Невинность Кунц Дин

14

– Где ты жила раньше? – спросил я, следуя за Гвинет и лучом ее фонарика по коридорам административной части библиотеки. – Я хочу сказать, до города.

– Я здесь родилась. – Она назвала год и день в начале октября, и от изумления я остановился как вкопанный.

– Тебе восемнадцать.

– Как я тебе и говорила.

– Да, но ты выглядишь гораздо моложе, и я просто не подумал…

Она приложила ладонь к стеклу фонаря. Теперь свет едва сочился между ее пальцами, и она могла посмотреть на меня, не рискуя разглядеть лицо.

– Не подумал… о чем?

– Мне двадцать шесть, тебе восемнадцать… и мы оба в этом городе восемнадцать лет.

– Что в этом такого знаменательного?

– В день твоего рождения… именно в этот день, я приехал сюда в кузове восемнадцатиколесника, в первый час после полуночи.

– Тебя послушать, это нечто большее, чем совпадение.

– Именно так я и думаю, – подтвердил я.

– И что же это?

– Не знаю. Но что-то, сомнений у меня нет.

– Только не говори мне, что это судьба. Между нами ничего быть не может.

– Судьба – это не только романтические отношения.

– Просто не вплетай их в нее.

– Насчет романтики у меня нет никаких иллюзий. «Красавица и чудовище» – отличная сказка, но сказки бывают только в книгах.

– Ты не чудовище, а я не красавица.

– Что касается меня, – ответил я, – то моя мать чувствовала, что чудовище, если речь обо мне, еще мягко сказано. А ты… мнение беспристрастного наблюдателя.

Она ответила после раздумчивой паузы.

– Если мужчина чудовище, он чудовище сердцем, а в твоей груди бьется совсем другое сердце.

Ее слова тронули меня до такой степени, что я лишился дара речи.

– Пошли, Аддисон Гудхарт. Нам надо кое-что выяснить.

«Дж. Райан Телфорд, куратор редких книг и художественных коллекций» – гласила начищенная табличка на стене рядом с дверью его офиса.

Следуя за узким лучом фонарика Гвинет, мы прошли через приемную, где стоял стол секретаря Телфорда, в его кабинет, просторный и элегантно обставленный антиквариатом в стиле арт-деко. К кабинету примыкала ванная, предназначенная для личных нужд куратора. Девушка оказалась знатоком мебели и обратила мое внимание на письменный стол из макассарского черного дерева [7]работы Пьера-Поля Монтаньяка [8], комод из розового бразильского дерева с верхом из итальянского мрамора Мориса Ринка [9], диван и два кресла из лимонного дерева, выкрашенного под черное, компании «Пату энд Пакон» [10], лампы Тиффани и Галле, костяные и бронзовые скульптуры Чипаруса, который признавался некоторыми величайшим скульптором того периода. По ходу экскурсии она намеренно не направляла фонарь в мою сторону, чтобы даже отсвет не открыл ей моего лица.

И я, из уважения к желаниям Гвинет, держался от нее достаточно далеко, чтобы даже случайно не коснуться ее и не столкнуться с ней.

Пока она мне не сказала, я понятия не имел, что художественный музей, расположенный по другую сторону широкой авеню, – подразделение библиотеки, появившийся через несколько десятилетий после завершения ее строительства. Оба заведения котировались очень высоко среди музеев и библиотек этой страны.

– Их огромные и бесценные коллекции в полном распоряжении Дж. Райана Телфорда, этого вора.

– Ты говорила, насильника.

– Потенциального детского насильника и удачливого вора, – уточнила она. – Мне было тринадцать, когда он впервые загнал меня в угол.

Я не хотел раздумывать о том, что он почти сделал с ней, а потому спросил:

– У кого он ворует?

– У библиотеки и музея, как я это себе представляю.

– Ты себе представляешь.

– Коллекции у них огромные, и особого порядка в них нет. Он может подделать документы о том, что хранится в запасниках, сговориться с аудитором, а потом толкнуть эти вещи через беспринципного дилера.

– Представляю себе… Он может… Ты не похожа на девушку, которая хочет предъявить ложные обвинения.

Она села за стол из макассарского черного дерева, развернулась на сто восемьдесят градусов к компьютеру, стоявшему на отдельном столике.

