Однокурсники Боборыкин Петр

Из дневника Эндрю Элиота

16 октября 1969 года

Вчера состоялся День моратория. По всей стране проводились акции протеста против войны во Вьетнаме.

Никто не удивился, что демонстрации проходили в Вашингтоне, Нью-Йорке или Беркли. Но каково же было изумление стойких борцов за мир, когда люди стали собираться в таких местах, как Питсбург, Миннеаполис и Денвер, где подобные вещи всегда казались чем-то маловероятным.

Но больше всего страну потрясло, что антивоенный марш состоялся не где-нибудь, а на Уолл-стрит.

Почти целую неделю перед этим я работал как черт: изо всех сил вдохновлял народ из финансовых кругов набраться мужества и присоединиться к нашему походу за мир, который должен был начаться в полдень. Все это время я обзванивал всевозможных руководящих работников, убеждая их в том, что война — это неправильно не только с моральной точки зрения, но и с экономической. (Последний аргумент был очень полезным.) Кто-то ругался и швырял трубку, но многих все-таки удалось привлечь на свою сторону.

Но даже в самых смелых мечтах я и представить себе не мог, что мы соберем такую массу народу — не меньше десяти тысяч человек. Если верить чьим-то словам, приведенным в сегодняшней «Таймс», это крупнейшая демонстрация, проходившая когда-либо на этой улице.

День выдался ясный, солнечный, и пока мы шагали вместе, почти все с черными повязками на рукавах, какой-то самолет с дымовым следом вычертил в воздухе над нашими головами слова «За мир». Наше путешествие окончилось в старой церкви Троицы, которая вскоре наполнилась до отказа. Там человек сто руководителей, управляющих различными компаниями, один за другим поднимались на каменную кафедру церкви и по очереди зачитывали списки ребят, убитых в Юго-Восточной Азии.

Среди тех, кто читал списки погибших, было несколько бывших членов кабинета министров и на удивление много представителей крупных инвестиционных банков. Эти парни, по-моему, самые храбрые. Ибо компании, акциями которых они торгуют, непосредственно втянуты в эту войну.

По какой-то непонятной причине — может, это связано с моей фамилией — меня попросили стать одним из тех, кто читает списки. От подобной чести у меня екнуло сердце.

Ну а сегодня, как водится, день подведения итогов. Прочитав в утренней газете, что митинг на Уолл-стрит собрал больше людей, чем в Центральном парке, я получил огромное удовольствие — наверное, из-за присущего мне издавна духа состязательности. Надеюсь, джинсово-гитарная публика узнает об этом и поймет, что у нас, серо-фланелевых парней, тоже есть совесть.

Затем я добрался до офиса — тут-то и закипели страсти. Большинство партнеров «Даунс — Уиншип» были отнюдь не в восторге от моей кипучей деятельности. Еще накануне мне говорили — хотя некоторые были не столь многословны, — что я непатриотичный подонок и изменник, предающий не только свою страну, но и их тоже. Я воспринимал эту брань как можно вежливее, полагая, что через пару дней все устаканится.

Но я совсем не ожидал телефонного звонка, который раздался ровно в девять тридцать. Громкий вопль: «Ты, безголовый идиот!» — чуть не оторвал мне ухо. Это был папа.

В течение минут двадцати он безостановочно кричал, делая паузы только для того, чтобы перевести дыхание. О том, какой я дурак. Неужели я не понимаю, какие разрушительные последствия могут вызвать безобразия вроде вчерашнего марша? И разве я настолько безграмотен, что не читал собственных бумаг, где ясно говорится: в портфель моего трастового фонда входят семнадцать тысяч акций компании «Оксико», большая часть прибылей которой зависит от оборонных контрактов?

Я так и не смог ответить ни на один из заданных вопросов, ибо отец вообще не давал мне вставить ни слова. Но в конце он все же задал вопрос, который был отнюдь не риторическим.

Не думаю ли я, что опозорил имя Элиотов?

