Невинность Кунц Дин

Ночь, снег, девушка, надежды на будущее, страх перед бесконечным одиночеством…

– Я не пламя, ты – не мотылек, – добавила Гвинет.

– Я не мотылек, – согласился я, – но ты светишь ярче любого света, который мне доводилось видеть.

– Это ночь перемен, Аддисон. И у нас мало времени для того, чтобы сделать все необходимое. Третьего тебе не дано.

Она вернулась в «Ровер», села за руль и закрыла дверцу. Я последовал за ней.

Часть третья

Что могло быть и что было

53

Для того чтобы вы понимали, как все обстояло в прошлом, вы должны знать, что моя мать признавала и несколько раз рассматривала возможность детоубийства. В первые три года моей жизни она пять раз останавливалась за мгновение до того, как меня убить.

Я помню летнюю ночь за неделю до того, как мать выгнала меня, когда виски из широкого стакана с желтым ободком, белый порошок, втянутый через серебряную соломинку, и две какие-то таблетки настроили ее на материнский лад. Она настояла, чтобы мы, она со стаканом виски со льдом и я – апельсинового сока, посидели в креслах-качалках из гнутой древесины на переднем крыльце, «немного пообщаться», по ее словам.

Она редко хотела поговорить со мной, и гораздо реже – посидеть рядом во время нашего общения. Я знал, что ее нежность искренняя, идущая из сердца, пусть это чувство и добиралось до поверхности с помощью белого порошка, таблеток и виски. Я радовался возможности побыть рядом с ней ничуть не меньше, чем в тех совсем уж редких случаях, когда она общалась со мной без наркотиков или спиртного.

Перед тем как сесть, мы вынесли кресла с крыльца в палисадник, потому что оба хотели насладиться огромным мерцающим небосводом. Множество звезд рассыпалось по черному небу. Раньше я никогда столько не видел, словно галактический фонарщик этой ночью прошелся по космическим путям и вновь зажег все звезды, которые выгорели за последнюю тысячу лет. Когда же мы сели, обратив лица к небесам, я увидел много такого, что показывали звезды, все виды чудес, в дополнение к известным созвездиям, и не могу вспомнить более счастливого времени на горе, чем тот час, который мы провели, купаясь в звездном свете.

Тогда, в первый и последний раз, мать заговорила о своем детстве. Ее родители были университетскими профессорами, он – литературы, она – психологии, и, полагаю, именно тогда мать обрела любовь к книгам. Она сказала, что выросла, не желая иметь ничего общего с материальным, но тем не менее выросла с отчаянной потребностью. Я спросил, что это за потребность, может, любовь, и она ответила, что, конечно, она нуждалась в любви, это точно, но тут речь о другом. Я спросил, о чем же, но она мне не ответила. А когда мать мне не отвечала, я уже знал по собственному опыту, что самый безопасный для меня вариант – уважать ее скрытность.

Она вспомнила несколько счастливых эпизодов ее детства, и эти истории я слушал с удовольствием, хотя они прибавили бы в веселости, если б она не рассказывала их таким меланхоличным тоном. Несмотря на забавные моменты, которые припомнила мать, она вроде бы хотела, чтобы детства у нее не было вовсе, возможно, потому, что обещания одного дня не выполнялись даже на следующий.

Пока мы сидели на горе, множество чистейше белых звезд, казалось, не меняли своего положения, хотя, конечно, все они – и Земля тоже – неслись в пустоту с огромной скоростью. Оглядываясь в прошлое, я осознаю, что мы с матерью, сидя в креслах-качалках, вроде бы тоже в тот момент никуда не двигались, хотя в реальности неслись вперед на борту поезда времени, причем разными маршрутами, что стало ясно через несколько недель.

От историй о детстве она перешла к воспоминаниям о пяти случаях, когда едва не убила меня в первые три года моей жизни – я этих случаев не помнил, – и к меланхолии в голосе добавилась нотка душевной боли. В остальном ничего не изменилось ни в ее позе, ни в поведении, ни в отношении ко мне. Эти эпизоды уже не будили сильных чувств, не несли с собой извинений. В ее прошлой жизни, полной краж и других преступлений, она добилась успеха, отринув все нравственные нормы и добрые чувства, сопутствующие им, и не могла вернуть сантименты, которые столь решительно отбросила. И я не мог ощущать злость, зная, что я для нее в тягость, но тем не менее она терпела меня и даже кормила как могла, хотя я был выродком и пугал ее. А еще она спасла меня от повитухи.

В ретроспективе я понимаю, что, рассказав мне под светом звезд о тех пяти попытках убийства, она хотела не только облегчить признанием чувство вины. Еще больше ей хотелось, чтобы я послужил ей духовником, свидетелем ее признания, и отпустил ей грехи. В шесть месяцев она решила утопить меня в ванночке во время купания, и хотя ей удалось затолкать меня в воду и наблюдать, как пузырьки воздуха поднимаются из моего носа, она не смогла держать меня под водой достаточно долго, чтобы убить. В десять месяцев почувствовала, что сумеет удушить меня одеялом, которым пользовалась повитуха при родах, но вместо этого бросила его в камин и сожгла. Когда мне исполнилось четырнадцать месяцев, она два часа остервенело затачивала кухонный нож, а потом приложила к моей шее, хотя не смогла нанести роковой удар. Шесть месяцев спустя решила, что лошадиная доза наркотиков, которые она называла «лекарством», принесет безболезненную смерть, поэтому смогла приготовить роковой коктейль с яблочным соком, налить в бутылку с соской и дать мне, но отдернула, едва я начал сосать. Она сказала, что до трех лет мне оставалось совсем ничего, когда она увела меня в лес, достаточно далеко от нашего маленького домика, чтобы не сомневаться в том, что обратного пути я не найду. Собиралась оставить меня там на растерзание различным хищникам, которые бродили по заросшим лесом горам и долинам. Велела мне сидеть на маленькой полянке и ждать ее, хотя о возвращении не думала, но именно в тот момент два волка с горящими в зеленой тени глазами появились из-под папоротников. В ужасе и раскаянии она схватила меня и бежала до самого дома, а выпив много виски и нанюхавшись белого порошка, смирилась с тем, что все-таки не способна на детоубийство.

Она не озвучила извинений, но извинения служили фоном ее слов. Хотя она хотела, чтобы я отпустил ей грехи, не было у меня тогда – и нет теперь – такого права. Я смог только сказать ей: «Я люблю тебя, мама, и всегда буду любить».

Мы еще какое-то время посидели в палисаднике. Не могу сказать определенно, десять минут или час. Сидели молча, под звездами, которые спускались, пока дом, и леса, и лужайка, связывающие нас с внешним миром, не исчезли за сверкающей вуалью, а вокруг, над головой и со всех сторон, куполом сияли звезды, и под их защитой мы чувствовали себя в полной безопасности.

54

Ранее Гвинет, казалось, наобум поворачивала с улицы на улицу, тогда как на самом деле ехала к заранее намеченной цели. Теперь гнала внедорожник куда более уверенно, всем своим видом показывая, что точно знает, куда направляется.

Город тем временем становился все менее реальным, таял в валящем снегу, не просто кутался в него, а казалось, раздавался в стороны. Небоскребы вокруг нас прочно стояли на привычных местах, но расположенные в соседних кварталах вроде бы отодвинулись еще на квартал. А уж более дальние теряли очертания, светящиеся окна заволакивало туманом, дома напоминали огромные корабли, долго стоявшие на якоре, а теперь медленно отплывающие.

– Чарльза Паладайна признавали и ценили, – внезапно заговорила Гвинет. – Он рисовал, как он сам говорил, «абстрактные абстракции», и хотя иногда заявлял, что картины эти глупые и еще глупее, в художественной среде никто над ним не смеялся. Если на то пошло, критики взахлеб хвалили его, и в двадцать восемь лет у него продавались все выставки, и здесь, и в Нью-Йорке, и в Лондоне. Его эксклюзивно представляла «Галерея Годдарда». Он шел от триумфа к триумфу. В нем видели следующего Джека Поллака, следующего Роберта Раушенберга, следующего Энди Уорхола, слитых в одного современного мастера. Потом Паладайн совершил поступок, поставивший под удар его репутацию. Он перестал рисовать абстрактное и с головой ушел в реалистичные сюжеты с непременным наличием марионеток.

– Черный фрак, черная рубашка, белый галстук, цилиндр, – уточнил я.

– Да, с этой, но и с другими, мужчинами, женщинами, детьми. Картины выглядели экзотично, угрюмые и тревожащие, иногда с несколькими марионетками, иногда только с двумя. Марионетка, о которой ты говоришь, из витрины магазина антикварных игрушек, встречалась чаще всего. Даже на тех картинах, где в центре находились другие марионетки, фрак обязательно виднелся на заднем плане, что-то его прикрывало, или на нем лежала тень, но он обязательно присутствовал. Критиков, которые хвалили абстракции Паладайна, новый поворот в его творчестве привел в замешательство. Они так долго называли его гением, что поначалу не могли набрасываться, как стая волков. Но в их положительных рецензиях восхищение звучало не так явно, а некоторые открыто сокрушались, что он бросил абстрактное.

– Я никогда не понимал абстрактное искусство, – признался я.

– Иногда я думаю, что никто его не понимает, но люди должны притворяться, чтобы не выглядеть неотесанными мужланами. Мой отец любил цитировать критика Пола Джонсона, который однажды назвал работу Джексона Поллака «гениальным линолеумом». Папа крайне не любил марионеточный период в творчестве Паладайна, но говорил, что художник, по крайней мере, создавал на холсте что-то узнаваемое вместо бессмысленных пятен и полос, благодаря которым разбогател.

Она объезжала снегоочиститель, который двигался, по ее разумению, слишком медленно, а с другой стороны уже приближался другой. Гвинет проскочила между ними по центральной полосе, еще не очищенной от снега, и оба водителя осуждающе ей посигналили.

– А если бы рядом оказался коп? – спросил я.

– Его же не оказалось. Короче, Паладайн продавал свои картины с марионетками, но уже по более низким ценам. Пока не убил жену и двоих детей, мальчика десяти и девочку двенадцати лет. На некоторых картинах он изображал марионеток с их лицами. После смерти детей он их обезглавил…

– Не люблю я такие истории.

– У меня они тоже не вызывают улыбку. Обезглавив, Паладайн обезглавил и отрезал конечности жены и детей. Затем пришил головы и руки-ноги обратно, но уже свободно, толстой черной ниткой. Разрисовал лица белым, добавил черные детали, нарисовал на щеках яркие пятна румянца.

…С белыми плащами, мантиями и саванами, вздымающимися со всех сторон, город казался населенным призраками, а не живыми людьми, и все эти призраки наблюдали на нами.

– Он это как-то объяснил? – спросил я. – В суде?

– Ни до суда, ни до сумасшедшего дома дело не дошло. Покончив с семьей, Паладайн разрисовал себе лицо, как было у марионетки, которую ты видел в магазинной витрине. Потом поднялся на крышу своего четырехэтажного дома, прямо здесь, в самом респектабельном районе города, и прыгнул вниз.

Меня передернуло.

– Почему?

– Этого нам никогда не узнать.

– А как это связано с настоящими марионетками?

– Полиция нашла шесть в студии Паладайна, которая находилась в его же доме. Все одинаковые, вроде той, которую ты описал. Он вырезал их сам из чурбаков тиса, изготовил шарнирные соединения и раскрасил. Ты знаешь, что такое тис, Аддисон?

– Нет. В городе я с восьми лет, о деревьях знаю не так чтобы много.

– Тис – кладбищенское дерево, символ скорби и смерти.

– А что случилось с шестью марионетками?

– Их продали коллекционерам. После убийств и самоубийства его картины с марионетками в двадцать раз подскочили в цене – я не говорю «в ценности». Многие поклонники творчества Паладайна больше не захотели держать у себя работы этого периода, но некоторые… энтузиастыхватали все, что поступало на рынок. И все шесть вырезанных вручную марионеток ушли по хорошей цене, когда Эдмунд Годдард выставил их на аукцион.

– Все это произошло до того, как ты родилась.

– Да, до того, как ты приехал в город.

– А потом, когда тебе исполнилось тринадцать, марионетка вдохновила тебя на создание готического облика. Почему?

– Мне случайно попалась ее фотография в журнале.

