Однокурсники Боборыкин Петр

Из дневника Эндрю Элиота

15 мая 1968 года

Живя так, как я сейчас живу — практически не вылезая из нью-йоркского Гарвард-клуба — я стал, наверное, первым из парней вне Кембриджа, кому на глаза попался «Бюллетень к десятилетию», в котором расписаны успехи выпускников нашего курса за те десять лет, которые прошли после окончания университета.

И я обратил внимание на одну вещь: чем скромнее успехи ребят, тем больше они про себя пишут — в отличие от своих блестящих однокурсников.

Так, например, один чудак абзац за абзацем нудно описывает во всех скучных подробностях свою ничем не примечательную службу в армии, то, как он выбирал жену, сколько весили его дети при рождении и тому подобное. А еще как сложно и напряженно протекает жизнь его папочки в бизнесе по изготовлению и продаже обуви («Нам пришлось перевести производство из Новой Англии в Пуэрто-Рико, а сейчас мы изучаем возможность его перемещения на Дальний Восток»).

Единственная тема, о которой он совсем не распространяется, это его развод. Вот здесь-то я ему и посочувствовал. Как бы там ни было, невооруженным глазом видно, что густой пеленой своего многословия он пытается приукрасить жизнь, полную тихого отчаяния. И завершает он свое повествование философским наблюдением: «Если обувь по ноге — ее следует носить».

Иными словами, ему потребовалось целых четыре страницы, чтобы сообщить всем нам, что он с успехом движется к тому, чтобы стать полным неудачником.

Зато Дэнни Росси просто указывает даты собственной свадьбы и рождения дочерей, перечисляет написанные произведения и полученные награды. И все. И даже никаких глубоких и содержательных выводов в конце, вроде «Мне очень повезло» или «А все потому, что я ел манную кашу» и тому подобное.

И при этом кто не видел портретов Росси во всех газетах и не читал в прессе по крайней мере с десяток хвалебных статей, где его превозносят до небес?

Держу пари — многие из тех парней, кто считал его мозгляком, теперь хвастаются перед своими женами и детьми, что были его приятелями, пока учились в университете. Признаться, я тоже немного преувеличиваю степень близости наших с ним дружеских отношений.

Статья о Теде Ламбросе также оказалась краткой и по существу. Он и Сара с удовольствием провели эти десять лет в стенах Гарварда. Тед с удовлетворением отмечает, что его книга по Софоклу получила весьма благоприятные отзывы и что он вместе со своей семьей предвкушает интересные перемены, связанные с переездом и началом преподавательской деятельности в Кентербери.

Ни Джейсон Гилберт, ни Джордж Келлер не прислали информацию о себе — оба по вполне понятным мне причинам. Джейсон, с которым я поддерживаю переписку, пережил много горя за это время.

А Джордж остался все тем же старым параноиком, подозрительным психом. И даже когда мы обедаем вместе, он ни разу не снизошел до того, чтобы хоть немного рассказать о себе.

В отличие от большинства сокурсников, я в своей краткой истории жизни, как мне кажется, постарался быть честным.

Два года моей службы в ВМФ уместились в одном предложении, и я не стал их никак приукрашивать. Затем я просто указал, что после семи лет работы в «Даунс — Уиншип», я был избран вице-президентом.

Потом я признался, что самой великой радостью для меня было видеть, как растут мои дети. А самым большим разочарованием стало то, что мой брак развалился.

Не думаю, что кто-то вообще захочет обо мне читать, но многих секретов я и не стал выдавать.

Я ни словом не обмолвился о том, что мои успехи в банковском деле не такие уж и выдающиеся. Своим выдвижением я обязан тому обстоятельству, что мы с парочкой приятелей помогли удержаться на плаву компании «Кинтекс», которая впоследствии выросла в крупнейшего в мире производителя противозачаточных таблеток. И акции ее взлетели вверх со скоростью бешеной ракеты. (Чистая удача — или же это подсознательный способ раскаяния за то, что я позволил себе иметь детей от такой никудышной матери?)

И я не стал рассказывать о том, как мне безумно одиноко, несмотря на то, что на Первой авеню, как грибы после дождя, тысячами открываются специальные бары знакомств, где так называемые везунчики вроде меня должны знакомиться с довольно приличными женщинами.

