На краю света Лесков Николай

Второй рассказ Серафима Ивановича Редкозубова

Все вы, наверное, видали у меня рюмочки. Интересные рюмочки. Дареные. Генерала Лечицкого подарок. Как говорится, сувенир на память.

Вот, извольте видеть, рюмочки. А вот я вывинтил ножку у одной, у другой, положил их сюда внутрь и свинтил. Получилось, видите, яичко. Яичко положил в карман. Пожалуйста. Удобно. Небьющееся. Всегда под рукой.

Да-а. Попито из них всего. И ликеров, и бенедиктинов, и шампанского, и просто так, водки.

Вы, наверное, слыхали такого: генерал Лечицкий? Известный герой империалистической войны. Он русским экспедиционным корпусом во Франции командовал. Так вот я у него шофером служил. Три машины у него было. Берлие дорожный, трехцилиндровый. Игрушка, а не машина. Потом Кадилляк. Крытый лимузин, синей кожей обит. И Ситроен в пятьдесят сил. Самая быстроходная машина во всей Франции. У Жоффра, у французского главнокомандующего, почти такой же был, только разве ему за нашим угнаться?

Да. Чудак был генерал. И, между тем, любил выпить. Едем мы с ним, как-то ночью, под Верденом.

— А что, — говорит, — Сима, — он меня просто так, Симой звал, — не выпить ли нам? — говорит.

— Хорошо бы, — говорю, — выпить, ваше высокопревосходительство.

Вынимает он бутылку. Чистый спирт. Налил себе вот эту самую рюмочку, отпил. Наливает мне.

— На-ка, — говорит, — выпей.

— Да что же, — говорю, — тут пить-то? Пить-то нечего, ваше высокопревосходительство. Мне бы, говорю, стаканчик.

А у меня под сиденьем всегда стакан был. Алюминиевый, французский. В него наших полтора свободно войдет. Вот я и вынимаю этот стакан. Он налил. Я, конечно, хлоп, и хоть бы что.

— Ну, молодец, — говорит, — Сима. Дарю тебе на память эти рюмочки.

Я два года с этим генералом по всем французским фронтам разъезжал.

Потом произошла в России революция, нас, конечно, весь корпус, интернировали. Заперли нас в концентрационный лагерь. Ля-Куртин назывался. Может, слыхали? Известный лагерь. Деревянные бараки, а кругом колючая проволока в три ряда, и часовые в красных штанах расхаживают.

Сидим мы. Пьем себе желудевый кофий, галеты жуем, в подкидного дурака на сигареты играем. И вдруг нас опять на фронт.

— Н-е-е-т, — говорим. — Повоевали. Кончено.

— Ах, так? — говорят. — Вы что же — в большевики записались?

Вот тогда-то и произошел знаменитый расстрел в лагере Ля-Куртин. Сперва из пушек по нас били, потом из пулеметов. Бараки, конечно, горят, барахлишко наше погибает, а мы хоть бы что, красные флаги выкинули и распеваем «Варшавянку».

А потом пехота цепью на нас пошла.

Да, много народу положили там, а тех, кто уцелел, посадили на пароход, загнали в трюм, закрыли люки и повезли.

— Куда, — говорим, — везете-то?

— В Одессу, — говорят. — Домой. Ну вас совсем.

Плывем, плывем. В трюме, конечно, темно, ничего не видно, куда плывем, но я сразу думаю — не туда заворачиваем. Что-то не похоже, чтоб домой. И жарко стало. Голые валяемся. Дышать — ну совершенно нечем.

Приплыли. Слышим — отдают якорь. Выводят нас на палубу.

Смотрю — нет, это не Одесса. Что-то не похоже на Одессу. Негры какие-то на лодках плавают, на берегу пальмы качаются. Домишки какие-то без окон.

— Что — Африка, что ли? — спрашиваю.

— Африка, — Говорят.

Спустили нас на берег, под конвоем провели через город, приводят опять в бараки. Бараки как бараки — стены дощатые, крыши черепичные, кругом проволока в три ряда, и часовые расхаживают. Только часовые не в красных штанах, а в белых трусиках и в пробковых шлемах от солнца.

Записали нас в иностранный легион. Кого в пехоту, кого в саперы, а про меня знали, что я корпусного генерала возил, — меня зачислили в броневую роту.

