Невинность Кунц Дин

57

Теплой июньской ночью, когда мне было четырнадцать, в большом парке летали светляки, сотнями бесшумно скользили сквозь темноту, знакомую мне по жизни на горе, но такую таинственную в метрополисе. Я представлял себе, что они – воздушные корабли, на борту которых пассажиры летят из своего мира в другой, населенный такими же лилипутами, пересекая по пути наш и изумляясь странностям этого места. В ту ночь мы в первый и последний раз видели светляков в городе, словно они и не родились здесь по воле природы, а материализовались стараниями какой-то другой силы, которая хотела, чтобы эти мерцающие фонарики предупреждали, что надо держаться подальше от чего-то важного… или, наоборот, направляли к нему.

Позже той же ночью, проходя по проулку, мы услышали мужской голос, слабый и дрожащий, зовущий нас:

– Помогите мне. Я ослеп. Они ослепили меня.

Мы нашли его лежащим рядом с мусорным контейнером и, поверив, что он слепой, решились подойти, осветили фонариком. Увидели мужчину лет пятидесяти в дорогом, но мятом костюме, теперь безнадежно загубленном пятнами крови. Его голове крепко досталось. Распухшее, в синяках лицо испугало меня. Кровь сочилась из разбитой губы и из десен около двух сломанных зубов. Его глаза не реагировали ни на свет, ни на движение, но поворачивались на наши голоса, словно он пытался увидеть то, что слышал. Стоять с нашей помощью он мог, идти – нет. Мы, как всегда, носили перчатки и повели его, отец слева, я справа, к больнице, которая находилась в полутора кварталах. Несмотря на теплую ночь, нас прошиб холодный пот: мы сильно рисковали, приближаясь к оживленному месту.

Волоча ноги между нами, он с некоторым недоумением рассказывал, что это безопасный район и он не испытывал никакой тревоги, когда возникла необходимость пройти два квартала в столь поздний час. Трое мужчин поджидали его в этом темном проулке. Заступили дорогу, ткнули пистолет в живот, схватили и утащили в темноту. В бумажнике у него лежали тысяча двести долларов, кредитные карточки, часы стоили пятнадцать тысяч, перстень с бриллиантом – пять, и он думал, что грабители не причинят ему вреда, если он им все это отдаст. Он знал человека, которого ограбили несколькими годами раньше, но добыча оказалась столь малой, что грабители в раздражении сильно его избили. На этот раз они разозлились из-за того, что он оказался таким богатым, решили, что это несправедливо, когда у одного так много всего, обвинили его в том, что он крал у других, так или иначе, попрекнули дорогим костюмом и туфлями от Гуччи и избили, порицая его богатство. Он не знал, как долго пролежал без сознания, а очнулся с ощущением, что череп раздроблен и держится воедино только кожей и волосами. И он ничего не видел.

Мы заверили его, что слепота только временная. Не могли, конечно, знать наверняка, но видели, что глаза не поранены и чистые. Мы оставили его за несколько футов до входа в больницу, извинившись, что не можем войти с ним, не объяснив почему. «Двери прямо перед вами, – сказал отец. – Они автоматические. Два шага, и откроются. Вы войдете, и вам обязательно помогут». По пути избитый мужчина спросил, как нас зовут, но мы ушли от ответа. Теперь он удивил меня, протянув руку и коснувшись моего лица, настаивая на том, что должен знать, как выглядят два его самаритянина. Балаклава июньской ночью привлекла бы внимание, и мы ограничились ветровками с глубокими капюшонами. Едва его пальцы коснулись меня, он их отдернул. Я не смог прочитать выражения его распухшего, окровавленного, разбитого лица, но решил, что на нем наверняка отразился ужас. Не произнеся ни слова, он поплелся к дверям, раскрывшимся в шипении пневматики, переступил порог, а мы убежали в ночь, словно ограбили и избили его, а не спасли.