Обычно подобным вопросом он растирал меня в пыль, но в этот раз у меня был на него ответ.

Предал ли преподобный Эндрю Элиот короля Георга в 1776 году? Или он поступал так, как ему велела совесть?

Эти слова заставили папу замолчать. Он явно не знал, что на это сказать. И где-то минуту спустя я напомнил ему:

— В этом и была суть той революции, папа.

А потом я вежливо попрощался и повесил трубку.

Впервые в своей жизни я выстоял под напором его критики и оставил за собой последнее слово.

*****

Случай с Эндрю был далеко не единичным. Конфликт во Вьетнаме вызвал раскол в американском обществе на всех уровнях. Это было противостояние «ястребов» и «голубей», богатых и бедных, родителей и их собственных детей.

Из-за всей этой ситуации отношения между Джорджем Келлером и Кэтрин Фицджеральд стали натянутыми до невозможности.

15 октября 1969 года она посмела взять выходной, чтобы участвовать в марше протеста в Вашингтоне. А когда они встретились с Джорджем вечером, Кэти «забыла» снять с рукава своего пальто черную повязку.

— Не желает ли мадам сдать верхнюю одежду в гардероб? — предложил метрдотель, подойдя к их столику в «Сан-Суси».

— Да, — сразу же среагировал Джордж.

— Нет, благодарю, — вежливо отказалась она. — Мне все еще немного холодно.

И она продолжала сидеть, набросив на плечи пальто со злополучной повязкой на рукаве, которая бросалась всем в глаза.

— Кэти, — нервничая, произнес Джордж. — Ты понимаешь, что делаешь?

— Да, — ответила она. — А ты? Послушай, если хочешь встречаться со мной, то и принципы мои принимай тоже. Это все идет в комплекте.

— Но люди же смотрят, — зашипел он. — Солидные люди.

— Не будь параноиком, Джордж. Где ты их видишь? Этот ресторанчик имеет такое же отношение к властным структурам, как и калитка Белого дома.

Он в смятении покачал головой.

— Неужели хотя бы за ужином у нас не может наступить перемирие?

— Разумеется, я не поддерживаю агрессивных действий. — Она улыбнулась. — Так и быть, уступлю в кои-то веки и избавлю тебя от страданий.

С этими словами она взялась за рукав своего пальто и стала медленно отвязывать черную ленточку.

Даже те, кто сначала и не заметил эту деталь на ее рукаве, теперь увидели ее. Особенно когда Кэти с невинной улыбочкой вручила ее через весь стол Джорджу.

— Вот, мистер Келлер, используйте по своему усмотрению.

Теперь, сделав то, что считала нужным, она тут же переменила разговор, затронув тему, интересовавшую обоих. Собирается Генри Киссинджер жениться на Нэнси Магиннес или нет?

— И как я тебя терплю? — спросил он полушутя, когда они ехали в машине домой.

— Перефразируя слова одного из твоих героев, сенатора Голдуотера, «сердцем ты понимаешь, что я права».

— Но ведь всем хорошо известно: у меня нет сердца, — ответил он на это.

— Не согласна. Просто ты прячешь его от всех, но оно есть. И поэтому я терплю тебя.

Кэтрин Фицджеральд была не единственной сотрудницей среди младшего и старшего персонала Совета национальной безопасности, кто стремился убедить правительство сменить курс, который они считали губительным для страны.

Естественно, будучи «тенью Киссинджера», Джордж не только придерживался противоположных взглядов, но был активно вовлечен в процесс эскалации военных действий. Никсон все еще жаждал победы, а люди из его ближайшего окружения решили организовать ему эту победу. Без всяких усилий. И без бомб.

— Неужели ты не можешь убедить Генри, что это недальновидно? — спросила Кэти у Джорджа однажды вечером.

— Неужели ты не можешь забыть об этой войне, даже когда мы с тобой в постели? — резко ответил он.

— Нет, не могу. Пожалуйста, Джордж, я же знаю, он уважает твое мнение.

