Невинность Кунц Дин
Осознавая, что меня могут заметить, я поискал источник ветерка, определился с направлением и двинулся к южному краю стеллажей, где и остановился, не решаясь выйти на открытое пространство. Слева от меня находилась стойка возврата книг, справа – большой стол их выдачи, а между ними широкий, вымощенный полированным темно-коричневым мрамором проход вел к круглому фойе с куполообразным потолком. В дальнем конце фойе одна из четырех пышно декорированных бронзовых дверей открылась в ночь.
Из-за стеллажей до меня донеслись звуки бегущих шагов. Я отступил в проход, где царила относительная тень, когда появился разъяренный мужчина. Бежал он с восточной стороны, проскочил мимо стойки возврата книг. Смотрел на фойе и открытую дверь, так что меня бы не заметил, стой я на пьедестале в луче прожектора.
Происходящее на моих глазах – я по-прежнему ничего не понимал – волновало меня по причинам, определить которые я не мог, и я вдруг повел себя опрометчиво, чего никогда не случалось со мной раньше. Уверенный, что мужчина минует открытую дверь и спустится по двум длинным маршам наружной лестницы, пытаясь разглядеть в ночи убежавшую девушку, я решительно последовал за ним, хотя, обернувшись, он сразу заметил бы меня.
Действительно, он проскочил дверь, и я добрался до нее в тот самый момент, когда он пересекал широкую площадку между лестничными маршами, после чего сбежал вниз, на тротуар, где и огляделся в поисках преследуемой девушки в серебряных туфельках. По широкой улице недавно проехала поливальная машина, и ближняя к библиотеке половина блестела водой. Отсюда и проникший в библиотеку запах свежести, не столь сильный, как после дождя. Стало понятным, откуда взялся и шорох: редкие послеполуночные автомобили шуршали шинами по влажной мостовой.
Когда мужчина сошел с бордюрного камня на мостовую, по-прежнему оглядывая улицу, до меня дошло, что открывшаяся дверь не привела к включению охранной сигнализации. Потом заметил, что тяжелая дверь, снабженная доводчиком, удерживается в открытом положении длинным Г-образным откидным болтом, который девушка достала из гнезда в полу, где он обычно находился, и перекинула к распахнутой двери. Времени на то, чтобы вставить конец в фиксатор, ей не хватило, и болт просто завис над гранитом верхней лестничной площадки, упираясь в дверь.
Как я понял, открытая дверь требовалась девушке, чтобы преследователь почувствовал ветерок и понял, что она уже упорхнула из библиотеки.
Когда раздраженный неудачей мужчина начал поворачиваться лицом к лестнице, я отступил назад до того, как он мог меня увидеть. Побежал через фойе с намерением вернуться в лабиринт стеллажей с книгами.
Увидев девушку в черном, застыл как вкопанный. Она торопливо пересекала читальную зону, которая находилась за стеллажами, направляясь к двери в далеком северо-восточном углу огромного зала.
Девушка лишь имитировала свой побег, а это означало, что у нее есть тайное убежище в здании библиотеки, где она чувствовала себя в безопасности. Впрочем, это означало и нечто большее, но тогда я не знал, что именно.
Мужчина громко выругался, прежде чем добрался до верхней площадки наружной лестницы. Теперь я уже не успевал добежать до стеллажей, от которых меня отделял вымощенный мрамором акр. Войдя в открытую дверь, он бы сразу увидел меня. Поэтому я рванул налево, к столу выдачи книг, кольцу из красного дерева, который позволял обслуживать читателей со всех сторон. И спрятался внутри, в надежде остаться незамеченным.
Я услышал, как мужчина мягко вернул откидной болт в положенное ему гнездо в полу, с грохотом закрыл бронзовую дверь, задвинул засов. Шаги мужчины, казалось, прямиком направились к моему укрытию, но он прошел мимо, так близко, что я ощутил запах его одеколона. Проходя, он процедил сквозь зубы: «Сучка» – с добавлением еще нескольких эпитетов, определенно указывавших, что в такой ярости он вполне мог убить девушку. Шаги стихли. Где-то закрылась дверь.
Через какое-то время погасли лампы и бра.
Я поднялся, но не покинул стол выдачи книг.
Тридцатифутовые окна на южной стене начинались над стеллажами высотой в десять футов, а заканчивались аркой, не доходя десяти футов до сводчатого потолка. Одно из очарований этого большого города – его ночной свет, такой романтичный, иногда даже волшебный. В эту декабрьскую ночь метрополис вливался в библиотеку не обычной молочной белизной, но создавал ощущение, что город завален снегом, и в окна попадает отражение падающего на него лунного света. На табличках со словом «ВЫХОД», закрепленными над дверями, красные буквы яркостью напоминали спелые вишни. Я даже удивился возникшей у меня ассоциации и задался вопросом: что это на меня нашло? С чего такое хорошее настроение, если совсем недавно меня обуревал страх?
Разумеется, причину следовало искать в девушке. Ее грациозность, изящество, легкость, даже загадочное присутствие в библиотеке в столь поздний час пробудили во мне ожидание чего-то удивительного… какого-то приключения, причем я мог стать не только сторонним наблюдателем, но и участником.
