Невинность Кунц Дин

39

В девять часов обычного вечера город разыгрывал третий акт суточной пьесы. На улицах, в ресторанах и развлекательных центрах миллионы людей исполняли бы собственные роли. В этот вечер снегопад послужил мощным противовесом кулинарным, музыкальным, театральным и прочим завлекалочкам, и большинство людей как ветром сдуло: они предпочли сцене дом-кулисы.

Гвинет показала мне, что даже в тех кварталах, где один за другим останавливались автомобили, чтобы купить наркотики, теперь никто не нарушал предписание знака «Остановка запрещена». Исчезли и торговцы этим зельем, мелкая сошка, молодые парни, которые надеялись избегать тюрьмы достаточно долго, чтобы подняться на следующий уровень и уйти с улицы. Некоторые надевали ролики, чтобы быстрее удирать от копов, во всяком случае, достаточно быстро, чтобы сбросить товар в канализационную решетку, прежде чем догонят и арестуют.

Покинули привычные углы и проститутки: в куртках с капюшонами и штормовых костюмах они не могли выглядеть достаточно эротично, чтобы привлекать клиентов.

Уже, только на втором часу своего правления, снегопад декларировал хотя бы временный запрет на публичные проявления порока.

Я подумал о туманнике, проникшем в мужчину в квартире, расположенной двумя этажами ниже квартиры Гвинет, и задался вопросом, как много людей в этом мире стали хозяевами для подобных тварей. Исходя из того, что чистяков я видел гораздо чаще, чем туманников, я полагал, что вторых гораздо меньше, чем первых. Я также не думал, что чистяки могли в кого-то влезать. Большинство людей потакало своим грехам и держалось за свои добродетели, отталкиваясь от собственной способности противостоять искушению, а не потому, что их поведение определяли Чужие. Я предположил, что туманники, словно гончие, унюхивали запах человека, скатившегося до определенного уровня греховности, и выслеживали его по городам и весям.

Увидев, в каком нервном возбуждении Райан Телфорд гонялся за Гвинет по библиотеке, а потом пытаясь хоть как-то навести порядок в ее квартире после учиненного Райаном погрома, я заподозрил, что туманник забрался в него годами раньше и с радостью путешествовал в его компании.

Мы свернули на улицу пяти– и шестиэтажных многоквартирных домов. Некоторые по-прежнему оставались жилыми, другие перестроили под недорогие офисы для только что образовавшихся или катящихся под уклон компаний. Они напоминали мне здания, в которых предпочитали работать частные детективы из любимых мною романов, а на первых этажах располагались бары, тату-салоны и магазины, торгующие специфической продукцией: виниловыми пластинками, сувенирами психоделической эры или чучелами.

– Мы на месте, – порадовала меня Гвинет, когда мы подъехали к узкому пятиэтажному дому, наземный этаж которого переоборудовали под гараж.

Нажав нужные кнопки на пульте дистанционного управления, она отключила систему сигнализации и подняла секционные рулонные ворота. Как только задний бампер «Ленд Ровера» пересек порог, она опустила ворота, не отрывая глаз от зеркал заднего обзора и боковых, пока ворота с щелчком не встали на место, возможно опасаясь, что кто-то может проскользнуть в гараж следом за нами.

Когда я выбрался из салона, пушистый снег соскользнул с двери на бетонный пол. Холодный гараж освещался автоматически включающейся лампой на потолке. Пахло выхлопными газами.

Гвинет показала мне на лестницу, но повела к лифту, который вызывался не кнопкой, а вставленным в щель ключом.

На полу кабины лифта, сразу за направляющими, по которым перемещались створки двери, я увидел слова из незнакомых мне букв, которые она писала и на других порогах. Раньше я спросил о них, но она ушла от ответа. Вновь этого вопроса не задавал.

Когда кабина пошла наверх, я подумал, что привод гидравлический. Смотрел в пол, чтобы она не увидела моих глаз в свете флуоресцентных трубок за матовой потолочной панелью.