И отправили всех нас воевать. Тут уж хочешь не хочешь — пришлось слушаться.

Целый год воевал я в Африке. Каких-то арабов мы усмиряли, негров каких-то. Но война совсем не та. Нет, совсем другая война. День и ночь жарища шестьдесят градусов, а тут еще в броневике сиди. Голышом, конечно, воевали. Сам весь голый, а на голове пробковый шлем.

В Африке, дело известное, — одни пески. Пыль. Машина вязнет, мотор перегревается. А негры эти самые на лошадях, на верблюдах скачут по пескам — хоть бы что. Мы в них из пулеметов, из мелкокалиберных пушек, а они в нас — стрелами. Да ведь как метко бьют! И все стрелы отравлены ядом «кураре». Хоть в палец тебе стрела попадет — кончено. У меня на броневике так механика убили. Вот в это место, около уха, царапнуло его. Так что вы думаете? — Через двадцать секунд раздуло его, черный весь стал и сразу же умер.

Повоевал я, повоевал, нет, думаю, что-то не то. И задумал бежать.

Вот раз ночью вышел я из барака, — а нас уж свободно выпускали — иди, пожалуйста, все равно никуда не денешься. Вышел я и так, сторонкой, слободками, на пристань. На рейде пароходы стоят, мальчишки с лодок крабов всяких и медуз с фонарями ловят. Смотрю — один пароход вроде пары разводит. Дым из труб бежит, на палубе суета, слышно — якорь выбирать стали.

Разделся я, одежу в узелок, узелок вот сюда на загривок привязал, сошел к воде и поплыл. А плаваю я, надо вам заметить, прямо как рыба.

Плыву тихо, саженками. Подплываю к пароходу — «за что бы уцепиться?» — думаю. Плаваю кругом, плаваю. Нет, прямо не за что ухватиться. Заплыл под корму, смотрю — руль. Знаете у океанских пароходов рули — они над водой аршина на два торчат.

Забрался я на руль, уселся верхом и держусь руками. Холодно голышом на железе сидеть, жестко…

Вдруг заработал винт, закипела вода, забурлила, обдает меня прямо с головы до ног. А тут еще руль поворачивается и я вмecтe с ним — еле ногу успел убрать, так и раздавило бы в лепешку.

Вижу — поплыли. Ход набираем. А я прямо как в котле сижу, заливает меня, захлестывает, клокочет вода. Ведь винт под ногами, а машина-то, поди, тысяч на шесть индикаторных сил! Подумать только!

Плывем. Ночь холодная, пасмурная, а я мокрый весь, как мышь, голышом на железе сижу. И рулевой, — пьяный, что ли, он, подлец, был? — то туда, то сюда ворочает, прямо даже голова у меня начинает кружиться. Но ничего, держусь. Вот, наконец, и день наступил. Осмотрелся я по сторонам, а берегов уж не видно. Открытым морем идем. Средиземным. Есть мне хочется, пить — прямо умираю. И не спал, конечно, всю ночь. Но, ничего не поделаешь, — сижу.

Так, наверное, к полудню погода разведрилась, солнышко выглянуло, и начала в море рыба играть. Дельфины разные скачут, плотва в воздухе кувыркается. Даже интересно смотреть. Смотрел я, смотрел, рассолодел от солнца и, представьте себе, задремал.

Задремал и на полном ходу свалился с руля. Как швырнуло меня волной, как закрутило, как оглушило, глотаю морскую воду, тону. Кое-как вынырнул я, а пароход идет себе своей дорогой и уже метров на сто от меня отплыл. Ну, я, конечно, сейчас кролем как заработал, догнал пароход, а попасть на руль никак не могу. От винта такая волна идет, что прямо как щепу меня швыряет. Еле-еле изловчился я, заплыл сбоку, вскарабкался назад, на руль.

Нет, думаю, спать нельзя!

Вцепился обеими руками, держусь изо всех сил. Так еще один день прошел и еще одна ночь. Этой ночью мы Гибралтарским проливом проплывали. Мне из-под кормы все очень хорошо видно было — и форты и сторожевые башни. Проплыли проливом и вышли в океан.

Ну, тут совсем дело дрянь стало. Волна пошла, акулы кругом шныряют, а мне даже прикрикнуть на них нельзя — услышат меня с корабля.