Хотя моя жизнь по всем канонам необычная, нет в ней места удивительным встречам или ошеломляющим подвигам. Днем я прячусь, читаю, через наушники слушаю музыку на моем плеере для компакт-дисков, думаю, мечтаю, время от времени сплю. Ночью брожу по городу, выискивая необходимое для выживания, выкраиваю время для любования прекрасным в таких местах, как это, где великая культура и утонченное искусство соединились в величественной архитектуре. Но, учитывая всесокрушающую ненависть и ярость, которые вызывал у людей мой внешний вид, стремление в чем-то с кем-то поучаствовать представлялось, мягко говоря, неблагоразумным. С тем же успехом гемофилик мог захотеть жонглировать ножами.
Книги показали мне, что все люди всегда и везде хотели, чтобы у жизни были цель и значение. Универсальность этого желания не вызывала сомнений. Даже мне, при всех моих отличиях от обычных людей, хотелось того же: цели и значения для своей жизни.
Интуиция подсказала мне, что эта девушка отнесется ко мне иначе, чем любой другой человек, что она может оказаться такой же терпимой, как моя мать, стать тем оселком, на котором я смогу проверить мою человеческую добродетель, не навлекая на себя жестокие пытки и насильственную смерть. Я подозревал, что она нуждается в помощи, и я, при всех моих ограниченных возможностях, мог эту помощь ей оказать.
Я не ожидал каких-то длительных отношений, рассчитывал лишь на короткое знакомство, по ходу которого мог сделать что-то важное, изменить ее жизнь к лучшему. Отец часто говорил мне, что мы здесь для того, чтобы учиться и отдавать. Но как можно что-то отдать, если шесть лет живешь в одиночестве, прячась от всех?
Через несколько минут после того, как погас свет, механический голос объявил по динамикам громкой связи, развешанным по всему зданию: «Периметр подключен».
Злобный мужчина, вероятно, вышел через черный ход. Дверь открывалась в проулок. Пульт управления охранной сигнализацией размещался у той двери.
В здании столь сложной и удивительной архитектуры датчики движения слишком часто поднимали бы ложную тревогу, а потому их не использовали. Благодаря установленной системе климат-контроля, обеспечивающей сохранность бумаги, окна закрыли наглухо, их бронзовые переплеты могли достаточно успешно противостоять ворам. Кроме того, современные преступники тупее тех, что жили раньше, и не представляют себе, что за книги можно выручить большие деньги. А вандалы, которые когда-то с радостью спрятались бы в библиотеке, чтобы после ее закрытия разобраться с книгами, нынче могут выйти сухими из воды, устраивая погромы на улице, в сравнении с которыми порванные и даже обильно политые мочой книги – скука смертная. Есть куда более веселые способы надругаться над цивилизацией. И теперь, с запертыми дверями и включенной сигнализацией, обеспечивающей безопасность периметра здания, я мог бродить по нему без опаски. Включив фонарик, покинул кольцевой стол.
Восемнадцать лет, в течение которых мне доводилось здесь бывать, великолепное здание долгие часы принадлежало только мне, и я чувствовал себя королем книг и этого дворца. Несмотря на знакомство с каждым уголком, я не уставал от пребывания в библиотеке, но теперь она подкинула мне кое-что новенькое. Что здесь делала девушка? Почему не убежала, когда представился такой шанс? Кто ее разъяренный преследователь? Никогда я не испытывал такого волнения, пребывая в библиотеке, разве что в первые разы, когда приходил сюда с отцом.
Я торопливо пересек огромный читальный зал, спеша к двери, через которую ушла девушка. Знал несколько тайников, которые она могла тоже отыскать, убежищ, неведомых даже сотрудникам, проработавшим в библиотеке дольше остальных.
Если бы выяснилось, что она не такая терпимая, как моя мать, по крайней мере, она заметно уступала мне и в росте, и в весе и едва бы смогла причинить мне вред до того, как я убежал бы от нее. Воспоминание о том, как девушка бежала, скользила между стеллажами, все еще зачаровывало меня, но я напомнил себе, что именно те люди, которые, казалось, не представляли собой никакой угрозы, едва не отправили меня на тот свет. Вот и один быстро умирающий мужчина воспылал ко мне такой жуткой ненавистью, когда я опустился на колени, чтобы помочь ему, и своим последним выдохом проклял меня…
9
…Восьми лет от роду, мальчишка, но столь разительно отличающийся от других мальчишек, я искал место, которое смог бы назвать своим.
Пять дней, последовавших за изгнанием из маленького дома на горе, я шел куда глаза глядят, обычно два часа на заре и час перед наступлением темноты. В это время мало кому приходила в голову идея прогуляться по лесам и лугам или поохотиться. Ночью я спал, днем прятался, но постоянно был настороже.
Знакомый мне лес я покинул быстро, а в следующем, где никогда не бывал, старался держаться поближе к дорогам, но выходил на них только в случае крайней необходимости. Деревьев в этом лесу росло много, и тех, которые я мог назвать, и незнакомых мне, поэтому я в любой момент видел дорогу, тогда как деревья скрывали меня от тех, кто по ней проезжал.
