Невинность Кунц Дин

48

Город сдавал свои позиции перед бураном, но Гвинет ему покоряться не собиралась. Зимние шины с цепями противоскольжения сминали белый порошок и отбрасывали плотные лепешки. Высота снежного покрова увеличивалась на два дюйма в час и уже превысила полфута, но Гвинет по-прежнему думала, что это отличный вечер для быстрой езды, разгоняя и разгоняя «Ленд Ровер», лавируя между застрявшими в снегу автомобилями, которые еще не вывезли шустрые эвакуаторы, огибая углы в полной уверенности, что днем выиграла судебный процесс по отмене законов физики в части заноса и переворачивания.

Даже я, вполне еще молодой, помнил времена, когда снегоочистители выходили на улицы еще до того, как буран достигал своего пика. В эти дни, судя по задержке в реагировании, город, похоже, надеялся на бригады дворников с лопатами, которым требовалось время, чтобы укутаться и заложить за воротник, прежде чем выйти на работу, и саней, запряженных лошадьми, чтобы вывозить собранный снег.

Как выяснилось, Саймон, которого мы собирались спасать, тот самый бомж, нашедший жестоко избитую голую маленькую девочку, когда заглянул в мусорный контейнер в поисках банок из-под пива и газировки, чтобы сдать их в утиль и на полученные деньги купить дешевого виски. За десятилетия до этой находки он был молодым художником, карьера которого начала набирать ход. Но что-то в успехе напугало его до такой степени, что он, задружившись с алкоголем и обретя привычку жечь деловые связи, словно клочки папиросной бумаги, сумел за один год сменить кровать в пентхаузе на картонку под мостом.

После того как он ворвался в пирожковую с изувеченным ребенком на руках, после того как его выписали из больницы, он разом бросил пить, без помощи лекарств, специалистов или программы «Двенадцать шагов». Если он подносил ко рту стакан или бутылку, его передергивало, если выпивал глоток – рвало. Запах и вкус спиртного вызывали у него такое же отвращение, как вонь мусорного контейнера. Каждый раз при попытке выпить к нему возвращалась мысль, впервые осенившая его в больнице: растрачивать свою жизнь попусту – не только слабость, но и зло, если у столь многих жизнь эту вместе с будущим отнимают жестокие люди или неподвластные человеку силы природы.

Он жил, теперь трезвый и трудолюбивый, в необычном районе, анклаве живописных бунгало эпохи 1920-х годов, на двухполосной петле, именуемой дорогой Джона Оджилви [19], в юго-восточном районе, рядом с рекой.

В первую половину двадцатого столетия в городе господствовала скорее гармония, чем хаос, и везде встречались постройки, радовавшие глаз. Но в последующие десятилетия власти обратились к опытным планировщикам, и многое из архитектурного наследия признали не соответствующим современному облику города, разве что не назвали отвратительным. Новые кварталы строили без оглядки на историю, потому что и ее саму находили чуть ли не постыдной. О красоте и благородстве забыли напрочь. Все, что напоминало работу сентиментальных примитивистов, срывалось до основания и заменялось массивными зданиями, навеянными советскими блочными многоквартирными домами, и лесом административных небоскребов из стали и стекла, которые в ясный день сверкали ярче солнца.

Бунгало на дороге Джона Оджилви пользовались популярностью у художников, скульпторов, мастеров керамики, которые не просто жили в них, но превратили в персональные галереи. Выжив в трудные времена, район получил статус туристической достопримечательности, культурного сокровища, которым город гордился. Поскольку считалось, что современное искусство говорит о будущем и прогрессе, об абстракции и невозможности узнать правду, ему с радостью раскрывали объятья не только истинные ценители, но и те, кто ненавидел прошлое. В итоге дорога Оджилви оставалась нетронутой, окруженная нависшими над ней зданиями, до такой степени символизирующими грубую силу и жесткие команды, что возникало ощущение, будто они перенеслись сюда из параллельного мира, где победу праздновал Гитлер.

В благодарность за спасение безымянной девочки Гвинет купила Саймону дом в этом анклаве, чтобы он мог жить, не тревожась из-за арендной платы, и вновь попытался проявить себя в искусстве. В просторном доме, пусть он и назывался бунгало, горели все окна. К парадной двери вело большое крыльцо. Гвинет проехала квартал, в котором находился дом Саймона, и остановила «Ленд Ровер» на другой стороне улицы.