Несколькими неделями позже, в привычный нам час – после полуночи – просматривая газеты в зале периодики центральной библиотеки, мы наткнулись на статью о жертве ограбления, разыскивающей двоих мужчин-спасителей. Мы узнали его только потому, что статью иллюстрировали две фотографии: одна, после выздоровления, ничего нам не говорила, а вторую полицейский сделал в приемном отделении больницы. Зрение к нему вернулось, звали его Роберт Паттика, и он надеялся найти нас, чтобы вознаградить за нашу доброту и участие. Мы не хотели, да и не нуждались в награде. А с учетом того, что мистер Паттика коснулся моего лица и что-то знал о моих отличиях от обычного человека, у нас возникли сомнения в искренности его мотивов.

Самым интересным в статье оказались слова мистера Паттики о светляках. Когда он прикоснулся к моему лицу, пусть и слепой, он увидел светляков, какими их помнил по своему детству в сельской глубинке, и хотя их узнал, они показались ему странными, потому что он вдруг представил их себе маленькими воздушными кораблями, бесшумно плывущими сквозь темноту. Видение так захватило мистера Паттику, что он не смог выбросить его из головы и теперь продавал свой дом в городе, менял профессию и возвращался в городок, где вырос, где по-прежнему летали светляки и людей окружала живая природа. До того момента он и не осознавал, как ему ее не хватало.

Мы с отцом так и не нашли разумного объяснения.

Мы точно знали: если бы мистер Паттика увидел мое лицо, он или убежал бы в ужасе, или, несмотря на свои травмы, набросился бы на меня. Слишком много нам пришлось вынести за десять лет, чтобы верить, что, увидев нас, кто-то распахнет нам объятья. Единственным из живущих на поверхности, отнесшихся к отцу по-доброму, оказался тот, кто дал ему ключ от продовольственного склада, но даже этот человек не мог заставить себя встречаться с отцом чаще, чем раз в год – и буквально на считаные минуты, – чтобы убедиться, что тот жив и здоров.

Но светляки? Как мог мистер Паттика увидеть светляков, за которыми я наблюдал до встречи с ним, и как мог прийти к образу, который возник в моей голове: крошечные воздушные корабли в темноте? Мы смогли сделать лишь один вывод: удары по голове не только временно ослепили его, но и также временно одарили его телепатическими способностями.

Нам повезло, потому что короткое проявление сверхъестественных способностей отвлекло мистера Паттику от информации, которой могли бы поделиться с ним подушечки пальцев, ощупывая мое лицо.

Разумеется, мы понимали, что телепатия – притянутое за уши и маловероятное объяснение. Однако мир этот труден для понимания, он многослойный и сложный, и большинство объяснений, за которые хватаются люди, встречаясь с непознанным, малоубедительны. Само наше существование как мыслящих существ – чудо, не имеющее объяснения. Каждая человеческая клетка с ее тысячами белковых цепочек сложнее «Боинга-747» или самого большого круизного лайнера, если на то пошло, сложнее их обоих, вместе взятых. Вся жизнь на Земле, во всем ее удивительном разнообразии, предлагает себя для изучения, но, хотя мы проникаем во все более глубокие слои ее структуры, смысл жизни нам понять не удается.

Нет конца чудесам и загадкам: светляки и музыкальные шкатулки, звезды, числом превосходящие количество песчинок на всех пляжах мира, крошечные яйца, которые становятся гусеницами, чтобы превратиться в бабочек, сердца, полные тьмы, и другие, лучащиеся светом.

58

В 1.40 утра Гвинет припарковалась у тротуара с южной стороны кафедрального комплекса, в нескольких шагах от служившего резиденцией архиепископа здания, к которому с обеих сторон подходила окружавшая комплекс стена.

– Здесь?

– Да.

– И что мы тут делаем? – спросил я.

– Идем в гости.

Она наклонилась к зазору между спинками сидений, что-то поискала на полу за своим и достала матерчатый мешок для стирки с горловиной, затягивающейся тесемкой.

– Зачем это? – спросил я.

– Для удобства.

Замерзшее и крошащееся небо повисло над нами, бесчисленные мириады кристаллов падали сквозь ночь, улица напоминала спокойное море белизны…

Мы перебрались через сугроб, оставленный снегоочистителем, пересекли погребенный под снегом тротуар, нарушили белоснежный покров на широких ступенях перед обрамленным колоннами портиком.