Так шесть суток и плыли мы без захода в порты. На что я здоровый человек, и то уж начал из сил выбиваться — ведь шесть суток на руле, без сна, без питья, без еды! Это не шутка.

Наконец входим в какую-то гавань, бросили якорь. Я с руля — в воду и плыву себе к берегу, будто местный житель, купаюсь.

Доплыл, развязал свой узелок, оделся в сторонке и спрашиваю, будто мимоходом, у одного мужчины: что, мол, за город такой?

— Марсель, — говорит.

— Ага, Марсель. А где тут, — говорю, — скажите, пожалуйста, советское консульство?

— А вон, — говорит, — белый дом на углу с балконами. Это консульство и есть.

Пришел я к консулу, рассказал ему все. Ну, консул, конечно, не поверил. Тогда я говорю: «У вас моторный катер есть?» — «Есть», говорит. Сели мы на катер и к тому пароходу. Подплываем и прямо под корму.

— Видите? — говорю я консулу и показываю на руль. А руль весь в крови.

— А это видите? — говорю, и руки ему свои протянул. А руки у меня прямо до кости железом за шесть суток разъело.

Тут консул:

— Простите меня, Серафим Иванович, — говорит. — Едемте обратно.

Дали мне денег, паспорт, билет купили до Ленинграда и отправили в Россию.

А при чем тут "рюмочки"? — спрашиваете. Да рюмочки, и верно, вроде ни при чем.

Третий рассказ Серафима Ивановича Редкозубова

Это что, это все ерунда. Вот Леонид Иваныч Соболев все жалуется, что резина у него на шарах лопается. Разве это резина?

У меня была одна история с резиной, я вам расскажу. Вот это история!

А так было дело.

Жила в Петербурге, — это еще дело до революции все происходило, я еще тогда молодой был, отчаянный, — жила, значит, в Петербурге одна княгиня. Шилохвостова по фамилии. Темная богачка.

И что интересно — ни один шофер у нее больше двух дней не служил. Наймет человека, а через два дня в шею гонит. Что? Почему? — Никто понять не может.

Вот однажды приезжает ко мне ее управитель, такой старичок, на морскую свинку похож — мордочка розовая, блестит, а сам весь беленький, седенький. Приезжает и говорит:

— Не пойдете ли, Серафим Иваныч, к их сиятельству шофером служить?

А мне что, я парень был отчаянный, почему не попробовать?

— Отчего же, — говорю, — извольте.

Договорились мы со свинкой, и лег я пораньше спать.

Прихожу утром в гараж, осматриваю машину. Ничего машина, «Пирс-Арроу» марки. Заправился, сижу, газету читаю. Вдруг прибегает лакей.

— Подавай, — говорит, — барыня в ресторан едут.

Подал я к парадному, гляжу — выходит. Молодая, красивая, на руках перстни, на плечах лиса какая-то заграничная наброшена, шляпка с птицей-колибри, вуалька.

— Виллу Родэ знаете?

— Знаю, ваше сиятельство, в Новой Деревне.

— Поехали, — говорит.

Хорошо, поехали. А жила она на Загородном. Туда, к Детско-сельскому вокзалу. Я думаю — сейчас по Владимирскому на Невский выедем, а там прямо по Садовой и через Троицкий мост.

Едем. И попадается мне, знаете, такой канализационный люк на мостовой. Круглый такой чугунный блин лежит. Я, конечно, ничего не подозреваю, еду себе. Только стукнул люк под колесами, княгиня мне и говорит:

— Стоп.

Открывает она дверцу и выходит на панель.

— Ну, езжайте, — говорит, — домой, в гараж. Вы больше у меня не служите. А я на трамвае доеду.

Тут я сразу все и понял.

— Простите, — говорю, — ваше сиятельство! Больше этого не будет.

— Чего, — говорит, — не будет? Ничего вы не понимаете.

— Нет, — говорю, — извините, все понимаю отлично. Извольте, — говорю, — сесть в машину и убедиться, что я все отлично понимаю и что больше этого не будет.

Взглянула она на меня, пожала плечиками, лезет обратно в машину.

— Посмотрим, — говорит.

Поехали дальше. Я уж, конечно, сразу сообразил, что у княгини моей блажь такая: не выносит, когда чугун под колесами стучит.

