Невероятные похождения Алексиса Зорбаса Казандзакис Никос
–А дальше что? – спросил Зорбас. – Мужайся, монах!
–В тот час братья выходили с вечерне и вступали в трапезную. Настоятель, проходя мимо, пнул меня ногой, словно пса. Братья засмеялись, но я – ни звука. В воздухе все еще стоял запах серы, словно архангел побывал там, но никто того не понял. Уселись они в трапезной. «А ты, Захарий, не поужинаешь ли с нами?» – спрашивает трапезник. Я – ни звука. «Он хлебом ангелов сыт!» – сказал мужеложник Дометий, а братья снова засмеялись. Я поднялся и пошел на кладбище. Пал я архангелу в ноги и почувствовал его тяжелую стопу на шее моей. Часы пролетели, словно вспышка молнии. Так, должно быть, проходят часы и века в раю. В полночь, когда наступила тишина и монахи уснули, поднялся я, сотворил крестное знамение, поцеловал архангелу ногу. «Да свершится воля твоя!» – сказал я, схватил канистру, открыл ее, а за пазухой у меня было вдоволь тряпья. Я вышел.
Тьма непроглядная. Луна еще не взошла, монастырь был совсем черным, как ад. Я пошел во двор, поднялся по лестнице, добрался до настоятельских покоев, полил нефтью двери, окна, стены, побежал к келье Дометия и оттуда начал поливать кельи и длинную веранду, как ты и велел мне. Затем пошел я в церковь, взял свечку, зажег ее от лампады у образа Христа и пустил огонь…
Монах замолчал, тяжело дыша, в глазах у него сверкало пламя.
–Слава тебе, Господи! – прохрипел он, творя крестное знамение. – Слава тебе, Господи! Монастырь мгновенно охватило пламя. «Гореть вам в огне адовом!» – громко закричал я и пустился наутек. Я все бежал и бежал. Слышал звон колоколов и крики монахов и все бежал, бежал…
Наступило утро. Я спрятался в лесу. Меня бил озноб. Взошло солнце. Я слышал, как монахи бегают по лесу и ищут меня, но Бог укутал меня туманом, и был я незрим. Уже в сумерках услышал я снова глас: «Сойди на брег, ступай!» – «Веди меня, архангел!» – воскликнул я и снова отправился в путь. Сам я не знал, куда иду: вел меня архангел, то как сияние, то как черная птица среди дерев, то как тропа нисходящая. А я все бежал и бежал, доверившись ему. И вот – велика его милость! – я нашел тебя, Канаваро. Я спасен!
Зорбас молчал, но на лице у него была широкая, демоническая, молчаливая улыбка, от которой рот растянулся до поросших волосами и похожих на ослиные ушей.
Еда была уже готова, и Зорбас снял ее с огня.
–Что такое «хлеб ангелов», Захарий? – спросил он.
–Дух, – ответил монах и перекрестился.
–Дух, то есть, иными словами, воздух? Им сыт не будешь. Присаживайся лучше, поешь хлеба, рыбного супа да кусок окуня – сил наберешься. Потрудился ты на славу, а теперь подкрепись!
–Не голоден я, – ответил монах.
–Захарий не голоден, а Иосиф? Даже Иосиф не голоден?
–Иосиф, – тихо сказал монах, словно открывая некую великую тайну, – Иосиф, проклятый, сгорел в огне, слава тебе, Господи!
–Сгорел! – воскликнул Зорбас. – Как? Когда? Ты это видел?
–Сгорел в ту самую минуту, как зажег я свечу от лампады Христовой, брат Канаваро. Видел я собственными глазами, как он выходит из уст моих, словно черная лента с огненными письменами: коснулось его пламя свечи, скорчился он, словно змея, и стал пеплом. Полегчало мне, слава богу! И думаю, что вошел я уже в рай.
Монах поднялся от огня, где он сидел скорчившись.
–Пойду прилягу на берегу, – сказал он. – Такое я получил веление.
Он пошел вдоль берега и исчез в темноте.
–Связался ты с ним, Зорбас, – сказал я. – Если монахи найдут его, пропал он.
–Не найдут, будь спокоен, хозяин. В такой контрабанде я кое-что смыслю. Завтра, чуть свет, побрею его, одену в человеческую одежду и посажу на корабль. Не беспокойся, хозяин, это все мелочи… Суп тебе понравился? Ешь в свое удовольствие хлеб человеков и не печалься.