Мы вышли из внедорожника.

– Прямиком к парадной двери идти нам нельзя, – сказала она.

– Почему? – спросил я.

– Надо осмотреться, на случай, что они его нашли. Если что-то произойдет с Саймоном, я себе этого не прощу. Обещала приехать через полчаса, но не приехала.

Я сверился с «Ролексом».

– Тридцать пять минут – это практически полчаса. Пять минут роли сыграть не могут.

– Что-то говорит мне, что сыграли.

Даже в двенадцатом часу ночи свет горел в окнах чуть ли не всех бунгало. Я полагал, что художники с их ненормированным рабочим днем, возможно, испытывали творческий подъем именно в те часы, когда обычные люди укладывались спать, и суточные биоритмы отличались от биоритмов тех, кто не обладал их талантом.

Улица напомнила мне зимний пейзаж Томаса Кинкейда [20]– очаровательные дома, мощеные тротуары, хвойные деревья, задрапированные снегом, сверкающим, как мех горностая, – наполненный изнутри теплым светом, вроде бы и неестественный, и убедительный. Картина магическая, но с магией двух видов: света и тьмы.

Из кармана пальто Гвинет достала баллончик мейса и протянула мне. Из другого вытащила тазер.

Мы пересекли улицу, прошли палисадником соседнего, темного бунгало и вдоль боковой стены в задний двор. Там росло какое-то хвойное дерево высотой в шестьдесят футов, заснеженные ветви которого обеспечили нам удобный наблюдательный пункт и отличное прикрытие.

Дом Саймона застыл в белом снегопаде. Дул легкий ветерок, наметая сугробы, но за освещенными окнами не двигались тени.

Необычность заключалась разве что в полосе света, которая падала на заднее крыльцо, то расширяясь, то сужаясь, но при этом никаких звуков до нас не доносилось. И когда мы вышли из-под дерева и приблизились к низкому забору, разделявшему участки, стало понятно, что свет падал через открытую дверь, которая то прикрывалась, то распахивалась ветром.

– Нехорошо, – прокомментировала Гвинет.

Мы перелезли через забор и поднялись – с осторожностью, но и не теряя времени даром – на крыльцо. Услышали в доме голос, но к нему добавилась музыка, так что доносился он, похоже, из телевизора.

С привычной ей решимостью Гвинет переступила порог. Хотя до этого момента в городе я побывал только в двух жилых квартирах и бунгало могло оказаться ловушкой, я без колебаний последовал за ней.

– Закрой дверь, – прошептала она.

Я задался вопросом, а мудрое ли это решение, но тихонько закрыл.

Мы стояли в просторном помещении, с маленькой кухней слева и, вероятно, по замыслу архитекторов, гостиной справа. Но Саймон, похоже, жил в этой части дома, потому что здесь стояли кровать, два кресла, маленькие столики, старый гардероб, а на стене висел плазменный телевизор, включенный на выпуске новостей. Обстановка скудостью походила на мои три подземные комнатки, но я полагал, что для человека, который тридцать лет жил на улицах и спал под мостами, бунгало выглядело дворцом.

На экране огромный круизный лайнер стоял на якоре у входа в гавань. Ведущий выпуска говорил, что власти отказывают капитану в праве пришвартоваться.

До моих комнат, расположенных глубоко под городом, отделенных от поверхности тоннами бетона и стали, радио– или микроволны не добирались. Во время моих вылазок под открытое небо телевизоры заинтриговывали меня всякий раз, когда я их видел. Но всегда напоминал себе слова отца, убежденного, что без телевизора нам только лучше, поскольку это инструмент изменения, способный превратить нас в тех, кем нам быть совершенно не хотелось.

Моя мать тоже не держала телевизора в нашем маленьком, уединенном доме и однако стала той, кем ей быть совершенно не хотелось. Может, она много смотрела телевизор в детстве, в родительском доме, а потом где-то еще, там, где жила, пока не перебралась в дом на горе. Я так многого не знал, многого, похоже, не узнаю никогда, и многого не понимал в психологии людей, которые с рождения и до смерти жили на поверхности.

В любом случае жилое помещение Саймона более всего напоминало однокомнатную квартиру, где он поддерживал идеальный порядок. Ни пыли, ни грязи. А потому мазок крови на полу и разбитая ваза кричали криком.