Каждые выходные я занят тем, что пытаюсь встречаться со своими детьми (Энди уже исполнилось семь лет, а Лиззи — четыре) и быть им хоть в чем-то полезным. Фейт, похоже, теперь предпочитает сексу выпивку — это уже видно по ее лицу. Вероятно, трезвеет она лишь в те минуты, когда рассказывает малышам, какой у них отец негодяй. И у меня есть всего два часа в неделю, по субботам, за которые я должен успеть опровергнуть эту клевету.

Кажется, единственным моим утешением остается Гарвард. И хоть я купил себе модное жилье в новой многоэтажке на 61-й Ист-стрит, но большую часть времени провожу в Гарвард-клубе — играю в сквош и общаюсь с ребятами. Я помогаю приемной комиссии вербовать лучших молодых людей для «времен, что ждут впереди». И даже подумываю о том, чтобы участвовать в Совете выпускников — это дало бы мне отличный повод поехать в Гарвард и снова пройтись по Гарвардскому двору.

Короче говоря, я ничем не счастливее словоохотливого торговца обувью. Зато, как мне кажется, я немного лучше это скрываю.

*****

Тед Ламброс готовился к новой жизни в Кентербери с присущим ему энтузиазмом. Все лето 1968 года он занимался тем, что упаковывал свои книги и записи, дополнял и совершенствовал старые лекции и — самое главное — брал уроки тенниса на кортах «Солджерз-филд».

Когда они въезжали в полуразвалившийся домик на Норт-Виндзор-стрит, который сдал им в аренду университет, Сара предостерегла его:

— Имей в виду, милый, если ты и в самом деле выиграешь у Бантинга, он в жизни не станет за тебя голосовать.

— Но-но, — шутливо ответил он, — ты же разговариваешь с великим тактиком. Я просто буду для него хорошим спарринг-партнером, или как это у них там называется, — только и всего.

Но их волновало не только то, как проголосует за него теннисист. На отделении помимо него работали еще три старших классициста — у которых были не менее влиятельные жены.

Естественно, им еще предстояло поужинать с каждой из супружеских пар по отдельности. Генри Данстер первым проявил инициативу и пригласил их к себе. Нынешняя миссис Д. была у Генри уже третьей по счету, и все указывало на то, что он, быть может, на ней не остановится. Как и следовало ожидать, Данстер оказывал недвусмысленные знаки внимания Саре. Что ей ни в коей мере не льстило.

— Не хочу сказать, будто он был вульгарен, — пожаловалась она Теду в машине, когда они ехали домой, — но зато был смехотворно осторожен. Уж если флиртуешь с женщиной, то и веди себя как мужчина. Господи, что за червяк!

Тед наклонился к Саре и взял ее за руку.

— Один долой, — шепнул он, — осталось троих навестить.

Следующим барьером в этом стипль-чезе на пути к постоянной должности оказался ужин с Хендриксонами — историком Дигби и его очаровательной женой Амелией. Это был действительно брак по любви, они даже думали совершенно одинаково. Оба супруга любили ходить в походы, лазать по горам, и обоих объединяла жгучая паранойя по поводу того, что все преподаватели классического отделения так и норовят украсть у Дигби лекторские часы.

— По-моему, это ужасно, — заметила Сара, — но в каком-то смысле их зависть можно понять. Ведь история — это, в конце концов, фундамент классической филологии.

Дигби с ней согласился и даже немного углубился в эту тему.

— Не только фундамент, Сара, это вообще всё. Литература — дело приятное, но что в ней проку, когда там всё одни слова. А вот история — это факты.

— Ладно, сдаюсь, — сказал, поступаясь самолюбием, специалист по литературе Тед Ламброс, оставив свое мнение при себе.

Сара уже приступила к действиям на женском фронте. В сущности ее «дружба» с женой Кена Бантинга достигла такого расцвета, что они встречались раз в неделю в «Охотничьем домике» — поболтать за обедом.

Дотти сама назначила себя верховным судьей в обществе и строго зачислила каждую из жен преподавателей Кентербери в одну из двух категорий: «настоящий шик» или «никакого шика». Сара Ламброс из семейства нью-йоркского банкира Харрисона являлась настоящей представительницей сливок общества, а вовсе не дешевым суррогатом. А поскольку Дотти, по ее собственным словам, была аристократкой из Сиэтла, то она рассматривала Сару в качестве единомышленницы.