Тем утром я отправился в путь, когда солнце еще не поднялось из-за горизонта, но перистые облака на востоке уже окрасились розовым, цветом напоминая фламинго, которых я видел в одной из книг о природе.
Помимо виски, таблеток и белого порошка, моя мать больше всего любила природу, и в доме была добрая сотня книг с цветными иллюстрациями о птицах, оленях и других животных. Она говорила, что люди не стоят и плевка, ни один из них. Она говорила, что мой настоящий отец был мерзким куском дерьма, как все остальные, и она больше никогда не ляжет в постель с другим мужчиной или с женщиной, если на то пошло, поскольку все они эгоистичные извращенцы, если действительно поближе их узнаешь. Но животных она любила. Однако пусть и любила, не желала держать в доме кошку, или собаку, или другую живность, заявляя, что не хочет владеть живым существом или принадлежать ему.
Розовый, словно у фламинго, цвет потемнел, стал чуть ли не оранжевым, и я знал, что яркие цвета скоро притухнут, как случалось с ними всегда, пламенеющие облака вновь обретут белизну, а небо посинеет. Но пока, до появления солнца, они оставались оранжевыми, а между деревьями лежали такие черные тени, что я чувствовал – они словно скользят по мне, прохладные, как шелк.
В оранжевом свете зари на пустынной дороге, проложенной по насыпи высотой в четыре или пять футов, появился автомобиль. Пологий склон, заросший травой, спускался к тому месту, где прятался я. Уверенный, что среди деревьев и черных шелковистых теней меня не разглядеть, я не упал на землю и не присел, когда автомобиль остановился и из него вышли мужчины. Каким-то образом я знал, что они заняты делом, требующим их полного внимания. Мир для них сжался: все, что не имело непосредственного отношения к делу, которое они намеревались завершить, перестало существовать.
Трое мужчин шутили с четвертым, я слышал смех в их голосах, но не слова, однако парень, которого крепко держали двое, похоже, не разделял их веселья. Поначалу мне показалось, что он слабый или больной, может, и выпивший, но потом я осознал, что его избили до полусмерти. Даже с расстояния в пятнадцать футов его лицо выглядело перекошенным. Светло-синюю рубашку обильно пятнала кровь.
Пока двое держали парня, третий ударил его в живот. Я думал, кулаком, но после второго удара заметил в руке нож. Они сбросили избитого и зарезанного мужчину с насыпи, и он заскользил по травяному склону на спине, головой вперед, а внизу застыл.
Трое мужчин, стоя у автомобиля, посмеялись над тем, как четвертый скользил по влажной от росы траве, и один расстегнул молнию брюк, словно хотел помочиться на труп, думал, что это классная шутка. Но тот, кто наносил удары ножом, уже спешил к водительской дверце, крича: «Поехали, придурки, поехали!»
Машина укатила, шум двигателя быстро проглотил зевающий лес, и солнце взошло уже в мертвой тишине, какой мне не доводилось слышать. Некоторое время я наблюдал за мертвецом, ожидая, что автомобиль вернется, но, когда облака вновь побелели, мне стало понятно, что убийцы здесь больше не появятся.
Подойдя к телу, обнаружил, что в нем еще теплится жизнь. Лицо превратилось в сплошной синяк, но мужчина по-прежнему дышал.
Из живота торчал нож: его загнали по самую красивую костяную рукоятку. Правой рукой мужчина сжимал ее. Костяшки пальцев, где их не покрывала кровь, побелели.
Я хотел помочь ему, но не знал как. Ничего из того, о чем подумал, не облегчило бы его страданий. Я молчал, потому что, если по-честному, не знал, смогу ли говорить с кем-нибудь, кроме моей матери. За все свои восемь лет ни словом не перемолвился с кем-то еще.
Умирающий мужчина, а до его смерти оставалось совсем ничего, и не подозревал о моем присутствии. Левый глаз полностью заплыл, правый, широко раскрытый, уставился в утреннее небо, словно обнаружил что-то удивительное.
– Мне жаль, – нарушил я тишину. – Мне очень жаль.
Его взгляд сместился. Из горла вырвался хрип, в котором слышалось скорее отвращение, чем боль.
Я был в вязаных перчатках, но, когда прикоснулся к мужчине, по его телу пробежала дрожь. Он бы пнул меня или отполз в сторону, если б на это оставались силы.
Заговорил он хриплым, отчаявшимся голосом, на губах пузырилась кровь.
– Убирайся. Убирайся. Убирайся.
Тут до меня дошло, что я не только забыл замотать лицо шарфом, так еще и капюшон свалился с головы.
Мать предупреждала, что меня могут узнать по одним только глазам, и умирающий не мог отвести от них взгляда. Побледнел еще сильнее, словно мои глаза могли причинить больший вред, чем нож с костяной рукояткой.