Когда она достала из кармана ключ на зеленом эластичном пластиковом шнурке, у меня вырвалось:

– Да нет же!

– Что?

– Это не то место, которое я ожидал.

– А какое место ты ожидал?

– Не знаю. Только не это.

– Что ж, нам тем не менее сюда, – ответила она.

– Ух ты. Нам лучше снять обувь.

– Мы ее не снимали, когда зашли в дом Саймона.

– Он жил всего лишь в бунгало, да и мы спешили.

– Мы и сейчас спешим, – сказала она, – да и с чего это место более святое, чем бунгало Саймона?

Тем не менее я расстегнул молнии моих залепленных снегом сапог и снял их, а она последовала моему примеру. Мы оба остались в кроссовках, она – в тех же серебристых, в которых, как Меркурий, порхала среди библиотечных стеллажей и по коридорам.

Ключ сработал, засов врезного замка повернулся, и мы вошли в просторное фойе, круглое и вымощенное мрамором. Рядом с дверью светились зеленым кнопки пульта охранной системы. Сирену отключили, как нам и обещали, но красная лампочка над словами «ЗАЩИТА ПЕРИМЕТРА» молчаливо мигала, свидетельствуя о нарушителях. Сняв перчатки и сунув их в карман, Гвинет уже держала в левой руке полоску бумаги, полученную от опекуна. Я направил луч фонарика на надпись. Правой рукой она нажала на четыре кнопки с цифрами и на звездочку. Лампа над надписью перестала мигать и погасла.

Доверие. Наши отношения основывались на доверии. И я ей доверял. Но при этом и нервничал. Во рту пересохло от предчувствия дурного.

Парадная лестница не являлась атрибутом интерьера и не выходила в фойе. Мы прошли в большую комнату, направляя лучи фонариков направо и налево. Здесь архиепископ принимал гостей, потому что в его обязанности входило налаживание тесных контактов с людьми, занимающими в городе ведущие позиции в сфере политики, бизнеса, искусства и религии. Несколько элегантно обставленных гостиных уголков, персидские ковры, уникальная антикварная мебель, великолепные картины со сценами из Святого Писания, мраморные статуи библейских персонажей, в том числе и Девы Марии, маленькие иконы на столах и в нишах. Украшал зал приемов и большой портрет Иисуса кисти художника, уделявшего особое внимание деталям и умеющего так создать ощущение глубины, что картина выглядела трехмерной, и у меня на мгновение перехватило дыхание.

Лестницу мы нашли за боковой дверью в зале приемов и поднялись на третий этаж. Наверху еще одна дверь вывела нас в прихожую, где стояли два стула. Освещалась она только маленькой лампочкой-свечкой, которая мерцала перед нишей со статуэткой Богоматери.

– Не место нам здесь, – прошептал я.

– Но мы пришли.

– Почему?

– У нас тут два дела, прежде чем мы вернемся к моему опекуну.

Я вспомнил, что на его вопрос, увидит ли он ее в ближайшее время, она ответила, что все будет как договаривались.

– И что мы должны сделать?

– Доверься мне, – ответила она и повернулась к двери, ведущей в личные апартаменты архиепископа.

Я подумал, что дверь окажется запертой и наши планы порушит отсутствие второго ключа. Но дверь открылась.

Когда мы переступили порог, я ожидал встречи с темнотой, однако пара ламп горела. Свет заставил Гвинет сдержать шаг, но потом она решительно вошла в другой мир, отличный от комнат первого этажа, которые являли собой золоченый фасад резиденции принца церкви.

Здесь жилая комната напоминала мне фотографии домов, обставленных дизайнерами, исповедующими спокойный современный стиль. Мягкая мебель, обитая золотистым шелком, за исключением двух красных стульев, сглаженные углы, большие округлые подлокотники, ножки, чуть сдвинутые в глубину, так что создавалось ощущение, что мебель буквально плыла над полом, столики из экзотического лакированного дерева различных оттенков серебра и золота, алые, поставленные на попа подушки, большие абстрактные картины. Фотографии квартир с похожими интерьерами встречались мне в журналах, и принадлежали они модным писателям, художникам-авангардистам и кинозвездам, которые характеризовали свой вкус как «простой гламур».

Меня удивило, что религиозное в гостиной практически отсутствовало, но больше всего потрясли две марионетки на каминной плите. Они сидели, поддерживаемые декоративными металлическими пластинами, глядя друг на друга от противоположных краев картины: на белом фоне несколько черных арок с синими пятнами, которые выглядели как пролившаяся кровь инопланетных существ.

59

В конце гостиной, справа, в глубь апартаментов уводил коридор. Совершенно темный, если не считать прямоугольника света, падавшего из открытой двери. Серый напольный ковер в этом прямоугольнике казался усыпанным галькой. Из комнаты доносились два серьезных мужских голоса.

– Говорящие головы, – прошептала Гвинет, почувствовав мое смятение.

– Кто? – в недоумении прошептал я.

Конечно же, ее опыт общения с телевизором не шел ни в какое сравнение с моим, поэтому в ответе звучала абсолютная уверенность:

– Это телик. Новости или ночное ток-шоу.

При любом раскладе архиепископ не спал, и я подумал, что нам надо немедленно уходить.

Она придерживалась иного мнения, вернулась к нерастопленному камину и прошептала:

– Иди сюда. Быстро. Помоги мне.

Когда я подошел, она раскрыла матерчатый мешок для стирки и положила на каменную плиту перед камином.

– Но это же воровство, – запротестовал я.

– Нет. Это очищение.

Хотя я верил, что она не врет, меня не отпускала мысль, что ее, возможно, ввели в заблуждение.

– Они знают, что я здесь, – прошептала она. – Знают.

Марионетки по-прежнему смотрели друг на друга с противоположных концов каминной доски. Их глаза с радиальными полосками не повернулись к нам.

– Не думаю, что мне следует прикасаться к ним, Аддисон. Ты сможешь их взять и положить в мешок?

– Но почему это не воровство?

– Я пошлю ему чек на большую сумму, если ты настаиваешь. Но положи их в мешок. Пожалуйста.

Пребывая в полнейшем недоумении, не в силах поверить, что оказался в этом месте и занимаюсь таким делом, я попытался снять марионетку с каминной доски, но оказалось, что она прикреплена к металлической пластине, которая уходила под фрак. Другой конец пластины крепился к каминной доске несколькими винтами.

–  Поторопись, – нервно шепнула Гвинет.

Я поднимал фрак вверх по пластине, пока не увидел шнурок, которым марионетку привязали к ней. Возился с узлом, когда из коридора в комнату вошел архиепископ.

Он нес два чемодана и, увидев нас, выронил их на пол, так резко, что один повалился набок.

– Кто вы и что здесь делаете? – спросил он, а когда Гвинет повернулась к нему, добавил, узнав: – Ты.

Его наряд состоял не из сутаны, стихаря, епитрахили, наперсного креста, белого воротника, не из простого черного костюма священника, ни даже из халата и пижамы. Он предстал перед нами в удобных замшевых туфлях, брюках цвета хаки, темно-коричневом шерстяном джемпере поверх бежевой рубашки. Более всего напоминал учителя или бухгалтера, уезжающего в отпуск и спешащего на ранний рейс.

Высокий, подтянутый, с симпатичным, но бледным лицом, острыми чертами напоминающим одного из адвокатов по гражданским правам, которые дают рекламные объявления в определенных журналах, выискивая клиентов для групповых исков. Курчавые, густые для его возраста волосы оставались скорее блондинистыми, чем седыми.

Он не направился к нам. Если б шагнул ближе, мне бы пришлось отходить. А с такого расстояния не мог разглядеть моих глаз через дыры в балаклаве. Я хорошо помнил церковь у реки и мужчину с добрым лицом, который погнался за мной с бейсбольной битой. Среди каминного инвентаря, который я видел на решетке, была и кочерга с длинной ручкой. Она могла причинить даже больший вред, чем «луисвилльский слаггер».

– Должно быть, среди моих собратьев есть агент дьявола, может, и не один, – прокомментировал он.

– Ваше высокопреосвященство архиепископ Уолек, – Гвинет кивнула ему, словно мы прибыли по приглашению.

Мы с отцом никогда не читали газету целиком, и меня не интересовали клерикальные новости, но фамилию я узнал. Слышал шестью годами раньше, когда стоял у открытой шахты в подземном кладбище кафедрального собора. Двое мужчин, я их так и не увидел, встретились в том уединенном месте, чтобы поделиться секретом, который тогда мне ничего не сказал, но теперь я все понял: речь шла о выборе Ватиканом нового архиепископа.

« Пожалуйста, скажи мне, что это не Уолек.

Именно он.

Они, должно быть, рехнулись.

Никому не говори, или я спалюсь. Это суперсекрет.

Но они должны знать… он должен знать… а эта история с Уолеком?

Они, похоже, верят версии Уолека».

– Как я понимаю, вы пришли сюда в такой час не для того, чтобы получить мое благословение. – А его адвокатское лицо расплылось в улыбке, которая растопила бы сердца присяжных. – Вы почитатели марионеток?

– Почему вы держите здесь такие мерзкие вещи? – спросила Гвинет.

– Согласен с тобой, вещицы мрачноватые и история у них черная, но работа прекрасна. К тому же это подарок, а отказываться от искренне предложенного подарка – грубость.

– Подарок от Эдмунда Годдарда. – Ее голос сочился презрением.

– Позволь отметить: если проводишь каждый день среди верующих, постоянно неся надежду Христа нуждающимся в ней, начинаешь все видеть в слишком уж радужном свете, забываешь, что зло ходит по земле и отчаянную битву с ним надо вести ежечасно. Такое напоминание помогает держаться начеку, помнить о возможности ошибки, которую можно допустить в любой момент своей жизни.

– Значит, вы держите их на каминной доске как напоминание о том, что зло реально и любой может поддаться искушению, – уточнила Гвинет.

– Да, именно так.

– Они доказали свою эффективность, уберегали от ошибок после того, как оказались у вас?

Он мог удерживать улыбку на лице с той же легкостью, с какой первоклассный канатоходец идет по струне над морем поднятых к потолку напряженных лиц.

– Если мне будет дозволено задать вопрос, скажи, зачем они тебе понадобились?

– Хочу сжечь. Остальные четыре уже купила и сожгла.

– Ты хочешь уничтожить образы зла, но при этом выглядишь по их подобию. – Она не ответила, а архиепископ указал на меня: – Кто твой спутник в маске? Мы можем называть его твоим телохранителем?

Гвинет не потрудилась ответить, заговорила о другом:

– Я забираю этих двух последних марионеток, чтобы сжечь их. Если хотите позвонить в полицию и рассказать им о том, как держали их на каминной доске, чтобы они напоминали вам о существовании зла, и тем самым вы удерживались от греха, будьте любезны. Они могут вам поверить. Большинство. Так много прошло лет, почти двадцать пять, после тех убийств, и люди забыли самые страшные подробности того, что сотворил Паладайн с членами своей семьи. Однако копы такого не забывают. Я уверена, они захотят узнать, почему Годдард решил подарить их вам.

Если он и обиделся, то дипломатичность позволила ему этого не показывать. Будь у него перышки, они бы не встопорщились. Он только посмотрел на часы.

– Они мне больше не нужны. Ты можешь их сжечь… но не взять. Это газовый камин. Заслонка открыта, тяга хорошая. Видишь дистанционный пульт управления рядом с каминным инвентарем? Им можно зажечь огонь.

Гвинет взяла пульт, нажала на кнопку, сине-оранжевые языки пламени сразу заплясали над керамическими поленьями, со стороны неотличимыми от настоящих.

– Они из тиса, – продолжил архиепископ. – Древесина мягкая, сохраняет природные масла десятилетиями после того, как спилена и обработана. Они вспыхнут сразу и сгорят быстро.

Я повернулся к марионетке, чтобы окончательно развязать узел.

– Не ты, – остановил меня архиепископ Уолек.

– Простите?

– Не ты. Она должна снять их с каминной доски и бросить в пламя. Или я действительно позвоню в полицию.

– Я вам не позволю.

– Неужели? Это вряд ли. Я хорошо разбираюсь в людях, в масках они или нет, и ты скорее ягненок, чем лев.

– Я это сделаю, – вмешалась Гвинет. – Не побоюсь этого сделать.

– Он меня не остановит, – настаивал я.

– Я не знаю, что он может сделать. Я сожгу их сама.

Мне показалось, что глаза марионетки повернулись, чтобы взглянуть на меня. Но когда я посмотрел на нее, она по-прежнему не отрывала глаз от себе подобной на другом конце каминной доски.

60

Руки Гвинет тряслись, так что она не без труда развязала узел на шнурке, который удерживал марионетку на металлической пластинке. Когда же она освободила марионетку, взяла за руки и сняла с каминной доски, на лице девушки читался ужас, который заразил и меня.

– Она не кусается, – успокоил ее архиепископ.

Когда Гвинет отступила на шаг и начала наклоняться, чтобы бросить марионетку в огонь, она вскрикнула, будто укололась, выронила куклу на каменную плиту перед камином и отступила еще на шаг.

– Что не так? – спросил я.

– Она дернулась.

– Я не видел.

Гвинет потерла ладонь левой руки о тыльную сторону правой, ладонь правой – о тыльную сторону левой, словно почувствовала, что ложные татуировки-ящерицы сморщились на коже и их необходимо расправить.

– Я держала ее за верхние части руки. Почувствовала… как напряглись мышцы.

– Но она из дерева. – В голосе архиепископа звучали веселые нотки. – У нее нет мышц.

Марионетка лежала на спине, одна рука рядом с боком, вторая – на груди, согнув одну ногу. Цилиндр откатился в сторону, открыв аккуратно вырезанные по дереву и покрашенные волосы. Нижняя челюсть, закрепленная на шарнирах, отвисла. Квадратные заостренные зубы напоминали зубья капкана.

Гвинет осторожно протянула правую ногу, чтобы пнуть марионетку и забросить в огонь.

– Нет, нет, так нельзя, – остановил ее архиепископ.

– Нет таких правил.

– Правила устанавливаю я. – Он поднял мобильник, который уже достал из кармана брюк. – Девятьсот одиннадцать я набрал. Осталось только нажать на клавишу вызова. Только руками, девочка.

С желанием лишь убедить Уолека я шагнул к нему.

– Аддисон, нет, – остановила меня Гвинет. – Твои глаза.

– А что с твоими глазами? – спросил архиепископ, когда я наклонил голову и отступил.

Гвинет достала из кармана перчатки.

– Голыми руками, – настаивал архиепископ.

В ответ на презрительный взгляд, который она бросила на него, только помахал мобильником.

Гвинет убрала перчатки, колебалась, колебалась, колебалась, внезапно наклонилась и схватила ненавистную марионетку, подняла с плиты. На мгновение вроде бы безрезультатно пыталась освободиться от нее – и мне показалось, что марионетка вцепилась в ее большой палец, но, возможно, сработало мое богатое воображение, – а потом бросила ее в огонь, и языки газового пламени тут же подожгли одежду марионетки.

Возможно, причина заключалась в насыщенности маслами древесины тиса, но создалось впечатление, что марионетка корчилась в агонии, дергалась, извивалась, хваталась за керамические поленья, чтобы оттолкнуться от них, выпрыгнуть из камина и поджечь собой и нас, и всю комнату.

Стук деревянных каблуков по мрамору вырвал меня из транса, и я сумел оторвать взгляд от корчившейся марионетки, посмотрел на вторую, все еще сидевшую на каминной доске. Хотя я точно знал, откуда донесся стук, страшилище сидело неподвижно, вытянув перед собой ноги, держа руки на коленях, как, собственно, и раньше. Каминная доска находилась высоко и, если бы не мой рост, я бы и не заметил несколько отколовшихся кусочков черной краски, которую нанесли на туфли марионетки, чтобы они выглядели лакированной кожей.

В камине марионетка все еще лежала на керамических поленьях, и щупальца зловонного черного дыма спиралями поднимались от обгорающих и уменьшающихся в размерах головы, туловища, конечностей. То ли их утягивало в дымоход воздухом, то ли они уползали сами, чтобы улететь в ночь и буран.

Когда я посмотрел на Гвинет, она сжимала большой палец правой руки левой, а когда убрала руку, заблестела кровь, сочащаяся из разреза на подушечке пальца.

– Рану нужно перевязать. – Я повернулся к архиепископу.

– Нет, Аддисон, я в порядке. Это царапина.

Более не обращая внимания на Уолека и его мобильник, я подошел к оставшейся марионетке, развязал шнурок, которым ее привязали к металлической платине, и снял марионетку с каминной доски.

Чернильная точка появилась по центру моего поля зрения и расширилась до периметра. Но я не ослеп, потому что в темноте плавала музыкальная шкатулка, из которой многими годами раньше мы с отцом забрали заводной ключ. Ярко освещенная, словно прожектором на сцене, хотя источника света я не видел, как было и прежде, с четырьмя фигурками танцоров на крышке. Только принца и принцессу заменили мы с Гвинет, причем в одежде коронованных особ. Она танцевала с человеком-козлом Паном, я – с лупоглазой лягушкой. Четыре крошечные фигурки кружили по направляющим под холодную и резкую музыку. Козлиный бог остановился в танце, чтобы уткнуться лицом в декольте партнерши, а она отбросила назад голову, словно в экстазе. Лягушка улыбнулась, обнажив зубы, острые, как иглы, каких не могло быть у настоящей лягушки, и из улыбки высунулся змеиный черный язык. Фигурка, изображавшая меня, наклонилась, чтобы втянуть его в рот.

Я не верю, что меня освободили из этого видения, нет, я вырвался из него. Если бы не сделал этого, подозреваю, что в следующее мгновение уже не смотрел бы на моего двойника-лилипута на крышке музыкальной шкатулки, а оказался бы на его месте, с чешуйчатым дьявольским отродьем в объятьях, и обнаружил бы, что наши языки переплетены в поцелуе.

Хотя я думал, что покинул квартиру архиепископа на минуту, а то и дольше, жуткое видение продолжалось мгновенье, потому что ни Гвинет, ни Уолек не заметили ничего необычного. Я швырнул вторую марионетку на горящие останки первой, и щупальца вонючего, черного дыма уже не лениво поднимались, а запрыгивали в дымоход, словно превратились в нити и их с высокой скоростью накручивали на какую-то космическую бобину.

– И чего вы добились этим бессмысленным ритуалом? – спросил архиепископ.

Мы не ответили, не посмотрели на него, наблюдали, пока черный дым не сменился серым. Сначала полностью сгорели конечности, потом огонь развалил торсы, и сквозь синее пламя мы увидели в трещинах красные угли.

– Вы закончили? – спросил Уолек. – Или хотите еще сжечь диванную подушку? Может, и кресло?

– Мы закончили, – ответила Гвинет.

– Хорошо. Я тороплюсь, так что…

– Вдруг собрались в поездку? – спросила она, указав на чемоданы.

– Как я понимаю, это не твое дело.

– Вам некуда идти, ваше высокопреосвященство.

– Я вырос там, где снега еще больше. Сквозь этот буран проеду без труда.

– Я не про это. Как насчет всех денег в моем фонде для ваших благотворительных проектов? Вы можете их забрать, если хотите.

Улыбка наконец-то сползла с его лица.

– Ты дьяволица.

– За пределами бурана аэропорты открыты. Но как же ваша паства, вы ее бросаете?

На самоуверенном лице мелькнула тень поражения.

– В этой епархии много хороших священников, чтобы приглядеть за ними в мое отсутствие.

– Да, – согласилась она, – хороших священников много. – Тон указывал, что он в эту категорию не вхож.

Как было и в случае с Годдардом, когда они пикировались в проулке за галереей, я не мог уловить подтекст этого разговора. Хотя не знал, куда направлялся Уолек и почему, для Гвинет последнее точно не составляло тайны.

– Если ты хочешь покаяться в вандализме, Гвинет, – к архиепископу вновь вернулось привычное самообладание, – и во всем остальном, чего, полагаю, хватает, я отпущу тебе грехи и наложу соответствующую епитимию.

– У меня другие планы, – ответила она, бросила ключ на пол и вышла из апартаментов архиепископа. Я не отставал ни на шаг.

– Мы должны перевязать тебе палец, – сказал я, едва мы оказались в прихожей.

– Этого хватит, – ответила она, надев на правую руку вязаную перчатку.

– Ты, похоже, думаешь, что он не тот человек, кто достоин занимать пост архиепископа, – заметил я, когда мы спускались по лестнице и она надевала перчатку на левую руку.

– Дело не в том, что я думаю. Это правда.

– А почему недостоин? – спросил я уже в зале приемов; святые основатели веры, запечатленные в краске, бронзе и камне, с грустью взирали на нас.

– Его подчиненные самым ужасным образом нарушали свои обеты. Он не делал того же, что и они, но придумал способ их прикрыть, не во благо церкви, а для спасения собственной карьеры, наплевав на жертв. И сделал все столь аккуратно, что практически не оставил следов.

Я подумал, что знаю, о чем она вела речь, а если в этом не ошибся, не испытывал ни малейшего желания вдаваться в детали.

Снаружи улица что справа, что слева напоминала заваленное снегом русло реки, а буран и не думал прекращаться.

61

Оставив резиденцию архиепископа позади, Гвинет поначалу так сильно давила на газ, что «Ровер», несмотря на полный привод и цепи противоскольжения, заносило, а дополнительное нажатие на педаль газа результата не давало. И только когда она снизила напор, автомобиль обрел устойчивость, и мы поехали с чуть меньшей скоростью, уже не напоминая грабителей банка, удирающих после завершения операции. Я перестал мертвой хваткой держаться за сиденье и опустил ноги, которыми упирался в щиток, на пол.

– Злость ничего не решает, – поделился я с ней.

– А хотелось бы. Если б решала, у меня хватило бы ее, чтобы избавить мир от всех проблем.

Она не сказала, куда мы едем. Вновь мы вроде бы сворачивали наобум с улицы на улицу, но теперь я знал: маршрут, которым она следовала, вычерчен не пьяным картографом.

– Куда он отправился? – спросил я.

– Уолек? Понятия не имею.

– У него в резиденции ты вроде бы знала.

– Я знаю лишь одно: он движется по кругу и, где бы ни оказался, найдет там то самое, от чего бежит.

– А от чего он бежит? – спросил я, а когда она не ответила, добавил: – Иногда мне кажется, что ты знаешь что-то такое, чего не знаю я, хотя должен.

По ее голосу я понял, что она улыбается.

– Аддисон Гудхарт, тебя очень правильно назвали. Я люблю твою невинность.

С минуту или около того я вертел в голове ее слова.

– Я не думаю, что это оскорбление, – наконец озвучил вывод.

– Оскорбление? Как может быть оскорблением признание девушки в любви?

Что ж, опять я крепко задумался, мусоля ее слова и тревожась из-за того, что подтекст ускользает от меня.

– Ты не говорила, что любишь меня. Ты сказала, что любишь мою невинность.

– Ты и есть невинность. Она главная и основная твоя составляющая, как вода для моря.

Хотя слова – это мир и начало мира, нет таких слов, которые выразили бы мои чувства в тот момент, описали бы мою радость, счастье, захлестнувшее душу, глубину благодарности, ослепительность надежд.

– Я тоже люблю тебя, – выдохнул я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Я знаю.

– Это не просто слова.

– Знаю.

– Я это говорю не в ответ на твои.

– Знаю. Ты меня любишь. Я знаю.