Вот только мужья у них были совсем не похожие.

— Скажи мне, — вкрадчивым голосом произнесла Дотти, — каково быть замужем за этим, ну ты знаешь — за латиносом?

Стараясь изо всех сил сохранять строгое выражение лица, Сара терпеливо объясняла, что греки хотя и темноволосые и для кого-то, возможно, немного смуглые, но они совсем не то же самое, что латиносы. И все же, поняв скрытый в вопросе намек, она ответила, что, на ее взгляд, все мужчины в основном одинаковые.

— Ты хочешь сказать, у тебя их было много? — спросила Дотти Бантинг, возбужденная и заинтригованная.

— Нет, — спокойно ответила Сара, — я просто хочу сказать, ну, ты знаешь, у них у всех одно и то же устройство.

Дотти Бантинг заметно покраснела.

Сара тут же сменила тему разговора и стала расспрашивать Дотти, кого из детских дантистов в округе она считает «настоящим шиком».

Одно было очевидно: если бы у миссис Бантинг было право голоса, Сара безусловно получила бы от нее поддержку. Оставалось только убедиться, что она имеет хоть какое-то влияние на мужа. А это возможно определить лишь в том случае, если две супружеские пары встретятся за ужином. И снова, по заведенному здесь обычаю, Бантинги пригласили вновь прибывших к себе домой.

Разговор, как и предполагалось, зашел о теннисе. Бантинг шутливо попенял Теду за то, что он все время увиливает от многочисленных приглашений «прийти и немного постучать». Тед весело ответил, что проржавел насквозь, занимаясь переездом и подготовкой к лекциям, и вряд ли теперь сможет, пусть даже символически, противостоять Бантингу.

— О, а я уверена, он просто скромничает, Сара, — с жаром вмешалась в разговор Дотти Бантинг. — Готова поспорить — он даже играл за университет.

— Нет-нет, что вы, — запротестовал Тед, — куда мне до наших звезд. Теннис — один из немногих видов спорта, где гарвардцы действительно хорошо выступают.

— Да, — согласился Кен, — именно парень из Гарварда выиграл у меня в финале пятьдесят шестого года в соревнованиях Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей.

Сам того не желая, Тед разбередил самую больную рану в спортивных воспоминаниях Бантинга. И Кен начал вербально истекать кровью.

— Я ведь должен был выиграть. Но этот Джейсон Гилберт — такой хитрющий, как все ньюйоркцы. У него в запасе были такие коварные удары.

— Никогда не знала, что ньюйоркцы какие-то особенно «хитрющие», — сказала Сара. — Я ведь тоже из Манхэттена.

— Конечно, Сара, — извиняющимся тоном быстро произнес Бантинг. — Но Гилберт — наверное, раньше он носил другую фамилию — именно такой, ну, вы понимаете, настоящий еврей.

Наступило неловкое молчание. Сара откинулась на спинку стула, чтобы ее муж сказал что-то в защиту своего однокурсника по Гарварду. Но Тед явно затруднялся с выбором слов, и она снова заговорила:

— Джейсон принадлежит к выпуску тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года, как Тед и я.

— О, — сказала Дотти Бантинг. — Вы его знали?

— Не очень хорошо, — ответила Сара, — но он встречался с некоторыми девушками из моего общежития. Он был очень хорош собой.

— О! — сказала Дотти, желая услышать подробности.

— Слушайте, — оборвал ее Кен, — а что случилось со стариной Джейсоном? Его имя совсем пропало со страниц журнала «Мир тенниса».

— Я слышал, он уехал жить в Израиль, — ответил Тед.

— В самом деле? — Бантинг ухмыльнулся. — Должно быть, он там очень счастлив.

Тед посмотрел на Сару умоляющим взглядом, чтобы она подсказала ему нужные слова. Но на этот раз она тоже растерялась. И не нашла ничего лучше, как сменить тему.

— Этот десерт просто изумительный. Ты обязательно должна дать мне рецепт.

Напоследок им достался самый крепкий орешек из всех — археолог Фоули с каменным лицом и его такая же непробиваемая супруга. Сара несчетное количество раз пыталась условиться с ними о встрече. Но у них постоянно были какие-то предварительные договоренности. Вконец отчаявшись, Сара сказала:

— Пожалуйста, назовите любой день, когда вы свободны. Нам все равно.

— Очень жаль, дорогая, — бодрым голосом ответила миссис Фоули, — в этот день мы тоже заняты.

Сара аккуратно повесила трубку и обернулась к Теду.

— Ну и черт с ними, у нас есть три из четырех. Этого должно хватить.

Если отбросить мысли о коллегах, то жизнь в Кентербери нравилась Теду все больше и больше. Он радовался тому, что Сара постепенно приспособилась к сельскому окружению, а также оценила богатство классического отдела в библиотеке Хиллиер. Она читала все свежие журналы от корки до корки и за обедом обычно вкратце сообщала ему о том, что происходит нового в науке о Древнем мире.

Студенты были от него в восторге, и он отвечал им тем же. Его лекции по древнегреческой драме собирали столько народу, что остальным преподавателям отделения и не снилось, и это, разумеется, не могло не льстить его самолюбию.

Восторженные отзывы о его преподавательском мастерстве вскоре дошли до деканата. И Тони Тэтчер решил, что настал благоприятный момент, чтобы узнать мнение всех членов отделения и ввести Теда в штат. Он добился положительного ответа от эллиниста, латиниста и историка. А археолог даже кивнул в знак согласия.

Все должно было пройти без единого сучка, если бы не тот случай с юным Крисом Джастроу.

Возможно, при определенных обстоятельствах это было бы трогательное зрелище — мускулистый Адонис в оранжевом свитере без воротника, украшенном буквой «К», спящий на солнце подобно могучему льву.

Но к несчастью, все происходило посреди урока латинского языка, который вел Тед. И это зрелище его нисколько не тронуло, а совсем наоборот.

— Проснитесь, Джастроу! — прикрикнул он.

Кристофер Джастроу медленно поднял красивую голову и посмотрел на Теда сквозь приспущенные веки.

— Да, сэр, профессор, — пробормотал он с преувеличенным почтением.

И убрал ноги со стола.

— Мне жаль нарушать вашу сиесту. Однако не могли бы вы оказать всем нам любезность и проспрягать глагол voco в настоящем совершенном времени?

— Voco?

— Да, voco, — повторил Тед. — Возможно, вы помните, что это глагол первого спряжения. И мне бы хотелось послушать, как вы его спрягаете в настоящем совершенном времени.

Последовала небольшая пауза.

— Боюсь, я не понял сегодняшнего задания, сэр.

— Ваши слова означают, что вы пропустили прошлое занятие и даже не соблаговолили узнать у кого-либо, что задано.

— Ну…

— Мистер Джастроу, я желаю видеть вас у себя в кабинете сегодня после обеда с четырех до пяти.

— Боюсь, я не смогу, сэр, — вежливо ответил он. — У меня тренировка.

— Слушайте, — строго пригрозил Тед, — мне все равно, что там у вас, хоть встреча с самим президентом Соединенных Штатов. Вы придете с четырех до пяти сегодня или… я за себя не ручаюсь.

И хотя до конца урока оставалось около десяти минут, он не смог продолжать занятие.

— Урок окончен, можете идти, — произнес он, кипя от злости.

Пока студенты медленно тянулись друг за другом к выходу, второкурсник Том Херман остановился около стола преподавателя и сочувственно заговорил:

— Простите, профессор Ламброс, вы не обидитесь, если я скажу вам кое-что?

— Том, — ответил Тед, — ничто сказанное тобой не сможет обидеть меня больше, чем отношение Джастроу к предмету.

— В этом-то все и дело, сэр, — застенчиво произнес Херман. — Может, вы не знаете, кто он.

— Я читаю университетскую газету, — ответил Тед. — И знаю, что Джастроу наш основной полузащитник. Но я все равно намерен выгнать его взашей, если он не начнет работать.

— Сэр, при всем уважении к вам, вы не можете так поступить. Я хочу сказать, без него мы не сможем стать чемпионами Лиги плюща.

Храбро сказав это, он повернулся и быстро покинул аудиторию.

