плита поползла, перекрывая проход на Среднюю землю. Только яростный бег Пламени быстрее хитрых механизмов — и Огненные звери вырвались наружу.
— Я так и не сказал, что он мне — отец, я ему — сын. — Голос Донгара был хриплым, как воронье карканье. — На потом договорился, как с Черной реки вернемся. Я вот — вернулся. А он вот — не дождался. Помнишь, Аякчан, ты говорила, когда власть на Буровой брала? Что в этот раз ему не сбежать, придется расхлебывать все, что он тут натворил? — Донгар криво усмехнулся и кивнул на тело отца. — Вот…
— Я… — Голос Аякчан дрогнул. — Я не хотела, чтобы так… А ты… Ты — черный шаман! Ты можешь… позвать к себе дух своего отца. И все ему сказать…
— Что — сказать? — тем же сухим, спекшимся голосом откликнулся Донгар. — «Не прав ты был — черные шаманы вовсе не мошенники, я, вон, души твои из Нижнего мира вызвал. Ай-ой, совсем забыл, однако, я вообще-то твой сын!» — Донгар лающе рассмеялся, будто закашлялся. — А потом бум колотушкой в лоб — и обратно его в Нижний мир! — Он снова засмеялся, и смех этот перешел в сдавленный то ли всхлип, то ли стон, и он скорчился, и правда как свернувшийся еж, плотно обхватив руками плечи, словно в этой жаркой душной мгле ему холодно.
По железной лестнице на платформу гибкой рыжей лентой соскользнула молоденькая тигрица. Неслышно ступая, подобралась к Донгару и прижалась к нему мохнатым теплым боком. Донгар еще сидел неподвижно, потом вдруг начал крупно дрожать… запустил пальцы в шерсть Тасхе и уткнулся лицом ей в бок. Плечи его продолжали вздрагивать. Тасха замерла, боясь пошевелиться, и даже дышала, кажется, через раз.
Аякчан и Хакмар медленно спустились на платформу.
— Это… надо закрыть, — едва слышно шепнула Аякчан, кивая на перекрывающую дорогу Рыжему огню железную плиту.
Хакмар кивнул и, аккуратно обхватив рычаг обеими руками, потянул вниз. Плита дрогнула и почти без скрипа поползла на свое место. Алая Огненная щель становилась все же… же… Огненные языки взметнулись напоследок, точно еще надеялись вырваться — и полоска исчезла совсем. Хакмар всадил клинок в рычаг, заставляя тот каплями жидкого металла оплыть на платформу.
— Вечно я что-то закрываю или замки ломаю, — пряча меч, пробормотал он. — А мастер должен открывать и строить…
— Это потому, что мы делаем, что должны делать вместе, и не делаем, что должны делать по отдельности. Общей дорогой идем, а отдельные дороги пустые стоят. Зарастут совсем — не найдем. И никакая общая дорога не поможет.
Донгар стоял между ними и казался совершенно спокойным. Настоящий черный шаман — холодный, собранный, мрачный, будто и не прятал только что в шерсти Тасхи залитое слезами лицо.
— Это ты про что? — осторожно спросил Хадамаха. Он и сам толком не знал, какой Донгар его пугал больше — сломленный, как молодое деревце под тяжестью снега, или такой вот… как из южного железа отлитый.
— Это я про нас, — отстраненно глядя во мрак, откликнулся Донгар. — И про весь остальной Сивир тоже. Его надо вынести отсюда. — Он присел рядом с телом отца и, взяв его за плечи, перевернул так бережно, будто боялся разбудить спящего.
Тело мягко и безвольно перекатилось в руках черного шамана. Хадамаха невольно затаил дыхание, ожидая увидеть начисто сожженные лицо и грудь. Лицо старшего жреца Буровой было гладким, совершенно нетронутым, и впрямь как у спящего — только губы обпечены, как бывает, когда хватанешь с голодухи мясного взвара прямо из котелка.
— Он горел изнутри, — с тем же непроницаемым спокойствием сказал Донгар.
Как Огонь мог попасть Донгарову отцу внутрь? Вдохнул? Или… Какой-нибудь Огненный червь пролез ему в горло? Хадамаха покосился на Аякчан, но та глядела сейчас только на Донгара. Черный шаман пытался подсунуть руки под колени и плечи мертвого.
— Его надо вынести… На свет… Где День… — беззвучно и неслышно шептал черный шаман.
Хадамаха молча отстранил его в сторону и подхватил тяжелое тело на руки. Пройти долгий путь коридорами Буровой, неся на руках тело своего отца, — это слишком. Даже для черного шамана.