49

Она относилась к тем девушкам, которые открывали двери не потому, что хотели их открывать. Просто знали, что открыть надо.

Шоколадно-коричневая панельная дверь между жилой комнатой Саймона и другими помещениями бунгало казалась мне монолитом, наводящей ужас плитой, за которой притаилось что-то страшное, насилие прошлое или грядущее. Будь выбор мой, я бы тут же ушел. Но решение оставалось за Гвинет.

Дверь открылась в короткий коридор. Слева находились ванная и кладовая, обе с приоткрытыми дверями, и за ними мягко светились лампы, справа – студия, где Саймон работал. Никто, живой или мертвый, не поджидал нас в этих помещениях.

Коридор вывел в галерею, место которой ранее занимали две комнаты. Закрепленные на потолочных балках узконаправленные фонарики освещали развешанные по стенам картины маслом, удивительные и потрясающие, трогающие не только душу, но и разум. Саймон рисовал людей, индивидуальные портреты, на которых изображал человека с ног до головы, и группы занятых какими-то повседневными делами в самых разных местах.

– Они его увезли, – тяжело вздохнула Гвинет.

– Куда?

– Не в квартиру Телфорда, не туда, где их могут с ним увидеть. Они думают, что узнают у него адрес моей девятой квартиры, если разрежут на куски.

– Он сказал, что не знает, где она.

– Он и не знает. Собственно, даже не знает, что она существует.

– Так что он может им сказать?

– Ничего. И даже если бы знал, не сказал. Он ведь не сказал им, что я приеду сюда, чтобы отвезти его в безопасное место, иначе они остались бы, чтобы подождать нас.

– И что с ним будет? – спросил я.

На мгновение забыв об условиях наших отношений, она вскинула на меня глаза, но прежде чем наши взгляды встретились, я наклонил голову, не желая проверять, хватит ли балаклавы для того, чтобы не вызывать ее яростной реакции отторжения.

Она выключила узконаправленные фонарики, и галерея погрузилась в сумрак, освещенная только лампами в коридоре, подошла к окну и всмотрелась в снежную ночь.

Зная Саймона только со слов Гвинет и по его удивительным картинам на стенах, я тем не менее чувствовал, мы должны что-то сделать.

– Что с ним будет? – повторил я вопрос.

– Его будут пытать, Аддисон. А когда он ничего им не скажет, они его убьют.

– Все для того, чтобы добраться до тебя?

– Я же тебе говорила, Телфорд украл миллионы. И может украсть еще больше из коллекций, хранящихся в запасниках музея и библиотеки, произведения искусства, которых не хватятся долгие годы, особенно с учетом того, что инвентарные списки составляет он. И только он решает, какие картины, скульптуры, редкие книги или иллюстрированные манускрипты будут показаны на выставках. Поймать его за руку не так-то легко. Все было бы гораздо проще, если бы пост куратора занимал кто-то другой.

Я не знал, что сказать или сделать. Я вышел из подземной тьмы, чужак, который в прошедшие восемнадцать лет знал только одного друга – отца, и его отняла у меня смерть. Я думал, что с Гвинет, несмотря на ее социофобию, я узнаю, как люди общаются друг с другом, как реагируют на то или иное действие, что и как говорят, чего хотят, на что надеются… узнаю в большей степени, чем по книгам. Я думал, что со временем мне откроется, через нее, как люди приходят, если приходят, к пониманию, зачем живут, потому что в моем случае этот вопрос оставался без ответа и тяжелой ношей лежал на плечах. Но если я что-то и узнал за прошедшие сорок восемь часов, то не имел ни малейшего понятия, как полученные знания использовать. Я не знал, что сказать или сделать. Не знал. Просто не знал.

Я не слышал ее плача. Она стояла, тихая, как снег, падающий в свет уличных фонарей, но я не сомневался, что она плачет. У слез нет запаха, насколько мне известно, но инструментом, определяющим ее горе, служили не органы пяти чувств и не просто интуиция, а что-то более глубинное, названия этому я не знал.

Если бы мне дозволили прикоснуться к этой милой девушке, я, конечно же, обнял бы ее. Но в теперешнем настроении Гвинет, когда нервы напоминали оголенные провода, она бы не просто отшатнулась, а убежала бы сломя голову. И с нарушением установленных правил между нами разверзлась бы пропасть, через которую мы бы уже не смогли перекинуть мост.

Она отвернулась от окна, пересекла галерею.

