На краю света Лесков Николай

Вдруг Шорохов что-то крикнул и дал газ. Под дружный наш хохот Леня Соболев опрометью кинулся из-под крыла. Наумыч даже не успел щелкнуть секундомером, как самолет сдвинулся с места и покачиваясь побежал по снегу. Подпрыгнув последний раз на заструге, он оторвался от земли, и беспомощно и смешно повисли в пустоте его черные толстые лыжи.

От ангара, размахивая рукавицами, бежал Редкозубов. Он остановился на полдороге и, задрав голову, стал смотреть на удаляющийся самолет.

— Догоняй! — закричал ему Сморж. — Серафим Иваныч, крой наперерез, на повороте подсядешь!

Все засмеялись, заговорили, только Наумыч, нахмурившись и стиснув зубы, молча продолжал следить глазами за самолетом, который далеко-далеко, уже над Британским каналом, заворачивал на юг.

Леня Соболев, радостно потирая руки и подмигивая, подошел к Наумычу:

— А не хотел брать, — довольно сказал он, и мотнул головой на черную точку самолета. — Нет, у меня уж такое правило: что бы там человек ни говорил, а лучше сделать по-своему. Послушался бы его, вот и стоял бы тут теперь на земле, как дурак, со своим метеорографом. А теперь приборчик летит, работает, записывает. Хорошо!

Растерянно пожимая плечами и комкая в руках замшевые лётные рукавицы, к нам подошел Редкозубов.

— Что же это такое? Я же только на минуточку побежал. Это, прямо, я не знаю, что такое. Свинство, прямо!

— А ты не зевай, — смеясь проговорил Сморж. — Тут, братишка, надо ловить момент. Прозевал — и кончено.

Все снова стали следить за самолетом.

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать, а самолет и не собирался как будто спускаться на землю. Огромными кругами он поднимался все выше и выше, забирался под самые облака.

Уже едва-едва доносилось до нас ровное стрекотание его мотора.

— Вот тебе и попрыгал по бухте, — сказал Леня Соболев. — Жди его теперь, когда он сядет.

Леня что-то пошарил в карманах своего полушубка, вытащил какой-то ключик и, протянув его Каплину, строго сказал:

— Ну, Лаврентий, пошли. Нечего тут стоять. Надо зонд готовить. Может, сегодня к вечеру выпустим. Сколько дней с этим штормом потеряли.

Они ушли. Ушел и Сморж со Стремоуховым.

Мы остались одни на опустевшей стартовой площадке — Наумыч, Редкозубов и я.

— Вот уж и мотора не слыхать, — тихо сказал Редкозубов. — Куда же это он полетел? Тысячи на полторы уж, поди, забрался. Пожалуй, минут сорок всё поднимается и поднимается. На потолок, что ли, пошел? Не понимаю.

Наумыч все также молча, достал из кардана часы, посмотрел на циферблат, сдвинул брови.

Теперь самолет — уже чуть-чуть приметная черная точка — то и дело исчезал в белесоватых рваных облаках, в какой-то легкой дымке.

— Да, значит, на потолок, — еще раз сказал Редкозубов. — На три тысячи метров, значит, пошел.

Он вздохнул, покачал головой, осмотрелся по сторонам.

— Кто это там бежит — никак Ромаша?

По льду бухты к нам приближался несуразными, мелкими прыжками какой-то человек в длинной шубе, подпоясанной подмышками, в высокой остроконечной шапке.

— Ромаша и есть. Первый раз вижу, как Ромаша бегает. Ну прямо как кролик.

Это был, действительно, Ромашников. Не добежав до нас метров двадцати, он остановился и пошел шагом. Еще издали он закричал, махая в воздухе какой-то бумажкой:

— Что же это, Платон Наумыч, за безобразие такое! Я в таких условиях тогда просто откажусь работать, вот и все. Пусть сами составляют прогнозы!

Лицо у него было обиженное, он с ненавистью посмотрел на Редкозубова, презрительно оттопырил нижнюю губу.

— Прямо издевательство какое-то и больше ничего. Что вы, Серафим Иванович, смеетесь? Это очень прискорбно, а не смешно. Вот что!

— Да я и не смеюсь, — сказал Редкозубое, едва сдерживая улыбку. — Очень уж вы интересно бегаете. Как кролик, прямо.

Ромашников хотел было что-то ему ответить, но от злости только фыркнул и, протянув Наумычу свою бумажку, обиженно сказал:

— Я же при вас, Платон Наумыч, за завтраком говорил, что советую подождать двенадцатичасового прогноза. Неужели же нельзя было тридцать минут подождать? Тогда надо уничтожить к чорту всю нашу метеорологическую службу, вот и все. И вы тоже хороши, — набросился он на меня. — Вы-то, метеоролог, должны бы понимать. Они-то, — он показал плечом на Редкозубова, — конечно, ничего в этом не смыслят, а вы ведь, как ни как, метеоролог.

Наумыч взял у Ромашникова бумажку и молча стал читать ее, а я сказал:

— Да в чем дело-то? Что вы так волнуетесь?

— Что я волнуюсь? — проговорил Ромашников трясущимися губами. — Вот чего я волнуюсь.

И он ткнул пальцем куда-то в сторону Рубини-Рок. Я повернулся.

По склонам горы Чурляниса, точно сметана из опрокинутого великанского горшка, перекатывающимися валами быстро сползал, стекал в бухту плотный, густой туман. Он уже затопил высокие купола ледников и надвигался на бухту, на ледник Юрия, на Рубини-Рок.

— Туман, — бледнея, сказал Редкозубов.

Кругом было все так же тихо. Слышно было, как тонким голосом скучно лает где-то собака, как стучит на айсберге кирка, отбивая глыбы льда, как далеко, у Камчатки, переговариваются Вася Гуткин и Гриша Быстров.

Только теперь мы увидели, что все небо стало, как вата, ровного мутно-белого цвета и, кажется, опустилось совсем низко над землей. Где-то там, высоко над этой серой, плотной ватой, был самолет.

— Вот чего я волнуюсь, — еще раз сказал Ромашников. — Очень странно, что вас это нисколечко не волнует. Как вот теперь он будет садиться?

Редкозубов растерянно посмотрел на Наумыча, потом опять на небо, на подползающий к нам туман.

— Беда, Платон Наумыч, — тихо сказал он.

Наумыч аккуратно спрятал в карман ромашниковский запоздавший прогноз, неторопливо застегнул шубу на все пуговицы, тщательно натянул меховые рукавицы, поправил обеими руками шапку, будто собирался не то бежать куда-то, не то бороться, и наконец спокойно, негромко сказал:

— Ударить тревогу. Всех на улицу.

Мы стояли против него, глядя ему в глаза, ожидая дальнейших приказаний.

— Ну, — так же тихо и спокойно проговорил Наумыч. — В чем же дело? Я, кажется, сказал — ударить тревогу, всех на улицу.

Мы повернулись и бросились бежать к домам, к сараям…

Бам-бам-бам-бам-бам! — понесся над зимовкой бестолковый набат нашего сигнального колокола.

Я вбежал в тихий, пустой старый дом.

— Тревога! Все на улицу! — закричал я, пробегая по коридору и колотя в каждую дверь. — Тревога! Тревога!

Из дверей стали выскакивать перепуганные люди: Ступинский в нижней рубахе, со скрипкой и смычком в руках, Арсентьич со сковородкой, с которой падала на пол мелко нарезанная картошка, профессор Горбовский почему-то с карандашом в зубах.

Савранский выбежал из кладовой, держа в одной руке двухстволку, а в другой стеклянную банку с монпансье. Теряя огромные калоши, он бросился следом за мной.

— Тревога! Тревога! Все на улицу!

Я ворвался в кают-компанию, рывком дернул переводной рычажок на цифру 4 и принялся крутить ручку телефона.

— Алло! Алло! Рубка! Рубка!

Ступинский, Арсентьич, Горбовский, Савранский не дыша стояли возле меня и смотрели мне в рот.

— Рубка? Это кто? Костя? Шорохов улетел с зимовки. Туман. Он не сможет сесть. Немедленно все на улицу, к старому дому. Приказ начальника.

Я положил трубку: вокруг меня уже не было никого. Уже где-то в комнатах гремели стулья, слышался грохот наколачиваемых на ноги сапог, захлопали двери, дробно стуча, промчался по коридору один человек, другой, третий.

Я выбежал из дома.

Ни острова, ни бухты, ни скал, ни айсбергов — только густой белый туман, в котором то и дело проносятся какие-то тени, глухо раздаются тревожные голоса, лай собак, скрип полозьев, какой-то треск и грохот.

— Заворачивай на старую пристань! — кричит кто-то. — Заноси нарту! Держи передового!

— Лопаты брать? Борька, брать лопаты? Да Борька же!

«Это, наверно, каюры вернулись, — они ведь ездили по бухте», подумал я и побежал на голоса.

— Приготовьсь! Та-та!

Мимо меня чортом пронеслась упряжка. На нарте лежали каюры и дико свистели в четыре пальца, а сзади, вытаращив глаза, бежал Вася Гуткин с лопатами на плече.

— Стойте! Стойте! — прокричал он и исчез в тумане.

У дома топорами, ломами, лопатами зимовщики вырубали, выворачивали из сугробов старые, занесенные снегом ящики, тут же кололи, ломали, раздирали их и с охапками обледенелых досок сломя голову бежали куда-то.

Тяжело отдуваясь, промчались мимо меня Редкозубов и Костя Иваненко.

— Я же тебе говорю, — задыхаясь кричал на бегу Костя, — что нет у меня масла! Я сам только что ехать за ним собрался!

— Выпусти из мотора! — крикнул Редкозубов и, свернув вправо, побежал в ангар.

— Как же я его выпущу, а вдруг мотор понадобится! Может, передача какая будет! — закричал вслед ему Костя и, не дождавшись ответа, махнул рукой и побежал в гору, к радиорубке.

Прямо на льду бухты уже лежала целая куча разломанных ящиков. Гриша Быстров суетился около них, поправлял доски, подкидывал щепок. Потом он стал на колени и принялся чиркать спички.

— Они же так не загорятся, Платон Наумыч, — говорил он, снизу вверх взглядывая на огромного Наумыча, который неподвижно стоял над Гришей, как статуя. — Ни за что же не загорятся!

— А я говорю — зажигай, — угрюмо бубнил Наумыч. — Пока они керосин да масло принесут, тут целый год пройдет. Зажигай, зажигай.

Подбежал Савранский, он тоже бросился на снег и, складывая ладони коробочкой, стал чиркать спички, совать их под сырые, обледенелые доски.

Запыхавшись, подошел Ромашников, неуклюже вытянулся и выпятив, как новобранец, живот, по-военному доложил Наумычу:

— Ваше приказание исполнено, только он говорит, что вся картошка перепреет, если обед отложить. Я ему говорю, что можно картошку…

— Ладно, ладно, — отмахнулся Наумыч, — сядьте лучше, отдохните. А что Стремоухов?

— Сейчас идет. Вот он.

Стремоухов подошел, молча остановился, заложив руки за спину и отставив одну ногу.

— Почему около дома не оказалось не только напиленных дров, но и целых бревен? — отрывисто спросил Наумыч. — Вы разве не знаете, что около дома всегда должен быть запас дров?

Стремоухов пожал плечами.

— Не могу же я, Платон Наумыч, и за водой ездить, и за дровами, и картошку чистить, и посуду мыть. У меня не десять рук.

Наумыч с изумлением поднял брови.

— То есть почему же это, собственно, вы не можете? Борис Виллих, у которого тоже только две руки, мог, а вы не можете?

— Я кухонным мужиком никогда еще не работал, — сказал Стремоухов, глядя в сторону.

— Ну, вот что, гражданин Стремоухов. Сейчас не время обсуждать, кем вы работали, а кем не работали. Об этом поговорим в другое время и в другом месте. А сейчас марш на старую пристань — помогать каюрам и Гуткину привезти бревен для костра.

Вдруг Наумыч поднял голову и замер, как бы к чему-то прислушиваясь. Невольно прислушался и я.

И вдруг мне показалось, что где-то в тумане гудит самолет. Я оглянулся на Наумыча. Кажется, и он что-то заметил. Он поднял руку.

— Шш-ш-ш, — сказал он. — А ну, поджигатели, потише.

Гриша Быстров и Савранский замерли над досками, тоже прислушиваясь к какому-то далекому шуму.

— Самолет, — шопотом проговорил Гриша и поднялся с колен. — Ей-богу, самолет.

Да, это самолет. Все ближе, все яснее, все громче. Чуть слышное стрекотание переходит в ровный гул, гул растет, надвигается на нас. В тумане, невидимый, мчится к нам самолет.

С ревом, со звоном, с гудением, как пуля, он проносится прямо над нашими головами. Мы поворачиваемся вслед замирающему гулу и звону. И вдруг, как-то сразу, точно обрезанный ножом, этот гул пропадает.

Путаясь в длинном кожаном пальто, подбегает бледный Редкозубов с бидоном в руках.

— Пролетел! — кричит он. — На полных оборотах. Туда полетел, к ледникам!

— А почему мотор заглох? Почему так сразу? — бросается к нему Наумыч. — Вы слыхали?

— Может, он сел? — растерянно говорит Редкозубов. — Да нет, куда же он может сесть в таком молоке?

— А на ледник он наскочить в тумане не мог? — быстро спрашивает Наумыч. — На купол ледника? Савранский, — поворачивается он, — какой высоты ледник Гукера?

— Около двухсот пятидесяти метров…

Редкозубов качает головой.

— Нет, едва ли. Он шел выше. Метров на четыреста, на пятьсот шел. Он же знает, что тут и Рубини-Рок, и плато, и ледник. Ниже он лететь не мог.

— По-моему, он летел очень низко, — говорит Савранский. — Слышно же было, что низко.

— И по-моему — низко, — говорит Наумыч. — Очень низко. Совсем над головами.

Редкозубов плещет из бидона на кучу досок керосин.

— Нет, нет, — говорит он, — метров на четыреста от земли летел. Это так в тумане отдается. Это обман. Это только кажется так, что низко. Я уж знаю.

Он бросает на доски горящую спичку, и желтый дымный огонь с гудением взвивается над костром.

Совершенно задыхаясь, подбегает Костя Иваненко, тоже с бидоном.

— Пролетел! Пролетел! Слыхали — пролетел? — кричит он.

И свободной рукой показывает, куда пролетел самолет.

Костя весь мокрый, от него валит пар. Он ставит бидон на снег, поспешно вытирает пот варежкой, суетится.

— Из мотора все до капли вылил. Теперь тряпок надо, мешков, что ли, каких-нибудь, рогожек.

— Лей прямо на доски. Тряпки сейчас принесут, — командует Наумыч.

Костя наливает из бидона в консервную банку густого золотистого масла и плещет в огонь. Черный густой дым, как столб, крутясь и завывая, встает над огнем.

К костру сбегаются встревоженные зимовщики. Стучинский приносит целый ворох всякого тряпья — каких-то старых штанов, курток, шапок, ватников. Все это валят в огонь. Костя поливает тряпье маслом.

— Такой дымище из Архангельска, наверное, видно, — говорит Гриша Быстров, загораживая ладонью лицо от жаркого огня.

С гиканьем, со свистом из тумана подъезжает собачья упряжка. На нартах навалены огромные бревна.

Мы плотным кольцом обступаем костер. Красные угли, шипя и дымя, падают с обгорающих досок в уже натаявшую под костром воду.

Огонь, высотой в человеческий рост, гудит, трещит, пляшет, завывает. От огня становится жарко. Наши валенки, пимы, сапоги, высыхая, начинают дымиться.

Мы долго молча стоим у костра.

— Что же теперь делать-то? — наконец говорит Редкозубов. — Может, он заплутался в тумане и летает где-нибудь? А то залетел за остров и сел в пролив, — может, там и тумана-то никакого нет. Бывает ведь так, что в одном месте туман, а рядом совсем ясно? — обращается он к Ромашникову.

— Конечно, бывает, — говорит Ромашников. — За двадцать верст отсюда тумана уже может не быть, а по ту сторону острова и подавно. Может, он залетел и сел. Очень просто.

Опять все замолчали, выжидающе поглядывая на Наумыча.

— Вот что, — наконец говорит он и, насупившись, жует нижнюю губу. — Вот что, товарищи. Безбородов здесь? Сейчас составить список дежурств у костра. Дежурят все без исключения — по одному часу. Нас осталось девятнадцать человек, так вот, чтобы костер горел, не затухая, девятнадцать часов. Сморж тут?

— Здесь.

— Возьмешь две банки аммонала, побольше которые, и взорвешь их на айсберге, так через полчаса одну после другой. Иваненко!

— Здесь Иваненко, — ответил Костя, выдвигаясь вперед.

— Подготовить мотор радиостанции. Ты там масло, что ли, из него вылил? Чтобы мотор через полчаса был совершенно готов. Будет большая передача. Предупредишь радиста.

Наумыч посмотрел в костер, сощурился от яркого света, опять пожевал губу.

— Стремоухов!

Мы переглянулись. Стремоухова среди нас не было.

— Стремоухов! — опять позвал Наумыч.

— Он сказал, что у него руки озябли, — проговорил Желтобрюх, — сказал, что пойдет в дом. Позвать?

— Не надо. Передашь сам Стремоухову от моего имени, чтобы сегодня весь остаток дня и всю ночь в кают-компании был горячий чай и кофе; чтобы был хлеб и всякая еда. Сегодня уж придется ему не поспать. Ну, а сейчас всем, кроме Сморжа и дежурного у костра, итти обедать. На обед — полчаса.

Первым остался у костра Каплин, а мы всей гурьбой, толкаясь и переговариваясь, поспешно пошли в старый дом.

«Как на аврале, — подумал я. — Тогда тоже на обед давалось только полчаса».

В доме, действительно, стало сразу как во время аврала. Всюду хлопают двери, встревоженные люди снуют взад и вперед по коридору, громко переговариваясь и перекликаясь, без умолку звонит телефон, и кто-то кричит:

— Рубка! Рубка! Да что вы там, умерли, что ли? Рубка!.

А в коридоре другой голос орет на весь дом:

— Романтиков! Романтиков! Немедленно к начальнику.

И кают-компания сразу превратилась в какой-то табор: кто сидит в шапке, кто стоит около стола и, наклонившись, поспешно хлебает суп, капая на стол, на одежду, на пол. Все места перепутались — я сижу на месте Стучинского, Лызлов — на моем месте, а во главе стола на Наумычевой табуретке восседает Желтобрюх. Рядом с его тарелкой лежат рукавицы и собачий ошейник.

В кают-компании гам, крик, никто не дожидается, пока служитель принесет следующее блюдо, — каждый сам бежит со своей тарелкой на кухню, где Арсентьич гремит сковородками, кастрюлями, мисками, мечется от плиты к столу, от стола к бочке со снегом.

В кают-компанию поспешно входит Наумыч. Он пристраивается на краешке стола и торопливо начинает есть все, что попадается под руку.

— Фомич! — зовет он и стучит вилкой по тарелке.

— Есть Фомич, — отзывается Стучинский, прожевывая кусок.

— Сейчас вместе с Быстровым и Гуткиным поднимитесь на плато, — говорит Наумыч, пихая в рот колбасу, селедку, шпроты. — С плато хорошенечко, в бинокли, осмотрите окрестности. Ромашников вот говорит, что через полчаса совсем прояснится.

— Да, минут через сорок, думаю, будет чисто, — подтверждает Ромашников.

— Ну, вот. Осмотрите все хорошенечко и сигнализируйте нам. Пять выстрелов из винтовки, если вы что-нибудь услышите, — например, шум мотора. Три выстрела, если увидите какой-нибудь огонь или самолет, или человека. И одиночные редкие выстрелы, если ничего не увидите и не услышите. Отправляться немедленно. Возьмите палки, веревки, фонари. Вы — старший. Есть?

— Есть, — отвечает Стучинский, вставая из-за стола. — Гриша, Вася, пошли.

Быстров и Гуткин бросают ложки и вилки, тоже лезут из-за стола, на ходу прожевывая мясо, надевая шапки, подтягивая пояса, пихая в карманы хлеб, куски сыра и колбасы.

— Ромашникову, Соболеву, Редкозубову, Горбовскому, Линеву, Безбородову, — продолжает Наумыч, — сейчас же собраться в ангаре на совещание.

— А мне скоро уже к костру, — покашливая, басит Горбовский, — после Каплина моя очередь.

— Перенести очередь профессора Горбовского на час позже, — распоряжается Наумыч.

Мы сразу бросаем обед, одеваемся и гуськом выходим из дома.

Тумана уже почти нет. Только у подножья Рубини висит сизая дымка. Уже почти совсем стемнело, хотя еще только два часа дня. На льду ярко горит огромный костер, и черная фигура Каплина отчетливо вырисовывается на золотом искристом пламени.

В опустевшем ангаре стоит огромный самолетный ящик, который Шорохов и Редкозубов приспособили под мастерскую и склад. Ящик такой большой, что в одной половине его помещается склад, а в другой — стоит диван, железная печка, вдоль всей стены устроен широкий стол. Стол завален французскими ключами, гайками, винтовочными патронами, осветительными ракетами. На диване валяются собачьи шубы, бинокли, авиационные очки.

В ангаре и в ящике холодно, как на улице.

Мы рассаживаемся на диване, кутаясь в шубы и постукивая ногу об ногу. Изо рта у нас валит пар, который сразу заволакивает весь ящик.

Тускло, как в тумане, горит над столом электрическая лампочка в 25 свечей.

Наумыч стоит у стола.

— Очевидно, самолет где-то опустился, — медленно говорит он. — Очевидно также, что без борт-механика одному Шорохову снова не подняться. А на самолете нет ни запасов продовольствия, ни топлива, ни оружия, ни теплой одежды, ни палатки, так как Шорохов, по его словам, собирался упражняться только на отрыв и посадку. Ясно, что разутый, раздетый человек без пищи и без оружия на таком морозе долго не протянет. А если допустить, что при посадке в тумане могла случиться авария и летчик мог быть ранен, то положение становится особенно серьезным. Но будем все-таки думать, что Шорохов жив и здоров. В таком случае он или ждет нашей помощи у самолета, или бросил машину и сам, по карте, пошел к зимовке.

— Ему зимовку все равно не найти, — вдруг угрюмо сказал Редкозубов.

— Почему?

— Потому что на самолете нет карты.

В ящике воцарилась глубокая тишина.

— Как нет карты? — медленно и тихо проговорил Наумыч. — Почему нет карты?

— Потому что Шорохов ее не взял, — опять угрюмо сказал Редкозубое. — Вон она, на столе валяется.

Мы все посмотрели на стол. На пачках ружейных патронов лежала какая-то вчетверо сложенная бумажка. Наумыч взял ее и развернул. Это, действительно, была карта Земли Франца-Иосифа.

— Ну, тогда дело совсем дрянь, — сказал Наумыч. — У кого есть какие-нибудь предложения — пусть говорит. Только, товарищи, пожалуйста, высказывайтесь покороче. И так уже много времени прошло.

Мы молчали, поглядывая друг на друга.

— Тогда вот что сделаем, — проговорил Наумыч. — Я буду опрашивать всех по очереди. Ваше мнение, товарищ Романтиков. Что вы считаете необходимым предпринять сейчас для розысков летчика и самолета?

Ромашников судорожно закурил папироску, выпустил огромный клуб дыма и прерывающимся голосом сказал:

— По-моему, надо завтра утром послать на поиски экспедицию. Товарищи рассказывали, — я-то сам в это время дома был, — что самолет промчался вот в ту сторону, примерно туда, где купол ледника. В этом направлении и надо искать. Только, по-моему, экспедицию надо послать не прямо через ледники, а по берегу, чтобы она обогнула остров Гукера и разыскивала самолет на той стороне.

Наумыч взял со стола карту, передал ее Ромашникову.

— Как, по-вашему, где это может быть, где его надо искать?

Ромашников разостлал карту у себя на коленях, и мы все склонились над ней.

— Он, наверное, вот сюда полетел, — сказал Ромашников, прочерчивая пальцем линию с запада на восток, через бухту Тихую и ледники. — Значит, вот в районе этого острова. Как он называется? Ага, остров Королевского общества. Вот здесь и надо искать самолет.

Наумыч взял карту.

— Следующий, товарищ Редкозубов. Ваше мнение?

— А по-моему итти надо прямо через ледники, — решительно сказал Редкозубов. — Незачем обходить остров. Это и далеко и долго. Прямо подняться на ледник и по леднику итти. Вот мое мнение. И не такое уж это трудное дело. У меня в Альпах почище случай был…

— Хорошо, потом расскажете, — перебил его Наумыч. — Безбородов, ты что думаешь?

— Я присоединяюсь к Ромашникову, но считаю, что экспедиция должна выйти не утром, а немедленно. Сейчас же надо начать сборы и, как только все будет готово, — выходить. По-моему, часа в три ночи можно было бы уже отправиться.

— Соболев?

— Поддерживаю предложение Безбородова.

— Вы что скажете, Илья Ильич?

Профессор Горбовский басисто откашлялся, склонил голову набок, как пристяжная, и, не глядя ни на кого, сказал:

— Предложение товарища Ромашникова я считаю наиболее эффективным. Но подобная экспедиция нуждается в тщательной подготовке. Выступать надо не раньше утра. Иных предложений не имею.

— Ну, ты, Борис?

— Я думаю, что выступать надо немедленно, как только соберемся, — сказал Боря Линев.

— Значит, экспедицию? — спросил Наумыч.

Боря пожал плечами.

— А чего же еще? Конечно, экспедицию. Послать сегодня большую, дальнюю экспедицию, а завтра с утра искать поблизости на лыжах и пешком. По-моему, так.

Наумыч минутку подумал, посмотрел на карту, пожевал губами, потом решительно хлопнул ладонью по столу.

— Хорошо. Значит, посылаем экспедицию.

Он опять задумался, пристально осмотрел нас.

— В экспедицию пойдут: Горбовский, Редкозубов и Линев. Троих вполне достаточно. Забрать все продовольствие и снаряжение, приготовленное для экспедиции на Альджер. Сборы начать немедленно. Выступить в три часа ночи. Вас, Илья Ильич, — продолжал Наумыч, обращаясь к Горбовскому, — я назначаю начальником экспедиции. Линев и Редкозубов поступают с этого момента в ваше полное распоряжение. Подробную инструкцию о маршруте и всей организации похода вы получите от меня через час. Больше разговаривать не о чем. Совещание закрыто.

— Платон Наумыч, — прогудел Горбовский, — я прошу, чтобы вы послали не троих, а четверых. Еще Савранского. Он уже практиковался и разбивать палатку, и нарты упаковывать, и всякие там пайки с вами составлял. Весьма разумно послать еще и Савранского.

— Нет, — твердо сказал Наумыч, покачав головой, — Савранский останется на базе. Я не могу сразу отпустить всех людей, хоть как-нибудь подготовленных к санным походам. Мы должны быть готовы ко всему. Может, нам еще и вас придется спасать. Вот тогда-то Савранский нам и пригодится. Нет, ретешно. Вы идете втроем. Ну, за работу!

Мы толпой вышли из ангара. Было уже совсем темно. Все так же ярко пылал в бухте огромный костер. Освещенный красным огнем, около костра ходил долговязый Желтобрюх, а по льду двигалась, обгоняя его, огромная черная тень.