С внезапным приливом энергии он прорычал слово, которого я не знал, но с такой яростью, что я понял: это и оскорбление, и проклятье. Когда он повторил это слово, ярость в нем вскипела до такой степени, что заменила анестетик и он забыл про боль. Вырвал нож из живота, расширив рану, и попытался полоснуть по моим глазам, которые оскорбляли его одним только видом.
Я отпрянул, окровавленное лезвие рассекло воздух, рука упала на землю, и он умер…
10
…Дверь, за которой скрылась девушка, приводила в широкий коридор. По обе его стороны располагались четыре тематических зала. В одном хранилась стоившая многие миллионы коллекция из семи тысяч первых изданий детективной литературы, пожертвованная библиотеке знаменитым писателем, проживавшим в этом городе.
Переступив порог, я выключил фонарик. Постоял в темной комнате, прислушиваясь.
В любом большом здании, которое проектировалось и для какого-то специального назначения, и с тем, чтобы радовать глаз, за стенами обязательно есть пустые пространства, где не проложены ни трубы, ни электрические кабели. Некоторые размером с хороший чулан. Присоединенные к комнате, рядом с которой находятся, эти ниши деформируют интерьер. Поэтому ради радующей глаз гармонии они и оставлены за стенами.
Умный архитектор с романтической жилкой и склонностью к таинственности найдет способ обеспечить доступ в эти крохотные анклавы, то ли через потайную дверь в обшитой панелями стене, то ли иным образом. Зачастую эти пространства используются как склады, но некоторые архитекторы с чувством юмора и долей озорства находят им иное применение.
Если быстроногая девушка укрылась в этом зале, среди населявших страницы хранящихся здесь книг агентов ФБР, сотрудников полиции из отделов расследования убийств, частных детективов и самых разнообразных детективов-любителей, шума от нее было не больше, чем от трупов с тех же страниц.
Оригинальные чертежи центральной библиотеки, возраст которых отсчитывал второе столетие, лежали в подвале. Моя любовь к красоте здания и книгам пробудила желание изучить эти чертежи, и во время моих визитов сюда, многие годы тому назад, я обнаружил за стенами два пустых помещения достаточно больших размеров.
В одно из них и впрямь вела потайная дверь в обшитой деревянными панелями стене. Одиннадцать футов в ширину, шесть – в глубину, отделанное дорогими породами дерева. Я подумал, что архитектор – Джон Лебау из архитектурного бюро «Лебау и Вон» – сам спроектировал и тайком провел все необходимые работы в этих комнатах, но не шутки ради.
На дальней стене, притягивая взгляд, висел портрет очаровательной зеленоглазой женщины с каштановыми волосами. Она читала книгу, сидя за столом, на котором двумя стопками высились другие тома. Из бронзовой таблички на раме следовало, что это «МЭРИ МАРГАРЕТ ЛЕБАУ/ ЛЮБИМАЯ ЖЕНА». Умерла она 15 июня 1904 года, более чем за год до завершения строительства здания.
Вторая секретная комната, шириной в десять и глубиной в восемь футов, находилась здесь, в зале детективной литературы, спрятанная за стеной со стеллажами, между которыми висела картина размером девять на пять футов, изображающая фасад библиотеки, наряженный к первому после завершения строительства Рождеству 1905 года. Казалось, что картина намертво закреплена на стене. Но маленькие стальные рычажки, хитрым образом скрытые в изысканной раме и нажатые в определенной последовательности, освобождали задвижку, которая удерживала картину на месте, и она поворачивалась на невидимом снаружи шомпольном шарнире.
Вторую комнату, также отделанную дорогими породами дерева, украшала другая картина маслом, изображающая двоих детей, мальчика семи лет и девочку – девяти. Оба держали в руках по книге. На бронзовой табличке выгравировали их имена: «КЭТРИН ЭНН ЛЕБАУ/ДЖЕЙМС АЛЛЕН ЛЕБАУ». Они умерли в один день с матерью.
Проведенное расследование показало, что Мэри Маргарет работала в библиотеке, когда познакомилась с архитектором и вышла за него замуж. Многими годами позже она с детьми поехала в Нью-Йорк, а муж остался здесь, потому что строительство библиотеки шло полным ходом. Вместе с несколькими родственниками и еще тысячью тремястами пассажиров они отправились в однодневный круиз на пароходе «Генерал Слокам». Намеревались проследовать от нижнего Ист-Сайда на Манхэттене по Ист-Ривер до Лонг-Айленда. Пожар начался вскоре после того, как пароход отчалил от пристани. Сотни перепуганных пассажиров прыгали в воду. Плавать умели немногие. Те, кто не сгорел в огне, утонули… Погибло более тысячи человек. 15 июня 1904 года оставался днем величайшей трагедии в истории Нью-Йорка до 11 сентября 2001 года.
Большинство погибших в тот день были членами общины лютеранской евангелистской церкви Святого Марка, расположенной на Восточной Шестой улице. В ней состояли и родственники Мэри Маргарет. После случившегося кто-то мог бы счесть Бога невероятно жестоким и отвернуться от Него навсегда, но не Джон Лебау. В каждой из двух тайных комнат по обе стороны картины висели золоченые кресты. То есть эти комнаты служили храмами жене-библиотекарше и их детям и говорили о надежде архитектора вновь встретиться с самыми дорогими ему людьми уже на небесах.