Объезжаю каждый люк, прямо словно околоточного надзирателя какого-нибудь, только и смотрю — не задеть бы как-нибудь. Приехали в Виллу Родэ, вылезает княгиня из машины и говорит мне:

— Молодец, что догадался. Вы, — говорит, — первый умный шофер во всем Петербурге. Будете у меня служить.

Стал служить. Служба хорошая, легкая. Все знакомые ребята прямо головы сломали — ничего понять не могут. Как это Редкозубов удержался? В чем штука? А я посмеиваюсь и живу в свое удовольствие. Два костюма себе справил — один серый, другой синеватый, с зеленой искрой.

Так прослужил что-то года полтора.

И вот как-то весной княгиня мне и говорит:

— Приготовьте к завтрему машину. Осмотрите хорошенько, горючего побольше возьмите. Далеко поедем.

— Осмелюсь спросить — куда, все-таки? — говорю.

— А в Париж, — говорит.

— В Париж? Вот оно что.

В Париж, признаться, я еще ни разу не ездил. Вот это штука, думаю. Как же это туда ехать? Через какую заставу? Прикинул, сообразил, нет, не пойму даже, в какую сторону ехать надо. Если через Московскую заставу — так это в Валдай, в Тверь, а вовсе не в Париж попадешь. Через Нарвскую если взять — в Финляндию выедешь. Опять не то. Как бы, думаю, не сбиться, вот история будет. Это дело посерьезнее, чем с люками.

Ну, ничего, утром, к десяти часам подаю. Оделся получше — серый свой костюм надел, перчатки замшевые, кепку с ушами, положил две смены белья, носков три пары, полотенце.

Выходит моя княгиня с чемоданчиком, села, поправила шляпку и говорит, будто это мы в Гостиный двор за шпильками собрались:

— В Париж, — говорит.

А я, не будь дурак, поворачиваюсь этак через плечо и спрашиваю:

— Как прикажете ехать? Разные дороги есть.

Подумала она и говорит:

— Ну, поезжайте через Ревель.

— Слушаюсь, — говорю.

И как это я сам не догадался, что через Ревель ведь можно ехать? В Ревель-то я дорогу знаю — через Выборгскую сторону.

Поехали. Ехали, ехали, приезжаем в Ревель и прямо в самую лучшую гостиницу. Отдохнули, переспали ночь и утром дальше через Германию.

Ну, только въехали в Германию, тут совсем просто ехать стало. На каждом перекрестке стоит такой полосатый столб, на нем стрела нарисована и надпись «В Париж».

Ехать нам через Берлин. Вот добрались мы до Берлина, отдохнули, конечно, я немножко починился, выезжаем дальше. Только отъехали от гостиницы, останавливает меня полицейский. Подходит ко мне и говорит:

— Покажите, пожалуйста, ваши шоферские права.

Я достаю книжку свою, подаю ему:

— Пожалуйста.

Посмотрел он, ухмыльнулся и головой крутит:

— Вы, — говорит, — не в России, молодой человек, а в Германии. Предъявите, пожалуйста, международные шоферские права. Есть у вас?

Я молчу.

— Ну, что же, есть или нет?

— Вот что, — говорю я, — права-то у меня, конечно, есть, только вот ведь какая досада, — я их на квартире в Петербурге забыл.

— Тогда слезайте.

А моя княгиня уже перчатки от досады рвет. Неудобно — народ сбежался, глядят, смеются.

— Зачем же мне слезать? — говорю я. — Вызывайте лучше вашего инспектора, я ему в два счета на международного шофера экзамен сдам. Все эти сигналы, правила все эти ваши у меня в зубах настряли. Только, — говорю, — не задерживайте нас — нам еще в Париж надо.

Хорошо. Полицейский подошел к столбу, а в столбе у него телефон. Позвонил он кому-то, сказал чего-то, и через пять минут подлетает к нам красный, как у петербургского брандмайора, мерседес. Ничего машина, только тяжеловата. Против нашего пирс-арроу, конечно, никуда. В машине их инспектор сидит. Посмотрел он на меня:

— Вот что, милый, поезжай к Бранденбургским воротам, — говорит, — и без сигналов. Посмотрим, как ты ездишь.

А мне бы только с места тронуться — очень уж неудобно посреди улицы стоять. Прямо скандал. Да и княгиня моя, вижу, совсем разволновалась.

Поехал я впереди, а мерседес сзади на полкорпуса идет. А где у них эти самые ворота — я и понятия не имею. Мне бы только на Парижское шоссе вырваться. Я туда и гну. Оглянусь, вижу — инспектор мне руками машет — не туда, мол, едешь! А я все крою и крою. Выскочил на какую-то улицу — прямая, широкая, вроде нашего Каменноостровского, и вижу — на столбе опять табличка: «В Париж».

Ага, думаю, теперь держись. Дал я газку, взвыл мой пирс-арроу и сразу как рванет, ну, куда там инспектору на его пожарном рыдване за нами угнаться!

Оглянулся я опять, вижу — инспектор даже с места вскочил, из себя выходит, шапку с него ветром сорвало. А я поставил на третью скорость — только нас в Берлине и видали.

Моя княгиня смеется.

— Ну, — говорит, — молодец, Серафим Иваныч. А я уж бояться стала, думала — завернут нас назад.

— Помилуйте, — говорю, — разве вы меня не знаете?.

Приехали в Париж, жили мы здесь долго — полтора месяца. По выставкам по разным ходили, на лодках катались, на Эйфелеву башню, конечно, слазили. Княгиня меня везде с собой водит. Я так на два шага сзади и хожу за ней. Куда она, туда и я.

Пожили мы, пожили и поехали назад. Конечно, уж через Берлин не едем, нас там знают. Объехали Берлин стороной и прямо в Ригу. А у княгини в Риге тетка жила. Мы тут должны были дней пять погостить.

Приехали, значит, в Ригу, и вижу я — надо шины менять, оба ската. Сказал я княгине, выдает она мне четыреста рублей.

— Смените, — говорит, — раз так.

Пошел я в магазин. Была такая фирма «Проводник». Их две было фирмы — одна «Проводник», а другая «Треугольник». Обе резиной торговали. Конкуренция, конечно, у них была между собой зверская. Из-за покупателей они прямо зубами грызлись. И уж такое правило было, что когда берешь в магазине шины, скат там или два, магазин тебе премию десять процентов стоимости преподносит. Чтобы, значит, побольше покупал. Шоферы это все знали и, конечно, подрабатывали на этом.

Вот прихожу я в «Проводник», выбираю себе два ската шин.

— Сколько? — спрашиваю.

— Четыреста рублей, — говорят.

А я знаю уж, что десять процентов мне полагается премии, подхожу к кассе и прямо плачу триста шестьдесят.

— Еще, — кассир говорит, — сорок рубликов с вас.

— И этого хватит, — отвечаю. — Коли первый день работаешь, так хозяина спроси.

Побежал кассир к хозяину, идут ко мне оба.

— Сорок рублей с вас еще, — хозяин говорит.

— Как, — говорю, — сорок?

— Так, сорок. — И смотрит на меня, посмеивается. — В Риге, — говорит, — вашему брату не подают.

— Ага, — говорю, — не подают, значит, в Риге?

— Нет, — говорит, — не прогневайтесь.

Такая тут меня взяла злость. Мне, конечно, ихних сорока рублей не надо, у меня денег хватало, слава богу. Но обидно мне стало, что они со мной как с нищим разговаривают: «не прогневайся», говорят.

Бросил я кассиру в морду сорок рублей, взял счет, погрузил свои скаты и говорю на прощанье хозяину:

— Хорошо. Вам это подороже обойдется.

— Неужели, — говорит, — подороже? — И опять посмеивается.

Приехал я в гостиницу и прямо к княгине:

— Так и так, — говорю. — Мне надо на три дня к двоюродной сестре съездить, не можете ли меня отпустить? Может, не потребуется вам машина?

— Хорошо, — говорит, — пожалуйста, езжайте к вашей двоюродной сестре. Мне машина не потребуется.

Пошел я в гараж, поставил новые скаты, хорошенечко заправился, выехал из ворот, посмотрел на все четыре стороны, надвинул свою кепку с ушами и дал газ. Как чорт выскочил на какую-то дорогу и рванул куда глаза глядят. Лечу через какие-то деревни, города какие-то пролетаю. Народ в разные стороны шарахается, собаки по бокам дороги на дыбы встают, листья с деревьев ветром срывает. А я стиснул зубы и лечу, а куда — и сам не знаю!

Уж вечер наступил, я на ходу зажег фары и, не сбавляя скорости, все крою и крою.

«Не прогневайся, говоришь? — думаю. — Хорошо. Я тебе не прогневаюсь. Ты меня помнить будешь…»

В полночь границу какую-то проскочил. Слышу — стреляют вдогонку, да где же попасть на такой скорости?

Влетел в какие-то горы. Леса пошли, подъемы крутые, дорога опасная, а я все на третьей скорости! Всю ночь по горам мотался. Еще с утра не ел ничего. Наконец у какого-то трактира стоп — бензин весь.

А у них за границей это здорово устроено — на каждом углу колонки бензиновые, и у каждого трактира — тоже.

Соскочил я, а у самого ноги подламываются. Стучу в дверь.

Выбежал какой-то парень, лопочет что-то, а по-каковски — не пойму. Ну, заправился я, вскочил и опять сразу на третью скорость. Паренек мне что-то кричит вдогонку, руки складывает на груди — умоляет, наверное, чтобы я в такую темь не ехал. А меня уж и след простыл.

Утром вылетел я в какую-то долину. Оглянулся, а позади горы до самого неба. Ничего себе, думаю, ночью мотался по таким горам. И мчусь все вперед и вперед.

Раза три в этот день через какие-то границы проскакивал. Где стреляли, а где просто разбегались солдаты в разные стороны.

И вот, уже к вечеру с полного хода вылетаю я из-за какого-то поворота, гляжу — море! А на берегу какой-то город. Ворвался я в город. В городе паника, окна захлопывают, детей на руки хватают, а я пролетел через весь город, повернул налево и опять в какие-то горы вонзился.

Так трое суток не пил, не ел, не спал ни секунды и все крыл, все крыл на третьей скорости. Где уж я побывал за эти трое суток — не могу сказать. Потом я по карте смотрел — что-то, по-моему, вроде Швейцарии я проезжал, в Италии, по-моему, побывал, через Австрию промчался.

На четвертые сутки вернулся я в Ригу, подлетаю прямо к магазину «Проводник» и даю тормоз. Ну, конечно, вы сами понимаете, что такой гонки никакая резина выдержать не может. Все четыре шины у меня в лоскуты. Только лохмотья болтаются.

Вхожу я в магазин и говорю:

— Позовите хозяина.

Выходит хозяин, сразу, конечно, меня узнал, ухмыляется.

— Чем могу служить? — говорит.

А в магазине полно народу. На улице перед магазином автомобилей целый косяк стоит.

— Это что же, — говорю, — за жульничество? Вы чем торгуете? Вы за что деньги берете?

Все в магазине насторожились, у дверей народ собирается, а я уж кричать начинаю:

— Это что же за мошенничество! Разбой просто! Три дня назад взял у вас шины, а сегодня они уже все в лоскуты! Это что же — вашей продукции только на три дня хватает? Это называется мировая фирма?!

Хозяин побелел.

— Успокойтесь, — говорит, — не может этого быть.

— Как не может! — кричу. — Как это не может, раз я говорю!

Выхватил из кармана их счет, третьим днем помеченный, и размахиваю счетом в воздухе. Потом схватил хозяина за локоть, волоку к своей машине, а за нами весь магазин валит. Как увидали мои шины, так все и ахнули.

— Это что? — кричу я на всю улицу. — Это резина называется? Вот вы за что деньги берете!

Ну тут все закричали, замахали руками, а меня уже репортеры окружили, снимают мою машину, кто-то камнем в окно магазина запустил.

Хозяин, белый, прямо как известка, хватает меня за руки, шепчет:

— Тише, вы, тише, пройдемте, поговорим.

А я вырываю руки и еще громче кричу:

— Нет, вы нс замазывайте! Вы меня не подговаривайте! Этот номер не пройдет! Смотрите, все смотрите, какой тут рванью торгуют!

Ну, скандал, конечно, произошел на всю Европу. Во всех газетах об этом напечатали. А фирма-то, конечно, известная, ее везде знают. Все как прочли в газетах о таком скандале — сразу и отшатнулись от «Проводника», перекинулись к «Треугольнику».

Через неделю фирма дочиста разорилась. Хозяин, мне потом рассказывали, спился и пошел в бродячий цирк рыжим у ковра работать.

Вот какие истории с резиной бывают.

Глава восьмая