В тот день Тед просидел у себя в кабинете с четырех до половины шестого. За это время к нему заглянуло множество народу — кто-то из студентов просил объяснить непонятный материал, а кто-то просто хотел с ним пообщаться.

Но Криса Джастроу среди них не оказалось.

Тед повязал свой (гарвардский) шарф, накинул пальто и пошел по коридору. Он заметил, что кафедра классического отделения все еще открыта, а секретарша Лиона сидит за пишущей машинкой. Он просунул голову в дверь.

— Привет, Ли, у вас найдется время напечатать для меня короткую записку?

— Конечно.

Она улыбнулась, затем быстро извлекла чистый лист бумаги из толстой пачки и, вставив его в машинку, сказала:

— Диктуйте.

— «Энтони Тэтчеру, декану факультета гуманитарных наук: Кристофер Джастроу, выпуск тысяча девятьсот шестьдесят девятого, в настоящее время не успевает по курсу латинского языка. Беспечность его отношения к предмету граничит с самонадеянностью. И если не произойдет какого-то непредвиденного чуда, то нет никакой вероятности, что он останется учиться в следующем полугодии. Искренне ваш, и так далее».

Тед продиктовал все это на одном дыхании, держась за голову. Подняв глаза, он заметил смущение Лионы.

— Да, я знаю, кто он. Но это стандарты Лиги плюща, и мы должны им соответствовать.

И пока она надписывала конверт, он добавил, словно освобождая ее от ответственности:

— Я сам положу письмо декану под дверь.

На другой день у него не было никаких занятий, и он сполна насладился богатыми возможностями библиотеки в Кентербери для своих дальнейших изысканий.

Он провел в читальном зале без малого восемь часов, успев за это время полностью проштудировать том Еврипида, изданный Фондом Хардта, и вышел оттуда с тяжелой зеленой гарвардской сумкой, набитой ценными европейскими научными журналами, которые они с Сарой проглотят за ближайшие выходные дни.

Что-то заставило его поднять глаза на главное здание университета Кентербери, возвышавшееся на холме. В окнах деканата свет не горел. Он чертыхнулся про себя, вспомнив о том, что ему еще нужно забрать почту.

Среди привычной корреспонденции он обнаружил написанное от руки письмо с кафедры физкультуры.

Дорогой Тед!

Я был бы признателен, если б вы заглянули ко мне в ближайшее время. Обычно я нахожусь у себя в кабинете примерно до 19. 30.

Ваш друг,

Чет Бигелоу

(главный тренер по футболу).

Он так и знал. Взглянув на часы, он убедился, что у него еще есть время, чтобы сегодня же вечером поставить этого самонадеянного мерзавца на место. И решительно зашагал в сторону спортивного зала.

Черты лица у Чета Бигелоу были грубыми и резкими — казалось, именно с него лепили всю ту шеренгу трофейных статуэток, которые выстроились на письменном столе, разделяя двух мужчин.

— Ну, профессор, — начал он, — как я понял, у нашего мальчика Джастроу трудности по вашему предмету. Наверное, вы не понимаете, какие нагрузки испытывают наши ребята во время футбольного сезона.

— Если честно, мистер Бигелоу, это не моя забота. На самом деле меня больше всего удивляет тот факт, что Джастроу взял латынь в качестве основного предмета.

— Послушайте, профессор, вы ведь не хуже моего знаете университетские правила. Парню ведь нужно иметь в дипломе иностранный язык, чтобы выпуститься. Так?

— Но почему латынь? Зачем вашему драгоценному полузащитнику вообще понадобилось брать древний язык, который гораздо труднее любого современного языка?

— Не такой он и трудный, если у вас правильный преподаватель, — пояснил Бигелоу.

— Что?

— За эти годы у нас сложились великолепные отношения с большинством из ваших ребят-классицистов, — пустился в воспоминания Чет. — Например, Генри Данстер — просто потрясающий. И конечно, мы ему тоже кое в чем помогали.

— Тренер Бигелоу, боюсь, вы меня не поняли.

— Ладно, Тедди, зайду с другой стороны. Если у вас вдруг появилось много студентов, желающих изучать латынь, то вам приходится нанимать больше преподавателей. Я прав?

— Мне не нравятся ваши намеки, — с недовольством произнес Тед.