— А я не могу заставить его прекратить все это.

— Ты мог бы попытаться, — тихим голосом произнесла она. И тут же добавила: — Все будет еще хуже, да?

— Я не знаю.

— Знаешь. Просто ты мне не доверяешь. А почему? Я же не какая-нибудь тайная шпионка. Неужели нельзя быть со мной откровенным?

— Кэти, клянусь: я знаю столько же, сколько и ты.

— А если что-нибудь узнаешь, расскажешь мне?

— А как ты думаешь? — спросил он, снова целуя ее.

20 апреля 1970 года президент Никсон объявил, что следующей весной американские войска численностью 150 000 человек будут выведены из Южного Вьетнама. «Голуби» воспрянули духом.

Два дня спустя Никсон назначил ряд встреч с Киссинджером и несколькими надежными помощниками, чтобы обсудить возможность расширения войны путем втягивания в нее нейтральной Камбоджи — для уничтожения базы снабжения противника.

Джордж был горд тем, что оказался среди тех, кто в полной мере заслужил доверие Киссинджера, и что его привлекли к участию в заседаниях, где обсуждались стратегические планы. А когда он обнаружил, что на этих встречах не присутствует сам министр обороны, то его чувство гордости еще больше усилилось.

Никсон был сердит.

— Проклятые северные вьетнамцы резвятся себе в Камбодже. Мы должны смело двинуться туда и показать им, а также русским, что не намерены уступать.

— Не все в государственном департаменте согласятся с вами, господин президент, — осмелился заметить Джордж со всей почтительностью.

— Ну и болваны, — буркнул Никсон.

В воскресенье, 26 апреля 1970 года президент принял решение направить тридцать две тысячи американских солдат в Камбоджу, чтобы, как он выразился, «вышвырнуть врага оттуда». Планы согласовывались с военным командованием в Юго-Восточной Азии, без ведома нескольких ключевых министров кабинета.

Ближе к вечеру того же дня сотрудники аппарата Совета национальной безопасности встретились, чтобы провести дискуссию, в которой предлагалось взвесить все за и против возможного вторжения в Камбоджу. И только несколько человек знали, что решение по этому вопросу уже принято. Наступление должно начаться через сорок восемь часов.

Киссинджер представил перед своими сотрудниками «объективные» аргументы в пользу вторжения.

— Нам предстоит сделать суровый выбор, — мрачно начал он. — Либо мы позволим северным вьетнамцам захватить Камбоджу, либо вводим войска и останавливаем их. Успешное нападение может стать шагом к заключению достойного договора о мире. Будут вопросы или замечания?

Большинство выступавших испытывали большие опасения по поводу возможного расширения военных действий.

Кэтрин Фицджеральд тоже отважилась поднять руку, невзирая на то что являлась самой юной участницей дискуссии.

— При всем уважении к вам, я считаю, если правительство одобрит вторжение войск, это вызовет взрыв возмущения среди студенческой молодежи по всей Америке.

Киссинджер невозмутимо ответил ей:

— Принимая важные решения, мы не должны идти на поводу у кучки подростков, привыкших потакать своим желаниям и не имеющих понятия о политической обстановке в мире.

Кэтрин не смогла удержаться, чтобы не отреагировать:

— А не слишком ли это резко, доктор Киссинджер?

— Возможно, я немного переусердствовал, обобщая. Прошу прощения, мисс Фицджеральд.

Дискуссия разгоралась все жарче, и казалось, ей не будет конца.

— А мне понравилось, как ты одернула Генри за те слова, которые он сказал в адрес студентов, — сказал Джордж, когда они распивали на двоих бутылку белого вина в ее квартире вечером. — Но мне кажется, если бы ты не была такой хорошенькой, это не сошло бы тебе с рук.

Она отмахнулась от комплимента и заметила:

— А ты определенно был тихим сегодня.

— Вряд ли я мог сказать что-то новое, — уклончиво ответил он. — К тому же все и так знают, на чьей я стороне.