– Об этом месте не знает даже Тегью Хэнлон, – сообщила Гвинет. – Папа учредил фонд на Каймановых островах, чтобы купить этот дом. Фонд оплачивает все налоги и техническое обслуживание. Это мое убежище на случай чрезвычайных обстоятельств.

– Сейчас дело обстоит именно так?

– Возможно. Если Райан Телфорд нашел одну из восьми моих квартир, он найдет остальные, потому что все они связаны через фонд, которому принадлежат.

– Твой отец все это устроил, когда тебе было тринадцать?

– Я думаю, он предчувствовал, что долго не проживет. Хотя и не ожидал, что его убьют… медом или как-то еще.

Мы поднимались на пятый, верхний этаж.

– А что на втором, третьем и четвертом этажах? – спросил я.

– Ничего. Ты, наверное, не заметил, но окна первых четырех этажей заложены кирпичами. Дом перестроили под склад, только на этих этажах ничего не хранится.

Створки открылись в маленький вестибюль. Остальную часть квартиры отделяла от него тяжелая стальная дверь. Чтобы ее открыть, требовалось набрать четырехзначный код и вставить в пульт специальный ключ.

– Какие серьезные меры предосторожности, – прокомментировал я.

– Мне неудобно это говорить, но папа называл меня бесценным сокровищем. Это мой сейф.

В гостиной она включила лампу, а потом зажгла свечи. При их свете я чувствовал себя более комфортно. И здесь комнату обставили по минимуму, совсем как в той квартире, где мы съели яичницу и булочки, только добавили рояль.

Подойдя к окну, я увидел трех чистяков на крышах двух зданий на другой стороне улицы, женщину и двоих мужчин, которые излучали мягкое сияние. Падающий снег подсвечивался янтарным сиянием города, но в непосредственной близости от чистяков подсветка усиливалась. Снег падал сквозь них, не покрывая волосы кружевными мантильями. Один мужчина смотрел в небо, двое других – вниз, на улицу, по которой мы приехали.

Небо не предлагало ничего, кроме моря снега. На улице мужчина, согнувшись, шел навстречу ветру, длинный шарф тянулся за ним шлейфом, словно движущийся флюгер. Мужчина вел на поводке немецкую овчарку. Я узнал ее породу по широкой груди, прямой спине и покатой задней части туловища.

Когда они вышли из тени под свет уличного фонаря, овчарка подняла склоненную голову и повернула морду в мою сторону, словно почувствовала, что я смотрю на нее из окна верхнего этажа. Ее глаза блестели в свете фонаря. Я не отступил от окна. Туманники забирались в плохих людей и пребывали в спячке в некоторых предметах, но у меня были причины доверять собакам.

В гостиной за моей спиной Гвинет расставила свечи в подсвечниках из рубинового стекла и потушила лампу.

– Стакан «пино гриджио» на рояле. Ты пьешь вино?

Я отвернулся от окна, не глядя на нее.

– Мы с отцом время от времени выпивали по стакану или даже по два.

– Я хочу услышать все о твоем отце.

Но эту дверь я открыть еще не мог.

– И я хочу услышать все о тебе.

– Обо мне рассказывать особо нечего.

В колышущемся рубиновом свете наиболее четко я мог разглядеть правую руку Гвинет, в которой она держала шарообразный стакан для вина, который чуть поблескивал в отсвете ближайшей свечи.

– На каждую мелочь, которую я узнаю о тебе, приходится тысяча больших тайн.

– Ты безнадежный романтик.

– Например, ты играешь на рояле?

– Играю и сочиняю.

– Сыграешь что-нибудь для меня?

– После обеда. Музыка – лучший коньяк.

Зазвонил ее мобильник, и она достала его из кармана куртки. Рингтоном служила веселенькая мелодия, но каким-то образом я знал: новости будут нерадостными.

40

Шестью годами раньше, в ночь, тогда тоже валил сильный снег…

Окна центра искусств и музея смотрели на меня чернотой, а на юге башни собора Святого Сатурния вздымались в ночь, ставшую такой же готической, как их флероны, лиственные орнаменты, шпили и колокольни.