Зорбас сытно поел, выпил, вытер усы, и у него появилось желание поговорить.
–Слышал? Дьявол в нем умер. Опустел теперь, бедняга, опустел, и все тут! Докатился до того же, что и другие.
Он задумался на миг и вдруг сказал:
–А может быть, хозяин, этот дьявол был…
–Конечно, – ответил я. – Им овладела идея сжечь монастырь, он его сжег и успокоился. Идее этой хотелось есть мясо, пить вино, окрепнуть, стать действием. Другому, Захарию, не хотелось ни мяса, ни вина: он крепнул постами.
Зорбас еще и еще раз прикинул в уме.
–Думаю, ты прав, хозяин. Кажется, и во мне пребывает несколько демонов!
–Во всех нас пребывают демоны, Зорбас, не бойся. И чем их больше, тем лучше. Нужно только, чтобы все они шли каждый своим путем к одной цели.
Слова эти потрясли Зорбаса. Он опустил голову на колени и задумался.
–К какой цели? – спросил он, наконец подняв глаза.
–Откуда я знаю, Зорбас? Ты спрашиваешь о трудных вещах, как тебе сказать…
–Скажи о них просто, и я пойму. До сих пор я позволял демонам поступать так, как им заблагорассудится, идти туда, куда им заблагорассудится, поэтому одни считают меня негодяем, другие – честным, одни – болваном, другие – премудрым Соломоном. А я, и все это, вместе взятое, и еще много чего другого – настоящий салат. Так что просвети меня, если можешь. К какой цели?
–Думаю, Зорбас, – но, может быть, я и ошибаюсь, – что люди бывают трех родов. Одни ставят своей целью пожить, так сказать, ради себя – поесть, выпить, насытиться ласками, добиться богатства и славы… Другие ставят своей целью жить не для себя, а для всего человечества: они чувствуют, что все люди – это одно целое, и пытаются просветить, полюбить, облагодетельствовать как можно больше люей. И наконец, есть такие, которые ставят целью своей жизни жизнь вселенной: все люди, животные, растения, звезды составляют для них одно целое, единую субстанцию, которая ведет одну и ту же страшную борьбу. Какую борьбу? Преобразовать материю в дух.
Зорбас почесал в голове и сказал:
–Умом я не вышел и в смысл вникаю с трудом… Эх, хозяин, если бы ты станцевал все это, я бы понял!
Я в отчаянии закусил губу. О, если бы я мог станцевать все эти мысли отчаяния!
–Или если бы ты рассказал мне все это, хозяин, как сказку. Как Хусейн-ага. Был такой старый турок, сосед мой. Был он совсем старый, очень бедный, не имел ни жены, ни детей. Один-одинешенек. Одежда у него совсем поизносилась, но была отменной чистоты: он сам стирал, готовил, наводил порядок, а по вечерам приходил в дом к моему отцу, садился рядом с моей бабушкой и другими старухами и вязал носки.
Этот Хусейн-ага был святой человек. Однажды взял он меня к себе на колени, положил мне руку на голову, словно давая благословение, и сказал:
–Скажу тебе, Алексис, кое-что по секрету. Ты еще мал и не поймешь. Поймешь, когда вырастешь. Слушай же, дитя мое.
Семь слоев неба и семь слоев земли слишком малы, чтобы объять Бога, но сердце человеческое его объемлет. Поэтому запомни хорошенько, Алексис: старайся никогда не ранить сердца человеческого!
Я слушал Зорбаса и молчал. О, если бы и я мог раскрывать уста только тогда, когда отвлеченная идея достигала уже высочайшей цели своей – становилась сказкой! Однако это по силам только либо великому поэту, либо народу после многих веков безмолвного труда.
Зорбас поднялся:
–Пойду посмотрю, что делает наш поджигатель. Наброшу на него одеяло, чтобы не простудился. И ножницы возьму – пригодятся. – Он засмеялся и добавил: – Когда люди станут людьми не только по названию, но и по делам своим, этот Захарий, хозяин, займет место рядом с Канарисом![55]
Зорбас взял одеяло и ножницы и пошел вдоль берега. Взошла ущербная луна, струя на землю бледный, болезненный и печальный свет.