— А на что я, по-вашему, намекаю, профессор?

— Разумеется, я всего лишь какой-то болван из Гарварда. Но из ваших слов я все же понял: раз футбольная команда увеличивает нам набор, присылая пустоголовых тупиц, то мы, в знак благодарности, должны смотреть сквозь пальцы на то, что они бездельничают.

Повисла тяжелая тишина. Тренер молча уставился на Теда. А затем улыбнулся.

— Вы прекрасно знаете правила игры, профессор. И я предлагаю вам идти к себе и играть по правилам. Ведь, насколько мне известно, вы еще не получили постоянную должность при нашем университете. Поэтому и для вас, и для нас очень важно, чтобы этот сезон сложился удачно.

Тед выпрямился во весь рост.

— Хотите войну, тренер, — прошептал он, — вы ее получите. Завтра — экзамен за половину семестра. И если Джастроу его завалит, то вылетит отсюда к чертовой матери.

— Это вы так считаете, Тедди. И не забудьте, вы имеете дело с человеком, который за шесть сезонов еще никому не проиграл.

На следующее утро Джастроу вовсе не явился сдавать экзамен. Как только все закончилось, Тед Ламброс тут же помчался в Барнс-холл и попросился на прием к декану гуманитарного факультета.

— Тони, прошу меня извинить, что врываюсь подобным образом.

— Все в порядке, — ответил декан. — На самом деле, можно сказать, ваш приход был кое-кем предсказан.

— Тренером Бигелоу?

Декан кивнул.

— Да, Чет чересчур уж опекает своих ребят. Как бы там ни было, присядьте и расскажите обо всем по порядку.

Тэтчер внимательно слушал обвинительные речи Теда. Лицо его постепенно хмурилось. Помолчав немного, он сказал:

— Послушайте, Тед, мне не кажется, что завалить Джастроу на экзамене — это самый разумный способ справиться с ситуацией.

— Вы видите какой-то другой выход?

Декан развернул свое кресло на девяносто градусов и стал смотреть на парк Виндзор-грин за окном.

— Ладно, — задумчиво произнес он, — как ярко выразился Джон Мильтон: «Но может быть, не меньше служит тот высокой воле, кто стоит и ждет».

Затем он снова повернулся к Теду и посмотрел на него.

— Мильтон был слепым, когда писал это. Но я-то нет.

Декан Тэтчер задумался над таким ответом, после чего мило улыбнулся.

— Тед, хочу сказать вам кое-что, но это между нами. Вы же знаете, как высоко я вас ценю. И я верю, вас ждет исключительно многообещающая карьера на академическом поприще.

— А какое это имеет отношение к моему профессиональному будущему?

— Самое непосредственное.

— Может, объясните мне, если не затруднит?

— Послушайте, — ответил декан, не теряя терпения, — вы явно не понимаете. Если Джастроу не сможет играть, то моя голова слетит вместе с вашей.

— Но почему? Вы-то постоянный профессор. У вас бессрочный контракт.

— У меня к тому же трое детей и ипотечный кредит. Мне могут навечно заморозить зарплату. Вы должны понять, что выпускники Кентербери — очень мощное объединение. И они питают весьма сильные чувства к своему университету.

— И к его футбольной команде, — язвительно добавил Тед.

— Да, черт побери, и к футбольной команде! — с раздражением выпалил декан. — Как вы не поймете: всякий раз, когда мы побеждаем у Йеля или Дартмута, наши выпускники воспринимают эту победу как знак того, что и во всем остальном мы тоже лучшие. И как только мы опять займем первое место в лиге, чеки посыплются на университет, как манна небесная. Чемпионский сезон может принести нам миллионы долларов — в буквальном смысле этого слова. И я не собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как самодовольный выскочка вроде вас путает нам все планы. Я хочу сказать, не очень-то вы благодарны университету, что вас сюда взяли.

— Почему я должен быть благодарен, черт возьми? — вспылил Тед. — У меня публикаций больше, чем у всех ваших преподавателей, вместе взятых.

Декан покачал головой.

— Удивляюсь я вам. Вы до сих пор так и не поняли, какие качества необходимы человеку, чтобы преуспеть в академическом мире.