Упав на колени рядом с отцом, я смотрел на его изувеченное лицо, зная, что до конца жизни буду помнить, какую мученическую он принял смерть и на какие пошел страдания, чтобы спасти меня. Один глаз ему выбили, и глазницу заполняла кровь, в таком свете темная, словно каберне.

В глубине души я даже ожидал, что в память о нем по всему городу зазвонят колокола, возвещая своим радостным перезвоном: « Кто-то наконец свободен», и одновременно эта мелодия тяжелых колоколов, чугунных колоколов, звучала бы со всей серьезностью, как при похоронах героев и политических деятелей, словно говоря: « Ушел тот, кого очень любили». Однако ночь оставалась безмолвной. Таким, как мы, не полагались ни колокола, ни похороны, ни толпы скорбящих у наших могил.

Обезумевшие полицейские могли вернуться в любой момент. И пусть в какой-то степени испытывая сожаление, они убили бы меня с той же жестокостью, которую продемонстрировали, убивая отца.

Свернув балаклаву, которую он снял, и положив в карман своего плаща, я стянул шарф с его шеи и замотал им голову отца, скрыв таким образом лицо, потом надел капюшон, закрепил липучкой под отвисшей, сломанной челюстью.

В эту безветренную ночь снег валил так сильно, что я, находясь в середине квартала, ничего не видел дальше перекрестков, которыми он заканчивался. Забастовка рабочих департамента уборки улиц и вывоза мусора привела к тому, что наша бдительность притупилась и мы затеяли игру на пустынной мостовой, но эта же забастовка гарантировала, что в столь поздний час, далеко за полночь, в ближайшие минуты никто не потревожит меня.

Кафедральный холм являлся самой высокой точкой города, а это означало, что тоннели ливневой канализации здесь самые маленькие, потому что воды в них поступало совсем ничего. Я не мог унести тело отца в наш подземный мир, потому что мне не удалось бы протащить его по здешним тоннелям.

У меня оставались два варианта, но первый мне не нравился. Я мог тащить волоком или нести тело по одной из длинных, наклонных улиц, которые спускались с этого высокого плато, квартал за кварталом, пока не добрался бы до расположенного на равнине микрорайона, под которым уже находились тоннели большого диаметра, где я мог идти в полный рост. Даже под валящим снегом, даже при такой плохой видимости, чем дольше я оставался наверху, тем сильнее возрастала вероятность, что меня заметят или вернувшиеся полицейские, или кто-то еще. Кроме того, не смог бы я нести отца так далеко, в снегу по колено, а тащить волоком, как тащит охотник из леса подстреленного оленя… от этой мысли мутило.

Но оставался еще и собор Святого Сатурния. Комплекс его зданий занимал целый квартал, включая не только резиденцию архиепископа и административные помещения епархии, но также монастырь с часовней, трапезной и внутренним двором в окружении сада. Имелся и потайной ход, уводивший к подножию большого холма, но, чтобы добраться до него, требовалось занести отца в собор.

В эти дни – на самом деле порядок этот ввели годами раньше – церкви тоже запирались после вечерней службы или какого-то мирского мероприятия, проводившегося позже. Ранее они оставались открытыми круглые сутки, чтобы любая мятущаяся душа могла войти и в одиночестве преклонить колени. Но в последние несколько десятилетий оставленная на ночь открытой дверь церкви служила приглашением к вандализму и осквернению алтаря. Таким уж стал современный мир.

Различные двери в кафедральный комплекс отпирались с рассветом, и я знал место, где мог дожидаться этого момента, оставаясь скрытым от всех. Мне было двадцать, сил хватало, но предстояла серьезная проверка моей выносливости, когда я взвалил тело отца на плечо и понес к собору Святого Сатурния.

Чтобы доставить тело отца к месту его упокоения вскоре после рассвета, сначала мне предстояло отнести его во владения мертвых, а уж потом углубиться в подземный мир.