– Я знаю, что он вор. Он крал у моего отца. С учетом его здешней должности, ему не устоять перед искушением.

– И что он украл у твоего отца?

– Миллионы, – ответила она, включив компьютер, и слово эхом отразилось от арт-декоских поверхностей, как не отражалось ни одно слово прежде.

15

Кабинет выглядел роскошным даже в практически полной темноте. Он напомнил мне некоторые фотографии Эдварда Стайхена: бархатные тени, усиливающие мрачную атмосферу, тут и там тени, предполагающие отражения отполированного дерева, мистический блеск стеклянного абажура незажженной лампы Тиффани, комната намекает на большее, чем открывает, и однако никаких тайн в ней нет, словно залита она солнечными лучами, а не призрачным светом ночного города за окнами.

Даже в отсутствие куратора в воздухе витал пряный аромат его одеколона.

В отсвете компьютерного экрана лицо Гвинет обрело азиатские черты, главным образом благодаря бледной коже и черному макияжу, отчего ее лицо напоминало мне маску актера театра Кабуки.

Она не выглядела богатой девушкой. Разумеется, я никогда раньше не знал богатых девушек и не знал, по каким признакам определять, своя ли она среди богатых или нет. Но все равно не думал, что она из их числа.

– У твоего отца миллионы?

– Были. Мой отец умер.

– Именно про него ты говорила? Он тот единственный, кто мог тебе помочь?

– Да. – Она просматривала перечень файлов. – Мой отец понимал меня. И защищал. Но я защищать его не смогла.

– Отчего он умер?

– Если коротко, по результатам вскрытия: «Случайная смерть от меда».

– Меда, в смысле пчелиного?

– Мой дед со стороны отца владел пасеками, сотнями ульев. Сдавал их в аренду фермерам, перерабатывал и фасовал мед.

– Он разбогател на меде?

Короткий смешок сорвался с ее губ, словно ее забавляло мое невежество, но для меня этот звук прозвучал как музыка. Я подумал, что больше всего мне хочется сидеть с ней, читающей какой-нибудь юмористический роман, сидеть и слушать ее смех.

– Мой отец женился уже в зрелом возрасте, и я никогда не видела деда. Но в моей семье разведение пчел было увлечением, а не машиной для печатания денег.

– Что ж, я мало что знаю о деньгах, – признался я. – Мне они не нужны.

Из внутреннего кармана кожаной куртки она достала флешку, вставила в компьютер и начала скачивать файлы.

– Именно отец заработал большие деньги на недвижимости, но продолжал развивать и пчелиную составляющую своего бизнеса, и ему нравился натуральный мед. За городом у него была ферма со множеством ульев. Он также обменивался медом с пчеловодами из других регионов страны, потому что вкус зависит от растений, с которых пчелы собирают нектар. Папа любил все сорта меда, апельсиновый из Флориды и Техаса, авокадовый из Калифорнии, черничный из Мичигана, гречишный, тупеловый, кипрейный… Он разливал мед по банкам, смешивал разные сорта для себя и друзей. Это было его хобби.

– Как мед может случайно кого-то убить?

– Моего отца убили.

– Ты сказала…

– По результатам вскрытия смерть назвали случайной. Я говорю, его убили. Он съел какой-то кремовый мед, густо намазывая его на теплые лепешки. Этот мед оказался насыщенным сердечными гликозидами, олдедрином и нериосайдом. Потому что пчелы собирали мед с кустов олеандра, которые смертельно ядовиты. Учитывая дозу, которую получил отец, буквально через несколько минут после еды его прошиб пот, потом его вырвало, он потерял сознание и умер от дыхательного паралича.

Она скидывала на флешку очередной файл, когда я спросил:

– Но выглядит это как случайность. Во всяком случае, для меня.

– Мой отец был опытным пчеловодом и о меде знал все. Так же, как люди, с которыми он обменивался медом. Такого не могло произойти. Слишком они опытные. Смертоносный мед нашли только в одной банке. Из всех, что стояли в кладовой, только одна банка несла в себе смерть. Ранее в ней был полезный для здоровья мед, а потом кто-то добавил в нее олеандровый нектар.

– И кто это сделал?

– Презренная тварь, именуемая Дж. Райаном Телфордом.

– Откуда ты знаешь?

– Он сам мне сказал.

В шелковистом мраке кабинет убийцы сохранял привычную элегантность, ждал, когда хозяин придет, чтобы насладиться его красотой, прежде чем приступить к работе. Но теперь приятные глазу линии лакированной мебели, открывающиеся благодаря свету, отраженному от мягких изгибов экзотической древесины, вызывали ощущение, что этот кабинет столь же зловещий, сколь и элегантный.

В памяти вновь возникла кукла-марионетка во фраке, увиденная более восемнадцати лет тому назад в витрине магазина. И пусть такого наверняка быть не могло, я вдруг со всей ясностью осознал: если сейчас вспыхнет свет, я увижу сидящую на диване куклу с болтающимися конечностями, наблюдающую за мной точно так же, как я наблюдал за Гвинет.

16

Ночью того октября, оставившего меня в полном одиночестве (мать покончила с собой, и ее тело, возможно, еще не нашли), в первые недели моего девятого года жизни, я прибыл в промышленный район вместе с машинами неизвестного мне назначения. Дальнобойщик припарковал свой трейлер на огороженной стоянке. Я выждал полчаса и, убедившись, что все тихо и спокойно, вылез из-под брезента и, спрыгнув на землю, впервые в жизни ступил на территорию города.

Меня со всех сторон окружали творения рук человеческих, которые раньше я видел только в журналах и в нескольких книгах. Они вызывали во мне столь благоговейный трепет, что я торопливо шел по улицам, наклонив голову, робкий и с гулко бьющимся сердцем, даже когда мне не требовалось прятать лицо, чтобы не попасть в беду. Я не знал, куда везет меня трейлер, и не подготовился к шоку, который обрушивает цивилизация на человека, ранее жившего среди лесов и полей и внезапно обнаружившего себя в таком метрополисе.

Промышленные здания и склады громоздились надо мной, по большей части старые, грязные, обшарпанные. Темные окна, некоторые разбитые и заколоченные, говорили о том, что часть этих зданий стоит заброшенная. Те фонари, что еще горели, давали тусклый свет, поскольку колпаки покрывал толстый слой грязи. В ливневых канавах хватало мусора, из одной канализационной решетки на мостовой поднимался зловонный дым, но общего великолепия все это совсем не портило.

Я одновременно и боялся, и пребывал в полном восторге, совсем один в этом столь чужеродном для меня месте, которое могло находиться на другой планете в дальнем конце галактики. И при этом я чувствовал, что передо мной открывается множество возможностей, даже в моей полной угроз жизни. Какая-то моя часть думала, что только благодаря чуду мне удастся прожить хотя бы день, но другая часть питала надежды, что среди бессчетных тысяч зданий и улиц обязательно найдутся забытые всеми убежища и тайные пути, где я смогу спрятаться, выжить и даже процветать.

В тот час, в тот год лишь на нескольких фабриках работали в ночную смену, поэтому ночь выдалась тихой. Если не считать изредка проезжающих грузовиков, я в одиночестве шел по этому неухоженному району. Практически пустынные и слабо освещенные улицы обеспечивали мне более чем надежную защиту, хотя я и ожидал, что со временем попаду в более оживленную – и потенциально смертельно опасную – часть города.

И вскоре пересек мост, которым могли воспользоваться и автомобилисты, и пешеходы. Далеко внизу, по широкой черной реке, двигались огни барж и других судов. И хотя я знал, что именно вижу, для меня они выглядели не кораблями, а какими-то фантастическими светящимися существами, неспешно скользящими не по воде, а под ней, и путешествия их представлялись мне еще более загадочными, чем мое.

На мосту я смотрел, главным образом, на реку, потому что впереди поднимались небоскребы городского центра, сверкающая фантасмагория, которая одновременно влекла и пугала, так что я решался только на короткие взгляды. Здания сбились толпой, из камня, стали и стекла, такие огромные, что почва, казалось, вот-вот провалится под ними или своей массой, сосредоточенной на таком маленьком участке они изменят угол вращения Земли.

Когда река подо мной уже не предоставляла возможность отвлечься, потому что я шел над набережной, мне не оставалось ничего другого, как повернуться лицом к этой сверкающей махине. Горбатый мост уходил вниз, я решительно поднял голову и замер, потрясенный открывшимся передо мной великолепием и богатством. Я был изгоем с минимальным багажом знаний, не имевшим никаких достижений, и теперь стоял у ворот в город могучих и волшебных существ, для входа в который требовались красота и талант, а таких, как я, конечно же, терпеть здесь бы не стали.