– Пошли.

– И куда мы пойдем?

– Не знаю.

Я поспешил вслед за ней в коридор.

– Куда мы пойдем?

– Не знаю.

Остальные лампы и телевизор мы не выключили, вышли из кухни на заднее крыльцо, когда диктор передал слово «…нашему репортеру Джеффри Стокуэллу в Мумбаи, Индия».

Если такое могло быть, то снег повалил еще сильнее, словно небо решило опорожнить все свои запасы и после завершения снегопада над нами не осталось бы ничего, кроме черноты: ни луны или звезд, ни солнца утром. А теперь нас окружали порывистый ветер и кружащийся снег, прекрасный хаос.

Когда мы подходили к «Ленд Роверу», Гвинет посмотрела на меня:

– Сегодня здесь смерть. Не только с Саймоном. Смерть с нами. Ты ее чувствуешь?

Я не ответил, поскольку мои слова не ободрили бы ее.

Вновь, по прошествии шести лет, я мог что-то потерять, и перепугался.

50

Ночь молний, облака в огне, а мы стояли под открытым небом и выжили…

В период нашей совместной жизни мы с отцом часто исследовали город во время жутких гроз, не только в тот раз, когда умирающий мужчина дал мне золотые часы. Одной июльской ночью, когда мне шел шестнадцатый год, небеса разверзлись, чтобы вылить на город море, и мы поднялись наверх в высоких сапогах, черных плащах с капюшонами и балаклавах. Шагали по залитым водой улицам, словно моряки, смытые за борт, но благодаря каким-то чарам обладающие способностью идти по воде в поисках нашего корабля.

В какой-то момент мы оказались в большом парке, окруженном городом, и все теплое и зеленое под солнцем теперь выглядело холодным и черным. Свет фонарей, установленных вдоль пешеходных дорожек, серебрил дождь, и легкий туман окружал каждый из них. Дорожки, цвета молока, змеились между кустов и деревьев, пока не исчезали из виду. В ту ночь они казались загадочными, обещали вывести к чему-то удивительному, но мы знали их досконально, и никуда они вывести не могли, потому что начинались и заканчивались в парке.

Оглушительный удар грома раздался над нашими головами, а чуть раньше ослепительный зигзаг молнии прочертил небо над лужайкой, на которой мы стояли, и вонзился в шпиль – громоотвод – на крыше высокого здания на другой стороне улицы, граничащей с парком. Тысячи огней в здании мигнули, но не погасли, и я точно увидел, как на мгновение громоотвод засветился красным.

Я очень испугался и хотел где-нибудь укрыться, но отец заверил меня, что ни одна молния не попадет в нас, да и буря не представляет никакой угрозы. И если нам суждено умереть, не дожив до старости, то убийственные удары нанесут жители нашего города. Пусть и не поверив, что ярость природы обойдет нас стороной, я не позволил страху взять надо мной верх и стоял рядом с отцом, доверяя его мудрости.

Черная скорлупа неба трескалась снова и снова, некоторые зигзаги молний били по каким-то далеким целям, которые мы не видели, тогда как другие вылетали из черноты у нас на глазах, иной раз из одной точки неба в другую, словно ими перекидывались боги.

Между раскатами грома отец говорил о мощи природы: молниях, горячих, как расплавленное солнце, землетрясениях, которые рушат прочные здания, словно это термитники, о торнадо, ураганах, цунами.

– Природа – превосходная машина, которая становится буйной только в тех случаях, когда необходимо восстановить баланс соперничающих в ней сил. И почти всегда период буйства короток, день или два для бури с молниями, десять минут для цунами, минута для сдвига тектонических плит. Природа не ведет войну годами, злобы в ней нет.

Человечество, с другой стороны… Что ж, это более темная история. Адам и Ева, говорил он, не искали запретного знания в той степени, в какой пытались отыскать могущество. Могущество для того, чтобы стать богами. Могущество могло быть благом, если мужчины и женщины, которые им обладали, пользовались им мудро и с добротой. Но редко у кого возникало такое желание. Когда правитель использовал свою власть над подданными для сведения счетов и повышения самооценки, для реформирования общества, согласно собственным великим замыслам, результатом становились классовая война и геноцид.

