Невинность Кунц Дин
– Ты действительно знаешь?
– Я действительно знаю.
– Как давно ты это знала?
– С момента нашей встречи в библиотеке. Стоя в тени у Чарлза Диккенса, ты сказал: «Мы заложники собственной эксцентричности».
– Думаю, я еще сказал, что мы созданы друг для друга.
– Да, и это тоже, но именно после первой твоей фразы мое сердце чуть не выскочило из груди. Когда мы кого-то любим, в заложниках нас держит судьба, потому что, теряя этого человека, мы теряемся сами. И упомянув про заложников, ты яснее ясного объявил о своей любви.
Странное дело, восторг может лишить человека дара речи точно так же, как лишает ужас. Страх никогда не сумел бы столь эффективно заткнуть мне рот.
– Бывает ли любовь с первого взгляда? – сумел я выдавить из себя.
– Великие поэты всегда говорили, что да. Но нужны ли поэты, чтобы убедить нас в этом?
– Нет. Мне не нужны.
– Мне тоже.
Глядя сквозь ветровое стекло, я не видел ни падающего снега, ни укутанного им города. Да и на что было смотреть, что могло сравниться с ее лицом?
Мне хотелось прикоснуться к ней, провести рукой по ее коже, но она не терпела прикосновений. Я хотел заглянуть ей в глаза, но не решался позволить ей заглянуть в мои. Наша эксцентричность обусловливалась не особенностями нашего характера, она являлась жестоким условием нашего существования. Ситуация казалась безнадежной, и вроде бы мне следовало ощущать отчаяние, но у нас по-прежнему оставались чувства друг к другу, и в тот момент, зная, что на мои чувства отвечают взаимностью, я находился на седьмом небе от счастья.
– Мы должны вернуться к Уолтеру и забрать девочку, – нарушила она долгую паузу.
– Девочку без имени? Почему?
– Все происходит очень быстро. Но, прежде чем мы поедем к Уолтеру, я хочу увидеть твои комнаты, место, где ты живешь.
– Сейчас?
– Да, сейчас. Я хочу посмотреть, где ты прятался от мира восемнадцать лет.
62
В одну апрельскую ночь, когда мне было двенадцать, вскоре после того, как я прочитал роман о монете удачи, мы с отцом поднялись в послеполуночный город, где воздух, несмотря на слабый, но настойчивый запах выхлопных газов, благоухал весной, словно в ожидании перемен, а деревья покрывались молодой листвой.
В павильоне большого парка, на эстраде, цент блестел в лунном свете и привлек мое внимание. Я его схватил. Не из-за нашей бедности, хотя, конечно, мы были бедняками, и не потому, что мы нуждались в деньгах: без них как раз прекрасно обходились, но из-за прочитанной недавно книги. Показал цент отцу, заявил, что нашел мою монету удачи, и начал представлять себе, какими чудесными благами она нас одарит.
Отец обычно поддерживал мои фантазийные игры и вносил в них свою лепту, но эта его не очаровала. Теплой весенней ночью, когда мы медленно обходили павильон по периметру, глядя на посеребренные луной лужайки, на рощи, охранявшие темноту, на черный пруд, в котором луна плыла, словно плот, он сказал мне, что нет такого понятия – удача. Веря в удачу, ты должен верить, что вселенная – колесо рулетки, и вместо того, чтобы давать нам то, что мы заслужили, она дает нам, что пожелает. Но вселенная – не вращающееся колесо случая, а произведение искусства, завершенное и вечное.
Живя во времени, сказал он, мы думаем, что прошлое приготовлено, подано и съедено, настоящее как раз достают из духовки, чтобы подать на стол, а будущее еще даже не начали готовить. Любой вдумчивый физик, сказал он, в совершенстве владеющий квантовой механикой, подтвердит, что все эти времена существуют одновременно, и я с этим полностью согласен. Если на то пошло, сказал отец, в первый момент существования вселенной все время – настоящее, все наши вчера, и сегодня, и завтра, все и всё в этом мире существовало в тот момент. Но что еще более удивительно, в тот первый момент, когда возникла вселенная, ее материя включала в себя все бесконечные пути движения и все формы, как невероятно ужасные, так и ослепительно прекрасные. Ничего не предопределено для нас, но при этом, пусть воля у нас и свободная, последствия любого нашего выбора известны заранее. Отец сказал, что нам дано ощущение движения времени только потому, что наш разум не способен сжиться с реальностью, где прошлое, настоящее и будущее существуют одновременно, и вся история уже существовала в первое мгновение возникновения вселенной.
Чтобы помочь мне осознать его слова, отец сказал, что я должен думать о вселенной как о гигантской картине, которая имеет не три, а больше измерений. Некоторые ученые говорят, одиннадцать, кто-то меньше, кто-то больше, но ни один не знает – да и едва ли когда-нибудь узнает – наверняка. В художественной галерее, когда ты стоишь слишком близко к большому полотну, исполненному только в двух измерениях, ты можешь отчетливо видеть мазки кисти художника и некоторые подробности, но тебе не удастся почувствовать эффект творения и уловить замысел художника. Ты должен отступить на шаг, потом еще на шаг, а иногда и еще, чтобы оценить картину во всей ее полноте. Чтобы понять вселенную, наш мир и всю жизнь этого мира, тебе придется выйти из времени, что для живущих людей невозможно, поскольку мы – часть этой картины, персонажи внутри ее, и способны воспринимать только последовательности каких-то событий, какие-то эпизоды. Однако, поскольку мы существа мыслящие с даром логики, мы можем обучаться и узнавать, а потом экстраполировать наши знания, стремясь познать истину.
Во вселенной, где прошлое, настоящее и будущее появились одновременно, целиком и полностью от начала и до конца, со всеми возможными исходами каждой жизни, вплетенными в общую картину, нет шанса, только выбор, нет удачи, только последствия. Цент, сверкающий в лунном свете, всего лишь цент, хотя его существование – отчеканенный каким-то умным существом для обмена на товары в настоящем и инвестиций в будущее – может рассматриваться чудом, если у тебя хватит воображения воспринимать чудесами достижения человечества, не имеющие непосредственного отношения к религии. Он сказал, что цент не принесет нам удачи, даже если бы превратился в миллион долларов, что сам по себе он не принесет нам удачи и не изменит наши жизни, что все случающееся с нами – результат нашего выбора… а потому надежды у нас даже больше, чем может принести удача.
В ту апрельскую ночь мне было только двенадцать, но я уже знал о различиях между мной и миром наверху. Когда отец отобрал у меня удачу, я не огорчился, а обрадовался. Цент ничего не значил, а то, что я делал с центом, значило. Я положил монету на пол эстрады, туда, где ее нашел, в надежде, что того, кто найдет ее следующим днем или вечером, наставления такого же мудрого человека, как мой отец, или собственного сердца приведут к тому же важному открытию, к какому привели меня.
И теперь, четырнадцать лет спустя, в снежную ночь, я точно знал, что Гвинет не посажена мне на колени Госпожой Удачей. Она и ее любовь ко мне – один из великого множества выборов, которые открыты перед каждым из нас, и мы оказались в одном месте и в одно время благодаря бесчисленным решениям, принимаемым в каждый момент наших жизней, и их последовательность нам уже никогда не восстановить и не вспомнить.
Я мог потерять ее, если вести отсчет от этого мгновения, только если бы делал неправильный выбор… или его сделала бы она. Но я скорее согласился бы на эти шансы, чем на те, которые предлагала удача.
63
В главной комнате моего подземного дома Гвинет шла вдоль полок, читая названия на корешках.
– Я знала, что здесь будут книги, и знала, какие именно.
Ее присутствие в моем подземном жилище я воспринимал как самое магическое из миллиона чудес, случившихся этой ночью. Моя скрытая ото всех внешность лучилась радостью, так же как голос, манеры, действия. Девушка знала, что я счастлив, и радовалась моему счастью. Я не мог отвести от нее глаз, а она, из уважения ко мне, не смотрела на меня.
– Я потрясена твоей храбростью, – призналась она.
– Храбростью? О чем ты? Я трус по необходимости. Нам всегда приходилось убегать от любой угрозы.
– Жить в этих каморках, без солнца, восемнадцать лет, последние шесть в одиночестве, осознавая, что ничего другого никогда не будет, выдержать все это и не сойти с ума… Сохранить здравомыслие при таких обстоятельствах требует храбрости, которой у меня нет.
Она взглянула на мою жизнь совсем под другим углом, и я не нашелся с ответом. Тут же она спросила:
– Что ты хочешь взять с собой, Аддисон?
– Взять с собой?
– Что тебе дороже всего? Не оставляй это здесь. После того как мы уйдем, ты уже не вернешься сюда.
Сначала я не понял смысла ее слов, потом решил, что ослышался.
– Не вернусь? Но где я буду жить?
– Со мной.
– В той квартире с роялем?
– Нет. Мы не поедем и туда. Все закончено. Все. Мы начнем совершенно новую жизнь.
До этого момента я не подозревал, что великое счастье может уживаться со страхом, но тут он вселился в меня, не притушив счастье. Я обнаружил, что меня трясет, не от ужаса или восторга, а от какого-то нейтрального ожидания.
– В течение нескольких ближайших часов нам надо многое сделать, – продолжила Гвинет. – Так что поторопись и реши, что ты не хочешь оставлять здесь, а потом мы уйдем.
« Доверься ей», – велел я себе и доверился.
Между двумя книгами на одной из полок хранился конверт с фотографией, простым моментальным снимком, без которого я не хотел уходить. На другой полке между переплетом и пустым листом в конце книги лежала каталожная карточка, на которой отец записал слова, имеющие особое значение для меня. Я сунул карточку в конверт, а конверт – во внутренний карман куртки.
Последовал за Гвинет в коридор, который вел в комнату с гамаком, служившую мне и кухней… и остановился, чтобы оглянуться. Я прожил более двух третей моей жизни в этих трех комнатках без окон, и по большей части это были годы удовлетворенности и надежды. Я чувствовал, что десять тысяч наших разговоров с отцом записались на этих бетонных стенах и, если я сяду, затихну и прислушаюсь, они проиграют их мне все. Все в этом мире, даже самые прозаические моменты жизни, имеет значение и не пропадает бесследно.
Уходя, я не выключил лампы. Возникла мысль пройтись по комнатам и потушить их, но я этого не сделал, оставил зажженными, потому что в храме никогда не гасится свет. Следуя за Гвинет, я представил себе, что этим лампам дарована вечная жизнь и, если через тысячу лет какой-нибудь бесстрашный исследователь ливневой канализации набредет на это убежище, его встретят свет, идеально сохранившиеся книги, и он поймет, что в этом самом скромном из жилищ в древние времена кто-то многие часы ощущал себя счастливым.
64
Снег валил в свете фонарей, на улицах остались только снегоочистительные машины, горожане попрятались в теплых и уютных квартирах, ветер бросал снег в ветровое стекло и вдоль дверцы со стороны пассажирского сиденья…
Гвинет ехала знакомым мне маршрутом, и буквально через несколько минут после того, как мы поднялись на поверхность, зазвонил ее мобильник. Она посмотрела на экран, включила громкую связь и сказала:
– Я бы молилась, чтобы призрак Саймона преследовал тебя вечно, но он заслуживает отдыха.
– Как трогательна твоя забота о никчемном, конченом алкаше, который в конце еще и надул в штаны.
Голос Райна Телфорда заметно охрип и, несмотря на наглые слова, звучал не очень уверенно. Она промолчала, но Телфорд не дал затянуться паузе:
– Ты не ошиблась, он ничего не знал о девятой квартире. Единственным полезным, чем с нами поделился твой вонючий Саймон, стала история вашего знакомства.
Гвинет напряглась, но по-прежнему молчала.
– Он спас маленькую девочку от смерти в мусорном контейнере, вероятно, настолько в тот момент пьяный, что не соображал, что делает. А поскольку он спас ее, ты спасла его. Твоя слабость, мисс Мышка, в том, что ты сентиментальная маленькая сучка.
– Где ты? – спросила Гвинет.
– Спасибо Интернету, – на вопрос он не ответил, – отыскать ту давнюю историю не составило труда.
Он помолчал. Но звуки, которые он издавал, предполагали, что он напрягает все силы, пытается то ли сдвинуть что-то тяжелое, то ли открутить крышку, которая не желает откручиваться. Он выругался.
Гвинет ждала.
– Газетная статья и последующие материалы рассказали мне о больнице, куда попала девочка, о ее пребывании в коме, вегетативном состоянии, судебных процессах. Потом поток информации оборвался. Словно эту тему для прессы закрыли. Ничего больше о ее судьбе. Умерла она или до сих пор жива, с мозгами морковки?
Телфорд замолчал вновь, Гвинет протянула мобильник мне, чтобы вести автомобиль обеими руками, и прибавила скорости.
Куратор крякнул, словно опять напрягался, чтобы что-то поднять или скрутить, пару раз глубоко, со всхлипом вдохнул.
– Помнишь, я рассказывал тебе о двух годдардовских парнях, которые теперь работают на меня, бывших копов?
– Помню.
– Один из них знает людей, которые тесно связаны с судьей из новостной истории. Если на то пошло, у них есть чем прижать доброго судью. Они могут позвонить ему днем и ночью, и он сделает вид, что счастлив им помочь, какую бы гадость они ни попросили.
Гвинет так неожиданно и резко вошла в поворот, что меня бросило на дверцу пассажирского сиденья и я едва не выронил мобильник.
– На этот раз судье Галлахеру не пришлось прыгать сквозь огненные кольца, чтобы ублажить их. Он просто рассказал, что случилось с девочкой, которая проходила в судейских процессах как Джейн Доу [21]329.
– Не трогай ее, – предупредила Гвинет. – Не трогай.
Куратор опять напрягся, что-то там делая, и я представил себе, что он привязан к стулу и пытается освободиться от стягивающих его веревок, хотя понимал, что идея эта бредовая.
– Если ты не приедешь сюда, я сделаю с Джейн Доу 329 то, что обещал сделать с тобой пятью годами раньше. Она, конечно, не доставит мне такого удовольствия, какое доставила бы ты, маленькая мышка. Она бледненькая и даже не поймет, насколько я хорош, когда воткну в нее сама знаешь что.
– Она ребенок.
– Но выглядит неплохо, они ее хорошо кормили, каждый день делали массаж, занимались с ней физическими упражнениями, так что мышечный тонус у нее в порядке.
– Я уже еду.
– Ради ее блага я на это надеюсь.
– Двадцать минут.
– Ты уверена, что успеешь? – засомневался он.
– Двадцать минут, – настаивала она.
– На двадцать первой ты уже опоздаешь.
Он оборвал связь. Я нажал красную клавишу на мобильнике Гвинет.
– Ты берешь мейс, – распорядилась она, – я – тазер.
– У них оружие.
– У нас наступательный порыв.
– Я видел, как застрелили моего отца.
– Надейся на толику удачи.
– Никакой удачи не существует.
– Точно, – кивнула она. – Не существует.
65
Мы встретились в водовороте жизни, который скорее раскидывает людей в разные стороны, чем соединяет, мы нашли друг в друге так много общего, что отринули сомнения и перебороли слабости, превратив их в решимость и силу, мы влюбились, прекрасно понимая, что не можем обладать друг другом, что любовь эта сердца с сердцем, разума с разумом, души с душой. Нам достался бесценный дар. И хрупко выстроенная цепочка причин и следствий в красоте и утонченности превзо-шла самое изысканное яйцо Фаберже, а может, и целую сотню яиц.
Чтобы сохранить эту любовь и получить годы для исследования малой толики ее дорог и святилищ, мы не имели права ни на одно неправильное решение, и нам оставалось только делать все правильно, причем быстро и эффективно.
Мы миновали снегоочистительную машину, похоже сломавшуюся. Маячок на крыше ярко горел, но не вращался, и полосы желтого света не сменялись тенями. Машина стояла с выключенными фарами, неработающим двигателем, открытой дверцей пустующей кабины. Снежинки таяли на еще теплом капоте. Светились только подфарники, и большую машину медленно заносило снегом.
Чуть позже в жилом районе меня удивили дома с освещенными окнами. Их хозяева явно не спали, подобно обитателям многих других домов. Писатель Ф. Скотт Фицджеральд сказал, что в темноте души всегда три часа ночи, и эти шестьдесят минут между тремя и четырьмя часами в буквальном смысле были самыми темными в городе. Но не в эту ночь.
На улице, обсаженной кленами с голыми ветвями, автомобили у тротуара и валы снега, появившиеся стараниями снегоочистительных машин, не позволяли припарковаться. Гвинет заглушила двигатель, поставила «Ровер» на ручник, и мы вышли из кабины напротив дома из желтого кирпича, оставив для проезда только одну дорожную полосу.
Калитка в железном заборе, ступени крыльца, дверь – каждый ориентир на последнем участке пути наполняла угроза, а ветер, бросавший в спину снегом, советовал как можно быстрее переступить порог, что бы нас за ним ни ожидало. Телфорд знал о нашем приезде. На скрытность рассчитывать не приходилось.
Прежде чем Гвинет нажала на кнопку звонка, я попытался ее остановить:
– Может, пора на этот раз, кем бы мы ни были, позвонить в полицию?
– Телфорду нечего терять. Если он увидит полицию, у него окончательно снесет крышу. Да и какие копы приедут на вызов? Ты можешь гарантировать, что кто-нибудь из них серьезно относится к принесенной клятве? И приедут ли они? Ответят на вызов в такую ночь? С этого момента мы одни, Аддисон, совершенно одни, ни на кого не можем рассчитывать. И через две минуты опоздаем.
Она нажала на кнопку звонка.
Никто не ответил, она открыла дверь, и мы вошли. Увидели мертвого Уолтера, лежащего в арке между прихожей и гостиной. Выстрелили в него не один раз.
В гостиной горели лампы, перед статуэткой Девы Марии мерцала свеча, в телевизоре о чем-то рассуждали голоса – Уолтер и его сестра в тот роковой час смотрели какую-то передачу, – и Джанет лежала в луже крови, умерев более медленной смертью, чем ее брат.
Ее жестокое убийство стало прошлым, и тоже убитая жена Уолтера, Клер, улыбалась с двух фотографий в серебряных рамках с узором из роз. Готический макияж Гвинет не смог полностью скрыть ее душевную боль. Тушь окрасила слезы, такие же черные, как ее горе.
Диктор выпуска новостей сообщил о запрете всех международных рейсов из и в Соединенные Штаты, но мы не успели обдумать его слова, потому что лестница звала нас наверх, пусть, возможно, и вела на эшафот.
В коридоре второго этажа мы миновали открытую дверь детской спальни, куда медсестру по имени Кора привели, чтобы убить вместе с детьми. Теперь там не было ни медсестры, ни детей: только их тела.
В комнате, отведенной безымянной девочке, Телфорд сидел на краю кровати, на которой обычно спала Кора. Он наклонился вперед, положив локти на колени, руки висели между ног, сжимая пистолет. Поднял голову, когда мы вошли, улыбнулся, но радости в его улыбке я не увидел: только лихорадочное ликование бешеного шакала.
66
Волосы Телфорда висели влажными, неопрятными лохмами, словно он только что вышел из душа, однако намокли они от пота, о чем говорил характерный кислый запах. На бледном, блестящем лице черные радужки налитых кровью глаз напоминали порталы в мир его разума, начисто лишенный света. Розовые губы покрылись серым налетом, словно он тоже задумал податься в готы.
– Маленькая мышка, ты – фантазия онаниста.
– Ты – нет, – ответила она.
– А кто этот человек в маске, Кимосаби? [22]
– Не узнаешь? Капюшон и все такое? Он – Смерть? [23]
– Я не думаю, что Смерть катается на лыжах.
Он хрипел, как было и по телефону, и слова давались ему с большим трудом.
– Ты неважно выглядишь, – отметила Гвинет.
– Согласен с тобой.
Он взмок от пота, рубашка прилипла к телу, брюки запачкала кровь, но не его.
Гвинет подошла к кровати безымянной девочки, не отрывая глаз от Телфорда.
– Я думала, ты в Японии.
– Дальний Восток уже не так хорош для бизнеса.
– Поэтому ты вернулся раньше.
– Недостаточно рано.
Опасаясь, что нас уже окружили, я спросил:
– А где ваши… помощники?
– Мерзавцы струсили и сбежали.
– После того, как погубили всю семью.
– Этим их не напугать. Но у меня случился приступ, и они умчались, как маленькие девочки.
– Приступ?
Вновь он невесело улыбнулся.
– Вы увидите.
Гвинет положила тазер на прикроватный столик.
– Я тоже не смогу стрелять, – и Телфорд положил пистолет на кровать рядом с собой.
– Когда появились симптомы? – спросила Гвинет.
– Легкость в голове – утром. Легкая тошнота после полудня. Температура к обеду. Потом шандарахнуло.
– Болезнь быстрая.
– Поезд-экспресс.
В мои недавние визиты в библиотеку я не читал газет. Внезапно какие-то отрывки, которые слышал по телевизору двумя днями раньше, сложились воедино, и я понял, какой подтекст упускал в разговорах Гвинет с Годдардом и архиепископом.
Я всегда жил рядом с миром и только в малой степени в нем. В данном случае ценой изоляции стало неведение.
Гвинет начала снимать поручень безопасности с больничной кровати девочки.
– Лучше ее не трогать, – посоветовал Телфорд.
– Я увожу ее отсюда.
– Я к ней прикасался. Лапал. Она такая милая. Сочная. От этого она теперь умрет.
Гвинет откинула одеяло и простыню. Мы увидели, что пижама расстегнута, а штанишки спущены до колен.
Я отвернулся.
– Мог только потрогать. – В голосе куратора слышалось сожаление. – Но удовольствие получил.
Он резко обхватил себя руками и согнулся, едва не свалившись с кровати Коры. Послышался тот самый звук, похожий на кряканье, словно он пытался поднять или подвинуть что-то тяжелое, который мы уже слышали по телефону. Выглядел он так, словно его внутренности рвутся наружу и он отчаянно пытается их удержать. Что-то не похожее на блевотину и более вонючее потекло изо рта.
Стало понятно, о каком приступе он говорил.
Гвинет уже наклонилась над кроватью, застегивала пижаму, подтягивала штанишки.
– Аддисон, в ящике прикроватного столика ты найдешь бутылочку спирта, упаковку марлевых салфеток и клейкую ленту. Пожалуйста, передай их мне.
Я выполнил ее просьбу, радуясь тому, что могу принести пользу. Все доставал левой рукой, не выпуская из правой баллончик с мейсом.
Когда Телфорд чуть оклемался, он выпрямился и вытер рот рукавом. Слезы, повисшие на ресницах и скользящие по щекам, обрели кровяной отлив. Он огляделся, словно пытаясь вспомнить, где находится и как сюда попал.
Гвинет вытащила иглу с пластиковой трубкой из вены в левой руке девочки и оставила болтаться на пакете с жидкостью, который крепился на штативе.
– Я не думаю, что это необходимо, но хуже не будет, – и она протерла спиртом место, откуда вытащила иглу.
– Что это за швы у нее на боку? – спросил Телфорд, уже сообразивший, что к чему.
– Два дня тому назад у нее убрали питательную трубку, – ответила Гвинет.
– Мне они не понравились. Вызвали отвращение. А в остальном она такая нежненькая. Жаль, конечно, что не шевелится, но все равно хороша.
– Она же ребенок.
– Оно и к лучшему.
Гвинет накрыла прокол марлевой салфеткой и закрепила клейкой лентой.
Телфорд вдруг разозлился.
– Черт бы тебя побрал, у этой сучонки мозг умер и она заражена. Что ты делаешь? Какой смысл? Почему ты по-прежнему заботишься о ней?
– Она особенная, – ответила Гвинет.
Подняв пистолет, которым, по его словам, уже не мог воспользоваться – так ослабел, Телфорд спросил:
– Чем она особенная?
Вместо того чтобы ответить, Гвинет убрала одеяло с кровати, а простыню накинула на изножье. Теперь девочка лежала в пижаме, открытая с головы до ног.
– Чем она особенная? – повторил Телфорд.
Гвинет перекатила девочку на правый бок, спиной к нам, попросила меня:
– Аддисон, помоги мне с одеялом.
Телфорд еще выше поднял пистолет, нацелил в потолок, словно привлекая наше внимание.
– Здесь говорю я, – он, наверное, очень сильно ослабел, и пистолет стал слишком тяжелым для его руки, потому что ее мотало из стороны в сторону. – Почему эта маленькая шлюшка такая особенная?
– Потому что все особенные, – ответила Гвинет.
– Она всего лишь маленькая шлюшка.
– Если это так, значит, я ошибаюсь.
– Конечно, ошибаешься. И сама ты полное дерьмо.
Вдвоем с Гвинет мы расстелили одеяло на кровати так, что половина свисала через край.
– Ты тоже особенный, – указала она.
– Издеваешься?
– Нет, не издеваюсь, просто надеюсь.
Она перекатила Джейн Доу 329 на одеяло, повернула на левый бок, и девочка оказалась на самом краю.
– Надеешься на что? – спросил Телфорд.
Мы перекинули свисающую часть одеяла через девочку и подоткнули под спину.
– Ты знаешь, что я умираю, сука. На хрен надежду. – Он поднялся со второй кровати, его шатало, как пьяного. – Хочу тебе кое-что сказать.
Гвинет схватила дальний край одеяла и перекинула через девочку, плотно ее запеленав.
Телфорд доплелся до больничной кровати, левой рукой схватился за поручень с другой стороны, чтобы удержаться на ногах.
Я поднял баллончик с мейсом, но она остановила меня.
– Нет. Он окончательно обезумеет. И что потом?
– Маленькая мышка, хочешь безумия, отправляйся в Северную Корею. Маньяки, ублюдочные психи. По телику говорят, это их рук дело. Две вещи по цене одной.
– Аддисон, подсунь под нее руки, – попросила Гвинет, – подними с кровати. Прямо сейчас.
Я не хотел убирать баллончик в карман. Мейс мог свести его с ума, это жжение в глазах, но, несмотря на заряженный пистолет, может, в него следовало брызнуть.
– Скорее, Аддисон.
– Эй, Одинокий Рейнджер, ты слышал, что это две вещи по цене одной?
– Слышал, – заверил я его, когда Гвинет забирала у меня баллончик с мейсом.
– Вирус Эболы, Одинокий Рейнджер, и пожирающая плоть бактерия, распространяется воздушным путем, быстро, хуже атомной бомбы. Пожирает тебя изнутри. Знаешь, как это мерзко?
Я просунул руки под девочку и поднял ее с кровати. Ужас добавил мне сил, и я удивился, какая она легонькая.
Пистолет вывалился из руки Телфорда на кровать. Истекая потом, плача кровавыми слезами, он наклонился через поручень не для того, чтобы поднять пистолет: плюнул в лицо Гвинет. Густой, отвратительный сгусток слизи содержал не только слюну.
67
В этом падшем мире есть то, что ты надеешься получить, но не рассчитываешь, что получишь, потому что удачи нет и никогда не было, и еще по одной причине: слишком дорого, и тебе не хватит жизни, чтобы это заслужить. Если одна из твоих надежд реализуется, если что-то дорогое приходит к тебе, то рассматривать случившееся нужно как благодеяние и каждый оставшийся день жизни благодарить за этот дар. Девушка, которую я встретил под фонарем у Чарлза Диккенса… она была моим даром, я больше ничего не хотел и знал, что ничего не захочу.
Я стоял совершенно беспомощный, с Джейн Доу на руках, а Телфорд плюнул Гвинет в лицо слизью, которую из последних сил собрал во рту. А потом рассмеялся, весело, чуть ли не с восторгом.
– Пистолет, это слишком легко, мышка. Ты умрешь так же, как я.