Я включил фонарик, направил луч на большую картину, служившую также дверью, и громко, чтобы меня услышала девушка, если она пряталась за картиной, сказал:
– Меня зовут Аддисон, хотя никто в мире этого не знает… за исключением тебя. Если ты сейчас с потерянными детьми Джона Лебау, я хочу, чтобы ты знала, что я в каком-то смысле тоже был потерянным ребенком и таким остаюсь до сих пор, хотя уже и не ребенок.
Ответа не последовало.
– Я не хочу причинять тебе вреда. Возникни у меня такое желание, я бы нажал на три скрытых рычажка в нужном порядке и прямо сейчас вытащил бы тебя оттуда. Я хочу только помочь тебе, если сумею. Может, ты думаешь, что не нуждаешься в помощи. Иногда я тоже так думаю. Но помощь нужна всем. Мы все в ней нуждаемся.
На картине еловые ветви оплетали колонны фасада. На каждой бронзовой двери висели венки с огромными красными бантами. Снег падал на укутанную белым улицу, и мир выглядел таким благостным, каким, вероятно, уже никогда не был после 1905 года.
– Если ты не хочешь говорить со мной, я тебя больше никогда не потревожу. Я слишком люблю библиотеку, чтобы отказаться от встреч с ней, поэтому иногда буду приходить сюда ночью, но не для того, чтобы найти тебя. Подумай об этом. Если захочешь поговорить, следующие полчаса я буду в главном читальном зале, среди стеллажей, где этому плохому человеку не удалось тебя поймать, когда ты убегала от него, словно танцующая балерина. Жду тебя в проходе с Чарлзом Диккенсом.
Я знал, что она смелая и быстрая и совсем не мышка. Но мышка за стенной панелью, учуявшая кошку и знающая, что кошка учуяла ее, отделенную тонкой перегородкой из вишневого дерева, не могла сидеть тише этой девушки.
11
Свет в каждом из проходов между стеллажами зажигался своим выключателем, и я щелкнул только одним. Вспыхнули бра-подсвечники со стальными, инкрустированными бронзой колпаками. Круги света легли на темно-коричневые мраморные плиты пола.
Выкрутив лампочку из одного бра, я стоял рядом с Диккенсом, насколько посмел подойти, его книги оставались на свету, я – в тени. Если бы девушка пришла, я не собирался показывать ей свое лицо, ни намеренно, ни случайно. Если бы под капюшоном свет отразился от моих глаз, она не увидела бы ни цвета, ни каких-то особенностей, ни их свойства, вызывавшего у людей желание изрубить меня на куски и сжечь.
Приди она сюда, какое-то время мы бы говорили на равных, а если бы потом внезапная интуитивная догадка, касающаяся моей сущности, побудила девушку развернуться и убежать, я бы не стал ее преследовать, убежал от нее сам. По прошествии времени ужас бы ушел, и она могла осознать, что я не только не собирался причинить ей вред, но и уважал ее антипатию, не испытывал к ней негодования.
Чтобы стать моим другом, наверное, нужно быть таким, как я, одним из сокрытых. Как знать, возможно, никому из живущих в открытом мире не под силу вынести присутствие такого, как я. Но я всегда лелеял надежду, что среди миллионов, населяющих землю, могут найтись несколько человек, которым достанет мужества узнать меня, какой я есть, и уверенности в себе, чтобы пройти часть жизни рядом со мной. Эта девушка, сама по себе загадочная, представлялась мне способной на такое. Люди, подобные ей, не встречались мне уже долгое время.
Только подумал, что девушка не придет, когда она появилась в дальнем конце прохода, вышла в круг света от последнего бра. Замерла в серебристых туфельках, черных джинсах, свитере и кожаной куртке, стояла, расставив ноги и упираясь руками в бедра, словно сошла со страниц одного из комиксов, которые я не очень-то люблю. Я про комиксы, где все, и хорошие парни, и плохие, похожи: очень уж уверенные в себе, такие крутые, и решительные, и гордящиеся собой. Они стоят, выпятив грудь, такие широкоплечие, со вскинутой головой, бесстрашные, героического вида, и, если есть ветер, он всегда ерошит им волосы, потому что со взъерошенными волосами выглядят они лучше. В библиотеке, конечно, никакого ветра быть не могло, но ее волосы, черные, длинные, густые, висели космами, создавая ощущение, что их все-таки ерошит ветер, даже в его отсутствие. Я не жалую супергероев и суперзлодеев во многих из этих комиксов, за исключением, возможно, Бэтмена, потому что их театральные позы показывают, какого высокого они о себе мнения. Такие они все самодовольные, независимо от того, собираются спасать мир или уничтожать его. Кичатся своей силой. И эта девушка выглядела так, будто выскользнула из подобного комикса, но почему-то я мог определить, что ее поза и ее представление о себе имеют мало общего. А может, я заблуждался. Многолетнее одиночество – плодородная почва для самообмана.