Сидя в одиночестве у потухшего огня, я думал о словах Зорбаса, выражавших сущность, теплый земной запах и тяжесть человека. Его слова поднимались из глубин его существа, из самого нутра его, сохраняя человеческое тепло. А мои слова были бумажными, спускались из головы, окропленные всего лишь одной каплей крови, и если и обладали какой-нибудь значимостью, то значимостью они были обязаны именно этой капле.
Я лег ничком и стал разгребать жар, когда вдруг появился Зорбас. Он был расстроен, а руки его опущены.
–Только не пугайся, хозяин… – сказал Зорбас.
Я вскочил.
–Монах умер.
–Умер?!
–Он лежал на скале. Луна светила на него. Я стал на колени и принялся стричь ему бороду и остатки усов. Я все стриг и стриг, а он даже не шевельнулся. Тогда я разошелся и стал стричь его налысо. Пол-оки волос настриг, голова у него стала как голыш. Тут на меня смех напал! «Эй, синьор Захарий, – кричу я и расталкиваю его. – Просыпайся! Поглядишь на чудо Богородицы!» Но тот даже не шевельнулся. Толкнул я его снова. Все впустую! Не окочурился ли, думаю, бедняга? Распахнул я ему рясу на груди, положил руку на сердце. Стучит? Ничуть не бывало! Тишина. Остановилась машина.
Рассказывая, Зорбас пришел в настроение. Смерть потрясла его, но вскоре он собрался с духом:
–Что будем делать с ним, хозяин? Давай сожжем его. «Нефть ты принес, нефть ты и обретешь!» Разве не так гласит Евангелие? Вот увидишь: ряса на нем вся засалена, а теперь еще и нефтью пропиталась – загорится, как Иуда в Страстной четверг.
–Делай что хочешь, – недовольно ответил я.
Зорбас призадумался.
–Хлопотное дело, – сказал он наконец. – Очень хлопотное… Если поджечь его, ряса запылает, как факел, но сам-то он немощный, кожа да кости, пеплом станет не скоро. Нет в бедняге жира, чтобы помочь огню… – Он покачал головой. – Если бы Бог был, разве он не предусмотрел бы всего этого и не сотворил бы его толстым, с достаточным количеством жиру, чтобы избавить нас от хлопот? Ты что по этому поводу скажешь?
–Не впутывай меня в это дело. Делай что хочешь, да только побыстрее.
–Вот если бы из всего этого вышло чудо! Чтобы монахи уверовали, будто сам Бог стал парикмахером, постриг его, а затем убил за то, что тот поднял руку на монастырь…
Он снова почесал в голове.
–Чудо, стало быть? Чудо нужно? А ты для чего здесь, Зорбас?!
Ущербная луна уходила уже на закат, касаясь линии между небом и морем. Красно-золотая, словно раскаленная медь.
Я устал и прилег. А когда проснулся на рассвете, увидел, что Зорбас сидит рядом и готовит кофе. Он был очень бледен, глаза его распухли и раскраснелись от бессонницы, но толстые козлиные губы лукаво улыбались.
–Я всю ночь не спал, хозяин. Всю ночь. Работа была.
–Что еще за работа, безбожник?
–Чудо готовил.
Он засмеялся и приложил палец к губам.
–Не скажу! Завтра – открытие подвесной дороги, жеребцы придут освящать, вот тогда и узнаешь про новое чудо Богородицы Мстительницы, велика ее милость!
Зорбас разлил кофе.
–Мне бы настоятелем быть. Держу пари, что, если бы я открыл монастырь, все другие закрылись бы – я бы всю клиентуру забрал. Слез желаете? Небольшая мокрая губка, и все мои иконы рыдают. Грома желаете? Я под алтарем громыхающий механизм поставлю. Привидения? Два доверенных монаха всю ночь будут в простынях по монастырским крышам бегать. А еще готовил бы я хромых, слепых, паралитиков, которые каждый год на праздник ее милости будут прозревать и пускаться в пляс…
Не смейся, хозяин! Был у меня дядя, которому попался как-то умирающий мул – бросили его издыхать в одиночестве. Так вот, дядя мой взял его и каждое утро выгонял пастись, а вечером приводил обратно. «Зачем тебе этот негодный мул, дядюшка Харлампис?» – спрашивали его сельчане. «Это моя кизячная фабрика!» – отвечал дядя. Так вот, хозяин, мой монастырь стал бы фабрикой чудес.
XXV
Канун первого мая навсегда останется в моей памяти. Подвесная дорога была готова, столбы, трос, шкивы красовались в утреннем свете, огромные сосновые бревна были свалены на вершине горы, а рабочие ожидали команды, чтобы подвязать их к тросу и отправить на берег.
Один большой греческий флаг развевался на горе у вершины подвесной дороги, другой – у ее основания, на берегу. Зорбас поставил у барака бочонок вина, а рабочий жарил на вертеле упитанного барашка: после освящения и открытия подвесной дороги гостям предстояло выпить стакан вина, закусить и пожелать предприятию успеха.
Зорбас снял с барака клетку с попугаем и бережно установил ее на высоком камне у первого столба.
–Будто мою супругу вижу, – пробормотал он, нежно глядя на попугая, вынул из кармана горсть арахиса и покормил его.
На Зорбасе была праздничная одежда – белая, расстегнутая на груди рубаха, серый пиджак, зеленые брюки и элегантные туфли на резиновой подошве. Краска уже начала сходить с усов, и он подправил их фаброй.
Зорбас поспешно подошел и поприветствовал старост, как знатный вельможа при встрече со знатными вельможами, объяснив при этом, что такое подвесная дорога, как она обогатит село и как Богородица – велика Ее милость! – просветила Зорбаса создать эту совершенную дорогу.
–Дело это далеко не простое, – говорил Зорбас. – Найти нужный угол – целая наука! Несколько месяцев промучился я, и все зря: разум человеческий не для великих дел, тут нужно озарение Божие. И вот увидела Всемилостивая мучения мои и сжалилась надо мной. «Бедняга Зорбас – хороший человек, добра селу желает, – сказала она, – дай-ка помогу ему!» И тут свершилось чудо!
Зорбас замолчал и трижды перекрестился.
–Чудо свершилось! Однажды ночью явилась мне во сне женщина в черных одеждах. Это была Богородица – велика ее милость! В руке у нее была крохотная, такая вот, подвесная дорога. «Зорбас! – сказала она. – Принесла я тебе с небес проект. Вот, используй этот угол и прими мое благословение!» Сказала она мне так и исчезла. Вскочил я со сна, побежал туда, где проводил испытния, и что же вижу? Веревка была натянута под нужным углом и благоухала ладаном: конечно же, длань Богородицы коснулась ее!
Контоманольос раскрыл было рот, желая что-то спросить, но тут на каменистой тропе появились пятеро монахов верхом на мулах, а еще один торопливо шагал впереди с большим деревянным крестом на плече и что-то кричал. Что он кричал, разобрать было еще невозможно.
Послышалось пение псалмов, монахи махали руками, творя крестное знамение, от камней сыпались искры.
Пеший монах уже подошел. Пот струился с него ручьями. Монах поднял высоко крест и воскликнул:
–Чудо, христиане! Чудо свершилось, христиане! Братья несут образ Всемилостивой Богородицы… Падите ниц и поклонитесь!
Взволнованные сельчане, рабочие и старосты поспешно окружили монаха и стали творить крестное знамение. Я стоял в стороне. Зорбас быстро глянул на меня, сверкнув глазами:
–Подойди и ты, хозяин! Иди сюда, послушаешь о чуде Всемилостивой!
Торопливо, прерывисто дыша, монах приступил к рассказу:
–Слушайте, христиане! Облик Бога есть чудо божественное![56] Дьявол овладел душой проклятого Захария и велел ему третьего дня облить нефтью монастырь. Но Бог растолкал нас, проснулись мы, увидели пламя, вскочили на ноги. Настоятельские покои, веранда, кельи были в огне. Ударили мы в колокола, закричали: «Помоги нам, Богородица Мстительница!», забегали с кувшинами и ведрами, и на рассвете огонь угас, благодаря ее милости!
Отправились мы в часовню, где пребывает ее чудотворная икона, стали на колени и воззвали: «Подними свое копие, Богородица Мстительница, порази виновного!» Собрались мы во дворе и увидели, что нет среди нас Захария, Иуды. «Он нас поджег, он!» – вскричали мы и бросились искать его. Искали мы целый день, и все зря. А сегодня на заре отправились мы снова в часовню, и что же видим, христиане? Облик Бога есть чудо божественное! Захарий лежал мертвым у ног Богородицы, а на острие копья, которое держит Богородица, была капля крови.
–Господи, помилуй! Господи, помилуй! – бормотали сельчане, падая ниц и творя крестное знамение.
–И вот что еще потрясающее свершилось! – продолжал монах, глотая слюну. – Когда наклонились мы, чтобы поднять бесноватого, то так и застыли, раскрыв рты: Богородица остригла ему волосы, усы и бороду, словно католическому попу!
Я отвернулся, с трудом сдерживая смех, глянул на Зорбаса и тихо сказал:
–Безбожник!
А Зорбас смотрел на монаха, выпучив глаза, благоговейно творил крестное знамение и шептал:
–Велик ты, Господи! Велик ты, Господи, и дивны дела твои!
Между тем монахи прибыли, спешились, гостинник с чудотворной иконой в руках стал на камне, и все бросились, давя друг друга, поклоняться ей. Тучный Дометий стоял позади с дискосом, кропил кропилом твердые крестьянские лбы, а три монаха, все в поту, сложив на брюхе волосатые руки, стояли подле и пели псалмы.
–Мы отправимся по критским селам, чтобы верующие могли совершить поклонение и дать столько, насколько просветит их ее милость… Соберем деньги и восстановим святой монастырь…
–Ну и жеребцы! – пробормотал Зорбас. – И на этом наживутся!
Он подошел к настоятелю и сказал:
–Святой настоятель! Все готово к освящению. Да благословит наши труды ее милость!
Солнце поднялось высоко, воздух не двигался, было очень жарко. Монахи собрались вокруг первого столба с греческим флагом, утерли широкими рукавами пот со лбов, пропели молитву об «основе дома»: «Господи, Господи, установи механизм сей на прочной скале, дабы ни ветер, ни вода не имели силы повредить ему…» – окунули кропило в медный таз и окропили столб, трос, шкивы, Зорбаса и меня, а затем сельчан, рабочих и море.
После этого монахи бережно, словно больную женщину, подняли икону, установили ее прямо на высоком камне рядом с попугаем, а сами стали подле нее, приготовившись смотреть на открытие. С другой стороны столба стали старосты, посредине – Зорбас, а я отошел к морю.
Испытание должно было проводиться только тремя бревнами – в честь Святой Троицы, однако мы прибавили и четвертую сосну – в честь Богородицы Мстительницы.
Монахи, сельчане, рабочие перекрестились, бормоча:
–Во имя Бога и Богородицы!
Зорбас тут же очутился у первого столба, потянул за веревку и спустил флаг: это был сигнал для рабочих на горе. Все вздрогнули и прикипели взглядом к вершине.
–Во имя Отца!.. – воскликнул настоятель.
Дальнейшее не поддается описанию. Катастрофа грянула, словно гром среди ясного неба, а мы сами едва успели спастись. Вся подвесная дорога затряслась, сосна, подвешенная рабочими на трос, неистово устремилась вниз, рассыпая искры, огромные щепки откалывались и летели прочь, а когда через несколько секунд дерево оказалось внизу, от него осталось только наполовину обгорелое бревно.
Зорбас посмотрел на меня, словно побитая собака. Монахи и рабочие отпрянули подальше, мулы на привязи стали брыкаться. Тучный Дометий рухнул наземь и испуганно прошептал:
–Господи, помилуй!
Зорбас поднял руку.
–Ничего! – сказал он. – С первым бревном всегда так. Теперь механизм наладится. Смотрите!
Зорбас поднял флаг, подал сигнал и убежал.
–…и Сына!.. – снова воскликнул настоятель, уже слегка дрогнувшим голосом.
Отпустили второй ствол. Столбы трещали, дерево разогналось, запрыгало, словно дельфин, ринулось на нас, но долететь не успело, потому что разлетелось в щепки посредине горы.
–Черт побери! – прошептал Зорбас, кусая усы. – Угол не вышел.
Он яростно бросился к столбу и опустил флаг, снова давая сигнал. Монахи за мулами перекрестились, а старосты приготовились спасаться бегством.
–…и Святого Духа!.. – прерывающимся голосом прокричал настоятель, подбирая подол рясы.
Третье дерево оказалось огромной сосной. Едва его отпустили, раздался страшный грохот.
Монахи пали ниц, сельчане пустились наутек.
–Ложитесь, несчастные! – закричал, убегая, Зорбас.
Сосна прыгнула, снова повисла на тросе, сыпнула искрами и, не успели мы и глазом моргнуть, пролетела через гору и берег и плюхнулась далеко в море, взбив обильную пену. Многие из столбов наклонились и трещали, мулы разорвали привязь и убежали.
–Ничего! Это еще совсем ничего не значит! – яростно закричал Зорбас. – Теперь-то механизм заработает! Давай!
Он снова поднял флаг. Чувствовалось, что им уже овладело отчаяние, и он спешил покончить со всем этим раз и навсегда.
–…и Пречистой Богородицы Мстительницы! – заикаясь, прокричал настоятель из-за скалы.
Ринулось четвертое дерево. Послышался страшный треск, затем затрещало еще раз, и все столбы попадали один за другим, словно карточный домик.
–Господи помилуй! Господи помилуй! – закричали рабочие, сельчане, монахи и пустились со всех ног наутек.
Одна щепка ранила Дометия в бедро, другая чуть было не вышибла глаз настоятелю. Рабочие исчезли, и только Богородица нерушимо стояла на камне с копьем во длани, строго взирая на людей, а рядом с ней дрожал, вздыбив зеленые перья, злополучный попугай.
Монахи схватили Богородицу, подняли стонавшего от боли Дометия, поймали мулов, взобрались на них верхом и уехали. Рабочий, жаривший на вертеле барашка, убежал в испуге, и теперь барашек пригорал.
–От барашка один пепел останется! – закричал Зорбас и побежал вращать вертел.
Я уселся рядом. Теперь на берегу не было уже никого, кроме нас двоих. Зорбас повернул голову и неуверенно, растерянно посмотрел на меня… Он не знал, как я отнесусь к катастрофе, чем все это кончится. Он снова склонился над барашком, взял нож, отрезал кусок, попробовал, тут же снял барашка с огня и поставил его в вертикальное положение.
–Объедение! – сказал Зорбас. – Настоящее объедение, хозяин! Хочешь перекусить?
–Принеси вина и хлеба. Я проголодался.
Зорбас живо сбегал, прикатил к барашку бочонок, принес большой каравай пшеничного хлеба и два стакана. Взяв каждый по ножу, мы отрезали два куска мяса побольше и два ломтя хлеба потолще, принялись за еду и все не могли насытиться.
–Каквкусно, правда, хозяин? – спросил Зорбас. – Объедение! Тут, видишь ли, густой травы нет, овец пасут на скудных пастбищах, и потому мясо у них такое вкусное. Знаешь, когда-то я носил на груди вместо амулета вышитую из моих же волос Святую Софию… Старая история!
–Рассказывай! Рассказывай, Зорбас!
–Старая история, хозяин! Греческие идеи, сумасбродные идеи!
–Рассказывай, Зорбас! Я люблю слушать про такое!
–Ну вот, окружили нас болгары. Наступила уже ночь. Разожгли они вокруг по склонам гор огни, стали бить в барабаны и выть волками, чтобы испугать нас. Было их сотни три, а нас – всего двадцать восемь во главе с капитаном Рувасом – помилуй, Боже, душу его, если он умер, славный был парень!
«Эй, Зорбас, – говорит он мне. – Нанизывай барашка на вертел!»
«Вкуснее получится в яме», – отвечаю я.
«Делай как знаешь, да только поживее! Проголодались мы!»
Вырыли мы яму, положил я туда барашка прямо со шкурой, навалили сверху побольше горящих углей, вытащили из торб хлеб и ждем.
«Может быть, ребята, это наш последний барашек! – говорит капитан Рувас. – Кто из вас боится, ребята?»
Все засмеялись, никто не ответил. Приложились мы к фляге.
«За твое здоровье, капитан Рувас! За меткие пули!»
Выпили мы раз, выпили другой, вытащили барашка. Эх, что это за мясо было, хозяин! Как вспомню, до сих пор слюнки текут! Нежное, во рту так и тает! Набросились мы все на него по-молодецки.
«Никогда не едал я мяса вкуснее! – говорит капитан. – Да поможет нам Бог!»
И он тоже выпил залпом, хотя вообще никогда не пил.
«Спойте, ребята, клефтскую! – приказал он. – Они там как волки воют, а мы споем как люди. Споем „Старый Димос“!»
Мы побыстрее проглотили, что во рту было, пропустили еще по одной и громко запели, так что эхо по оврагам пошло:
- Эх, постарел, ребята, я, а сорок лет был клефтом…
Настроение у нас поднялось пуще прежнего.
«Что это вы приуныли, ребята, – говорит капитан. – Ну-ка, Алексис, погадай на лопатке… Что там про нас сказано?»
Почистил я лопатку ножом, поднес к огню и говорю:
«Могил, капитан, не вижу. Смерти не вижу. Думаю, спасемся мы и на этот раз».
«Бог да услышит твои слова! – говорит самый храбрый из нас, который к тому же недавно женился. – Только бы успеть сына на свет народить, а там – будь что будет!»
Зорбас отрезал большой кусок почки и сказал:
–Хорош был тот барашек, но этот ему не уступает!
–Налей, Зорбас! И выпьем до дна!
Мы чокнулись и выпили. Было то знаменитое вино Иерапетры[57], темное, как заячья кровь. Пьешь его, наполняешься зверской силой, причастившись кровью земли. Жилы переполняет сила, а сердце – доброта. Трус становится храбрецом, а храбрец – настоящим зверем! Забываются мелочные заботы, рушатся тесные границы, и становишься одним целым с людьми, с животными, с Богом.
–Ну-ка, давай поглядим на баранью лопатку, что она там говорит, – предложил я. – Давай, Зорбас, возглашай пророчества!
Он тщательно облизал лопатку, затем почистил ее ножом, поднял на свет и принялся внимательно разглядывать.
–Все будет хорошо, хозяин. Тысячу лет проживем. Сердце крепкое, как скала! – Зорбас снова склонился, внимательно посмотрел на лопатку и сказал: – Вижу дорогу, – сказал он. – Дальний путь. А в конце пути – большой дом с множеством дверей. Должно быть, какой-то город, хозяин. А может быть, и монастырь, в котором я буду привратником и займусь контрабандой.
–Давай-ка лучше выпьем, Зорбас, и оставь пророчества! Я скажу тебе, что это за дом с множеством дверей. Это – земля с могилами. Таков конец пути. За твое здоровье, безбожник!
–За твое здоровье, хозяин! Удача, говорят, слепа: куда идти, она не знает и спотыкается о прохожих – на кого упадет, того и считают удачливым. К дьяволу такую удачу, не нужна она нам, хозяин!
–Не нужна она нам, Зорбас! Вперед!
Мы пили, обгладывали до костей барашка, мир становился легким, море смеялось, земля покачивалась, словно корабельная палуба, две чайки разгуливали по гальке и разговаривали, словно люди.
Я поднялся и воскликнул:
–Зорбас! Научи меня танцевать!
Зорбас вскочил, лицо его засияло.
–Танцевать? Танцевать, хозяин? Давай!
–Вперед, Зорбас! Жизнь моя изменилась. Вперед!
–Перво-наперво научу тебя танцевать зеибекикос – суровый, мужественный танец. Комитадзисы танцевали его перед боем.
Зорбас разулся, снял баклажанные носки, остался только в штанах и рубахе. Но ему было все равно тесно, и он сбросил и рубаху.
–Смотри на мои ноги, хозяин! – велел Зорбас. – Внимательно смотри!
Зорбас вытянул ногу, коснулся легко земли, вытянул другую, и пошли, сплетаясь, дикие, радостные шаги, от которых земля гудела.
Он схватил меня за плечо.
–Пошли! Давай вдвоем!
Мы пустились в пляс. Зорбас поправлял меня. Серьезно, терпеливо, нежно. Я осмелел, почувствовал, как на тяжких ногах у меня вдруг выросли крылья.
–Молодец! – закричал Зорбас и стал хлопать в ладоши, задавая мне ритм. – Молодец, парень! К дьяволу бумагу и чернила! К дьяволу добро и заработок! Эх, теперь, когда ты научишься танцевать и выучишь наконец мой язык, знаешь, что мы сможем рассказать друг другу?!
Он провел босыми стопами по гальке, хлопнул в ладоши и крикнул:
–У меня есть много чего рассказать тебе, хозяин! Никого не любил я так, как тебя! Я много должен рассказать тебе, но слов мне не хватает!.. Поэтому я тебе станцую! А ты отойди в сторону, чтобы я тебя не задел! Ну-ка! Хоп! Хоп!
Он прыгнул, и его руки и ноги превратились в крылья. Стоя во весь рост взметнулся он над землей и показался на фоне моря и неба прадавним архангелом-бунтовщиком. Потому что танец Зорбаса был призывом, упорством, бунтом. Он словно кричал: «Что ты можешь сделать мне, Всемогущий?! Ничего не можешь, разве только убить! Убей меня, мне все равно. То, что было у меня на душе, я выразил, что хотел – высказал: успел, станцевал, и теперь ты мне не нужен!»
Я смотрел, как Зорбас танцует, и впервые прочувствовал демонический бунт человека, стремящегося победить собственную тяжесть и первородный грех – материю. Я восхищался его выдержкой, ловкостью, гордостью. На прибрежном песке порывистые и в то же время искусные шаги Зорбаса писали люциферовскую историю человека.
Он остановился. Посмотрел на остатки развалившейся подвесной дороги. Солнце опускалось к закату, тени росли. Зорбас выпучил глаза, словно вдруг что-то вспомнил. Он повернулся, посмотрел на меня и, прикрыв, как обычно, рот ладонью, сказал:
–Ну и ну, хозяин! Видал, как она искрами сыпала, негодная?!
И оба мы расхохотались. Зорбас бросился ко мне, схватил меня в объятия и стал целовать.
–Ты тоже смеешься? – ласково кричал он. – Ты тоже смеешься, хозяин? Молодец, дорогой ты мой!
Мы заливались смехом и долго боролись друг с другом на берегу. А затем упали вдруг оба наземь, простерлись на гальке и, обнявшись, уснули.
На рассвете я проснулся и быстро зашагал по берегу к селу. Сердце мое ликовало. Редко доводилось мне испытывать подобную радость. Это была даже не радость, а высокий, безумный, необъяснимый восторг. Не только необъяснимый, но и противоречащий какому бы то ни было объяснению. Я потерял все свои деньги, которые ушли на рабочих, на подвесную дорогу, на вагоны, даже на небольшую пристань, которую мы приготовили для транспортировки. Теперь перевозить было нечего.
Но именно теперь я неожиданно почувствовал избавление. Я словно обнаружил в суровом, чуждом радости черепе Неотвратимости играющую где-то там, в уголке, свободу и стал играть вместе с ней.
Когда все у нас получается вверх дном, как радостно почувствовать вдруг, что душа наша обладает выдержкой и ценностью! Словно некий незримый всемогущий враг, которого одни называют Богом, а другие – дьяволом, устремляется ниспровергнуть нас, но мы твердо стоим на ногах. Одерживая внутреннюю победу и будучи побежден внешней силой, истинный муж испытывает невыразимую гордость и радость, потому что внешнее несчасте преобразуется в высшее, очень трудное счастье.
Однажды вечером Зорбас сказал мне:
–Как-то ночью в заснеженных горах Македонии поднялся ужасный ветер и стал расшатывать, словно желая повалить, маленькую хижину, в которую я тогда забился. Но я хорошо укрепил хижину, сидел в полном одиночестве у горящего очага, смеялся и прогонял ветер, крича ему: «Ты не войдешь в мою хижину! Я не открою тебе дверь, и ты не задуешь очага, не одолеешь меня!»
Эти слова Зорбаса придали сил моей душе: я понял, как должен вести себя человек, как он должен разговаривать с Неотвратимостью.
Я быстро шел по берегу и тоже разговаривал с невидимым врагом, крича ему: «Ты не войдешь в мою душу! Я не открою тебе дверь, и ты не задуешь очага, не одолеешь меня!»
Солнце еще не показалось из-за горы, на море и на небе играли краски – голубая, зеленая, розовая и перламутровая, а вдали, на масличных деревьях, просыпались и порхали маленькие певчие птички.
Я шел вдоль моря, чтобы попрощаться с пустынными берегами, запечатлеть их в памяти и унести с собой.
На этих берегах я испытал великую радость, жизнь подле Зорбаса сделала сердце мое более широким, а некоторые его слова успокоили мой разум, дав самое простое решение пребывавшим внутри меня сложным вопросам. Этот человек, обладающий безошибочным душевным устремлением и первозданным орлиным взглядом, свернув с проторенного и короткого пути, просто и без особых усилий достигал той вершины стремления, которая есть отсутствие стремления.