41

Подсвечник на рояле – с толстым основанием из прозрачного стекла и рубиново-красным полушаром с чайную чашку – окружал темно-красный ореол, подсвечивающий черную лакировку «Стейнвея». Возникало ощущение, будто смотришь на костер, горящий под водой.

Мое предчувствие, что этот звонок не сулил ничего хорошего, похоже, подтверждала интуиция Гвинет, потому что, прежде чем ответить, она переключила мобильник на режим громкой связи, чтобы я услышал, о чем пойдет разговор.

– Алло.

В библиотеке прошлой ночью, когда Райан Телфорд гонялся за Гвинет, я слышал, как он прокричал ей несколько слов. И хотя голос не узнал, по сказанному стало понятно, что это он.

– Меня убедили, что ты в санатории после безвременной смерти отца, ультрадорогом дурдоме, забилась под кровать и сосешь кулак, не говоришь ни слова и вылечить тебя невозможно.

В практически темной комнате я стоял у клавиатуры, а она – у другого конца рояля, на безопасном, но и не таком большом расстоянии. Света от дисплея мобильника не хватало, чтобы я мог разглядеть выражение ее лица.

Она промолчала, и через какое-то время Телфорд продолжил:

– Ты невротическая маленькая мышка. Боишься людей, косишь под готку, прыгаешь из одной мышиной норки в другую, но по-своему восхитительная.

– Убийца, – произнесла Гвинет ровным голосом.

– Какое извращенное у тебя воображение. Ты, вероятно, даже представляешь себе, что эксперт по дезинфекции посетил не одну твою норку, а вскоре посетит все восемь.

Вновь Гвинет предпочла промолчать.

– Моя нынешняя бизнес-модель требует наличия партнера. Ты это знала? Он разочарован в недавнем повороте событий, так же как я. Плохо, что у тебя нет партнера, маленькая мышка. Меня печалит, что ты одна в этом жестоком мире.

– Я не одна, – ответила она.

– Ах да, твой опекун. Но надежды на него уже нет.

– Он не давал тебе ни этого номера, ни адресов.

– Нет, не давал. Но он на поводке, знаешь ли, даже в большей степени, чем сам осознает. Если он вдруг дернется, что ж, тогда мне придется встретиться с ним и объяснить законы поводка. Но теперь, когда я знаю, что ты не в санатории и никогда там не была, нам надо встретиться. Меня очень тянет к тебе, мышка.

– Я не одна, – повторила Гвинет. Мне показалось, что она смотрит на меня, но из-за темноты утверждать этого я не мог.

– Какая ты храбрая. Сирота, беспомощная неврастеничка, изолированная собственным неврозом, неопытная. И однако такая храбрая. Храбрая маленькая мышка, ты когда-нибудь представляла себе, каково это, когда тебя сразу заполняют двое мужчин? Я про настоящих мужчин, не таких, как твой драгоценный опекун.

Она отключила связь без комментариев.

Я ожидал, что мобильник зазвонит вновь, и напрасно.

Ее стакан с вином блеснул в свете свечи, когда она поднесла его к губам.

– И что мы теперь будем делать? – спросил я.

– Обедать.

– Но, если он найдет это место…

– Не найдет. Я приготовлю обед, мы поедим, а потом я поиграю тебе на рояле. Может, даже выпью второй стакан «пино гриджио».

В маленькой кухне не хватало места для двух поваров, причем одна из них не терпела прикосновений, а второму приходилось скрывать лицо.

Я вернулся к окну и посмотрел вниз. Снега нападало достаточно много, чтобы после проезда автомобиля не открывался черный асфальт. Мужчина с немецкой овчаркой уже наверняка добрался до дома.

Чистяки, которые стояли на крышах на другой стороне улицы, тоже исчезли. Я задался вопросом: а может, они перебрались на крышу этого дома? Подумал, не открыть ли окно и выглянуть, поискать их характерное свечение.

Но, как и положено замку, в котором хранилось бесценное сокровище, окна не открывались. Легонько постучав костяшками пальцев по стеклу, я понял, что оно необычно толстое. Подумал, что, скорее всего, еще и пуленепробиваемое.