Оглядев меня с достаточно большого расстояния, она убрала руки с бедер и направилась ко мне, без особой опаски или решимости, но с той же легкостью и грациозностью, на которые я уже обратил внимание.
Когда добралась до пятна света, который падал на книги Диккенса, я попросил: «Пожалуйста, остановись там». Она послушалась. Нас разделяло не больше двенадцати футов, но мой капюшон и выкрученная лампочка в ближайшем бра не позволяли ей разглядеть мое лицо.
Если говорить о ее внешности, то, увидев ее мельком, я не заметил тогда, что она сотворила со своим лицом, не говоря уже о раскраске. Она отдала должное пирсингу. В правой ноздре носила серебряную змею, пожирающую свой хвост. На нижней губе висела ярко-алая бусина. На черной помаде она выглядела большой каплей крови. Ее безупречная кожа цветом напоминала сахарную пудру, и девушка еще сильнее оттенила эту бледность толстенным слоем туши для глаз. С иссиня-черными и странным образом подстриженными волосами выглядела она, как я понимаю, готкой, но с некоторыми нюансами, подчеркивающими ее индивидуальность, при общем соответствии стилю. К примеру, тушью она нарисовала ромбы. Верхняя точка располагалась под бровью, нижняя – на щеке, точно под верхней. С одной стороны, напомнила мне арлекинов, с другой – крайне неприятную куклу-марионетку во фраке, однажды увиденную мной в освещенной витрине магазина антикварной игрушки.
По центру этих черных ромбов сверкали глаза, неотличимые от глаз той марионетки. С белыми, как круто сваренное яйцо, белками и черными, как антрацит, радужками с темно-красными радиальными полосками, которые появлялись, лишь когда свет падал на глаза под определенным углом. Поскольку жизнь редко сводила меня лицом к лицу с другими людьми, поскольку о разнообразии человеческих лиц и цвета радужек я судил только по книгам, я не мог сказать, часто встречаются такие глаза или нет. Но они вызывали такую тревогу, что я предположил, не сильно боясь ошибиться: такие глаза – большая редкость.
– Так ты хочешь мне помочь? – первой заговорила она.
– Да. Чем только смогу.
– Никто не сможет мне помочь. – В голосе не слышалось ни горечи, ни отчаяния. – Только один человек мог мне помочь, и он умер. Ты тоже умрешь, если я свяжусь с тобой, и смерть твоя будет мучительной.
12
Я стоял в тени, не доходя до Диккенса, она под светом бра, и я видел, что ее ногти покрыты черным лаком, а на обратной стороне ладони вытатуированы синие ящерицы с красными раздвоенными языками.
– Это не угроза, мои слова о мучительной смерти, – пояснила она. – Чистая правда. Ты не захочешь составить мне компанию.
– Какой человек мог тебе помочь? – спросил я.
– Не имеет значения. Другое место, другое время. Не хочу возвращать его, говоря о нем. Прошлое мертво.
– Будь оно мертво, не пахло бы так сладко.
– Для меня в нем нет ничего сладкого.
– Думаю, есть. Когда ты говорила «другое место, другое время», слова смягчили тебя.
– Фантазируй, если желаешь. Ничего мягкого во мне нет. Сплошные кости, и панцирь, и иглы.
Я улыбнулся, но, разумеется, она не могла видеть мое лицо. Иногда моя улыбка ужасает людей больше всего.
– Как тебя зовут?
– Тебе это знать не нужно.
– Да, не нужно. Но я бы хотелзнать твое имя.
Красные, тоненькие, как волос, полоски блеснули в ее черных-пречерных глазах.
– Скажи мне еще раз свое, потерянный мальчик.
– Аддисон, как я и говорил.
– Аддисон кто?
– Фамилия моей матери была Гудхарт [3].
– Оно у нее было?
– Она была воровкой, а может, и того хуже. Она хотела быть доброй, добрее, чем могла. Но я ее любил.
– А как звали твоего отца?
– Она мне так и не сказала.
– Моя мать умерла в родах, – услышал я и подумал, что в каком-то смысле моя мать тоже умерла от родов, пусть и восемью годами позже, но промолчал.
Девушка посмотрела на потолок в стиле рококо, где висели темные люстры, словно видела и лепнину вокруг глубоких кессонов, и небо с золотистыми облаками в каждом кессоне, в световом диапазоне, недоступном обычному человеческому глазу.
Перевела взгляд на меня и спросила:
– А что ты делаешь в библиотеке после полуночи?
– Пришел почитать. Ну и полюбоваться этим зданием.
Она долго смотрела на меня, точнее, на мой силуэт.
– Гвинет [4], – представилась она.
– А твоя фамилия, Гвинет?
– Я ею не пользуюсь.
– Но она у тебя есть?
Ожидая ответа, я решил, что эти готские атрибуты не дань моде, скорее всего, вовсе и не мода, а броня.
Заговорила она не для того, чтобы ответить на мой вопрос. Сменила тему.
– Ты видел, как я убегала от него, но я тебя не видела.
– Я умею не попадаться на глаза людям.
Она посмотрела на собрание сочинений Диккенса по ее правую руку. Провела пальцами по кожаным корешкам. Названия блестели в свете лампы.