— Да. Рядом с Киссинджером. Вопрос только в том, на чьей он стороне?

— Я не знаю, — солгал Джордж.

Хотя президент страны тянул с официальным сообщением до вечера 30 апреля, Совет национальной безопасности был проинформирован о вторжении Соединенных Штатов в Камбоджу 28 апреля.

Это вызвало возмущение среди тех членов Совета, кто понимал: вся эта дискуссия в воскресенье была не чем иным, как унизительным фарсом. Несколько ведущих специалистов ворвались в кабинет Генри и заявили о немедленной отставке.

Но среди молодых сотрудников аппарата недовольство приняло значительные масштабы — многие из них даже уволились в знак протеста, жертвуя, тем самым, заманчивой перспективой сделать карьеру в государственных органах.

Кэтрин Фицджеральд уволилась одной из первых. Передав кому-то из секретарш Киссинджера свое заявление, составленное в весьма резких выражениях, она решительным шагом направилась к кабинету Джорджа Келлера, находившемуся в этом же коридоре.

— Ты негодяй! — взорвалась она прежде, чем он закрыл дверь. — Ты безжалостный, бессердечный негодяй! Тебе плевать на всех и вся! Ты и твой кукловод — вы играете человеческими жизнями…

— Кэти, прошу тебя, успокойся…

— Нет, дай мне сказать, Джордж. Сегодня я покидаю Белый дом и убираюсь из твоей жизни.

— Кэти, будь благоразумной. Я ведь не отвечаю…

— Но ты же знал! Знал и ничего не сказал, ибо ты мне не доверяешь.

— И правильно сделал, судя по твоей истерической реакции, — резко ответил Джордж.

— Не истерической, черт тебя дери! Человеческой! При всех твоих огромных познаниях в английском языке, Джордж, ты вообще-то хоть раз задумывался о значении именно этого слова?

Прежде чем он успел ответить, она исчезла.

Он просидел неподвижно за своим письменным столом несколько минут, обдумывая случившееся.

«Полагаю, это было неизбежно, — рассуждал он. — Так или иначе, это должно было произойти — нельзя же до бесконечности вести сражения на личном фронте. Может, Генри и прав. Женщины нужны лишь для забавы».

Шесть дней спустя, после того как четверо студентов из Государственного университета в Кенте были убиты во время демонстрации протеста, в дверях квартиры Джорджа Келлера появился шофер-таксист, державший в руке потертый чемодан. Внутри Джордж обнаружил стопку рубашек, несколько галстуков и другую одежду, которую он оставил дома у Кэти. Сверху лежал листок бумаги, на который она аккуратно приклеила фотографии четырех погибших студентов, вырезанные из газеты.

Подпись была короткой и понятной: «Это ваши дети, доктор Келлер».

*****

Если Алиса обнаружила свою Страну чудес, войдя в зеркало, то Тед Ламброс впервые увидел свою, глядя сквозь грязные окна вагона, когда пассажирский поезд Британской железной дороги, замедляя ход, подъезжал к вокзалу Оксфорда.

В тот же самый прохладный осенний день Камерон Уайли устроил для трио Ламбросов пешую экскурсию по территории университета, который начал функционировать как учебный центр еще в те времена, когда до открытия Колумбом Америки оставалось больше трехсот лет. Некоторые старейшие колледжи, такие как Мертон и Сент-Эдмондс, с 1260-х годов до настоящего времени дошли почти в неизменном виде. Средневековые здания сохранились в Эксетере, Ориэле и «новом» Нью-колледже.

Модлин, жемчужина Оксфорда, был основан относительно недавно, всего лишь в пятнадцатом веке, его изысканные парки окаймляли берега реки Червел. Здесь даже водились олени, поэтому маленькому Теду казалось, будто он очутился в волшебной сказке.

И наконец, Крайст-Черч, над которым возвышался огромный восьмигранник башни «Биг-Том», возведенный по проекту архитектора Кристофера Рена (ее подобие украшает «Данстер-хаус» в Гарварде). Это и был колледж, где работал Уайли и где он договорился о том, чтобы Тед мог временно с полным правом пользоваться преподавательской комнатой отдыха.

— Ну, что скажешь, малыш? — спросил Тед сына, когда они стояли посреди Великого Четырехугольника, окруженного со всех сторон зданиями колледжа Крайст-Черч.

— Здесь все такое старое, папа.

— Зато к новым мыслям эта атмосфера располагает лучше всего, — отметила Сара.

— Совершенно верно, — согласился королевский профессор.

Затем они сели в его тесный «морис» и проехали к небольшому дому с террасами в районе Аддисон-кресчент, который должен был стать их жилищем на этот год.

При виде внутреннего убранства с потертой мебелью в выцветших зеленовато-коричневых тонах Сара только и сумела сказать:

— О, профессор Уайли, как здесь своеобразно.

— Это все благодаря стараниям моей супруги, — любезно отметил он. — Хизер нашла это место. Вы себе не представляете, какие безобразные бывают квартиры здесь, в Оксфорде. Кстати, она оставила в холодильнике кое-какие продукты, самые основные, — просто чтобы вы смогли продержаться до ее прихода завтра утром. А теперь я должен удалиться — меня ждет еще целая кипа гранок для корректуры.

Сара сварила на ужин яйца и сосиски, спела колыбельную юному Теду, а затем спустилась в гостиную.

— Здесь чертовски холодно, — отметила она.

— Все три электрические спирали горят, — сказал Тед, указывая на камин, который озарял все оранжевым светом.

— Он похож на испорченный тостер. — Сара нахмурилась. — И греет почти так же.

— Да будет тебе, милая, — стал уговаривать ее Тед. — Где же твоя страсть к неизведанному?

— Я замерзла, — ответила Сара, открывая бутылку хереса, которую предусмотрительно оставила для них миссис Уайли. — Неужели Хизер трудно было найти нам жилье, где есть центральное отопление?

— Знаешь, — рассудительно сказал Тед, — согласен, это не Букингемский дворец, но зато отсюда пять минут до школы Тедди и до города рукой подать.

А потом он заметил:

— Слушай, а зачем ты надела шапку и перчатки? Собралась куда-то идти?

— Да. В постель. Я же не белая медведица.

На следующее утро Тед встретился с Уайли у входа в Бодлианскую библиотеку, и профессор познакомил его со старшим библиотекарем, который предложил Теду зачитать вслух старинную «Клятву читателя».

— «Сим обязуюсь не выносить из Библиотеки, а также не пачкать, не рвать и не повреждать любым иным способом книги, документы, любые иные предметы, принадлежащие Ей либо хранящиеся в Ней; не приносить в Библиотеку и не разжигать внутри открытый огонь или пламя…»

Безусловно, ни одна книга не может быть взята из этого священного хранилища. Даже самому Оливеру Кромвелю, когда он правил страной, не разрешалось брать с собой книги из библиотеки.

Поэтому для постоянной работы Тед пользовался книгами из собрания музея Эшмолин. Каждое утро он шел мимо внушительных греческих скульптур, направляясь в душное помещение, где хранились классические труды о классической литературе и где иногда можно было встретить людей, их написавших.

Как-то вечером, в первую же неделю своего пребывания в колледже, он купил себе шарф на Брод-стрит с гербом Крайст-Черч. Ему хотелось показать, что он — оксфордец, более того, что он — преподаватель Оксфорда.

Несколько раз в неделю он обедал в колледже с Камероном — теперь они уже были с ним на ты. Здесь он познакомился не только с теми из коллег, кто, как и он, занимался классической филологией, но также и с выдающимися учеными, работавшими в других областях науки.

Вскоре специалистам по классической филологии из других колледжей Оксфордского университета стало ясно, что этому молодому американцу Уайли как-то особенно благоволит. А потому в тот вечер, когда Тед должен был выступать с лекцией в Филологическом обществе, все пришедшие туда были настроены довольно воинственно.

Это была блестящая лекция. Лучшая из всех, которые он когда-либо читал. И Уайли, вскочив со своего места, возвестил:

— Полагаю, наше общество только что имело удовольствие прослушать выдающееся выступление. И если профессор Ламброс не слишком устал, возможно, он ответит на один или два вопроса.

В воздух взметнулись четыре руки, в каждой — по невидимому ножу.

Вопросы «на засыпку» задавались исключительно с целью понять, что Тед представляет собой как ученый. Но подобно Горацию на мосту через Тибр, он проявил стойкость, сдерживая натиск и обезглавливая всех Тарквиниев одного за другим. И при этом победная улыбка не сходила с его лица.

Горячие аплодисменты лишь в малой степени отразили его успех. Почти все преподаватели, пришедшие на лекцию, терпеливо ожидали своей очереди, чтобы пожать ему руку и пригласить пообедать именно с ними.

Спустя несколько часов Тед и Сара, опьяненные его победой, шли пешком, взявшись за руки, в сторону дома.

— Onoma tou Theou, — превозносила она его, с нежностью подражая матери мужа. — Ты был бесподобен. Жаль, что ребята из Гарварда не слышали тебя сегодня.

— Не волнуйся, — ответил Тед, вновь преисполненный уверенности, — они очень скоро об этом услышат.

В январе, к началу зимнего триместра, Тед Ламброс уже вполне освоился в университете Оксфорда. Его популярность выросла до такой степени, что глава «Юниверсити-пресс» каждый раз в столовой стремился занять место рядом с Тедом за профессорским столом, чтобы уговаривать его печатать следующую книгу в своем издательстве.

Профессор Уайли, который готовил новое оксфордское издание Еврипида под собственной редакцией, задумал проводить специальный семинар для студентов и аспирантов по трагедии «Алкестида» и попросил Теда о сотрудничестве.

Теперь, оглядываясь назад, понимаешь, какой парадокс заключался в выборе пьесы. Ведь всем известно, что героиня Еврипида, благородно пожертвовавшая собой ради спасения супруга, тем самым сохранила их брак навечно. Тогда как этот семинар стал предвестием конца отношений между Тедом и Сарой.

Возможно, это было неминуемо. Большой успех Теда в Оксфорде безумно вскружил ему голову, а интеллектуальные победы возбуждали его мужское естество.

Объектом его страсти — или, как он неосознанно считал, наградой за все достижения — стала девятнадцатилетняя студентка с темно-рыжими волосами по имени Фелисити Хендон.

На семинаре ему сразу же бросились в глаза две вещи. Во-первых, девушка великолепно владела греческим языком, даже по исключительно высоким меркам Оксфорда. А во-вторых, она обладала стройным телом, соблазнительные формы которого угадывались даже под свободно ниспадающим и очень коротким студенческим платьем. Тед с трудом отвел взгляд от ее ножек.

Фелисити приехала в Оксфорд с определенной целью: тесно сойтись с кем-то из благородных умов прославленного университета. Правду говоря, записываясь на этот семинар, она первоначально намеревалась соблазнить самого королевского профессора.

Но соблазнила Теда. Этому преподавателю, в ее представлении, было достаточно лет, чтобы считаться зрелым мужчиной, и в то же время он еще не утратил того, что она называла остатками юношеского задора.

А Тед тем временем полагал, будто это он соблазняет девушку.

Все началось со скромной вечеринки, на которую Фелисити и Джейн, ее соседка по комнате, пригласили к себе участников семинара — девятерых студентов и двоих преподавателей. И как это было принято в Оксфорде, подразумевалось, что приглашение исключает присутствие жен.

Сара уже начала привыкать к такой несправедливости, хотя ей это никогда не нравилось. Она знала, что Тед с удовольствием посещает все эти мероприятия за «высоким столом» в разных колледжах университета. Особенно когда устраиваются официальные приемы. И если раньше его безумно раздражало, что приходилось надевать бабочку, чтобы идти куда-то и сидеть там за столом, то теперь он весь просто трепетал от восторга: ведь ему предстояло пойти на ужин, устраиваемый в университете, и находиться в окружении одетых в смокинги коллег — профессоров и членов совета.

И Саре действительно было приятно, что Тед хорошо проводит время. К тому же она знала, что он отплатит ей тем же в следующем году, когда они вернутся в Кентербери и она начнет работать над докторской диссертацией в Гарварде.

Хотя обе девушки учились в женском колледже Святой Хильды, но жили они не в кампусе, а в небольшой квартире, которую снимали на Грешам-роуд. Тем февральским вечером празднество у них в доме началось с дешевого белого вина, затем все перешли на еще более дешевое красное вино, чтобы как-то украсить отвратительный стол, который, по мнению хозяек, был накрыт более чем изысканно.

Камерон первым покинул вечеринку. О его пресловутых отношениях с Хизер знал весь Оксфорд. Эти двое были по-старомодному верны друг другу. И он всегда стремился уйти домой как можно раньше — насколько это позволяли приличия. Студенты тоже постепенно разошлись, все по своим делам: учить уроки, встречаться с друзьями, мыть кастрюли или просто спать.

Примерно после десяти откуда-то материализовался некий субъект в шлеме мотоциклиста. Тед было встревожился, но тут же успокоился, с облегчением узнав, что это Ник, приятель соседки, третьекурсник с медицинского факультета в Тринити. Джейн спешно нацепила шлем, и они с шумом умчались в Перч — выпить по стаканчику, прежде чем вместе отправиться в анатомические классы.

Тед и Фелисити остались вдвоем.

Он смотрел на нее и гадал, чувствует ли она, как ему хочется ее молодого тела.

— Я помогу убрать со стола, — любезно предложил он.

— Спасибо.

На мгновение он испугался, пребывая в нерешительности. Тед вдруг осознал, что вот уже почти десять лет не дотрагивался ни до одной женщины, кроме жены.

Как же делаются такие вещи?

Когда Фелисити складывала грязную посуду в раковину, он приблизился к ней сзади и нежно обнял за талию. Она отняла его руки и передвинула их выше, чтобы он сжал ее грудь. Затем без лишних слов повернулась к нему, и они слились в жарком поцелуе.

Домой Тед вернулся за полночь. Когда он юркнул в постель, Сара зашевелилась и пробормотала:

— Как все прошло, милый?

— Неплохо, — тихо ответил он.

Она снова уснула.

А он долго не засыпал — все размышлял о значении того, что произошло сегодня ночью.

На следующий день за завтраком — а потом и в другие дни, когда они точно так же сидели за столом, — Тед задавался вопросом: заметно или нет. Может ли Сара, которая так хорошо знает своего мужа, прочитать что-либо на его лице, расшифровать тайные знаки вины?

Он счел, что положение обязывает его демонстрировать свою влюбленность в жену. Старался проявлять больше страсти, когда они были в постели. Но постепенно ему надоело изображать супружескую любовь, будто бы в нагрузку.

Безусловно, Сара достойна уважения. Как верная жена. Мать его сына. И настоящий друг. Но она его не возбуждает! И не только сейчас, когда она немного располнела. Сколько он ее помнит, она никогда не отличалась чувственной сексуальностью.

Наверное, именно поэтому его так тянуло к Фелисити. Эта девушка пробудила в нем дремавшие силы, которых, как он думал, у него уже не осталось. Она была такой динамичной. И не только в плане физическом, но и в интеллектуальном.

Но было еще кое-что, хотя Тед сначала не придавал этому значения. Более всего в этой связи его возбуждало то, что она была… запретным плодом.

Через некоторое время он убедил себя в том, что Сара ни о чем не догадывается. И все же одно только ее присутствие доставляло неудобства. Свидания с Фелисити приходилось назначать на дневное время или непоздний вечер. И только изредка они могли бывать вместе ночью.

Он иногда сочинял, что у них очередной банкет в колледже. А Сара, преданная, доверчивая (вот зануда), даже ни разу его не проверила. Это простодушное бездействие жены стало вызывать у него раздражение.

Фелисити все время уговаривала его провести с ней выходные. Но какой предлог он смог бы найти? По субботам и воскресеньям вся жизнь в Оксфорде автоматически замирает.

И вот однажды судьба послала ему знак, который, словно желтый сигнал маяка, показывал: можно двигаться вперед, но осторожно.

Филипп Харрисон, выпуска 1933 года, занимавший в это время высокий руководящий пост в международной банковской комиссии США, приехал в Лондон с десятидневным визитом по линии правительства. Как всегда, не скупясь, он снял в отеле «Клариджиз» просторный номер, по соседству со своим, чтобы его дочь, зять и любимый внук смогли немного отдохнуть от однообразия учебной жизни.

Как только отец объявил о своем приезде, Сара принялась изучать репертуары театров и концертных залов, печатавшиеся на страницах газеты «Таймс». А ее супруг искал правдоподобную причину освободиться от семьи, чтобы приятно провести выходные, объезжая на машине романтические деревушки графства Глостершир.

Тогда он и Фелисити смогли бы каждый вечер проводить вместе, останавливаясь в одном из постоялых дворов, затерянных среди Котсуолдских холмов, где все дышит историей. И творить собственную историю, чтобы было что вспомнить.

Сара Ламброс была безмерно счастлива пожить в «Клариджиз». Не потому, что ей так уж нравились красивые отели: она просто соскучилась по центральному отоплению.

И по теплу отцовской любви.

Филипп Харрисон не удержался и заметил, что дочь выглядит бледной, словно огонь внутри нее едва теплился. И в самом деле, казалось, будто ее сигнальная лампочка вот-вот погаснет. Сара свалила все на холодную оксфордскую погоду. Но чем тогда объяснить, что Тед весь так и светится?

Она сказала отцу, что ему нравится много работать. Рассказала о триумфе, который ее муж произвел в Филологическом обществе, а также об успехах маленького Теда в местной начальной школе. А теперь он еще научился играть в английский футбол.

— Значит, ты настоящий маленький спортсмен? — спросил дед, нежно улыбаясь.

— И латынь у него неплохо идет, — с гордостью прибавила Сара. — Англичане рано начинают учить детей.

— Полагаю, в области культуры они до сих пор более продвинутые, чем мы, — поделился своим наблюдением отец. — Во всяком случае, их театральная жизнь — точно. Мне даже пришлось задействовать свои связи в посольстве, лишь бы заполучить четыре билета на «Отелло» с Лоренсом Оливье.

— Ой, папочка, мне так хотелось его посмотреть. Когда мы идем?

— В субботу, на дневной спектакль, — это все, что я сумел достать.

— Ох, какая жалость, — озабоченно произнес Тед. — В субботу мне, наверное, будет трудно выбраться. Вы знаете, я вчерне почти закончил свою книгу по творчеству Еврипида…

— Да, Сара мне сказала. Поздравляю.

— Так вот, вчера мне позвонил Камерон Уайли. Он хочет, чтобы мы с ним поработали над рукописью все выходные. Я даже не успел еще сказать об этом Саре.

— Ну, папочка, — захныкал маленький Тед, — мне нравится здесь, в Лондоне.

— Хорошо, ты побудешь здесь с мамой и дедушкой, — успокоил он сына.

Затем повернулся к мистеру Харрисону.

— Простите, мне действительно очень жаль, но это такая редкая возможность, я не могу ее упустить. Ты согласна, дорогая?

И хотя это ее глубоко задевало, Сара была вынуждена стать невольной соучастницей.

— Я думаю, Тед прав, — поддержала она мужа. — Как долго тебя не будет?