42

Отец умер лишь несколько минут назад, город все так же заваливало снегом, унести труп с холма и через город, не подвергаясь опасности, я, наверное, мог только через потайной ход, а путь к нему лежал через собор.

Впечатляющий фасад собора Святого Сатурния выходил на Кафедральную авеню, с севера вдоль него тянулась Восточная Холберг-стрит.

От собора отходила стена, окружавшая квартал по трем сторонам периметра. Ворота в стене вели к разным зданиям кафедрального комплекса. Над каждыми воротами в специальной нише, словно вечный часовой, стояла статуя святого. Арку перед воротами, в которую я принес тело отца, «охранял» святой Иоанн Богослов, выражение лица которого говорило, что он видел и более интересные места, чем Восточная Холберг-стрит.

Толщина стены составляла восемь футов, и внутри ее проложили коридор, который соединял все расположенные вдоль периметра здания. Арка выводила в вестибюль глубиной в семь футов, освещенный одной лампочкой. Вестибюль упирался в простую дверь из тика, которая отпиралась перед самой зарей.

Как мог осторожно, я опустил тело отца на пол вестибюля, а потом посадил спиной к стене. В перчатках, с замотанным шарфом лицом, он напоминал большую тряпичную куклу – одежду, казалось, набили старыми тряпками, вытертыми полотенцами и рваными носками – из детской истории, которую оживил могущественный чародей. На долю куклы выпало множество интересных приключений, но теперь она вернулась из сказки в реальный мир, и магия из нее ушла.

В подкладку плаща отец вшил длинные карманы, в которых держал торцевой ключ, позволяющий заходить в библиотеку и другие здания через ливневую канализацию, и крюк-монтировку, которым мы с легкостью поднимали крышки канализационных колодцев. Теперь эти вещи перешли ко мне, и я их ценил не только потому, что они облегчали передвижение по городу, но, прежде всего, по другой причине: потому что ранее они принадлежали отцу.

Проволочный кожух защищал лампу на потолке по центру вестибюля. И пусть я понимал, что это вандализм, и сожалел о содеянном, ради выживания мне пришлось раздвинуть проволоки монтировкой, а потом разбить лампу. Часть осколков остались в кожухе, другие упали сквозь внезапно навалившуюся темноту, тоньше яичной скорлупы, захрустели под ногами, когда я вернулся в арку, встал у края, оглядывая улицу.

Никогда раньше я не видел город таким застывшим. При полном отсутствии ветра с невидимого неба, казалось, падали триллионы холодных, мертвых звезд, драматически уменьшившихся в процессе умирания и принесших с собой абсолютную тишину межзвездного пространства. Это неестественное безмолвие наполнило мое сердце ужасом. Восточная Холберг-стрит напоминала широкий, белый, повисший вне времени газон, и я практически поверил, что вижу перед собой далекую эру, будущее, когда город еще оставался, но его улицы, площади и парки засыпали истолченные в мелкий порошок кости его прежних жителей.

Если копы и возвращались в тот квартал Кафедральной авеню, где отец пожертвовал собой ради меня, то не по Восточной Холберг-стрит и не включали сирену.

Я вернулся к отцу и сел рядом с ним. Последние темные часы ночи выдались холодными, но мороз жалил не так сильно, как горе. Оно, словно лиана с шипами, обвивало сердце. Я понимал, что мне надо держать себя в руках, и старался ни о чем не думать, но в это ничто вползали марионетка, и музыкальная шкатулка, и маленький домик на вершине холма, каким он выглядел после того, как прогремел выстрел, и только усиливали мою скорбь, только усиливали.

Перед самой зарей монахи выходили из общежития, пересекали внутренний двор, отпирали северную и южную двери большой стены. Одновременно в кафедральном соборе зажигали свет и открывали двери на улицу.

Я замер, когда услышал скрип отпираемого замка, приготовился изобразить бездомного, присевшего рядом со спящим другом, опустил голову. К счастью, монах с ключом, отперший дверь, не пожелал оставаться на холоде лишнюю минуту и не открыл ее, чтобы посмотреть, нет ли кого за ней. Наверное, такое случалось не так уж редко.

Даже мы, скрытые от всех, у кого есть все основания – но никакой склонности – стать циниками, склонны верить, что неожиданная встреча лицом к лицу со священнослужителем для нас менее опасна, чем с кем-то еще. Конечно, нам хватает ума не ожидать милости от всех истово верующих. Я прекрасно помню, хотя прошло много лет, белую, со светло-синей отделкой церковь у реки, рядом с которой один из верующих, возможно дьякон, погнался за мной с бейсбольной битой… и священника, который сломал отцу пальцы.

Через минуту-другую, решив, что все братья уже в церкви, я открыл дверь. Увидел внутренний двор, колонны, зеленые изгороди сада. Под снегом они напоминали укрытую чехлами мебель в доме, хозяева которого отбыли на длительный срок.

Переступив порог, я убедился в правильности моего предположения: внутренний двор пустовал. Я затащил в него отца, закрыл дверь, поднял тело на плечи и по крытой дорожке зашагал направо.

В собор я проскользнул с северного крыльца, на которое выходили четыре двери. Наклонившись вперед, чтобы тело отца не соскользнуло с плеч, я протянул руку и открыл самую левую.

Услышал мелодичную музыку и пение. Монахи собрались на заутреню, первое богослужение из суточного круга.

Надеясь, что они полностью сосредоточены на молитве и не заметят меня, я вошел в северный тран-септ – поперечный неф. Ночью соскреб прилипший снег с башмаков и теперь оставлял на мраморном полу только мокрые следы.

С моего первого тайного визита в собор я всегда наслаждался веерным сводом трансепта, в шестидесяти футах над головой, но, согнувшийся под тяжестью тела отца, в страхе, что меня заметят, не решался поднять голову к потолку.

Кафедральный собор был большим, трансепт – длинным. Добравшись до пересечения с нефом, я чуть поднял голову. Никого не увидел. Возможно, монахи собрались на хорах или где-то еще, не знаю.

Тело на спине давило все сильнее. Ноги уже болели.

Слева от меня, на этой стороне крестильной, за аркой с колоннами находилось помещение, из которого широкая – шесть или семь футов – лестница со ступенями из известняка уходила вниз. Канат из красного бархата, натянутый между двумя бронзовыми стойками, перекрывал доступ к ступеням. Когда я отодвигал одну из стоек, она громко скрипнула.

Пение не прекратилось, и, будто средневековый похититель трупов, замученный угрызениями совести и возвращающий украденное, я понес моего убитого отца в подземное кладбище, из которого длинный тоннель вел с Кафедрального холма к равнинной части города. У подножия лестницы под высеченной из известняка статуей Христа Избавителя дальнейший путь прерывала декоративная бронзовая дверь, но ее никто не запирал.

Подземелье освещали несколько факелов с газовыми рожками, которые горели двадцать четыре часа в сутки из почтения к вечной природе душ тех, кто здесь по– коился.

Пространство делилось на секции рядами колонн. Крестовые своды над каждой покрывали фрески. Здесь покоились епископы, и кардиналы и, возможно, кто-то из выдающихся прихожан, которых город хоронил тут из поколения в поколение.

Пол во всех секциях наклонялся под разными углами, на что указал мне отец давным-давно, когда мы впервые пришли сюда тем самым маршрутом, которым мне предстояло унести его. Я проходил среди колонн и фигур в капюшонах и развевающихся сутанах, на самом деле теней, отбрасываемых газовыми рожками, оживленных моим разыгравшимся воображением. Направлялся я в один из углов подземелья, к которому вел наклон пола: именно туда потекла бы вода при внезапном потопе.

Положив отца на пол, я воспользовался крюком-монтировкой, чтобы подцепить большую крышку люка. Сдвинул ее практически полностью, оставив навес в несколько дюймов. Изредка до меня доносились слова псалмов, но я знал, что монахи меня не слышат.

Вертикальная шахта диаметром в четыре фута уходила на шестьдесят футов вниз, выводя в достаточно большой тоннель, чтобы человек мог идти в нем, пусть и наклонив голову. Этот тоннель построили одним из первых в городе, из кирпича и цементного раствора, но он по-прежнему находился в рабочем состоянии.

Железные скобы в стене шахты предназначались для спуска и подъема тех, кто обслуживал дренажную систему, но некоторые расшатались, так что требовалась определенная осторожность. Диаметр шахты не позволял мне спуститься вниз с привязанным к спине телом отца. Да и не знал я, чем и как его привязать.

Я мог доставить тело отца вниз только одним способом, пусть мне и не хотелось этого делать. После короткого колебания я опустил тело отца в дыру, ногами вперед. Отвернулся, но не заткнул уши. Чувствовал, что должен запечатлеть все подробности его путешествия от места смерти до могилы.

Шуршание плаща о кирпич усиливалось с увеличением скорости падения. Он ударился о дно большого тоннеля, отскочил в сторону, но небольшой наклон не позволял ему скользить дальше.

С минуту я стоял, дрожа всем телом, сдерживая слезы и собираясь с духом, чтобы спуститься самому.

Потом услышал шаги и голоса, эхом отдающиеся от сводов.

43

Как требовали правила наших странных ухаживаний, если происходящее между нами могло называться ухаживанием, обеденная зона куталась в темноту: три свечи в подсвечниках-чашах из синего стекла стояли на подсобном столике, еще шесть – на кухне, куда вела открытая дверь, ни одной – на столе, за которым мы ели. Я снял балаклаву, но не куртку, и капюшон оставался на голове.

Простенькая стеклянная люстра висела над нами, темная, из уважения к моим специфическим требованиям, но хромированные части чуть отражали синий свет, который, казалось, наполнял и прозрачные стеклянные колпаки лампочек. Поблескивали наши стаканы и столовые приборы, а на стене за столиком колыхались синие всполохи.

Гвинет приготовила крабовые котлетки, салат из перца с капустой, маленькие картофелины, сначала обжаренные, а потом запеченные в духовке. Мне понравилось все, и я не смог определить, что она приготовила из свежих продуктов, а что – из замороженных.

– Кто может быть партнером Телфорда, о котором он упомянул? – спросил я.

– Понятия не имею. Он лжет с той же легкостью, с какой дышит, поэтому, возможно, никакого партнера нет.

– Я думаю, есть.

– Я тоже, – после паузы согласилась со мной Гвинет.

– А что он имел в виду, говоря, что твой опекун на поводке?

– Мы встретимся с ним позже. Тогда ты узнаешь.

– Ты говорила, что об этом месте он не знает.

– Не знает. Нам придется выйти отсюда, чтобы встретиться с ним.

– Это безопасно?

– Не совсем. Но необходимо.

Мне нравилось «пино гриджио». Я никогда не пробовал это вино. Мне нравился силуэт Гвинет по другую сторону стола, ее руки напоминали изящные руки русалки в светло-синем сне.

– По голосу он совершенно порочный.

Гвинет рассмеялась.

– Не могу с тобой не согласиться.

– Пять лет тому назад, когда он… – я замялся, и она закончила фразу за меня:

– Когда он пытался меня изнасиловать?

– Тебе было только тринадцать. Ты говорила, что жила одна на верхнем этаже дома твоего отца.

– Ты помнишь худшую ночь в своей жизни, Аддисон?

Я подумал о ночи, когда отца застрелили, а потом долго били дубинками на Кафедральном холме.

– Да, я помню худшую ночь.

– Я тоже. Я жила на четвертом этаже особняка моего отца, когда Телфорд попытался добраться до меня, но папу убили за несколько минут до этого, на кухне.

– Я понятия не имел, что все произошло в одну ночь.

Резкий стук раздался над головой, три пары быстрых, но не таких уж громких постукиваний, словно ударник оркестра постучал по полому деревянному блоку маленьким деревянным молотком.

Я никогда не слышал, чтобы чистяки издавали какие-то звуки, но, посмотрев вверх, спросил:

– Кто-то на крыше?

– Там чердак. Но это ерунда. Может, водопровод.

Звук повторился: тук-тук, тук-тук, тук-тук.

– Да, воздух в водяных трубах, – настаивала она.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук.

– Всегда шесть постукиваний парами? Как такое может быть?

– Не всегда. Иногда одно постукивание или два, иногда больше шести. Воздух в трубах. Как тебе крабовые котлетки?

В густом сумраке я не мог разглядеть ее лица, и она моего – тоже.

– Восхитительные. Ты потрясающий повар.

– Я потрясающий разогреватель.

Я поднял стакан с вином, замялся, ожидая очередного постукивания, но напрасно.

– Гвинет? – позвал я после глотка вина.

– Да?

– Я здесь просто счастлив.

– И я счастлива, – ответила она. – Я всегда жила в таких узких рамках. Но сейчас все ограничения сняты.

44

Шестью годами раньше, в подземном кладбище собора, стоя у открытой дренажной шахты в самом дальнем от входа углу, я не решался пошевелиться, потому что каждый звук отразился бы от крестовых сводов и эхо возвестило бы о моем присутствии.

Секции подземелья отделялись только колоннами, и хотя звук распространялся далеко и быстро, эти самые колонны заслоняли обзор. Они напоминали мне сосновый лес, в котором я оказался еще мальчишкой, и по нему вышел к церкви у реки. Нижние ветви начинались высоко, кустов практически не было, но множество стволов не позволяло заглянуть вдаль. И здесь я ничего не видел, учитывая сумрак, не разгоняемый светом газовых рожков.

Я мог бы спуститься в шахту, но они услышали бы шум, подошли, увидели сдвинутый люк. Поняли бы, что кто-то еще, не рабочий одной из городских служб, пришел и ушел этим путем, и я больше не смогу вернуться сюда, в дорогое мне место, где глубокой ночью я обретал душевный покой.

Как бы то ни было, в подземелье спустились двое, и пусть я не стал бы утверждать, что говорили они, как заговорщики, чувствовалось, что с другими на эту тему они бесед не вели.

– Объявят об этом через пять дней, но, как мне сказали, решение уже принято.

– Пожалуйста, скажи мне, что это не Уолек [14].

– Именно он.

– Они, должно быть, рехнулись.

– Никому не говори, или я спалюсь. Это суперсекрет.

– Но они должны знать… он должензнать… а эта история с Уолеком?

– Они, похоже, верят версии Уолека.

– Ему повезло, что его не разоблачили, как других.

– Возможно, здесь нечто большее, чем удача.

– Ты знаешь мое отношение к этому.

– Однако об этом известно. Известно.

– Но не так широко.

– Теперь придется служить двум господам. Уолеку, тут мы все будем делать по минимуму, и кому должно.

– Есть и другие, которые мыслят так же. Много других.

– Да, но это слабое утешение, если такое решение принято и ты знаешь, что грядет долгий период тьмы.

Они ушли так же внезапно, как появились.

Из сказанного ими я понял немногое, да и не возникло у меня желания разбираться, что к чему. Мой отец умер, швы привычной жизни расползались, и я не верил, что смогу их зашить. Вся моя жизнь была тайной, и маленькие секреты остальных, казалось, не имели ко мне отношения.

Оставшись в одиночестве, я спустился в шахту, которая уводила меня куда как глубже подземного кладбища, но сначала предстояло закрыть «крышку» собственного гроба. Держась за металлическую скобу одной рукой, правой я закрепил на ней свободный конец шестидюймового шнура, другим концом вшитого в пояс дождевика. Свободный конец заканчивался карабином, который я проверял множество раз и знал, что могу на него положиться. С ногами на одной скобе, привязанный за талию к другой, я обеими руками взялся за монтировку-крюк, чтобы, зацепившись им за крышку, пододвинуть, а потом установить на место.