Я чуть не повернул назад, чтобы жить среди крыс в одном из заброшенных заводских корпусов на другой стороне реки, но все-таки заставил себя двинуться дальше. Не помню, как спустился с моста по тротуару, огороженному со стороны реки поручнем со стойками, а со стороны мостовой – бетонной стенкой высотой в четыре фута. Не помню, как повернул на север у подножия моста и довольно долго шел по набережной вдоль реки.

А потом словно очнулся от транса и обнаружил, что нахожусь в торговом центре под открытым небом, вымощенном уложенным елочкой кирпичом, освещенном фонарями на декоративных чугунных столбах и со скамейками, поставленными в тени деревьев в массивных кадках. Вдоль широкого прохода с обеих сторон выстроились магазины и рестораны, все, естественно, закрытые в четверть четвертого утра.

Некоторые витрины стояли темными, в других оставили мягкую подсветку наиболее привлекательных товаров. Я никогда не видел магазинов, только читал о них или наслаждался их фотографиями в журналах. Весь торговый центр, на тот момент совершенно пустынный, за одним исключением, это я про себя, казался не менее магическим, чем панорама сверкающего города, увиденная мною с моста, и я переходил от витрины к витрине, изумленный и потрясенный многообразием выставленных на продажу вещей.

В витрине магазина антикварной игрушки товары разместили со вкусом и хорошо продумали освещение. Лучшие экспонаты освещались остронаправленными лучами, другие мягко подсвечивались. Куклы различных эпох, механические копилки, легковушки и пикапы, отлитые из чугуна, миниатюрная гавайская гитара, вырезанные вручную лошадки-качалки и другие игрушки заворожили меня.

Марионетка во фраке купалась в мягком свете. Фигурка с белым лицом, черными губами, единственной бусиной, красной, как кровь, на нижней губе, и большими черными ромбами вокруг глаз. На одной ноздре висело серебряное кольцо: змея, пожирающая свой хвост. Голова чуть наклонилась вперед, губы не соприкасались, словно марионетка хотела поделиться секретом огромной важности.

Поначалу я решил, что из всех выставленных игрушек кукла-марионетка самая неинтересная. Но витрина была длинной, а все игрушки такими привлекательными, что я прошел ее слева направо, а потом обратно. Когда вернулся к марионетке, она сидела на прежнем месте, но теперь остронаправленный луч падал ей на лицо, а не на лошадку у нее за спиной.

Я сомневался в том, что ошибся. Ранее луч целился в лошадку. Глаза по центру этих нарисованных тушью ромбов, ранее, в тени, просто темные, теперь, в ярком свете, стали черными, и по ним, от центра зрачков до края радужки, расходились красные полоски-радиусы. Смотрели глаза прямо перед собой, а глубиной, ясностью, легким намеком на печаль совершенно не отличались от настоящих.

Чем дольше вглядывался я в них, тем сильнее нарастала тревога. Вновь я направился от левого края витрины к правому, представляя себе, как радуюсь, играя со всеми этими игрушками. Пройдя половину пути, вновь глянул на марионетку и обнаружил: луч по-прежнему направлен ей на лицо, а глаза уже не смотрят прямо перед собой, а сместились, следуя за мной.

Никаких ниточек от марионетки не тянулось. То есть кукловод не мог управлять ею.

Вместо того чтобы продолжить путь к правому краю, я вернулся к левому. Ее глаза смотрели на то место, где я стоял чуть раньше.

Да еще у меня создалось ощущение, что изменилось положение левой руки марионетки. Я точно помнил, что она лежала ладонью вниз, а теперь ладонь была направлена в потолок. Долго смотрел на нее, но она оставалась неподвижной, бледной, без ногтей, с бледными пальцами, перегибающимися в двух местах вместо трех, словно принадлежали одному из прототипов человека, который отвергли из-за неудачной конструкции пальцев.

Когда перевел взгляд на глаза, они, черные, с красными полосками, теперь такими же яркими, как неон, вновь смотрели прямо на меня.

По моему загривку вдруг поползли сороконожки, и я отступил от витрины.

Тогда я впервые столкнулся и с большим городом, и с торговым центром под открытым небом, и с магазином антикварных игрушек, а потому не мог сказать наверняка, не использовались ли в витрине какие-то хитрые методы, позволяющие удержать внимание случайных прохожих. Но из всех выставленных товаров двигалась только марионетка. Она же вызвала у меня тревогу еще до того, как пробудилась. И я решил, что дело совсем не в уловках продавцов, а потому дальнейшее лицезрение игрушки грозит опасностью.

Уходя, я услышал постукивание по стеклу витрины, но убедил себя, что или неправильно истолковал, или вообразил, что слышу этот звук.

Холодная ночь, похоже, становилась все холоднее. Грязно-желтая луна висела низко, продолжая спуск к горизонту. На реке трижды разорвал тишину пароходный гудок, такой меланхоличный, словно оплакивал жизни тех, кто утонул в этих водах.

Я начал поиски убежища, чтобы спрятаться до прихода зари… но через несколько секунд наткнулся на двух людей, которые хотели сжечь живое существо, а потом отказались от своего первоначально желания, увидев во мне подходящую замену.

17

На широком подоконнике большого углового окна кабинета куратора лежала сложенная ежедневная газета. Дожидаясь, пока девушка извлечет из компьютера все, что в нем искала, я взял газету и под янтарным светом города проглядел заголовки: в Китае эпидемия, на Ближнем Востоке война, в Латинской Америке революция, в высших эшелонах американского правительства коррупция. Такие новости меня не интересовали, и я вернул газету на подоконник.

Скачав все необходимое, Гвинет сунула флешку в карман и выключила компьютер. Посидела на стуле убийцы, с головой уйдя в свои мысли, и, видя ее сосредоточенное лицо, мне не хотелось отрывать ее от них.

Стоя у большого углового окна, я смотрел на улицу, которая пересекала широкую авеню перед фасадом библиотеки. Видел несколько ее кварталов.

Со включенной мигалкой, но без сирены, полицейский седан проехал по авеню и свернул налево. Ни шум двигателя, ни скрип тормозов не долетели до меня, словно окно выводило в беззвучный сон. Когда я прибыл в город восемнадцатью годами раньше, по ночам освещался он лучше. Нынче, при дефиците электроэнергии и высоких ценах на топливо, яркости ночных фонарей поубавилось. И когда патрульный автомобиль исчез в темном каньоне между небоскребами, тусклость ночи создавала иллюзию, будто метрополис этот подводный, а седан – батискаф с мигалками, спускающийся в океанскую впадину, в надежде раскрыть какую-то глубоководную тайну.

Хотя длилась иллюзия не дольше секунды, она встревожила меня до такой степени, что тело пробила дрожь, а ладони вдруг увлажнились, и мне пришлось вытирать руки о джинсы. Я не вижу будущее. Нет у меня способности узнавать знамения, не говоря уже о том, чтобы истолковывать их. Но реакция на холод утонувшего города оказалась столь сильной, что игнорировать ее я не мог, хотя и не собирался задумываться, а что бы это значило.

Убедив себя, что испуг вызван, конечно же, полицейским седаном, я отвернулся от окна и обратился в темноту, окутавшую девушку:

– Нам лучше уйти. Если ты что-то украла…

– Я ничего не крала. Только скопировала улики.

– Для чего?

– Для обвинения, которое я готовлю на этого убийцу и вора.

– Ты здесь уже бывала, залезала в его компьютер?

– Несколько раз, но он этого не знает.

– Он же гнался за тобой.

– Я пришла в библиотеку за час до закрытия и спряталась в той нише за картиной. Заснула и проснулась после полуночи. Поднималась по южной лестнице с фонариком в руке, когда наверху открылась дверь, вспыхнул свет и появился он. Мы оба изумились, увидев друг друга. Он меня – первый раз за пять лет. Он никогда не работает так поздно. А кроме того, отправился в деловую командировку в Японию и собирался вернуться только послезавтра. Значит, прилетел раньше.

– Пять лет. С тех пор, когда тебе было тринадцать.

– С той ночи, когда он попытался меня изнасиловать. Худшей ночи в моей жизни, и не только по этой причине.

Я ждал объяснения последней фразы, но его не последовало, поэтому заговорил сам:

– Он оказался выше тебя. Ты побежала вниз и провела его, обставив все так, будто выскочила на улицу.

– Так просто не получилось. Он погнался за мной. Бежал быстрее меня. Настиг в коридоре, схватил за плечо, швырнул на пол. Опустился на колено, вскинул руку, чтобы врезать мне по лицу.

– Но ты здесь.

– Я здесь, потому что у меня с собой тазер.

– Ты разрядила в него тазер.

– Тазер не выводит из строя человека, если он разъярен донельзя, если кровь насыщена адреналином и человек совершенно озверевший. Мне следовало всадить в него еще разряд или два после того, как он упал. А я встала. Но мне хотелось лишь избавиться от него, и я побежала.

– Если он так быстро оклемался, значит, действительно ненавидит тебя.

– Он копил свою ненависть пять лет. Теперь она чистая. Чистая и крепкая.

Она поднялась со стула, черный силуэт в темноте.

– Почему он ненавидит тебя? – спросил я, отходя от окна.

– Это долгая история. Нам лучше спрятаться, пока они не откроют библиотеку. Он не настолько умен, как можно подумать, зная, что он куратор такого масштаба. Но если ему придет в голову, что я и раньше могла бывать в библиотеке по ночам, а потому, возможно, совсем и не убежала, он скоро вернется.

Когда вновь вспыхнул фонарь, разрисованное лицо девушки показалось мне прекрасным и неестественным, словно принадлежало какому-нибудь персонажу первых графических романов в стиле манга.

Я последовал за ней в приемную, поражаясь легкости, с которой мы поладили, гадая, не перейдет ли наша случайная встреча в дружбу. Однако, если даже моя мать с какого-то момента не могла выносить моего вида, приятельские отношения между Гвинет и мной, похоже, закончились бы в то самое мгновение, когда луч света случайно упал бы на мое лицо и она его увидела. Но мне так хотелось с кем-то подружиться. Я этим грезил.

– Нам нет нужды прятаться в библиотеке всю ночь.

– Он включил охранную сигнализацию, и если она затрезвонит, он будет точно знать, что я осталась в библиотеке после его ухода. Мне этого не нужно.

– Я знаю выход, который не подключен к сигнализации.

Словно тени, мы спустились в подвал, и по пути я объяснил, каким образом мне удавалось перемещаться по городу, никем не увиденным и не вызывающим подозрений.

Уже в подвале, у крышки люка, которую я оставил откинутой, Гвинет спросила:

– Ты никогда не бываешь на улицах и в переулках?

– Иногда, но редко. Только по необходимости. О ливневых коллекторах не тревожься. Идея гораздо страшнее реальности.

– Я не боюсь.

– Знаю, что не боишься.

Она спустилась первой. Я последовал за ней, опустив крышку и закрепив ее торцевым ключом.

Ограниченное пространство подводящего тоннеля нисколько не смутило ее, но я объяснил, что скоро мы выйдем в тоннель гораздо больших размеров. Ссутулившись и наклонив голову, я шел первым по уходящему вниз тоннелю, пребывая в превосходном настроении, потому что мне удалось ей помочь. Приятно это, знать, что ты кому-то нужен, пусть и услуга совсем пустяковая.

Подводящий тоннель влился в главный на высоте дорожки для технического обслуживания, в трех футах от пола. Лучом фонаря я показал ей, на какой глубине пол, диаметр тоннеля, потолочный свод.

Какие-то мгновения мы постояли на краю, две темные фигуры, с тонким лучом фонаря, направленным в сторону, напрочь лишенные каких-то отличительных черт, обычные тени, отделившиеся от людей, которые их отбрасывали.

Гвинет глубоко вдохнула, прежде чем сказать:

– Пахнет здесь совсем не так, как я ожидала.

– А чего ты ожидала?

– Вони. Всякой и разной.

– Иногда такое случается, но нечасто. Сильный дождь смывает сюда всю сажу и грязь, и какое-то время вони здесь не меньше, чем воды. Однако к концу, когда город уже отмыт дочиста, в воде, которая течет по тоннелю, купаться особого желания нет, но она и не пахнет. Когда все сухо, как сейчас, в этом тоннеле обычно легкий запах извести и других, более старых, силикатов, благодаря глине, из которых делали кирпичи. Если отстойники чистят недостаточно быстро или в одном из них что-то разлагается, тогда, конечно, пованивает, но не такая это и проблема. – Мне очень хотелось поделиться с ней знаниями подземного мира, вот я и заливался соловьем. Но тут все-таки сдержал желание продолжить лекцию. – Что теперь?

– Мне надо домой.

– И где твой дом?

– Этой ночью, думаю, в верхнем Ист-Сайде, откуда открывается вид на реку. Она прекрасна утром, когда солнце разбрасывает по ее поверхности золотые монеты.

– Только думаешь? – спросил я.

– У меня есть выбор. Могу пойти в несколько мест.

Она назвала мне адрес, я на мгновение задумался.

– Я покажу тебе путь.

С технической дорожки мы спрыгнули на дно тоннеля, чтобы идти бок о бок, каждый с фонарем. Темнота была такой черной, такой густой, что, казалось, обжимала лучи фонарей, сужала и без того узкие конусы.

Пока мы поднимались по широкому тоннелю, я изредка поглядывал на Гвинет, но она держала слово и ни разу не посмотрела на меня.

– А где живешь ты, Аддисон?

Я указал за спину.

– Там, дальше, глубже. В комнатах, о которых все позабыли, где никому меня не найти. Совсем как тролль.

– Ты не тролль, и никогда такого не говори. Но ты живешь ночью?

– Я живу от зари до зари, изо дня в день, но выхожу только ночью, если вообще выхожу.

– Днем в городе не только опасность, – сказала она. – Есть и красота, и магия, и загадочность.

– Ночь предлагает то же самое. Я видел такое, чего не понимал, но тем не менее наслаждался увиденным.

18

Чего не понимал, но тем не менее наслаждался…

Через две недели после моего прибытия в город, после того как отец спас меня от огня и взял под свою защиту, мы отправились наверх в тот час, когда большинство людей спит, и тогда я впервые увидел карнизоходца.

Отец постоянно объяснял, каким образом такие, как мы, могут выжить в большом городе, учил ориентироваться в подземном лабиринте, показывал приемы маскировки, с помощью которых мы становились практически невидимыми, демонстрировал, как проникать в нужные места и выходить из них с изяществом призраков, проходящих сквозь стены.

У моего отца был ключ – как он к нему попал, объясню позже – от склада благотворительного продовольственного фонда, созданного при католической церкви Святого Себастьяна. Поскольку церковь раздавала еду тем, кто в ней нуждался, а ключ отдали отцу без принуждения с его стороны, мы не обворовывали склад, когда заходили в него после закрытия, чтобы пополнить запасы в нашей кладовой.

В ту ночь, о которой я рассказываю, мы вышли из здания в проулок за ним и увидели, что фургон электроэнергетической компании стоит над колодцем ливневой канализации, который служил ближайшим входом в наше подземное прибежище. Двое рабочих, вероятно, работали в трансформаторной будке, откуда доносились голоса и где горел свет.

Прежде чем нас увидели, мы поспешили по проулку в следующий квартал, где могли воспользоваться таким же колодцем. Чтобы попасть туда, требовалось пересечь ярко освещенную улицу с шестью полосами движения, чего мы предпочитали не делать и глубокой ночью, когда большинство горожан лежало в постелях и видело сны.

Отец выглянул из проулка, убедился, что машин нет, и махнул мне рукой, предлагая следовать за ним. Когда мы подходили к островку безопасности, отделяющему три полосы движения в западном направлении от восточного, я заметил движение четырьмя этажами выше: человек шел по карнизу. Я остановился как вкопанный, подумав, что он собирается прыгнуть.

Несмотря на холодную погоду, одет он был в голубые больничные куртку и штаны, или мне так показалось. По узкому карнизу он шел с небрежностью, предполагавшей, что не так уж и тревожится о своей судьбе. Смотрел вниз, на нас или нет, я сказать не мог, но иногда поднимал голову, чтобы оглядеть верхние этажи домов на противоположной стороне улицы, словно что-то там искал.

Осознав, что я задержался у бетонного островка, отец остановился, посмотрел на меня, поторопил.

Но я не побежал к нему, а указал на карнизоходца:

– Смотри, смотри!

Конечно же, человек в синем совсем не играл с судьбой, я это понял чуть позже, а тогда удивился, что держится столь уверенно, словно ему приходилось ходить по натянутой струне во многих цирках этого мира. Разумеется, узкий карниз не шел ни в какое сравнение с чреватыми смертью подвигами, которые он совершал над замершими зрителями.