Свиток 52,
о настоящей медвежьей помощи
Свет ударил по глазам сильно и больно. Суета у дверей Буровой казалась оскорбительной после остывших, враз лишившихся даже подобия жизни коридоров. Хлопая глазами, как Ночная сова, Хадамаха выбрался во двор, остановился… и, сам не очень зная почему, направился к тесно сгрудившейся группке людей. И опустил мертвого старшего жреца рядом со все так же бездумно глядящим в светлеющие небеса шаманом Кандой. Сказал бы убитого — рядом с убийцей, да вот только приписать овладевшему Кандой Илбису Огненных зверей не получалось. Ярость родовичей, норовивших убить всех, кто хвостом не вышел, — получалось, а вот звери из Огня — Илбис-то при чем?
Возле Канды по-прежнему сидела дочь. Донгар подошел и сел по другую сторону — рядом с отцом. Ему, единственному шаману, еще предстояло хоронить мертвых: и задавленного обезумевшими медведями дедка, и сгоревших на Буровой. Но сейчас он просто сидел, бездумно глядя в холодное светлое небо, слушая шелест ветра в кронах и держа за руку мертвого отца.
Хадамаха отвернулся от этих двух неподвижных фигур: чужой, не слишком ему нравящейся девушки, и друга. И ему вдруг остро захотелось, чтобы мама, или отец, или еще лучше оба вместе не бегали-суетились виновато, пытаясь перевязать и накормить вытащенных с Буровой людей, а подошли к нему и просто постояли рядом. Пусть они оба не такие умные, и справедливые, и сильные, какими казались еще прошлой Ночью, издалека. Но пусть они будут! Какими угодно, только бы живыми! Хадамаха увидел, как Аякчан неуверенно и виновато остановилась рядом с затерявшейся в толпе Уот. Аякчан неловко переминалась с ноги на ногу и, похоже, чувствовала то же, что и Хадамаха. Пусть странная, неуклюжая, совсем не похожая на блистательную величественную красавицу, что видела Аякчан в своих мечтах, но ведь мама же! Уот чувствительно всхлипнула… и несмело протянула руку к дочери. Хакмар поглядел на них быстро и настороженно, точно проверял, не причинят ли Аякчан вреда, отвернулся и уставился вдаль, словно рассчитывал там, далеко-далеко, на другом конце Сивира разглядеть очертания своих родных гор.
Хадамаха шумно вздохнул: момент неподходящий, тяжелый момент. Сунься он сейчас к Уот, Аякчан его за новообретенную мамашу так тронет — костей не соберешь, да и Хакмар с Донгаром не поймут. А ежели по уму, так самое время с Уот поговорить. Долго, обстоятельно, как в Сюр-гуде господин тысяцкий говаривал со свидетелями да потерпевшими, вытягивая самомалейшие подробности происшествия. По горячим-то следам. Умгум, да уж, горячим… Чего с Донгаровым отцом сталось, кто такое сделать мог, у кого сил хватит Огонь Уот ухватить — должны ж у нее быть хоть какие догадки, дух она Огня или кто?
Эльга, дочь Канды, вдруг подняла голову от колен.
— Все было так хорошо, пока дедушка не умер! — тихо прошептала она. — Папа был такой хороший. И зачем он захотел стать шаманом? Мы ведь знали, что он не сможет. Он сперва и не собирался, а потом… почему-то решил. Говорил, что если не станет, его убьют… кто б его убил?
— Огненная женщина…
Раздавшийся рядом голос звучал так странно, так чуждо сияющему Дню, ветру и запаху сосен, что Хадамаха даже не сразу понял, кто говорит. А потом увидел, как шевелятся губы шамана Канды.
— Огненная женщина! — тыча в Аякчан пальцем, как делают маленькие дети, залепетал Канда. — Я все сделал, как велели, я духа взял, Огненных женщин надо слушаться…
— Что… Какая? — начала Аякчан.
Хадамаха потянул одну из ее прядей и уставился на сапфировый перелив волос. Кой-чего становилось понятным и без допроса Уот.
— Ясно… — тягостно вздохнула Аякчан. — Ну и какая из старших сестричек Храма умудрилась нагромоздить интригу до самых Верхних небес? Айбанса, Дьябылла или лично Ее Снежность?
— Ставлю на Дьябыллу, — прикинул Хакмар. — Она сама из нижних албасы, ей с духом раздора проще договориться. Хотя вы, голубоволосые ведьмы, такие шустрые: Айбанса, хоть и небесная албасы, и Снежная Баба ваша, которая вовсе человек, тоже могли подсуетиться.
Хадамаха кивнул — сходится. В далеком уголке тайги Илбис стравливает между собой людей и людей-зверей… а слухи уже катятся по всему Сивиру, и даже на Малом Совете Храма уже обсуждают.
— Они называют себя Огненными женщинами? — страдальчески взвился голос Уот. — Я! Я единственная Луги Бэле, Огненная красавица! Может, я и не красавица, но это… это уже такое пренебрежение! — И Уот Огненная разрыдалась — крупные слезы, то голубые, то красные, похожие сразу и на искры, и на драгоценные камни, падали на обожженную землю и впитывались в пепел. — А все ты! — Уот топнула ногой, в уже перегоревшей начисто золе вспыхнули язычки Пламени и тут же погасли. — Вот зачем тебе нужен был этот Храм — чтобы меня вовсе уважать перестали? — истерично накинулась она на Аякчан. — А теперь одна такая толстая говорит, что духов надо отменить! И меня-я-я! Огонь без духа — он же на кого угодно кинется! — заливалась слезами Уот. — Тут и с духом, со мной то есть, не всегда ладно выходит, я ж дух Огня, значит, непредсказуемая-а-а, переменчивая-а-а!
— С твоим Храмом всегда проблемы, но если вы даже духа Огня умудрились достать… — Хакмар многозначительно развел руками.
— Ты… не плачь… — явно не зная, то ли утешать, то ли наорать на эту истеричку, пробормотала Аякчан. — Ты дух Огня… или горячих соплей? Мало ли что говорят, что они тебе сделать могут?
— Они много говорят! — прорыдала Уот. — А я… не какое-нибудь всесильное существо! Я просто ве-ерхний дух! Меня не уважа-ают! Во всех трех мира-ах!
— Духи сильны, когда люди их уважают. Или боятся, — вдруг заговорил Донгар. — Нет духу уважения, нет страха — уходит сила. Уходит сила — уйдет дух. Уйдет дух — что люди делать станут? Как с холодом договориться, с солнцем как, с метелью, если в них духа нет, некому слушать? Ни речной разлив не унять, ни ягоды у Лесного хозяина попросить — все пустое стоит, бездушное. Тебе надо в Храм возвращаться, Аякчан, — вдруг решительно объявил Донгар. — Храм есть, Голубой огонь есть, а албасы — нет! Вот и творят невесть что, и не договоришься с ним, потому что без духа своего живут. От того и других без духов оставить хотят! Возвращаться тебе надо!
— А я сразу говорила, надо в Храм идти! В Столицу! А вы все твердили — надо слушаться Калтащ, она лучше знает, что делать… — Глаза Аякчан налились сапфировой синевой, волосы взвились голубым факелом, и сапфировый плащ на плечах тоже взмыл под порывом горячего ветра, и такая она была великолепная и яростно-Огненная, что даже Хадамаха залюбовался, а у Хакмара, кажется, перехватило дух. — А теперь мы даже не знаем, зачем им все это понадобилось? Что они на самом деле задумали?
— Если мы до сих пор не опоздали, то и теперь не опоздаем, — рассудительно сказал Хадамаха. И на вопросительные взгляды остальных пояснил: — Илбис вселился в Канду в конце прошлого Дня — после того, как я в город уехал. Значит, что б те жрицы ни задумали, план их созрел раньше, чем Донгар черным шаманом стал, а Хакмар — кузнецом! Может, и намного раньше… — задумчиво добавил он.
— Может, тех жриц и в нашем мире уже нет! — прошептала Аякчан. — А тогда были.
Хадамаха тяжко вздохнул — трудно с этими храмовыми ведьмами-албасы! Даже смерть не позволяет исключить их из числа подозреваемых.
— Эй, вы! — Аякчан обернулась к уцелевшим людям. — А ну, вспоминайте! Когда Канда шаманом становился, какая-нибудь жрица в ваше селение прилетала?
— У нас горо… — привычно начал стражник Хуту и тут же огреб подзатыльник от дядьки Бату.
— Кому нужна наша глухомань? — вмешался дядька. — Мы вот до вас, госпожа жрица, кроме нашей местной жрицы, других-то храмовниц и не видели.
— У старушки даже голубых волос не осталось, одна седина! — отмахнулась Аякчан.
— Зато сжечь человеческое селение ее хватило, — вдруг негромко сказал Хадамаха.
Из леса выходили люди, много. Хадамаха уже видел такое после схватки Огненных албасы в Сюр-гуде. Закопченная, прогоревшая одежда, покрытые золой лица и нелепые вещи в руках — не то, что по-настоящему ценно, а что успел схватить, выскакивая из растекающегося кипятком и паром ледяного дома. Только в селении людей нет ледяных домов — кроме Кандиного. Хадамаха сильно подозревал, что и Кандиного дома тоже уже нет. Как и селения.
Люди обводили растерянными взглядами покрытую слоем пепла вырубку, и сожженную Буровую, и поднимающихся им навстречу соплеменников, таких же оборванных и обожженных. На лицах пришельцев появлялась глухая безнадежность. Они шли, голодные, измученные, несли на себе детей, они так надеялись на помощь… а тут тоже все сгорело. Какая-то женщина разразилась глухими, отчаянными рыданиями, прижимая к себе испуганных детей.
— Так, шо такое? Оттепель уже была, нет повода, шоб снова капало! — из-за покачивающихся ветвей донесся голос. Говорящего не было видно, но отец побледнел, у мамы вывалился из рук закопченный чугунок, и даже Хадамаха попятился.
— Там что, чудовище? — спросила Уот, схватила Аякчан за руку и тоже попятилась, хотя для духа Огня бояться каких-то там чудовищ — это уж слишком!
— Да, — обреченно откликнулся Хадамаха. — Там очень страшное и беспощадное чудовище.
Уцелевший подлесок раздвинулся, и на поляну вывалился медведь. На спине у него сидела молоденькая, не старше пятнадцати Дней, девушка, и за спиной у нее — пара совсем мелких ребятишек. Подлесок раздвинулся снова — и на поляну выбрался еще один медведь. На спине у него сидела еще одна молоденькая девушка — и ветхая старушонка. Девушка, такая же потрепанная и выпачканная золой, как и все погорельцы, радостно сверкала глазами и то и дело запускала пальцы в шерсть на холке медведя, зато старушонка была ни жива ни мертва, кажется, в полной уверенности, что везут ее исключительно поглодать старые косточки. Хадамаха невольно поморщился — бабуля себя сильно переоценивает, даже с учетом голодной Ночи. Кусты раздались снова… и на вырубку один за другим стали выбираться оставленные в стойбище братья Биату — все в медвежьем облике, все запряженные в наскоро сделанные волокуши, на которых сидели маленькие ребятишки и ветхие старики. Среди них обнаружился и Мапа-охранник, оставленный караулить запертых в яме Биату, — он опускал голову и старался спрятаться от взгляда Хадамахи. И словно мало было появления Биату, Хадамаха увидел братца Тасхи — слегка пришибленного (причем в полном смысле этого слова, морда тигра была здорово скособочена, будто ему основательно приложили лапой) и тоже впряженного в санки.
— Столпились, слабой медведице и не протиснуться! Никакого воспитания у нынешней таежной молодежи! — раздался из подлеска голос «страшного и беспощадного чудовища», и на вырубку вывалилась тетя Хая в медвежьем облике. Санки, в которые была запряжена «слабая медведица», оказались самыми большими, и, кроме детворы, на них поместилось спасенное от Огня имущество: одежда, торбаза, шитые ковры, котелки…
— Ну шо у меня за дети — то ж не дети, то ж поганцы! Замерзавцы, как есть замерзавцы! — Тетя Хая плюхнулась на лохматый зад и совсем человеческим движением обтерла лапой морду. — Шоб каждый приезжий… — она одарила Хадамаху взглядом, — знал, шо эти кровопийцы, даром что не комары, а медведи, себе в человечьем селении девок понаходили, а родная мама — ни сном ни духом! — Тетя Хая торжественно ударила себя лапой в грудь и с чувством добавила: — Оплешивцы, шоб им в шкурах моль завелась, тьфу-тьфу, шоб не сглазить!
Запряженные в волокуши сыночки показательно засмущались.
— Хадамаха! — прошептал отец. — Ты откуда узнал, что сынки тети Хаи себе человеческих девчонок на шли? А говорил — выдумал!
— А я и не знал! А я и выдумал! — растерянно шепнул в ответ Хадамаха.
— Как мама за них взялась, все-е рассказали, лопухи весенние! П-папоротники зеленые… — процедила тетя Хая. — Им, слышь ты, девок не отдали — нехороши мои сынки показались! — Тетя Хая одарила сидящую на спине одного из сыновей старушонку багровым медвежьим взглядом, старушка ойкнула и зажмурилась, ощущая себя обедом. — Так эти чурбаки неотесанные, пни таежные, чем с мамой посоветоваться, в братья Биату подались! Этот, старший их браток, обещал, шо денег на выкуп за невест накопят, а шаман Канда семьи уговорит! Мама вам хуже шамана? — накинулась на сыновей тетя Хая. — Мама вам плохо невест уговорила?
Сидящие на шеях медведей девчонки дружно захихикали — видать, они и были невесты.
— Убить мало этого шамана! Голову ему откусить! — «воспитав» сыновей, пробурчала тетя Хая.
— Откуси, — согласился Хадамаха, отступая в сторону.
Эльга протестующе вскрикнула и попыталась загородить отца собой. Тетя Хая одним движением высвободилась из оглоблей волокуши, подошла и обнюхала голову Канды, торчащую из-под рук дочери. Негромко фыркнула и отвернулась:
— Я еще с ума не сошла, такое в рот брать! Ну? А что тут у вас без меня делается? — оглядывая вырубку, возмутилась она. — На одну свечу оставить нельзя!