— Я хороший преподаватель, а еще я написал очень серьезную монографию. И считаю, что этого достаточно.

Тони Тэтчер ухмыльнулся.

— Но ведь для Гарварда этого оказалось недостаточно, не так ли? Ведь там почему-то не захотели делать профессора из уроженца Кембриджа. И если честно, кое-кто из наших ребят тоже этого не хочет.

Тед когда-то участвовал в уличных драках. Помнил ощущение, когда тебя пинают ногами, избивают кулаками, ставят синяки и шишки. Но сейчас он почувствовал, как его разодрали изнутри буквально на мелкие клочки. Он уже успел убедиться, что в Кентербери, в этой глухой провинции, судят людей с точки зрения социального происхождения, но ни разу в своей жизни он и помыслить не мог, чтобы в Гарварде кому-либо отказывали по какой-то иной причине, не имеющей отношения к академическим показателям.

Однако теперь он уже не был уверен ни в чем. И не знал, уйти ему или остаться. Он так и продолжал сидеть на стуле, застыв в ожидании и страшась того, что еще ему скажет Тэтчер.

Наконец декан заговорил с ним очень мягко, по-отечески:

— Тед, давай-ка я скажу тебе, что будет дальше. Ты постараешься для Криса Джастроу. А он, в свою очередь, постарается для нападающих на поле своими великолепными передачами, чтобы те с легкостью заносили мяч за линию — к огромной радости наших щедрых выпускников. Мы-то с тобой, конечно, понимаем, что наш мальчик ничего не смыслит в латыни. Но нам с тобой также известно, что в сложившихся обстоятельствах это не столь уж и важно. Самое главное для нас — не раскачивать лодку. В этом случае всем нам обеспечено светлое будущее — включая тебя.

Он поднялся с места и протянул руку для дружеского рукопожатия на прощание.

— Извините, — произнес Тед, оставаясь неподвижным, — но вы меня так и не убедили.

— Профессор Ламброс, — подчеркнуто вежливо произнес декан, — прошу вас задуматься кое о чем. Если мы в конце учебного года откажемся продлевать с вами контракт, то вам, скорее всего, нигде больше не удастся найти работу преподавателя…

— Пустые слова.

— Нет, так и есть. Ибо, невзирая на все ваши публикации, декан любого учебного заведения, после того как вы подадите туда заявление, захочет получить от нас справку, характеризующую вас. Ну, например, чтобы выяснить, можете ли вы работать в коллективе.

Он выдержал паузу, а затем прибавил почти шепотом:

— Мне стоит продолжать?

— Нет, — ответил Тед, едва слыша собственный голос.

Сара была вне себя.

— Как они могут так поступать с тобой! Это жестоко, это грубо… и совершенно неэтично.

— Ты права. Но это к тому же вполне возможно, и это пугает.

Он сидел на их полуразвалившемся диване в совершенном бессилии. Сара никогда не видела его таким убитым.

Она присела рядом и обняла его.

— Тед, Кентербери еще не конец света. Найдется немало других школ, куда тебя возьмут с руками и ногами, даже если эти ребята скажут, что ты полное дерьмо.

Он опустил голову и сидел так некоторое время.

Наконец он заговорил:

— А вдруг они не блефуют? Предположим, у Тони Тэтчера и в самом деле хватит влияния, чтобы занести меня в черный список. Что тогда?

Сара Ламброс задумалась на мгновение, тщательно взвешивая каждое слово, которое она собралась сказать.

— Тед, я люблю тебя потому, что ты храбрый, добрый и честный. И всегда буду рядом с тобой, что бы ни случилось. Разве этого мало?

Он поднял голову и посмотрел на нее.

— Не буду врать тебе, Сара. Впервые в жизни я так испугался.

И прежде чем кто-либо из них успел сказать еще хоть слово, в комнату весело вбежал их маленький сынишка.

— Папочка, папочка! — обрадовался он и бросился в отцовские объятия. — Джимми Эмерсон опять хотел меня побить.

— Опять? — смущенно переспросил Том, продолжая обнимать сына.

— Да, — сказал малыш, — но в этот раз я сделал, как ты мне сказал. Я тоже стукнул его, прямо в живот. И он заревел.

Тед улыбнулся и подумал про себя: «Хоть один боец в семье нашелся».