В квартале от нас такси выехало из-за угла, водитель мчался со скоростью, которую не мог позволить себе днем. Яркий свет фар напомнил мне о грозящей опасности. Будь это не такси, а патрульный автомобиль, копов заинтересовали бы мужчина и мальчик в куртках с капюшонами, согнувшиеся под тяжелыми рюкзаками и вбежавшие в проулок в столь поздний час; копы наверняка бросились бы в погоню.

Но таксист, который жил по принципу «ничего не вижу, ничего не слышу», предпочел не обратить на нас никакого внимания. Машина пронеслась мимо, не снижая скорости, когда мы нырнули в проулок.

Тут я опять остановился, поднял голову. Карнизоходец как раз повернул за угол, с северной стороны дома на восточную, легко и непринужденно, не боясь свалиться, словно ходил по воздуху так же, как по камню.

Когда он сменил ярко освещенную улицу на сумрачный проулок, я осознал, что прыгать он не собирался и совсем он не человек, а чистяк. На улице исходившего от него света я не видел, а здесь, в тени, он светящимся пятном выделялся на карнизе.

Я встречал чистяков в необычных местах, они делали много чего странного, но никогда не видел чистяка, идущего по карнизу. Разумеется, к тому моменту я прожил в городе совсем ничего.

Каким образом описать чистяка тем, кто не может их увидеть? Свет, о котором я говорю, не поисковый луч, а мягкое сияние, оно не сосредоточено в одном месте, а исходит от всего чистяка, с головы до ног. Однажды я охарактеризовал это сияние как внутренний свет, но из этого следует, что чистяки прозрачные, а этого нет, внешне они ничем не отличаются от обычных людей. Кроме того, их одежда светится так же мягко, как кожа и волосы, словно они беженцы из какого-то научно-фантастического фильма, в котором получили дозу радиации после аварии на ядерном объекте. Я называю их чистяками не потому, что они прозрачные. Первыми необъяснимыми для меня существами, которых я увидел ребенком, стали туманники, а после них я увидел на залитом лунным светом лугу двух таких лучащихся людей. И мне сразу пришло в голову, что они – чистяки, полная противоположность туманникам.

Призраками они не были. Будь они душами умерших, отец так бы их и называл. Он тоже мог их видеть, но разговор о них вызывал у него предчувствие дурного, поэтому при упоминании чистяков или туманников он сразу менял тему. Мужчина на карнизе и ему подобные не населяли здания с дурной репутацией, никого не пугали. Не трясли цепями, их присутствие не понижало температуру воздуха, они не бросались вещами, как бывает при полтергейсте. Не испытывали сердечной боли или злости, что приписывалось призракам. Иногда они улыбались, часто выглядели серьезными, но всегда сохраняли невозмутимость. И пусть они оставались невидимыми практически для всех, мне представлялось, что они такие живые, как я, хотя их намерения и предназначение оставались неведомыми, а может, и непостижимыми.

Отец подцепил крышку люка и отвалил в сторону инструментом, который изобрел сам. Позвал меня, потому что я рисковал нашими жизнями, затягивая пребывание на поверхности, и я с неохотой отвернулся от представления над головой. Когда первым спускался вниз, в подводящий ливневый тоннель, оглянулся и еще раз посмотрел на светящегося чистяка, который бесстрашно шел по высоким карнизам, тогда как мне приходилось красться по боковым улочкам и проулкам.

19

Адрес, который назвала мне девушка, находился рядом с Береговым парком. Она жила в квартале отдельно стоящих домов, кирпичных и из белого камня, с окнами на парк. Примерно половину составляли односемейные. Гвинет занимала верхний этаж четырехэтажного дома, при последнем капитальном ремонте разделенного на отдельные квартиры.

Под парком находилась тепловая электростанция номер шесть. Десятилетиями ранее, чтобы облагородить район, электростанцию убрали под землю, а над ней разбили парк. Въезды и выезды транспортных тоннелей, воздухозаборники, отводные каналы выхлопных газов располагались вдоль набережной. На «Станции 6», как и в библиотеке, имелся люк, выводящий в систему ливневой канализации. Меры предосторожности принимались на случай прорыва магистрали воды высокого давления для охлаждения бойлеров, из которых пар поступал на турбины парогенераторов.