– Они дорогие?
– Не очень. Собрание сочинений, опубликованное в семидесятых годах прошлого столетия.
– Они такие красивые.
– Кожа ручной выделки. Буквы покрыты позолотой.
– Люди делают так много красивых вещей.
– Некоторые люди, – уточнил я.
Вновь переключив внимание на меня, она спросила:
– Как ты узнал, где меня найти? В этой комнате с детьми Лебау?
– Я видел, как ты выходила из читального зала, когда он искал тебя на улице. Предположил, что ты заглянула в чертежи, которые хранятся в подвале. Как это сделал и я.
– А почему ты в них заглянул? – спросила она.
– Я думал, что каркас этого здания не менее прекрасен, чем его внешний вид. И не ошибся. А что привело к чертежам тебя?
Ответ она обдумывала с полминуты, а может, прикидывала, отвечать или нет.
– Мне нравится побольше узнавать о тех местах, где я нахожусь. По всему городу. Знать то, что неведомо другим. Люди теряют свою историю. Где, что, как и почему становится для них тайной за семью замками. Им так мало известно о том, где они живут.
– Ты не остаешься здесь каждую ночь. Иначе я бы увидел тебя раньше.
– Я здесь вообще не остаюсь. Заглядываю время от времени.
– А где ты живешь?
– Где придется. Везде. Люблю переезжать.
Конечно, такой макияж не позволял разглядеть, какая она на самом деле, но я подумал, что красивая.
– Кто он, тот человек, что преследовал тебя?
– Райан Телфорд. Он куратор редких изданий и художественных коллекций библиотеки.
– Он думал, что ты хотела что-то украсть или разбить?
– Нет. Он удивился, случайно наткнувшись на меня.
– Они не знают и про мои появления здесь.
– Я хочу сказать, он удивился, увидев именно меня. Он знает меня по… другому месту и времени.
– Какому именно?
– Не важно. Он хотел надругаться надо мной тогда, и это ему почти удалось. Хотел надругаться и этой ночью. Только использовал более грубое слово, чем надругаться.
Меня охватила грусть.
– Не знаю, что на это и сказать.
– А кто знает?
– Сколько тебе лет? – спросил я.
– Это имеет значение?
– Думаю, что нет.
– Восемнадцать, – ответила она.
– Я думал, что тебе не больше шестнадцати, а увидев вблизи, решил, что, может, и тринадцать.
– Я сложена, как мальчишка.
– Нет, что ты.
– Как раз да. Поэтому кажусь моложе. Почему ты прячешь лицо?
Очень уж долго она тянула с этим вопросом.
– Не хочу тебя отпугнуть.
– Внешность человека меня не волнует.
– Тут дело не только во внешности.
– А в чем еще?
– Когда люди видят меня, у них возникает отвращение, страх. В некоторых вспыхивает ненависть ко мне… или они так думают, а потом… все становится ужасно.
– Тебе обожгло лицо или как?
– Если бы только это, – ответил я. – Однажды двое пытались меня сжечь… но я уже… я был таким и раньше.
– Здесь не холодно. Перчатки по той же причине?
– Да.
Она пожала плечами.
– По-моему, это руки.
– Ты права. Но по ним… можно предположить, какой я.
– В этом капюшоне ты прям Темный жнец [5].
– Сходство только внешнее.
– Если ты не хочешь, чтобы я увидела тебя, любопытства проявлять не буду. Можешь мне поверить.
– Думаю, что могу.
– Можешь. Но у меня тоже есть условие.
– Какое?
– Тебе нельзя ко мне прикасаться. Даже случайно, даже мимолетно. Особенно кожей к коже. Только не это. Даже перчаткой к моей куртке. Никто не может прикоснуться ко мне. Я этого не допускаю.
– Хорошо.
– Твой ответ слишком быстрый для лжи.
– Это не ложь. Если я прикоснусь к тебе, ты стянешь капюшон с моей головы. Или, наоборот, если ты начнешь первая и стянешь капюшон с моей головы, тогда я к тебе прикоснусь. Мы заложники собственной эксцентричности. – Я улыбнулся вновь невидимой ей улыбкой. – Мы созданы друг для друга.
13
В восьмилетнем возрасте, понятия не имея, куда мне деваться, я попал в этот город воскресным вечером, в кузове восемнадцатиколесного трейлера, который перевозил какое-то оборудование. Какое именно, я, конечно, не имел ни малейшего представления. Машины в кузове закрепили цепями-растяжками и укрыли брезентом, но между брезентом и машинами нашлось достаточно места для восьмилетнего мальчишки. Я забрался в кузов уже в сумерках, пока дальнобойщик обедал в кафетерии на стоянке для грузовиков.
Двумя днями раньше у меня закончилась еда. Моя мать отправила меня в большой мир с полным рюкзаком еды, и съеденное я заменял яблоками из заброшенных садов, если предоставлялась такая возможность. И хотя я по большей части рос сам по себе, как сорная трава, и в лесу находил пропитание чаще, чем в маленьком доме, я плохо представлял себе, что могут предложить мне леса и поля.