– Да, но почему ты приняла ее облик?

Гвинет ушла от ответа.

– Как ты и слышал, я через подставных лиц разыскала и выкупила четыре марионетки из шести. Самолично проследила за их сожжением.

– Ты собираешься купить и уничтожить две оставшиеся?

– Я не знаю, где они. И меня это очень тревожит.

– Тревожит… почему?

Мы прибыли к транспортному кругу на площади Вашингтона, в центре которого, на пьедестале, первый президент и легендарный военачальник восседал на коне, с отлитым в бронзе строгим лицом, словно собирался бросить вызов городу, если не миру, огласить свое видение правды, свободы и чести. Три чистяка в больничном белом стояли около памятника, оглядываясь в поисках чего-то своего, ожидая только им ведомого.

Гвинет миновала три четверти круга, прежде чем повернуть в одну из авеню, по радиусам отходящим от площади. Первый проход снегоочистителя отбросил снег с мостовой на припаркованные у тротуара автомобили. И все шло к тому, что к утру они превратятся в череду иглу, уныло застывших вдоль улицы.

За две ночи нашего знакомства я уяснил, что моя настойчивость, если дело касалась ее секретов, вела лишь к усилению социофобии, из-за которой она могла отгородиться от меня, а то и вообще порвать наши дружеские отношения. Но теперь я знал, что наши жизни пересеклись задолго до нашей встречи, и первым знаковым моментом стала ночь ее рождения. С учетом этого озадачивающего открытия я все-таки решился задать ей еще несколько вопросов.

– Почему ты тревожишься из-за двух последних марионеток?

– Теперь я тревожусь не так, как прежде. У нас встреча в час ночи. Нам нельзя опаздывать.

– Встреча с кем?

– Ты увидишь.

Я вновь вернулся к интересующему меня вопросу:

– Почему ты тревожишься из-за марионеток?

Она ответила не сразу, но на этот раз все же не стала играть в молчанку.

– Со временем, после того как я приняла их облик, я начала осознавать… что им известно обо мне.

– Известно о тебе?

– Да.

– Всем шести?

– Я знаю, что чувствую, и я знаю, что это правда. Но тебе нет нужды думать, что в этом есть здравый смысл, просто не бери в голову.

Возможно, именно в этот момент мне следовало рассказать ей о туманниках, чистяках, музыкальной шкатулке с танцевальными парами, столь неподходящими друг другу, марионетке в окне магазина игрушек, которая тоже чувствовала меня. Но вместо этого я задал вопрос:

– Чем страшны эти игрушки?

– Они никогда не были игрушками.

– Ладно. Тогда чем страшны эти марионетки?

– Я не знаю чем и не хочу это выяснять.

Ветер вновь набрал силу и бросал снег так яростно, что снежинки, ставшие меньше размером, чуть скребли по ветровому стеклу, словно рассчитывали, что благодаря количеству и настойчивости смогут протереть его насквозь и тогда буран предъявит права на салон «Ленд Ровера» и на нас, как предъявил их уже на городские улицы.

Новая мысль пришла мне в голову, и я поделился ею:

– Раньше, за обедом. Постукивание. На чердаке.

– Воздух в водяных трубах.

– На чердаке есть водяные трубы?

– Должны быть.

– Ты когда-нибудь поднималась туда?

– Нет.

– Из твоей квартиры можно попасть на чердак?

– Через люк в чулане. Но он закрыт на два крепких засова и таким останется.

– Если хочешь, я залезу туда и посмотрю.

Она ответила спокойно и твердо:

– Нет, я туда не полезу, ты туда не полезешь, никто туда не полезет ни этой ночью, ни следующей, никогда.

55

С квартал или больше я слушал мерное шуршание «дворников» на ветровом стекле, ритм которого точно соответствовал ударам моего сердца. Слушал и ветер, который иногда сотрясал «Ровер», словно привлекая наше внимание и пытаясь донести до нас мысль, что он смог бы рассказать нам немало интересного, если б мы нашли способ понять его резкий, раздраженный, ворчливый рев.

Хотя и смирившись с тем, что только она решает, когда отвечать на мои вопросы, я все-таки не удержался и еще раз задал тот, на который ответа не получил:

– Когда тебе исполнилось тринадцать, почему ты решила использовать эту марионетку за основу своего готического облика?

– Я была очень робкой, но хотела выглядеть крутой, выглядеть авангардной. Я боялась людей и подумала, что лучший способ удержать их подальше от себя – немного напугать.

Хотя объяснение выглядело достаточно логичным, я чувствовал, что ответ только частичный.

Гвинет, похоже, прочитала мои мысли, потому что продолжила, но ее слова ясности не добавили:

– После того как я поняла, что благодаря моим стараниям марионетки меня почувствовали, я могла бы изменить облик, остаться готкой, но другой. Однако мне уже стало понятно, что значения это не имеет. Узнав обо мне, они бы не забыли меня только потому, что я перестала их напоминать. Я открыла дверь, которая уже не могла захлопнуться. Наверное, теперь ты окончательно убежден, что я чокнутая.

– Гораздо меньше, чем ты можешь себе представить.

Зазвонил мобильник. Она выудила его из кармана, глянула на экран, включила громкую связь, но молчала.

Какие-то мгновения мы слышали только статические помехи, потом раздался голос Телфорда:

– Я знаю, что ты здесь, маленькая мышка.

– Дай мне поговорить с Саймоном.

Телфорд изобразил удивление:

– С Саймоном? Каким Саймоном?

– Дай ему телефон.

– Ты хочешь, чтобы я подозвал к телефону кого-то по имени Саймон?

– Он ничего не знает.

– Ты, скорее всего, права.

– Я виделась сегодня с Годдардом.

– Этим лузером.

– Годдард знает, что все кончено. В том, что ты делаешь, смысла нет. Все кончено.

– Его люди не думают, что все кончено. Они мне очень помогли этим вечером и продолжают помогать.

– Дай мне поговорить с Саймоном.

– Здесь есть человек, возможно, его зовут Саймон, возможно, нет, я сказать не могу.

– Дай ему телефон.

В мобильнике шипело, потрескивало. Гвинет ждала.

Наконец послышался голос Телфорда:

– Он, похоже, не хочет говорить. Просто лежит на полу, смотрит в никуда, рот открыт, подбородок в блевотине, и он даже не собирается ее вытирать. Если это твой Саймон, позволь тебе сказать, что манеры у него отвратительные, здравого смысла никакого, инстинкт выживания отсутствует напрочь. Тебе следовало подбирать в друзья более достойных людей.

Она заморгала, стряхивая с глаз слезы, прикусила губу так сильно, что я ожидал увидеть каплю настоящей крови рядом с кровавой бусиной. Но, несмотря на эмоциональную бурю, «Ровер» она вела твердо.

– Все кончено, и тебе лучше с этим смириться.

– Ты собираешься обратиться в полицию?

Она промолчала.

– Тогда три важных нюанса, маленькая мышка. Первый. Я не думаю, что ты действительно сможешь пойти на то, чтобы оказаться в комнате для допросов, среди всех этих здоровенных полицейских, которые сгрудятся вокруг, будут прикасаться к тебе. Второй, учитывая, как ты выглядишь, доверия к тебе не будет. Ты вкусненькая маленькая сучка, но ты также и с приветом.

– Ты сказал – три. Пока я услышала только два.

– Третий – помощники, которых одолжил мне Годдард. Теперь, когда он сделал ноги, они работают на меня. И знаешь что, маленькая мышка, они оба бывшие полицейские. Интересно, правда? У них есть друзья в управлении. Много друзей, маленькая мышка.

Меня восхитил апломб, с которым она ответила:

– Ты еще можешь спастись. Всегда есть время спастись, пока оно не истекло.

– Блестяще, маленькая мышка. Помимо всех твоих достоинств, ты еще и философ. Всегда есть время, пока оно не истекло. Я это запишу и всесторонне обдумаю. Когда увижусь с тобой, может, ты разъяснишь мне оставшиеся неясности.

– Ты со мной не увидишься.

– У меня большие возможности, маленькая мышка. Я уверен, что разыщу тебя.

Гвинет оборвала связь и вернула мобильник в карман. Я не смог подобрать слов утешения. Возможно, существовало время, когда смерть еще не добралась до этого мира, но теперь обжилась здесь, развернулась и могла прийти к нам, как пришла уже к Саймону, может, не сегодня, но тогда завтра, или через год, или через десять лет. Говоря: «Я сожалею о вашей утрате», мы, конечно, именно это и хотим сказать, но одновременно сожалеем и о себе.

– Ты говорила о встрече в час ночи… уже без десяти.

– Мы почти на месте.

Поначалу снег меня восхищал, а теперь не очень. Мягкость и блеск по-прежнему очаровывали, но буран заполонил небо, отсек от нас звезды. А в этот момент мне хотелось насладиться их блеском, хотелось взглянуть на луну и созвездия, хотелось почувствовать то, что нельзя увидеть: бесконечность.

56

В 1930-х годах построенный в стиле арт-деко кинотеатр «Египтянин» считался архитектурным чудом. По прошествии стольких лет заброшенное и обветшалое здание все равно оказывало магическое воздействие. Захватывающее дух великолепие оставалось, несмотря на разрушающийся фасад, несмотря на уродующие его граффити, разноцветье люминесцирующих красок. Вандализм светился различными оттенками зеленого и оранжевого, желтого и синего. Я видел инициалы хулиганов, акронимы, которые ничего для меня не значили, грубо нарисованных змей, рыб, лица зомби, символы, которые не мог истолковать, но также свастику и полумесяц, обнимающий пятиконечную звезду. По словам Гвинет, на заключительном этапе коммерческой жизни в «Египтянине» показывали фильмы «только для взрослых». Рекламное табло над козырьком, которое когда-то украшали названия фильмов, ставших американской классикой, заполняли скабрезные двусмысленности, а то и что-нибудь простенькое, вроде «ОБЕЗУМЕВШИЙ ОТ СЕКСА». Но эта бизнес-модель просуществовала недолго, оказалась жизнеспособной лишь до той поры, когда порнофильмы стали элементом домашнего досуга, а в наши дни стены «Египтянина» превратились в доску объявлений для варваров. На рекламном табло осталось только одно слово: «ЗАКРЫТО». Эти большие черные буквы выглядели зловещими. Я подумал, что может прийти день, когда слово это будет написано на каждой двери этого когда-то сверкающего, но превратившегося в руины города.

Гвинет остановила внедорожник перед кинотеатром.

– Они собираются снести его и построить здесь хоспис. Но новые законы в сфере здравоохранения – болото, а каждый бюрократ – аллигатор.

– Странное место для встречи.

– За его домом могут следить, поэтому я не рискнула пойти к нему.

– Если за ним следят, он может привести сюда «хвост».

– В молодости он служил в морской пехоте. Офицером разведки. Так что слежку он бы почувствовал и предложил бы перенести встречу в другое место.

По глубокому снегу мы поспешили к центральной из девяти двустворчатых дверей. Она знала, что ее откроют для встречи. В фойе пахло плесенью, мочой и прогорклым маслом для попкорна, таким старым, что даже тараканы не пожелали кормиться его потеками.

Свет фонаря Гвинет открывал желтые египетские иероглифы, выложенные в черном граните пола, потрескавшегося и грязного. Мы словно превратились в археологов, спустившихся в усыпальницу, обнаруженную глубоко под песком пустыни, где тело фараона, набальзамированное и завернутое в льняную материю, ждало прибытия Анубиса, чтобы тот отправил его душу в Дом мертвых.

Мусор шуршал под ногами, когда мы пересекали просторное темное помещение, направляясь к открытой двери в одном углу, из-за которой через порог выплескивался свет. В дни выпусков новостей, короткометражных комедий и сеансов, когда сразу показывались два фильма, там располагался кабинет управляющего. Теперь в пустой комнате нас ждал только Тигью Хэнлон.

Защищенный перчатками, капюшоном и балаклавой, я переступил порог. Наклонил голову и не собирался поднимать ее, но опекун девушки полагал, что нужды в этом нет.

Голосом – спокойным, но твердым, мелодичным и серьезным – мистер Хэнлон напомнил мне отца, чем сразу расположил к себе.

– Аддисон, я знаю твои условия, знаю, что ни при каких обстоятельствах не должен на тебя смотреть, и готов их выполнять. Я давно привык к правилам, установленным Гвинет, и она наверняка говорила тебе, что никогда их не нарушал. Я не буду на тебя смотреть, даже искоса. Договорились?

– Да. Хорошо.

– Гуини сказала мне, что я могу тебе говорить, а о чем мне лучше промолчать, и я выполню эту ее просьбу. Но я чувствую, что тебе надо знать, как я выгляжу, чтобы представлять себе, с кем имеешь дело. В ближайшие часы вопрос доверия будет очень важным. И тебе будет проще доверять мне, если ты взглянешь на меня и увидишь, что обмана во мне нет. С этого момента я сосредоточу внимание исключительно на дорогой Гуини.

Я осторожно поднял взгляд с его высоких ботинок на молнии к черным брюкам, длинному пальто, белому шарфу, виднеющемуся под воротником. В руке он держал синюю матросскую вязаную шапку.

– Телфорд прямо этого по телефону не сказал, только намекнул, но Саймон… – голос Гвинет дрогнул, – …они убили его.

– Да пребудет с ним бог, – ответил мистер Хэнлон. – Нелегкая жизнь, а теперь мученическая смерть.

Его голова с большим лбом и узкими челюстями и подбородком напоминала грушу, поставленную на хвостик. Несмотря на некоторую непропорциональность, доброе лицо служило убедительной рекомендацией. Поредевшие седые волосы спутались, когда он снимал шапку, напоминали перышки молодой птицы. Для мужчины его возраста лоб оставался на удивление гладким, а сетка морщин в уголках глаз свидетельствовала, что он чаще смеялся, чем хмурился.

– С каждым днем мне все труднее сдерживать его, – продолжил опекун Гвинет. – Он хочет перебросить большую часть основной суммы в центральный фонд, для своих любимых проектов, и думает, что есть способ обойти установленные ограничения. Я ему говорю, что все эти средства твои, пока ты не умрешь, но в голове у него роятся все новые и новые планы, и он не дает мне покоя. Он понимает, что ты защищена положениями закона, но не уважает их. Продолжает говорить, что твой отец оставил тебе слишком много денег, даже намекает, что состояние было заработано нечестным путем, а это чистое вранье для любого, кто знал твоего отца.

– Это не имеет значения, – ответила Гвинет. – Я бы отдала ему все хоть завтра, если бы, отдавая, могла… что-то изменить. Ты знаешь, больше это не имеет значения.

Мягкое лицо мистера Хэнлона не могло выражать злость, но на нем отразились тревога и печаль, испугавшие меня. Судя по завершающим словам девушки и помрачневшему лицу ее опекуна, я подумал, что она страдает не только от социофобии, но и от чего похуже, неизлечимой болезни, протекающей без видимых симптомов.

– Гуини, ты по-прежнему уверена, что время пришло?

– А ты нет? – ответила она вопросом.

После паузы он кивнул.

– Да. Боюсь, ты права.

– Тот факт, что ты позвонил мне сегодня по поводу этих сведений, что они наконец-то попали в твои руки… это подтверждение.

Из кармана пальто мистер Хэнлон достал ключ на зеленом эластичном пластиковом шнурке. Передал Гвинет.

– В его окружении только двое точно знают, кто он на самом деле. Один – его секретарь. У него комната на первом этаже. В дальней части дома, но в этом он участвовать не будет.

– Этого и не требуется. Он сделал предостаточно.

Мне оставалось только гадать, о ком они говорят, потому что спрашивать я считал себя не вправе. Если мне что-то следовало знать, я не сомневался, что Гвинет введет меня в курс дела.

– Система обеспечения безопасности работает, но звуковая сигнализация отключена, поэтому сирена не завоет. Пульт управления тоже не подаст сигнал тревоги, если ввести контрольный код.

Гвинет взяла у него полоску бумаги с напечатанными четырьмя цифрами и звездочкой.

– Хотя сирены не будет, служба мониторинга охранной компании зафиксирует проникновение в дом, и у тебя будет только одна минута, чтобы набрать код на пульте и предотвратить выезд группы быстрого реагирования.

Хотя я привык проникать в запертые помещения, где находиться мне не полагалось, никогда раньше я не проделывал этого с намерением совершить преступление. От слов мистера Хэнлона мне стало как-то нехорошо, хотя я и представить себе не мог, что Гвинет может нарушить закон. Я так сильно любил ее, что доверял всем сердцем. За какие-то часы доверие перестало быть выбором и превратилось, подкрепленное любовью, в фундамент всех моих надежд на будущее.

– Его личные апартаменты занимают весь третий этаж. То, что тебе нужно, ты найдешь в гостиной. Перед тем как лечь спать, он обычно принимает таблетку лунесты. Поэтому спать должен крепко, в своей спальне, которая расположена в конце длинного коридора. Если ты не будешь шуметь, он и не узнает о твоем присутствии.

Чувствуя, что встреча подошла к концу, я уставился в пол, опасаясь, что мистер Хэнлон забудет про свое обещание и повернется ко мне, чтобы попрощаться, совершенно естественно взглянув в глаза.

Возможно, я мог об этом и не тревожиться, потому что услышал от него:

– Аддисон, позаботься об этой девушке.

– Сделаю все, что в моих силах, сэр. Но, подозреваю, это она позаботится обо мне.

Я почувствовал улыбку в его словах.

– Ты, вероятно, прав. Наша Гуини – сила природы. – Следующая фраза относилась к Гвинет: – Скоро увидимся?

– Как мы и договаривались.

– Ты действительно уверена, что должна это сделать?

– Более чем.

– Пусть Господь пребудет с тобой, дитя.

– И с тобой.

Вместе с нами мистер Хэнлон вышел в фойе, где мы прошли по иероглифам и силуэтам египетских богов: Осириса, Гора, Исиды, Нефа, Амон-Ра, Анубиса. Он выпустил нас из кинотеатра, а когда мы побежали к «Ленд Роверу», запер двери на ключ.

К тому времени, когда Гвинет завела двигатель и включила фары, ее опекун уже подходил к перекрестку, ссутулившись и наклонив голову против ветра.

– Может, нам его подвезти? – спросил я.

– Идти ему недалеко. За его домом могут следить, так что нам лучше к нему не приближаться.

Она отъехала от тротуара в заваленный снегом город, белый, как свадебный торт. Этот образ инициировал другой, и мысленным взором я увидел фигурку жениха, стоящую на таком торте. Марионетку во фраке. Воображение – это прекрасный, но иногда очень уж тревожащий дар. В моем видении невеста рядом с женихом отсутствовала, но он улыбался, явно ожидая ее появления с минуты на минуту.

– Почему ты сказала ему, что хочешь, чтобы он мне кое-что не рассказывал? Что именно?

– Ты скоро узнаешь.

– У тебя какая-то… болезнь?

– Болезнь? Почему ты так думаешь?

– Ты сказала, что отдашь все свои деньги, если это сможет что-то изменить. Ты сказала, что это больше не имеет значения.

– Ты слишком много тревожишься, Аддисон. Я ничем не больна. Правда. И ты знаешь, я никогда не лгу.

– Я тоже не лгу. Иногда ухожу от ответа. Как ты.

– Ты интересный парень, – изрекла она после паузы.

– Правда?

– Да, и тебе лучше таким оставаться.

– Каким?

– Интересным.

– Я не понимаю.

– Не важно. Я понимаю. А теперь помолчи. Мне надо подумать.

Улицы наконец-то полностью опустели, не считая нас и снегоуборочных машин. Ярко-желтые маячки на крышах кабин превращали снег в золото, а на стенах домов полосы ядовито-желтого света сменялись полосами тени.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

Профессор Джо Рид попадает в ужасное положение: от него уходит девушка, преследуют наёмные убийцы, н...
Роман «Внуки Сварога. 2030 год» – первая книга запланированной трилогии в жанр постапокалиптической ...
В романе-фэнтези «Дорога цвета собаки» с большим драматическим накалом, лиризмом и всечеловеческой м...
Она очень горька, правда об армии и войне.Цикл «Щенки и псы войны» – о солдатах и офицерах, которые ...
Она очень горька, правда об армии и войне.Цикл «Щенки и псы войны» – о солдатах и офицерах, которые ...
Культовая книга о писательстве от состоявшегося писателя. В остроумной манере Энн Ламотт рассказывае...