Я не знал, зачем он мне все это рассказывает, и уже собрался попросить, чтобы он мне все разъяснил, но тут очередной, один из последних, огненный зигзаг развалил гигантский дуб, росший в сотне футов от нас. Языки пламени вырвались из расколовшегося ствола, словно прятались под корой. Половина дуба рухнула, вырвав из земли дымящиеся корни, но другая стояла как вкопанная, а ливень быстро затушил огонь.

Когда молнии иссякли и с неба лил только дождь, отец добавил:

– Если человек во власти решает, что изменения необходимы любой ценой, период насилия никогда не бывает коротким и не направлен исключительно для исправления дисбаланса, который вроде бы его вызвал. Месть становится синонимом справедливости. Ни один большой город не может чувствовать себя в безопасности от такого ужаса, ни в одной стране, ни в один исторический момент. И момент этот надо распознать вовремя. Будь начеку.

У меня оставалось много вопросов, но он тогда на них не ответил. Закрыл тему, которая определенно огорчала его. И никогда не касался ее за четыре последующих года, которые мы прожили вместе.

Оглядываясь на ту ночь и размышляя над словами отца, я думаю, он знал или подозревал что-то такое, чем не хотел поделиться даже со мной. Возможно, во сне, а может, на грани ясновидения, он узрел грядущее и испытал то ли благоговейный трепет, то ли ужас перед неистовой мощью этих событий. Потрясенный до глубины души, он не мог заставить себя говорить об этом, только надеялся, что истолковал все неправильно.

51

Гвинет гнала «Ленд Ровер», словно валькирия с подрезанными крыльями, спешившая найти одного из павших воинов до его смерти, чтобы оказаться рядом в тот момент, когда душа покинет тело, подхватить ее и унести в Вальхаллу. Ранее мне казалось, что она бесшабашно ведет автомобиль, но теперь, когда она прибавила скорости и огибала углы по еще более крутой траектории, я не замечал ни безрассудности, ни самоуверенности, только сухую расчетливость, словно она точно знала, когда, что и как надо делать. Правда, насчет маршрута я такого сказать не мог. Иной раз она даже возвращалась, вероятно приходя к выводу, что едет не туда.

По пути от своей квартиры к дороге Оджилви ее торопил страх за Саймона, но теперь главным движущим мотивом стала злость, не на Телфорда и его компаньонов, а на себя: слишком поздно приехала к бунгало художника. Злилась она на себя и за Саймона, потому что не уследила, когда он, гордясь тем, что сумел подняться с самого дна, и ее верой в него, захотел, чтобы и соседи принимали его за человека, заслуживающего доверия, и тем самым навлек на себя беду. Такое явление, как праведный гнев, конечно же, существует, но далеко не всегда направлен он внутрь, а не вовне.

Меня печалило, что Гвинет так сильно винит себя. По мне, она всегда и во всем оставалась невинной, потому что я знал чистоту ее сердца.

Никакие мои слова не могли снять обвинения, которые она предъявляла себе, поэтому я просто сидел и наблюдал, как мы мчались. И зрелище было захватывающее. На большей, чем прежде, скорости мы лавировали между застрявшими в снегу автомобилями, число которых все увеличивалось. Однажды выехали на тротуар, чтобы объехать два столкнувшихся внедорожника, полностью заблокировавших проезжую часть. Когда водители снегоочистительных машин подавали сигналы, убеждая ее сбросить скорость, она нажимала на клаксон «Ровера» и только прибавляла газа, еще быстрее мчалась заснеженным и постепенно пустеющим авеню.

Хотя маршрут казался хаотичным, я понимал, что какая-то цель у нее есть, потому что несколько раз она тормозила, останавливалась и пристально рассматривала жилой дом или административное здание, словно это могло быть то самое место, куда привезли Саймона. Потом она или мотала головой, или что-то бормотала себе под нос, и мы катили дальше. Цепи на шинах мягко взрывали утрамбованный снег, все реже добираясь до асфальта.

– Почему у него появился партнер? – громко спросила Гвинет. – Ему никто не требовался, чтобы все украсть. Он имел доступ ко всему. И все возможности для того, чтобы скрыть кражу. Зачем делиться с партнером?

Я не думал, что вопрос адресован мне: она просто рассуждала вслух. Кроме того, несмотря на жесткие рамки ее жизни, ограниченной социофобией, ее опыт общения с наземным миром несравнимо превосходил мой. Возможно, она знала достаточно, чтбы распутывать замыслы преступников, но мои знания в этом вопросе равнялись нулю, в чем я отдавал себе полный отчет.

Прежде чем я выразил сожаление по поводу собственной бесполезности, она ответила на свой же вопрос:

– Ну, конечно! Ему нужен скупщик! Если бы он продавал все сам, покупатели в какой-то момент поняли бы, что он недостаточно богат, чтобы иметь такие вещи в собственной коллекции. Они бы заподозрили, что он грабит музей и библиотеку. Ему требуется галерист с безупречной репутацией и сердцем вора. – Она нажала на педаль газа. – Да, разумеется. – Последовал U-образный поворот прямо на авеню, «Ленд Ровер» перевалил через поднятую разделительную полосу: Гвинет не стала тратить время и не поехала к следующему перекрестку. – Годдард. Эдмунд Годдард.

– Кто такой Эдмунд Годдард?

– Он занимается дорогими предметами искусства и антиквариатом, галерейными и аукционными продажами. Для всех репутация у него безупречная, но не для меня.

– Почему не для тебя?

– Папа работал со многими галеристами, когда создавал свою коллекцию, но после нескольких сделок с Годдардом прекратил с ним деловые отношения. Сказал, что Годдард балансирует на лезвии ножа и в какой-то момент сам на него и напорется.

На улице с роскошными магазинами она свернула к тротуару перед большой галереей с названием в одно слово: «ГОДДАРД». Четыре витрины с помощью зеркал, черного бархата и продуманного освещения превратили в шкатулки для ювелирных украшений, и в каждой роль бесценного бриллианта играла одна картина.

Эти постмодерновые абстракции я находил не просто уродливыми, но депрессивными. Признаю, я не понимаю искусства, которое не изображает чего-то конкретного. И не испытываю ни малейшего желания его понимать.

– Я знаю, где живет Годдард, – пояснила Гвинет, – но меня потянуло сюда.

Она отъехала от тротуара, повернула налево за угол, снова налево в проулок, который тянулся за зданиями, выходившими фасадом на авеню. Мы увидели, что дверь служебного входа в галерею распахнута и мужчина в длинном пальто укладывает большую картонную коробку в багажное отделение мерседесовского внедорожника.

Освободившись от груза, он повернулся к нам. Высокий, толстый и абсолютно лысый. Издалека я не смог точно определить его возраст, решил, что ему от сорока до шестидесяти. Многие мужчины, даже молодые, бреются налысо, и не так-то легко сказать, у кого лысина естественная, а у кого – дань моде.

Гвинет остановила «Ленд Ровер» в двадцати футах от него, передвинула ручку переключения скоростей на парковку, выключила фары, потом двигатель.

– Это он. Годдард.

– Что теперь? – спросил я.

– Понятия не имею.

Мы выбрались из «Ровера» и направились к лысому, который, глянув на Гвинет, сказал:

– Здесь для тебя ничего нет, девочка.

– Я ищу Саймона.

Мы продолжали идти к нему, и он достал из кармана пистолет, нацелил на нее.

– Стоять!

Я не питал иллюзий насчет того, что мейс и тазер возьмут верх над пистолетом. Гвинет тоже. Поэтому ответила:

– Ты не застрелишь меня, чтобы не рисковать своей шикарной жизнью.

– Если дашь мне хоть малейший повод, я пристрелю и тебя, и твоего загадочного друга, а потом отолью на ваши трупы.

52

Проулок освещался только несколькими забранными в проволочные колпаки лампами, закрепленными над дверями некоторых заведений. Снежное покрывало не освещало путь: с обеих сторон стены шести– и семиэтажных зданий находились очень близко и отсекали янтарное сияние города. Проулок населяли какие-то зловещие тени, хотя я думал, что это все-таки тени, а не живые существа.

Находясь достаточно далеко от Годдарда, чтобы не сомневаться, что увидеть мои глаза он не может, я смотрел прямо на него, но по-прежнему не мог определить его возраст. Жир разглаживал морщины, которые время могло высечь на его лице. Голос звучал так, будто питался он исключительно майонезом и маслом и никогда не откашливался. Даже при таком плохом освещении я видел, что лицо у него словно таяло.

– Я ищу Саймона, – повторила Гвинет. – Только не притворяйся, будто ты не знаешь, о ком я.

Годдард небрежно махнул рукой с пистолетом, но тут же вновь навел его на цель.

– Чего мне притворяться? Какой смысл? Его здесь нет.

– Куда они его увезли? – спросила она.

– С какой стати мне тебе говорить? Все закончено, все, пусть даже Телфорд отказывается это признать.

– Саймон понятия не имеет, как меня найти. Незачем причинять ему боль.

– Теперь в этом нет смысла, никакого, но нет мне никакого дела до твоего Саймона. Разве что…

– Что? – переспросила она.

– Я уезжаю из города. И тебе следует уехать. Если хочешь жить.

– Думаю, я еще немного задержусь.

– У меня собственный остров, на нем имеется все необходимое.

– Кроме честности.

Он добродушно рассмеялся.

– Для выживания честность необязательна, маленькая девочка.

– Ты сказал «разве что». О чем речь?

– Ты можешь так не думать, но я могу быть нежным. Человек я культурный, образованный, с отменным вкусом, многоопытный. Вне этих крысиных гонок, без необходимости всегда играть на победу ты найдешь, что я прекрасный спутник жизни. Как знать, может, даже придешь к выводу, что в прикосновениях нет ничего страшного.

Я уже начал гадать, а может быть, он и Гвинет говорят каждый о своем. Его слова не имели никакого отношения ни к Саймону, ни к Телфорду. А последний намек выглядел настольно оскорбительным, что у меня мелькнула мысль, а не поехала ли у него крыша.

– Уезжай со мной из города, и по пути я позвоню Райану Телфорду и скажу ему, что мы оба выходим из игры, ты и я, поэтому нет никакой необходимости вырывать информацию из твоего друга-художника Саймона. Все кончено. Напрасный труд.

Повисшее молчание создало ощущение, что Гвинет рассматривает предложение Годдарда.

– Ты только отвезешь меня к Телфорду, – наконец ответила она.

– Маленькая девочка, ты же такая нежная. Если ты поедешь со мной, я предам сотню райанов телфордов. Ради тебя я бы застрелил сотню таких, как он, и собственную мать, будь она еще жива.

В сумраке проулка падающий снег не выглядел таким ярко-белым, как по всему городу, и ветер не проникал в эту щель между высокими зданиями, так что ночь здесь не казалась столь хаотичной. Но при этом, слушая их разговор, я чувствовал нарастающее вокруг безумие и не удивился бы, если бы здания вдруг наклонились под критическими углами или мостовая начала перекатываться, будто палуба корабля в штормящем море.

Гвинет вновь избрала молчание, и чем дольше оно длилось, тем сильнее я удивлялся тому, что она не оскорбилась. Наконец она разлепила губы:

– Сначала мне надо кое-что узнать. Хотя значения это больше не имеет. Из чистого любопытства.

– Мой остров площадью в одиннадцать акров. На нем…

– Не об этом. Я уверена, что твой остров прекрасен и ты позаботился обо всем.

– Тогда о чем? Спрашивай, дорогая. Все, что угодно.

– Ты продавал то, что приносил тебе Телфорд.

– Будь уверена. Некоторые вещи принадлежали твоему отцу.

– Среди них хватало знаменитых произведений искусства. Украденных произведений.

– Да, знаменитых в той или иной степени.

– Если бы покупатели потом попытались продать их или выставить, они бы изобличили себя.

– У меня только один покупатель на все, что приносит мне Райан. Консорциум, который никогда не продаст то, что покупает.

– А как же они надеются получить прибыль?

– Прибыль – это не про них, – ответил Годдард. – В консорциум входят самые богатые люди этого мира. Они хотят изъять некоторые значимые произведения искусства из наследия Запада, чтобы потом их уничтожить.

Больше я молчать не мог.

– Уничтожить? Уничтожить великие произведения искусства? Но почему?

– Они дураки, – ответил Годдард. – Не такие, как большинство, но все равно дураки. Как поклонники вуду, они верят, что каждое каноническое произведение искусства, которое они сжигают, дробят или расплавляют, усиливает их и ослабляет врага. Из своего королевства на Ближнем Востоке они со временем собираются уничтожить всю западную цивилизацию, но сначала хотят испытать личную удовлетворенность, уничтожая самые ценные и вдохновляющие ее творения, одно за другим.

– Но это же безумие! – воскликнул я, к горлу подкатила тошнота.

– Безумие и зло, – добавила Гвинет.

– Конечно, безумие, – согласился Годдард. – Но ныне безумие везде торжествует. Оно становится нормой. Или вы так не думаете? Что же касается зла… Что ж, мы все знаем, что зло относительно. Твое любопытство удовлетворено, маленькая девочка?

– Еще один момент. Марионетки Паладайна.

На лице Годдарда отразилось изумление.

– А что тебя интересует?

– Через подставных лиц я нашла, купила и уничтожила четыре из них.

Очередной смешок сорвался с губ Годдарда, менее веселый, чем кашель курильщика.

– Ты ничем не отличаешься от членов консорциума.

– Отличаюсь даже больше, чем ты можешь себе представить, – ответила она. – Они уничтожают бесценное и вдохновляющее. Я – нет. Мне надо знать, действительно ли их было только шесть. О шести информация проходила, но, может, ты держишь в загашнике еще парочку, ожидая, пока поднимется цена.

– Почему тебя интересуют воображаемые марионетки, если тебе еще надо найти две реальные?

– Мне надо знать. Ничего больше. Мне надо знать.

– Их было только шесть. Это кич – не искусство. Дорого они стоить никогда не будут. Если бы у меня была седьмая или восьмая, я бы их продал, когда за них давали неплохую цену. Поедем со мной сегодня, и я найду тебе две оставшиеся. Мы сожжем их вместе. Маленькая девочка, у меня есть тысяча историй, которыми я зачарую тебя, о правде этого мира, о происходящем за кулисами. Ты найдешь меня обаятельным и остроумным.

– Я лучше перережу себе горло, – без запинки ответила Гвинет.

Годдард нажал кнопку на задней дверце «Мерседеса» и отступил на шаг. Дверца автоматически закрылась.

– Мне бы застрелить тебя за наглость, но ты будешь страдать сильнее, если я оставлю тебя на милость неласковой к тебе судьбы. Ты еще пожалеешь о том, что я тебя не пристрелил. Тогда с тобой не случилось бы ничего того, что происходит с Саймоном, которого сейчас пытают эти дураки. Скажи мне, маленькая девочка, а почему прикосновения вызывают у тебя такое отвращение? Может, причина в том, что папочка, когда ты была совсем маленькой, трахал тебя?

– А вот и знаменитое обаяние с остроумием, – хмыкнула Гвинет.

Годдард схватил пистолет обеими руками, и на мгновение я подумал, что он убьет нас. Но после паузы, полной угрозы, раздался его голос:

– Вы оба остаетесь вместе, отходите к «Ленд Роверу», потом дальше, со стороны водительской дверцы, еще на двадцать футов.

– Мы не собираемся бросаться на тебя, – заверила его Гвинет. – Я тебе верю. Бедного Саймона не спасти. У тебя нет ничего, что нам нужно.

– Все равно отойдите.

Мы подчинились и наблюдали, как он уезжает в буран. Колеса «Мерседеса» отбрасывали снег, выхлопной дымок курился в ночи, тормозные огни окрашивали падающий снег кровью, пока внедорожник не повернул за угол и не скрылся из виду.

Гвинет шагнула к «Ленд Роверу», но я ее остановил.

– Подожди. – Когда она повернулась ко мне, я отступил на шаг, чтобы гарантировать, что она ничего не сможет разглядеть на моем лице. – Отец наказывал мне никогда не забывать про мотылька.

– Какого мотылька и при чем он вообще?

– Он говорил: «Пламя радует мотылька, пока не обжигает крылышки».

Она тоже стояла в тени, я видел только силуэт девичьей фигурки.

– Это все или есть что-то еще?

– Восемнадцать лет тому назад, в мою первую ночь в городе, в ночь твоего рождения, я увидел марионетку в витрине магазина антикварных игрушек в торговом центре под открытым небом у реки. В ней было что-то странное.

– Странными были и те, которые я нашла и уничтожила.

– Ты приняла облик одной, – сказал я.

– В чем-то стала на нее походить, – признала она.

– На одну из марионеток Паладайна? Которых шесть?

– Здесь холодно. Я объясню в «Ровере».

– Скажи сейчас. Почему тебе захотелось напоминать… одну из них?

Я видел, как Гвинет откинула голову, обратив взгляд к небу, потом опустила ее и повторила свою же фразу:

– Теперь все зависит от взаимного доверия, Аддисон Гудхарт.

– Мне просто надо знать. Я тебе полностью доверяю.

– Тогда садись со мной в «Ровер» или уходи. Третьего не дано.