Поголодав день, ранним воскресным утром я оказался в молодом сосновом лесу. Рос он на равнине, а кустов было слишком мало, чтобы я чувствовал себя в безопасности. То есть прятаться мог только за деревьями, но ветви росли высоко, а тонкие стволы не обеспечивали надежного укрытия. Более того, среди множества вертикальных колонн любое горизонтальное движение замечалось издалека, поэтому, если бы кто-то случайно оказался в лесу, он бы обязательно меня заметил.
Услышав поющие голоса, мне бы броситься прочь, но нет, они потянули меня к себе. Пригнувшись, я подбежал к опушке, но, конечно, выходить из леса не стал. В сотне ярдов слева от меня на гравийной площадке стояли легковушки и пикапы. Справа, на расстоянии вдвое меньшем, неспешно текла река, в утреннем свете ее вода напоминала расплавленное серебро.
Примерно сорок человек собрались у кромки воды, пели псалом, тогда как священник стоял в реке вместе с женщиной лет тридцати пяти и, как я понял, крестил ее. Чуть в стороне от хора стояли мужчина и двое детей, похоже, в очереди на спасение души.
Прямо передо мной, отделенная широкой лужайкой, за спинами всех этих людей, высилась скромная, обшитая досками церковь, белая, со светло-синей отделкой. Около церкви, в тени высокого раскидистого дуба, складные стулья окружали столы для пикника, еды на которых хватило бы для завтрака, обеда и ужина всей паствы. Собственно, не вызывало сомнений, что прихожане собирались провести здесь целый день.
Все они стояли спиной ко мне и к церкви, занятые псалмами и не отрывая глаз от радостного события, происходящего в реке. Да еще загораживали меня от священника. Возможно, времени у меня было не так уж много, но я полагал, что управлюсь.
Я скинул с плеч рюкзак, расстегнул молнии всех больших отделений, выскочил на лужайку и помчался к столам для пикника. На траве около столов лежали бейсбольные мячи, биты, перчатки, еще не поставленные сетки для бадминтона, ракетки и воланы. Я никогда не играл в эти игры, не слышал о них, и эти предметы ни о чем мне не говорили. Идентифицировал их по памяти лишь несколько лет спустя, увидев в книгах и журналах.
Сорвав фольгу с одного блюда, я увидел толстые ломти ветчины. Завернул несколько в фольгу и сунул в рюкзак. Миски с картофельными и макаронными салатами закрывали крышки и пленка, тут же лежали пироги и торты, которые требовали упаковки. Но я нашел хлебницы с рогаликами и домашним печеньем, прикрытые салфетками, апельсины, бананы, крутые яйца, замаринованные в свекольном соке, огромное количество сдобных булочек.
Из кармана джинсов я достал пачку денег, из тех, что дала мне мать, положил несколько купюр на стол. Теперь понимаю, что переплатил за позаимствованное, но тогда, трясясь от голода, чувствовал, что ради избавления от настойчивого урчания желудка цена не так уж высока.
Запотевшие банки и бутылки с газировкой, чаем и соком лежали в пластиковых чанах со льдом. Застегнув молнии рюкзака и закинув его на спину, я схватил холодную колу.
И тут же услышал, как кто-то произнес за спиной:
– Дитя, сейчас время Господа, а не завтрака.
Вздрогнув, я повернулся и увидел мужчину, выходящего из боковой двери церкви. Он нес сковороду, на которой горкой лежали зажаренные на гриле куриные ножки.
Лицо под редеющими волосами и высоким лбом выглядело мягким и добрым… пока он не разглядел мое лицо, увы, не полностью скрытое капюшоном. Глаза за очками в тонкой металлической оправе широко раскрылись, будто мрак Армагеддона внезапно пал на мир и он пытался разглядеть дьявола, выходящего на последнюю битву. Сковорода с куриными ножками выпала из рук, лицо в мгновение ока побелело как мел, на внезапно ставших ватными ногах он отступил на два шага. Насмотревшись на мое лицо, он сосредоточился на глазах, и с губ мужчины сорвался сдавленный крик.
– Извините, – выдавил я из себя. – Я очень, очень, очень извиняюсь.
Мои слова не произвели на него впечатления, так же как деньги, оставленные на столе, на которые я указал. Он подхватил с травы «луисвилльский слаггер» [6], прыгнул вперед, замахнулся, ударил. Бита просвистела над моей головой с такой силой, что мяч, если бы удар наносился по нему после подачи, улетел бы за пределы стадиона.
Я показал, что бегу влево, он ударил вновь, но я пригнулся и побежал вправо. Он успел нанести еще удар и едва не достал меня, но, похоже, тут же его охватил стыд: так яростно нападать на существо, маленькое, как ребенок, и он выронил биту. Вновь попятился от меня, лицо перекосило от угрызений совести, а может, и от душевной боли, слезы хлынули из глаз, он поднес руку ко рту, когда с губ сорвался горестный крик.
На берегу реки пели все громче. Никто еще не заметил происходящего у столов, накрытых для пикника.
Читать бесплатно другие книги:
