На краю света Лесков Николай
Это была радиорубка. Но пройти последние десять шагов до высокого ее крыльца казалось совсем уже невозможно. И сверху, с крыши, и снизу, с земли, по лицу стегал, как раскаленный песок, мельчайший сухой снег. Он сразу забил рот, нос, залепил глаза.
Вдруг справа показались еще две белые, едва-едва передвигающие ногами фигуры.
— А-а-ай-яй-яй! — донес до нас ветер какой-то сдавленный крик.
— Поддай пару! Полный вперед! — прокричал им в ответ Г риша.
Наконец мы все четверо сошлись у крыльца. Взявшись в восемь рук за дверь, мы насилу приоткрыли ее и втиснулись в сени. Рубка дрожала и сотрясалась, звенели напильники и какие-то сверла, разбросанные на оцинкованном столе, качались лампочки, свисающие с потолка на длинных шнурах.
В полном изнеможении мы повалились на стулья и табуретки и, немного отдышавшись, стали развязывать капюшоны, разматывать шарфы.
Рино, сбросив прямо на пол брезентовый плащ и меховой полушубок, вынул из кармана большие серебряные часы.
— Час пять, — сказал он, щелкнув крышкой. — Здорово. Сто шагов шли двадцать минут.
Ровно в час десять метеорологическая сводка часовых наблюдений должна была уже лететь по радио на Маточкин Шар, а Романтиков все еще не приходил.
— Не погиб бы наш Ромаша, — сказал я. — Кой грех, еще заплутается, собьется с дороги.
— Да, — с беспокойством сказал и Гриша, — заплутаться не трудно. Что ж, подождем еще минут пять. Если не придет, пойдем на подмогу. Ты как? — спросил он меня.
— Надо бы пойти. Будем уж сегодня за скорую помощь.
Но прошло пять минут, десять минут, а Ромашникова все нс было. Мы с Гришей снова оделись, закутались и решили сначала итти на Камчатку, посмотреть, — может быть, Ромашников там, а если уж его и там нет, тогда искать его на метеорологической площадке.
Ветер смахнул нас с высокого крыльца рубки, и мы полетели куда-то вниз, под гору, барахтаясь в снегу, путаясь в подолах своих шуб, задыхаясь от стужи. Ветер дул нам в спину с такой силой, что мы без остановки, еле успевая перебирать ногами, мчались по ветру, налетая на сугробы, падая через голову и катясь по земле. Через несколько секунд все уже смешалось в ревущем мраке, и куда нас понесло ветром — понять было невозможно. Вдруг Гриша, который барахтался и кувыркался впереди меня, поднялся на ноги, как-то по-птичьи взмахнул руками и исчез. Озадаченный его исчезновением, я осторожно подполз к тому месту, где только что был Гриша Быстров. «Может, нас вынесло в бухту, и он угодил в полынью?» — со страхом подумал я и вдруг сам полетел вниз головой и больно треснулся затылком о какую-то стену. С минуту я лежал совершенно обалдевший, не понимая, что со мной и куда я попал. Ветер выл и гудел где-то уж над моей головой, а в самой яме, в которую я свалился, было тихо.
— Гриша! Гри-и-и-ша! — закричал я и прислушался.
Откуда-то издалека слабый голос едва слышно ответил:
— А-а-а!..
Я ощупал стену, пригляделся. Гладкая, белая, из аккуратных мелких досок стена. Что бы это могло быть? У нас даже, кажется, и нет таких построек. Я встал, побрел вдоль стены и столкнулся нос к носу с Гришей, который тоже брел мне навстречу.
— Лызловский павильон, — закричал Гриша, стуча кулаком по стенке.
— Как же это нас сюда занесло? — сказал я. — Ведь павильон же совсем в стороне? Если мы так и дальше будем итти, куда нас ветер гонит, так нам к Камчатке, пожалуй, и не выйти. Еще, чего доброго, в пролив занесет — ищи тогда зимовку. Пожалуй, и не найдешь.
— Надо держать под углом в двадцать семь, примерно, градусов, — серьезно сказал Гриша. — Или так градусов в тридцать, — поправился он.
— Вот ты и держи, — сказал я, — а мне, пожалуй, не удержать курса.
— Ладно, ползи за мной.
Гриша стал карабкаться на сугроб, а я за ним. Снова, едва мы выбрались из ямы, ветер подхватил и поволок нас чорт его знает куда. Может быть, Гриша и высчитывал в этой карусели градусы, но только через минуту я потерял его из виду и без всякого курса барахтался в снегу. И вдруг снова, совершенно неожиданно, земля провалилась подо мной, и, взмахнув руками, я опять полетел куда-то вниз, закрыв рукавицей лицо. Перекувырнувшись в воздухе, я со всего маху грохнулся на спину.
Медленно, с тихим стоном, я сел, потрогал голову, повертел шеей, проглотил снег, набившийся мне в рот, протер глаза. Кажется, все в порядке. И вдруг сверху на меня рухнуло что-то белое, сбило меня, придавило, придушило, втиснуло в снег.
«Медведь? Обвал?» — мелькнуло в голове. Уткнувшись носом в снег, я покорно лежал под чьей-то тушей: будь, что будет.
Туша на мне зашевелилась и медленно сползла на сторону. Я поднял голову. В упор на меня смотрели два обалдевших глаза.
— Гришка, ты? — спросил я.
— Я. А то кто же?..
Кряхтя и отдуваясь, мы сели друг против друга.
— Какой ты жесткий, — недовольно сказал Гриша. — Как на камни все равно упал. И как это я с курса сбился? Я ведь впереди шел, — как же ты раньше меня сюда попал?
— Очень жаль, — сказал я, — что ты сбился с курса. Тогда бы я на тебя падал, а так — ты на меня. Большая разница.
— Это что же такое? — не слушая меня, сказал Гриша и показал ногой на какую-то черную стену, около которой мы сидели. — Салотопка, что ли?
Я потрогал стену. Бревенчатая.
— Это баня, — сказал я. — Значит, до Камчатки теперь каких-нибудь пять шагов.
— Все-таки к бане вышли, — с удовольствием проговорил Гриша. — Курс был правильный. Немножко бы правее, и в самый бы дом уткнулись.
От бани до нового дома, до Камчатки, было действительно несколько шагов, которые мы и прошли без приключений.
Мы ввалились в коридор с таким топотом и гамом, что Вася Гуткин, насмерть перепуганный, выскочил из своей лаборатории.
— Что такое? В чем дело? Что случилось?
Ах, как хорошо было в нашем узком и полутемном коридоре! Как тихо, тепло, сухо!
В метеорологической комнате горела над столом электрическая лампа, лежали знакомые часы, таблицы, карандаши. Я посмотрел на часы: было двадцать пять минут второго.
— Где Ромашников?
— Я не знаю, где Ромашников, — испуганно сказал Вася. — А разве что случилось?
— Ты не знаешь, он пошел на наблюдения?
— Не знаю. Я работал у себя, ничего не слыхал. Вот только как вы пришли, это слыхал.
Я осмотрел стол. Наблюдательских книжечек нигде не было. Выключатель лампочки флюгера был повернут, — значит, на флюгер дан свет. Видно, Ромашников ушел на площадку и не вернулся. Уйти он мог самое позднее без пяти час. Значит, уже полчаса тому назад.
Гриша решительно тряхнул головой.
— Одевайся, Вася. Втроем пойдем. Надо искать Ромашу. Возьмем у Шорохова ракетный пистолет, будем ракеты пускать.
Вася засуетился, забегал, стал срывать с вешалки в коридоре полушубок, резиновую рубаху, плащ.
— Сейчас, сейчас! Ах ты, беда какая. Замерзнет Ромаша. Обязательно замерзнет. Он квёлый. Он как суслик какой — ляжет где-нибудь, заснет — и каюк. Сейчас, вот я только рукавицы возьму..
Но тут входная дверь с грохотом распахнулась, и в коридор из сеней ввалился белый, как снеговая кукла, человек. Он в полном изнеможении прислонился к стене, из рук его один за другим выпали на пол карандаши и какие-то смерзшиеся книжечки.
— Ромаша!
Мы бросились к нему, провели в красный уголок, усадили на диван.
Ромашников долго молчал, ничего нс отвечая на наши расспросы, и сидел совершенно неподвижно, словно после глубокого обморока. Потом он снял смерзшиеся варежки и синими от стужи руками стал развязывать длинные уши зырянской шапки.
Оказывается, он действительно заплутался, вышел к ангару, от ангара его занесло к старому дому, а от старого дома он уже сам решил итти прямо на Камчатку. Так до рубки он и не дошел.
Это был единственный случай, когда метеорологическая телеграмма не ушла на Большую Землю.
— Глупистика какая-то, — сказал Вася, выслушав рассказ Ромашникова. — Почему у нас нет на зимовке телефона? Ходи, бегай, ищи. Не то он дома, не то на площадке. А погоды такие, что не очень расходишься. Был бы телефон, снял трубку — и готово дело.
Гриша Быстров сорвался с места, замахал руками.
— Проведу телефон! Сделаю! Обязательно сделаю! Это же очень просто. Эх, да как еще сделаю-то: у каждого абонента будет своя станция. Вроде АТС. Кого захотел, того и вызывай!
Он пробежался по комнате, сел на стул, вскочил, пересел на диван, снова вскочил, подбежал к столу и начал что-то искать глазами.
— Чего ты, чего ты? — испуганно сказал Вася. — Пожалуйста, ничего не хватай. Нет тут ничего. Как же это ты его проведешь? А аппараты где?
Гриша даже начал грызть ногти от волнения.
— Есть аппараты! В том-то и дело, что есть! У аэрологов есть. Они с собой штук десять привезли. Как это я, дурак, раньше не догадался провести телефон, просто не понимаю! Знаешь, как сделаю?
Он бросился к столу, схватил бумагу, карандаш и стал чертить какие-то схемы, размахивая карандашом и громко крича:
— Замкнутая цепь! Последовательное соединение! Контакт!
Сначала никто не поверил в Гришину затею. Но когда, дня через два, Гриша поставил у себя в комнате коробку полевого телефона и стал тянуть по коридору какие-то проволочки, когда Костя Иваненко рассказал, что такой же, как и у Гриши, телефон уже установлен и в рубке, все заволновались.
— А ведь, чего доброго, проведет!
И потянулись к Грише просители — поставь мне телефон, поставь мне.
— В первую очередь, — важно отвечал Гриша, — будут телефонизированы правительственные учреждения и научные организации. Если останутся аппараты, будут удовлетворены и частные граждане.
Еще через день появился телефон и у нас на Камчатке. Он был поставлен в красном уголке и еще не работал, но все мы, камчадалы, ходили его смотреть, вертели ручку, снимали трубку, — а вдруг чего-нибудь услышишь, — мечтали, как мы будем жить с телефоном.
— Прямо как в Ленинграде!
И вот однажды у нас на Камчатке раздался вдруг какой-то звонок. Словно где-то зазвонил и смолк будильник. Потом звонок раздался опять. Еще раз. Еще.
Я сидел в своей комнате и сначала не обратил на звонок никакого внимания. Потом я стал прислушиваться — и вдруг вскочил и бросился в коридор. А уж из своей комнаты выбежал Вася Гуткин, выглянул из-за двери Ромашников. Я ворвался в красный уголок, дрожащей рукой схватил трубку и неожиданно каким-то петушиным голосом сказал:
— Алло! Алло!
Телефон был полевой, военного образца, и при разговоре, чтобы тебя услыхали, надо было нажимать на трубке резиновый клапан. От волнения я клапан нажать, конечно, забыл.
— Алло, — уже упавшим голосом опять сказал я. И вдруг из трубки раздался чей-то раздосадованный голос:
— Эй, кто там? Нажмите клапан, пожалуйста!
Я нажал и еще раз повторил:
— Алло. Я слушаю.
— Камчатка?
— Она самая.
— Что же вы не отвечаете? Звонишь, звонишь..
— Мы отвечаем. Это Гриша?
— Да, Гриша. Ваш телефон включен в линию и вступил в эксплоатацию. Запомните, ваш номер 3. Сегодня будет вам прислан список абонентов телефонной сети. Не забывайте при разговоре нажимать клапан. До свиданья.
— Ну? — навалился на меня Вася. — Слыхал? Чего он тебе говорил?
Подошел, дымя папироской, Ромашников.
— Теперь метео будем по телефону в рубку передавать, — сказал он. — Экономия времени-то какая?! Дайте-ка я позвоню куда-нибудь.
На стене около телефона Гриша вскоре пристроил эбонитовую дощечку с медными кнопочками, на которых были написаны номера. По дощечке ходил медный рычажок. Чтобы вызвать какой-нибудь номер, надо было поставить рычажок на кнопку с этим номером и вертеть ручку.
Рядом Гриша повесил список абонентов.
№ 1 Квартира начальника зимовки.
№ 2 Кают-компания.
№ 3 Камчатка.
№ 4 Радиостанция.
№ 5 Авиационный ангар.
№ 6 Радиоволновая лаборатория.
№ 7 Квартира директора телефонной сети.
Директор телефонной сети: Г. Быстров.
Как видно, для удовлетворения нужд частных граждан аппаратов у телефонной дирекции не хватило.
С телефоном жить стало совсем хорошо. Каждый день, когда приближался обеденный час, кто-нибудь из камчадалов шел в красный уголок и вызывал № 2 — кают-компанию.
— Это кто? Желтобрюх? Ну, как с обедом? Еще рано? Слушай, Желтик, позвони, пожалуйста, когда готово будет. Ладно?
Или вдруг раздавался звонок.
— Камчатка? Передайте такому-то, что его вызывает к себе начальник. Живо.
Или звонил Костя Иваненко.
— Скажите метеорологам, что опять забыли свет на флюгере потушить. Если еще раз замечу, всю линию выключу..
А то попросту мы вызывали друг друга, и начинался бесконечный, как будто ленинградский разговор:
— Ты чего сегодня делаешь вечером?
— Да вот, хочу в кино сходить.
— Брось, пойдем в театр лучше. У меня два билета на «Евгения Онегина» есть. Садись на 15-й автобус, доедешь до Невского, тут на углу как раз кафе, я тебя там подожду.
— А чего мы в кафе закажем?
— Салат из помидоров.
— В кафе помидорами не торгуют. Лучше закажем землянику со сливками, яичницу из десяти штук, простокваши по три стакана…
— Творожники со сметаной и цветную капусту.
— Да не торгуют же в кафе ни помидорами ни капустой! Что ты, в самом деле!
— Ну, тогда пойдем в ресторан., не хочу я твоей простокваши. Я хочу помидоров, рассольник из куриных потрохов, цветную капусту в сухарях, арбуз, миноги с уксусом, творожники и копченого сига…
У каждого из нас были любимые блюда, о которых с каждым месяцем зимовки мы мечтали все с большей и большей страстью.
Один мечтал о сосисках и кружке доброго пива, другой об яичнице, третий просто о стакане холодного сырого молока, четвертый о свежих огурцах.
Ничего этого у нас не было. А то, что было, уже начало как-то надоедать нам, хотя и повар и каждый из нас всячески изощрялся, придумывая новые и новые блюда. Но всё они получались какие-то недоделанные: в рассольнике не хватало птичьих потрохов, к пельменям недоставало сметаны, к отварной треске — яиц.
И вот однажды Боря Линев посадил в ящике зеленый лук. То есть посадил-то он обыкновенные луковицы, но надеялся вырастить из них настоящий зеленый лук.
С невероятным трудом он набрал где-то земли, смешал ее с толченым древесным углем, прибавил, по совету Сморжа, зубного порошка и посадил в эту смесь луковицы.
Вся зимовка следила за Бориным луком. Я выпросил у него одну луковицу, самую крайнюю в ящике, с которой мне было разрешено, если лук вырастет, снять урожай.
Боря поставил ящик у себя в комнате, каждый день поливал лук и даже вымолил у Наумыча синюю лампу с никелированным рефлектором, чтобы освещать свой лук «для роста» синим светом.
Кто-то сказал Боре, что без солнца лук вырастет не зеленый, а белый, и это очень огорчило Борю.
— Какой же это зеленый лук — и вдруг белый? — с обидой в голосе говорил он. — Я его лучше тогда своими собственными руками свиньям скормлю.
Лук рос очень медленно. Сначала луковицы треснули, раздались. Потом из них полезли крепкие ростки. Ростки были совершенно белые, но мы успокаивали Борю, что они потом зазеленеют, что это они просто так, еще очень молодые.
И действительно, как только молодые ростки вытянулись, они зазеленели.
День, когда с Бориной плантации мы сняли первый урожай, был настоящим праздником на всей зимовке. В моем дневнике сохранилась такая запись:
13 марта, вторник.
Сегодня у Бори Линева был пир: он угощал всех зеленым луком. Надо взять ломоть свежего черного хлеба, густо посолить его, нарезать меленько лук и луком посыпать хлеб. Получается очень, очень вкусно. Я съел два куска.
Так проходила полярная ночь.
Часто после обеда мы засиживались в кают-компании до самого ужина за бесконечными спорами и рассказами.
Спорили мы о самых разных вещах: о том, как разводятся шампиньоны, сколько лет может прожить морской угорь, есть ли еще на земле никому неизвестные животные, отчего покончил с собой Джек Лондон и какой мост самый длинный во всем мире.
Спорили ожесточенно, иногда по нескольку дней. Никаких словарей, кроме первых 18 томов Большой советской энциклопедии, в нашей библиотеке не было, и часто мы не могли разрешить даже самый пустяковый спор.
Иногда дело доходило до того, что спорщики готовы были посылать на Большую Землю радио с просьбой, например, сообщить, отчего умер Цицерон, и правда ли, что летаргический сон может продолжаться десять лет, и видит ли летаргик какие-нибудь сны.
Больше всего мы, конечно, любили слушать рассказы. Много разных историй рассказывал Наумыч о своем детстве, о рабфаке, о студенческих годах, об интересных и редких операциях.
Но самым замечательным рассказчиком был наш механик Серафим Иванович Редкозубов.
Из его рассказов можно было бы составить целую книгу, вроде «Тысячи и одной ночи». Да что «Тысяча и одна ночь»! Таких небылиц, как те, о которых порассказал нам Серафим Иванович, не найдешь ни в одной сказке.
Я записал только несколько историй, героем которых был Серафим Иванович Редкозубов.
Вот эти истории.
Первый рассказ Серафима Ивановича Редкозубова
Смотрю я на ваши медвежьи охоты, — суеты сколько, крику, пальбы! А в медведя и стрелять-то нечего — в него и слепой попадет. Я, вот было время, на пятьдесят шагов все пять пуль из винтовки в червонного туза одну в одну укладывал. Вот это — да! Думаю, и сейчас бы не промазал, только после одной истории зарок дал — не стрелять в цель никогда в жизни.
А такая была история. Жил я тогда в Москве. И был у меня приятель, некий Жоржик Копытов. Он служил инкассатором в Электротоке. Поехали мы с ним как-то в выходной день на бега. Знаете, в Москве, у Петровского парка?
Посмотрели на бега, поиграли в тотализатор, и идем уж домой, вдруг видим — стенд.
Это такое специальное место, где любители стреляют из ружей по движущейся цели. По голубям или по тарелочкам. Голубей прямо из клеток выпускают, а для тарелочек сделана специальная машинка. Закладывают в нее маленькую такую тарелочку — щелк! — и тарелочка летит в воздух, а стрелок должен в нее попасть. Попал — тарелочка в куски.
Подошли мы к стенду, посмотрели, как стреляют. Прямо стыд. Мазилы все — из десяти только один попадает.
Жоржик и говорит:
— Давай, — говорит, — Серафим, постреляем.
— Давай, — говорю.
А Жоржик тоже, надо сказать, ничего себе стрелял. Взяли мы ружья. Щелк! Вылетает тарелочка. Я ее бац! — в куски. Вылетает другая. Жоржик ее чик! — в песок. Третья, четвертая, десятая, — все вдребезги.
— Давай, — говорит Жоржик, — до первого промаха. Посмотрим, кто мазилой окажется.
— Ладно.
Стреляли мы, стреляли. Народ кругом собрался, удивляются на нас. Потом заведующий подходит и говорит:
— Простите, говорит, пожалуйста: какая оказия случилась! Тарелочек-то больше нет. Все вы перебили.
— Ну, ладно, — говорим. — На сегодня довольно. Завтра запасите побольше, мы доигрывать придем.
— Хорошо, — говорит, — запасу побольше.
Заплатили мы что-то тогда рублей двенадцать и поехали домой.
На другой день приезжаем опять. А заведующий уж ждет, специальную машинку для нас выделил и человека приставил. Начали стрелять. Я хорошо бью, а Жоржик, чего-то с ним случилось, еще лучше. Стреляли, стреляли, я и говорю:
— Стоп, сосчитайте-ка, сколько с нас?
Сосчитали.
— Сорок два с чем-то, — говорят.
Отошли мы в сторонку, пересчитали свои деньги, видим — едва-едва на трамвай остается. Заплатили, разъехались по домам.
На третий день взяли денег побольше и снова на стенд.
Только тут вышла осечка. На пятом же выстреле Жоржик промазал.
— Зх ты, мазила! — говорю. — Стрелять не умеешь, а лезешь.
А Жоржик уже в азарт вошел.
— Давай, — говорит, — снова! Вторую партию! Это я, — говорит, — случайно промазал, ты мне, — говорит, — под руку сказал. Я тебе покажу, — говорит, — как надо по тарелочкам стрелять!
Ну, я, конечно, смеюсь.
— Ладно, — говорю, — давай. Только за выстрелы ты будешь платить. Ладно? А то я безработный, у меня денег нет.
— Хорошо, хорошо, — говорит Жоржик, — заплачу.
Вторую партию мы что-то дней двенадцать расстреливали.
Мне-то что? — я безработный тогда был, мне с утра на биржу труда сходить, отметиться, — всего и делов-то. А у него работа. Ему надо по этажам лазить, счетчики проверять.
Ну, он уж потом и работу забросил. Две-три квартиры обежит — и на стенд.
И вот, представьте себе, на двенадцатый день я даю промах. До сих пор не могу понять, что это такое со мной случилось? Только выстрелил я, гляжу, а тарелочка летит, как ни в чем не бывало, целехонькая.
— Ну что? — кричит Жоржик. — Кто теперь мазила? Видали, — кричит, — стрелка!
А уж народ каждый день ходил на нашу стрельбу смотреть. Одни за меня держат, другие за Жоржика.
Обидно мне стало. Теперь уж я говорю:
— Давай контру. Решающую.
И опять все началось с начала.
Вот я раз приезжаю на стенд. Жду, жду — нет моего приятеля. Потом, смотрю, идет. Подходит он и манит меня пальцем в сторону. А уж кругом народ шумит, заведующий всех гостей бросил, суетится, ружья нам заряжает.
Жоржик и говорит:
— Серафим, — говорит, — все кончено.
— Как это кончено? — говорю. — Ничего не кончено. Ведь решающую играем?
— Нет, кончено, — говорит, — я погиб. У меня растрата. Я три тысячи восемьсот рублей казенных денег на эти тарелки просадил. Ты, — говорит, — что же думал, что я на свои сиротские восемьдесят шесть рублей играю? Нет, говорит, Серафим, мои-то я еще в первую партию все проставил. А это, говорит, все были казенные, за бытовую нагрузку с населения получал и сюда носил, — будь они прокляты, эти тарелки!
Ну, мне неудобно стало, я говорю собравшемуся народу:
— Сегодня ничего не будет. Мой товарищ чего-то заболел.
Все нехотя разошлись, а мы поехали домой.
— Что же теперь делать? — говорит Жоржик. — Надо доставать где-то эти деньги, а то мне Соловки.
— Ладно, — говорю я, — что-нибудь придумаю.
И придумал.
Взял я Жоржика, посадил в автобус и поехал с ним в Фили. Там у меня огородник знакомый жил, у которого была лошадь и плуг. Сговорились мы с огородником, что он нам на три дня даст напрокат и лошадь и плуг. Взяли лошадь, пристроили ей на спину плуг и окольной дорогой, окраинами, пробираемся на стенд. По дороге в скобяной лавке на последние деньги купили крупное решето.
Вот приходим мы на стенд — и прямо к заведующему. А лошадь с плугом и решето в кустах спрятали.
— Так и так, — говорим заведующему, — разрешите нам распахать вашу стрелковую площадку.
Заведующий, конечно, удивился.
— Что вы? — говорит. — Зачем?
— А очень просто, — я говорю, — мы с приятелем еще долго играть будем, это мы только перерыв сделали. Земля у вас твердая, промахнешься в тарелочку, а она все равно о землю разбивается. А вы за бой с нас деньги берете. Нам так невыгодно. Вот мы распашем, тарелочки тогда биться и не будут.
— Хорошо, — говорит, — пашите на здоровье. Только вы ведь и промахнулись-то всего в две тарелочки, а набили, поди, тысяч шесть штук. Ну, да дело ваше.
Вывели мы из кустов лошадь и принялись за работу. Я-то поздоровее буду, я — пашу, а Жоржик другим делом занялся. Жоржик землю сеет.
Сколько уж лет в этом месте стенд был, дроби там в земле, по моим расчетам, не меньше пятнадцати пудов должно было быть.
Вот Жоржик через решето землю и просеивает. Земля комками в решете остается, а дробь просеивается.
Как я думал, так оно и вышло. За три дня я напахал, а Жоржик насеял четырнадцать пудов дроби. Продали мы эту дробь в охотничий союз по 20 рублей кило и выручили четыре с половиной тысячи рублей. Заплатили огороднику за лошадь и за плуг. Жоржик покрыл растрату, да еще нам рублей по триста осталось.
Вот с тех-то пор я больше и не стреляю в цель.
Читать бесплатно другие книги:
