Жилец Чехов Антон

Большевики в свой первый приход разрушили гимназию, заполнив ее всеми городскими детьми независимо от подготовки, и классы сформировали исключительно по возрастному принципу. Алеша, едва одолевший городское четырехклассное училище и растерявший по голубятням все знания, попал в шестой класс, где тихие маменькины сынки и дочки побивали его у доски. Очевидное их превосходство и загнало Воронкова в положение отпетого. Учителя боялись его, но исключать даже при власти белых не решались. Белым было не до школы, и надежды директора восстановить гимназию при возвращении «своих» быстро рухнули. Властям хотелось порядка в городе, так пусть эти отпетые не болтаются на улицах. И Воронкова боялись, но терпели. Фелицианов первый справился со страхом. Но приструнить стервеца – одно, а выучить, хотя бы провалы в знаниях мостками перекинуть – другое. И тут был один выход: заниматься индивидуально.

Георгий Андреевич, поняв это, привел нерадивца домой, точнее, к себе на квартиру – домом он никак не мог назвать обыкновенную украинскую хату, где его строгий вкус не находил себе места. Но и эта комнатка ошеломила подростка обилием книг и не замечаемыми хозяйским глазом приметами барского быта – средиземноморской раковиной, черной нотной этажеркой на тонких ножках, бронзовой статуэткой Дианы. Алеша был как-то напуган этими вещами и отчаянно робел ступать по комнате. А сесть было негде: всей мебели – этажерка, хрупкий ломберный столик (он же письменный, он же обеденный), изъятый хозяином хаты в прошлом году при реквизиции местных буржуев, стул и топчан. Обстановка, спартанская для Георгия Андреевича, казалась музейной ученику.

Ошеломление – лучший прием. И учитель сбил с толку подростка первой же фразой.

– Тебя надо лечить от страха.

Юнец, прославленный отвагой на весь город и окрестности, и впрямь оторопел.

– Это какого ж страха, Георгий Андреевич? Меня все знают, я на любое дерево взберусь и сдачи любому дам, хоть бы он и сильнее меня.

– Это не та смелость. Даже не смелость, а легкомыслие. А страх у тебя перед невыученным. Перед тобой громада всяческих правил, законов, теорем, а ты не знаешь, как к ним подступиться, и тогда страх одолеваешь наглостью. В конце концов ты и проиграешь.

– Я сильный. Сильные не проигрывают.

– Еще как! Это в твоем возрасте побеждают силой мускулов. Приходит время, и силачи проигрывают умникам. Умники выучиваются, становятся инженерами или врачами, а силачи – что им остается? Ну в грузчики пойдут или еще на какую-нибудь тяжелую работу, где ни ума, ни знаний не надо. И помирают от зависти к тем, кто в детстве прятался от их кулаков. Ты и сам еще не сознаешь, а уже предчувствуешь это, потому и хамишь учителям, издеваешься над отличниками… А потом тебе отомстят. И никакая сила не поможет. Но у тебя есть время все поправить, просто надо научиться работать.

– Работать-то я умею.

– Руками, может, и умеешь. А надо – головой. Это в тысячу раз труднее, зато интересней. И я тебя научу.

Самое смешное – филологу до мозга костей самым простым и легким оказалось объяснение геометрии. Он просто-напросто взял учебник Киселева и задачник Рыбкина и показал, что в учебнике ничего не надо пугаться, его вовсе не обязательно вызубривать наизусть: это всего лишь справочник вроде словаря, а задачник – иллюстрация к любой теореме, очень простенькая. Игры ума увлекли самого Фелицианова, и он, когда-то до смерти боявшийся этих Рыбкина с Киселевым как огня, щелкал задачки не хуже Кости Панина – первого математика в классе. После двух-трех задач теорема сама обживалась в памяти без всякого насилия зубрежкой. За полтора месяца Алеша догнал вполне успешных учеников.

Однако ж с русским языком дела были куда хуже. Упрямые Алешины мозги сопротивлялись гибким правилам правописания, как он их ни заучивал, на письме они никак не сказывались. Георгий Андреевич с полгода бился с этим тупым атавизмом ученического ума, а победил как-то нечаянно.

– Вот ты написал слово «свобода» через «а». Как услышал, это понятно. А ну-ка скажи, кто из нас свободнее – ты, который пишешь как бог на душу положит, или я, следующий суровым правилам?

– Свобода – это свобода. Делай как хочешь. И пиши как хочешь. – Ученик торжествовал.

– Хорошо. Если ты таким образом, как слышишь, напишешь слово «кора», у тебя не получится защитный нарост на дереве, у тебя получится наказание – кара. И таких слов в русском языке много. И значит, не соблюдая правил, ты лишаешь себя возможности высказать ту мысль, которую хочешь. И вся твоя свобода испарилась. Сейчас все кому не лень говорят о свободе, только мало кто знает, что это такое.

– Как что – делай, что хочешь, вот и свобода!

– И я буду делать что хочу. И наши желания перекрестятся. Я хочу, чтобы ты учился, а ты хочешь налетать на чужие сады. А хозяин сада хочет, чтобы ты не лез к нему воровать яблоки.

– Кто хитрее и сильнее, тот и свободнее.

– Ты не думай, это уже человечество проходило. И всегда кончалось поражением хитрых и сильных. А среди них был ни мало ни много – сам Наполеон.

О Наполеоне мальчик имел весьма смутные представления. Слышал, что мы выиграли Отечественную войну двенадцатого года. Впрочем, о той войне – тоже в пределах стихотворения Лермонтова «Бородино». В третьем классе приходской школы учили, и даже, кажется, наизусть. Несколько строчек оттуда Алеша помнил. Пришлось рассказать и о Наполеоне, как тот, малоприметный генерал Великой французской революции, сверг правление Директории, такой же слабой, как Временное правительство Керенского, и стал диктатором, пожелавшим завоевать весь мир.

Тонкая же это работа – воспитывать человека из беспризорника. Улица с ее соблазнами порой пересиливала все старания учителя, особенно в пору каникул. Тогда Георгий Андреевич как бы внезапно холодел, выстраивал дистанцию между собой и учеником, подавляя его высокомерием и явным нежеланием говорить на темы приватные, не входящие в круг уроков. Алексей болезненно переживал эти демонстрации и лез из кожи вон, чтобы вернуть хорошее к себе расположение Георгия Андреевича. Особенно после случая с бронзовой Дианой. Эта изящная фигурка смутно беспокоила ученика. Он ее как-то побаивался, как всякий простой человек побаивается хрупкой барской игрушки, но именно поэтому она неудержимо влекла к себе, особенно когда хозяина не было дома. Разумеется, все кончилось тем, что Алеша разбил ее. Нежно взял в руки, протер от пыли, а дальше… он и понять не мог, как это вышло: проклятая богиня выскользнула из пальцев, брякнулась об пол, – рука, сжимавшая лук, надломилась, обнажив полую внутренность, а при попытке поставить ее на место оторвалась совсем, да и от лука ничего не осталось: разлетелся вдребезги!

В эту минуту вошел учитель.

– Что? Ветром свалило? Ах, как жаль! Ну не беда – Венера Милосская без обеих рук. И ничего – украшение коллекции Лувра.

И вот то, что Георгий Андреевич не стал его ругать, изумило Алешу больше всего. Но и показало особое превосходство учителя: не старшего, не начальствующего над всем классом, а такое, какого словами не выразишь. Хотя должно бы случиться наоборот: небрежение к дорогим и ненужным вещичкам в простом человеке чаще вызывает презрение.

Давно ли все это было? Подумаешь, десять-одиннадцать лет…

Сейчас представить себе невозможно дикого подростка, оробевшего среди книг. Пытливый разум сменился фанатическим блеском верующего в единую истину.

Пока Фелицианов жил и страдал своей жизнью, его верного гомункулуса успели сузить, исполняя завет Митеньки Карамазова. Мыслящий тростник превратился в говорящую гильотину. Просвещение, не доведенное до конца, оказалось губительнее неграмотности.

Но что-то вдруг сломалось в столь блистательно отлаженном механизме.

Вместо суда над саботажником – лечение доходяги, вместо допроса – беседа по душам. Оба понимали, что к этому дело и идет.

– Вас, наверно, интересует, как я здесь оказался? – Фелицианов решил взять инициативу на себя. – И если я скажу, что ни за что, вы мне не поверите. Почти все политические утверждают, что сели ни за что, а решительно все сотрудники ОГПУ полагают, что нет дыма без огня, хоть что-то, а было. Той вины, по которой я осужден, за мной действительно нет – просто на меня дал показания человек, сломленный предварительным заключением. А вина общая для всех людей образованных несомненна. И ты, Воронков, ее живое воплощение. Мне нельзя было выпускать тебя из-под своего влияния.

«Ты» Воронков стерпел. Больше того, сам невольно вернулся в состояние ученика и зека назвал по имени-отчеству.

– Но я и сложился под вашим, Георгий Андреевич, влиянием. Ведь это вы мне открыли глаза на революцию. Вы сами говорили – это врата в новое царство новых людей, а нам, людям прошлого, остается только уступить место. Вот вы и уступили.

– Ах, если б все было так элементарно, как это казалось в гражданскую войну! Войны, к сожалению, чрезвычайно упрощают наши чувства и мысли. Когда идет битва, царствуют дилеммы. Но жизнь длиннее войны. Мир снова возвращает сложность. Должен возвратить. Но война, ее инерция сказывается в характерах людей. Вы продолжаете всех делить на своих и чужих. И продолжаете упрощать. Отсюда жертвы – такие, как я, как десятки людей, никогда не помышлявших ни о каких заговорах и уж тем более – восстаниях, но причудливой логикой упрощения помещенных сюда.

– Республика Советов со всех сторон окружена врагами, готовыми напасть на нас в любую минуту. Они только и ждут от нас малейшего проявления слабости. И пока мы не можем допустить никакого отклонения от линии партии во всем.

– Да кто ж на нас нападет? Антанта уже пробовала. И что получила? Ты знаешь, почему французы были вынуждены покинуть Одессу? Большевики сумели полностью распропагандировать и развалить их армию. Вспомни, все это происходило на наших глазах. А ведь тогда разруха была. Все-таки при нэпе мы как-то сумели окрепнуть.

– Нам этого мало. Мы обязаны превратить Советский Союз в самую надежную крепость. Поэтому и объявили курс на индустриализацию, на уничтожение мелких хозяйств в деревне и введение колхозов. Вот увидите, Георгий Андреевич, через пять – десять лет нас будет бояться весь мир. И будет завидовать.

– Может быть, может быть… Но сдается мне, что цена мировому страху велика окажется. Слишком много бьете своих, чтобы чужие боялись. Вы не считаетесь с людьми. Не успели объявить коллективизацию, а уже тысячи мужиков, самых крепких крестьян, переполнили тюрьмы и лагеря.

– Это не крестьяне. Это кулаки. Наш классовый враг.

– Что-то многовато у вас врагов. Пока вы не научитесь беречь людей, ничего у вас не выйдет.

– Очень даже бережем. Как раз и изолируем кулаков, чтобы сберечь от их дикого, стихийного собственничества ростки новой жизни. Мы строим социализм для людей, для их счастья. А вы этого не хотите понять. Вы цепляетесь за личность, за индивидуальность. Готовы даже в кулаке эту самую индивидуальность уважать. Забыли, как в семнадцатом эти мужички имения грабили? В кулаки-то и выбились те, кто ловчее других на барском добре нажился.

– Ну у меня-то никаких имений не было.

– Все равно, не у вас так у ваших друзей, с кем вы в университетах учились. А теперь вы же по грабителям и плачетесь. Это все интеллигентские предрассудки, и мне жаль, что они одолели именно вас. А ведь это вы вселили в меня веру. И вот я уверовал, я все силы кладу, чтобы стать тем человеком будущего, которого вы мне показали, а вы, автор идеала, засомневались. Вас победили старорежимные понятия. И теперь я понял, почему вы здесь. Вы потеряли веру! – И радость засияла в голубых глазах начальника лагеря. Радость не уличившего, а нашедшего наконец объяснение, решившего мучительную задачу.

– А с каких это пор сомнение стало преступлением? – Впрочем, уж на этот-то вопрос Фелицианов знал ответ сам. С 25 октября 1917 года по старому стилю. – Ну да, что я спрашиваю, большевики осуществили вековую мечту русского народа, высказанную Козьмой Прутковым. У него есть «Проект о введении единомыслия в России». Но с чего ты, Воронков, взял, что именно ты человек будущего?

– Ну окончательно не стал, конечно, мне еще многое в себе надо преодолевать. Но я стремлюсь к этому сам и постараюсь из того человеческого материала, который мне предоставили, создать если не машины социализма, то хотя бы послушные ее мотору винтики. А вы своими разговорчиками всячески этому препятствуете. По моим сведениям, вы сказали заключенному Елагину, что будто бы «Октябрьский» – образцовый лагерь смерти.

– Интересно бы знать, откуда тебе известно, что я говорил заключенному Елагину?

– У нас все становится известно.

– А способы, способы! Вы же действуете, опираясь на самое подлое в человеке – доносительство, трусость, жадность.

– Наши информаторы – люди, вставшие на путь исправления. Они доносят, как вы выражаетесь, из идейных убеждений.

– Если б вы верили в убеждения своих доносчиков, они бы не сидели. Вы используете самое мерзкое в напуганных, несчастных людях. А значит, вся ваша система безнравственна. Во всяком случае, такими методами вы никогда не перекуете преступника в образцового гражданина.

– С этим не шутят. Должен напомнить вам, что вызваны вы для выяснения вопроса, почему систематически не выполняете нормы.

– Ответ ясен из того доноса про мои беседы с Елагиным. Если непонятно, объясняю: эта норма мне непосильна.

– Нормы рассчитывались в Институте труда.

– Никакой институт труда не учитывает изнуренности заключенных еще до прибытия в лагерь. Эта норма – для убийства.

– Вы забываетесь, Георгий Андреевич. Я не намерен обсуждать с вами государственные нормы. И вообще мне придется напомнить, что я вынужден буду применить к вам карцер.

– Я и к карцеру готов.

– Вы плохо представляете, что такое наш карцер.

– Достаточно. Но я, повторяю, к этому готов. Речь идет не о физической выносливости. Я не ставлю перед собою цели выжить любыми средствами.

– И все же… мне бы не хотелось именно к вам применять эту меру. И очень прошу не вынуждать к ней в будущем.

– Это угроза?

– Нет, это заведенный порядок. Торжество закона, если хотите. Я уже достаточно нарушил правил ради вас, потому что в конечном итоге именно вам я обязан тем, чего я достиг и, может быть, достигну в будущем.

Разговор принимал опасный оборот. Но Фелицианов уже не мог остановиться. Он бы в любом стерпел эту спесь, эту глупость, но вот чтобы Алеша Воронков… Нет, никак не укладывается в сознании: мой Алеша – добровольный и сладострастный нож революционной гильотины.

– Вы этим довольны? А я – нет. Меньше всего хотелось видеть своего ученика в роли тюремщика.

– Я не тюремщик. Я начальник исправительно-трудового лагеря. Заметьте, исправительно-трудового.

– Заметил, не беспокойтесь. И кладбище для исправленных – тоже.

– У нас не только кладбище. И по окончании срока граждане выходят на волю. Лучших награждаем почетными грамотами и ходатайствуем о снятии с них судимости. Кстати, труд в лагере «Октябрьский» – не единственная мера воспитания.

Надо отдать должное Воронкову. Он не выходил из себя, хотя бывший учитель явно переступил меру дозволенного и опять нарывался на неприятности. Ровным тоном он продолжал гнуть свое. У него возникла идея – перевоспитать собственного учителя, вернуть ему ту веру, что Фелицианов сам же вложил в ученика, сделать бывшего учителя сознательным членом социалистического общества. Алеша мыслил теперь такими категориями. Они прекрасно укладывались в его образ жизни. И он все никак не мог понять, почему такие простые вещи стали недоступны светлому разуму Георгия Андреевича. Образ учителя, бережно хранимый в памяти, никак не совпадал с этим упорствующим в заблуждениях заключенным. На его глазах учитель погибал. Это безверие сделало его доходягой. Ведь другие-то зеки не крепче его, а работают и зарабатывают ударным трудом премиальные пирожки, повышенную пайку. И в то же время он понимал, что организм Фелицианова достиг той стадии истощения, когда никакие убеждения не уберегут от смерти. Спасать, надо спасать Георгия Андреевича! А как?

И вроде так просто – своею властью освободить от общих работ. Но власть в лагере – не личная власть Алексея Венедиктовича Воронкова, он ведь всего-навсего приводной ремень революционного государства. А у государства насчет таких, как Фелицианов, есть четкие и жесткие инструкции: не хочет исправляться – дави, вплоть до физического уничтожения. Проявишь слабость, мягкотелость по отношению к врагу – сам окажешься в лапах мировой буржуазии. Да и не один Воронков в руководстве лагеря, есть и заместители, и начальники колонн, участков… Могут и донести.

Уловив в себе страх перед подчиненными, Воронков, люто ненавидевший именно это подлое чувство, наконец отважился и посягнул на самое святое – инструкцию, категорически запрещающую переводить на льготное положение закоренелых контрреволюционеров.

– Есть еще культурно-воспитательная часть, – медленно начал он после долгой паузы. – Я надеюсь, что там вы можете принести пользу. Вы умный и достойный человек, и вы должны работать на социализм даже лучше, чем тогда в школе.

– Информировать лагерное начальство о настроениях заключенных? Нет уж, увольте.

– Ну информаторы и без вас найдутся. Я почему-то знал, что от подобной роли вы откажетесь. Нет, я хочу от вас совсем другого. В свое время вы ставили у нас в школе прекрасные спектакли, мы их давали и в городском клубе, и в клубе красных командиров. С сегодняшнего дня я своей властью могу освободить вас от общих работ и зачислить в культурно-воспитательную часть лагеря режиссером-постановщиком. Я добился в Москве разрешения организовать в лагере свой театр. Репертуар утверждаю я сам. Это все, что я могу для вас сделать.

– Дайте подумать.

– Сколько угодно. Но размышления не освобождают от общих работ. А вам они, я вижу, непосильны.

Фелицианов физически почувствовал удар. Сыграл-таки на слабости, подлец! Достал словами, как бугор Гена своим дрыном. Ишь ты, театр задумал! А что ставить в таком театре? И где актеров брать? Художника? Гримеров? Пока в лагере есть только духовой оркестр, и тот весьма дурного качества. Вопросы эти он задал вслух, на что получил ответ:

– Из числа заключенных. У нас даже артист Малого театра сидит. И из других театров. Вы можете сами отбирать кандидатуры.

– А на женские роли?

– У нас есть и женский лагпункт.

– Значит, я имею возможность вызволять из общих работ кого… – чуть не брякнул «захочу», мелькнула мысль о Смирнове, о Елагине, вовремя придержал язык, – кого сочту нужным?

– Да, но утверждаю список я.

Лагерный театр – самый большой барак, сбитый на скорую руку и потому промозглый, сырой, с довольно слабой акустикой. Воронкову же представлялось великолепное здание с колоннами и портиком, как театр имени Волкова в Ярославле. Он вообще считал, что первое здание нового города – именно театр. В Москве этой затее удивились, но в конце концов одобрили и разрешили даже заказать проект в архитектурной мастерской. Пока же не было даже барака для артистов, художников, рабочих сцены, и зрительный зал был одновременно и жильем. Труппу Фелицианов намеревался составить исключительно из политических, и тут ему приходилось вступать в битвы с Воронковым, помешанным на самородках из среды социально-близких.

– Театр – дело людей культурных, а урки даже грамоты не знают.

– Вот и хорошо. Вы их научите заодно читать и писать.

– Взрослого человека нельзя быстро и надежно обучить чтению, тем более – беглому. Да и какой-никакой культурный запас должен быть, хотя бы в пределах средней школы.

– Вы, Георгий Андреевич, на то и режиссер, чтобы искать среди уголовных элементов подлинные таланты.

– Талант без труда ничего не стоит. А трудиться они не умеют.

– Головой работать не легче, чем руками, – это ведь ваши слова.

– Вам, когда я вас учил, не было и четырнадцати лет. А здешним малолеткам по шестнадцать-семнадцать, и запущены они куда больше, чем вы в девятнадцатом.

И хотя аргументы Фелицианова были неотразимы, без социально-близких в театре не обошлось – трех человек пришлось взять, причем одного, Леньку Губошлепа, питерского карманника, Фелицианов присмотрел среди своих обидчиков, когда его отдали уголовникам на расправу. Зато удалось взять много симпатичных людей, спасти их от неминуемой гибели на общих работах. Однако ж генеральное сражение «за своих» Фелицианов проиграл. Ему не удалось вызволить гимназического приятеля. Иллариона Смирнова оказалось невозможным взять даже на должность рабочего сцены – зачисленным в КВЧ менялся режим содержания, мера эта распространялась на кого угодно, вплоть до начальника штаба деникинской дивизии, только не на троцкистов. И тут Воронков стоял как скала. Бумажная инструкция в органах крепче любого металла. Но сознание собственного бессилия – не утешение. Участь несчастного Иллариона до конца дней терзала Фелицианова. В самые счастливые годы Георгий Андреевич просыпался в холодном поту, он клял себя за невольное предательство и не находил оправдания. Его назойливость только усугубила тяжесть положения Смирнова в лагере – имя запомнилось начальнику, и большевику-ленинцу уже нельзя было прошмыгнуть тихой, неприметной тенью сквозь тяготы общих работ и карцера за мнимую провинность. Илларион не протянул и года, хотя и так он был, как показали дальнейшие события, обречен на скорый расстрел. Да разве успокоишь подобным аргументом ненасытную совесть?

Может быть, поэтому, а может, еще и потому, что работать приходилось под неусыпным надзором, но театр, как ни тщился Фелицианов полюбить его, стал для него постылой повинностью. Казачий роман тоже был повинностью, и далеко не всегда работа над ним приносила удовлетворение, да вот поди ж ты – воспоминания об особняке, частые сны о нем, об оставленных товарищах погружали в такую печаль, будто именно там, взаперти и тоже под бдительным присмотром, он и был по-настоящему свободен и счастлив.

Открытие театра приурочивалось к первомайским праздникам, так что начинать пришлось с пошлой агитационной пьески об ударниках. А Георгия Андреевича само слово «ударник» обдавало такой тоской, что хоть в петлю лезь. Оно еще не стерлось в повседневном грохоте буден до полной потери смысла и вызывало образ бригадира Гены Порошка с его методом борьбы за план. И вот ведь ирония: наглая физиономия бугра, правда, без дрына – инструмента выбивания рекордных показателей из бессловесных работяг, украсила лагерную почетную доску «Ударники великой стройки социализма». Какое уж тут вдохновение?

По счастью, сосед по нарам Елагин актерствовал когда-то в любительских спектаклях в Тамбове и, оказавшись в труппе, развернул бурную деятельность. Вкус его сильно отдавал провинцией, он кривлялся сам и артистов заставлял кривляться и подвывать, но Георгий Андреевич, пару раз робко поспорив с самодеятельным режиссером, махнул рукой и только наблюдал, как бездарно готовится постановка. В конце концов, начальство выбирало пьесу, она его, значит, устраивает, ну и ладно.

Ладно, да не очень. Кто воспитывал это начальство, кто ему вкус прививал? То-то и оно, что сам Фелицианов. И когда Воронков увидел наконец первый прогон спектакля, досаде его не было предела.

– Что ж вы, Георгий Андреевич? Это не спектакль, это балаган какой-то! И такой халтурой мы театр должны открывать? Сюда же гости прибудут из Москвы, из Красноярска – как мы это позорище им покажем?!

– Смею вам напомнить, гражданин начальник, пьесу выбирали вы сами. А драматургический материал таков, что ничего большего, чем балаган, выжать из него невозможно. – Самообладание далось Фелицианову с трудом, он и сам понимал, что спектакль слова доброго не стоит, но именно поэтому оборонялся агрессивно. – К тому же мы ориентировались на ту аудиторию, которая есть. Это полуграмотные люди, в тонкостях театрального искусства не разбирающиеся.

– А вы должны поднимать массы, а не плестись в хвосте их примитивного спроса.

– Для поднятия массового вкуса должен быть совсем другой репертуар. А что до гостей, я не думаю, что их вкусы чем-то отличаются от вкуса нашей местной публики. Им главное – высокая идейность. А она, смею заметить, выдержана.

– Ваша ирония, Георгий Андреевич, отдает цинизмом.

– Это не ирония, я на самом деле бессилен сделать из этого текста сносный спектакль.

– Что ж вы сразу не сказали? Мы бы поискали еще.

– И ничего бы не нашли. Я ведь тоже пересмотрел уйму репертуарных сборников и журналов – видно, тема ударничества еще не нашла своего сценического воплощения. На сегодняшний день это объективная истина.

За объективную истину Фелицианов схлопотал карцер. И почетную грамоту по выходе. Спектакль, показанный начальникам из Москвы и Красноярска, им настолько понравился, что велено было распространить опыт КВЧ «Октябрьского» на все сибирские лагеря.

За такое благорасположение Георгий Андреевич выторговал у Воронкова в репертуар одну классическую пьесу за две агитки. Агитки отдавал Елагину, классику – первой была «Гроза» Островского – попробовал было ставить сам, но вскоре с великой досадой почувствовал, какая это разница – любительские спектакли в том же Овидиополе и настоящий профессиональный театр. Его не возьмешь общей культурой. Лагерные артисты на свободе представляли собой самые разные театральные школы, и начальные репетиции бурлили смертельными ссорами. Ненависть хлестала через край. Человек нетеатральный, Фелицианов и вообразить не мог, сколько темных страстей заклокочет вокруг самых пустяковых вопросов, например, как одевались по-русски в провинции в середине прошлого века и надо ли придерживаться буквы Островского в костюмах давно минувшей эпохи.

Здесь нужен непререкаемый авторитет или, на худой конец, твердый жандармский характер. Ни тем ни другим Фелицианов похвастаться не мог, а отказаться от соблазна поставить Островского было б малодушием. Каждый день кончался головной болью и полным неведением, что делать дальше.

Как человек современный, Георгий Андреевич с удовольствием отдал бы постановку на волю и фантазию мейерхольдовца Флягина, но этот Флягин так истово уверовал в своего учителя и так прямолинейно повторял его экзотические затеи, а сам был юн и неопытен в интригах, что ни о каком главенстве молодого артиста речи быть не могло – его указания осмеял бы любой исполнитель. Артист Малого Рубинин, которым хвастался в свое время Воронков, был мастером ролей второго плана и до ареста за двадцать лет не сыграл ни одной серьезной роли. Зато апломбом и деспотизмом Рубинин дал бы сто очков Савелу Прокофьичу Дикому, и, положившись на Бога, Фелицианов перепоручил режиссуру именно ему. Сам же директорствовал, то есть наблюдал за ходом репетиций, шитьем костюмов и работой художников как бы с высшего престола. Зек спит, срок идет – так он утешил себя, расставшись с амбициями театрального деятеля.

К шестидесятилетию вождя мирового пролетариата велено было дать концерт. Чтобы пианист Рассохин сыграл «Апассионату», а Флягин читал бы стихи о Ленине. Можно и Маяковского. Даже нужно. Маяковский служил для Воронкова примером хорошего поведения интеллигенции в революции и строительстве социализма и вечным упреком для отступника Фелицианова.

Флягин, обладавший громовым басом, читать Маяковского категорически не хотел. В театре на репетиции «Клопа» поэт – как всегда ненароком и походя – глубоко оскорбил его, и расстроенный претендент на хорошую роль с огорчения напился до положения риз. И добро б у себя дома – нет, его поволокло в публичные места, и очнулся Флягин в камере на Лубянке. Там ему рассказали добрые люди, что он нес в пьяном бреду в Доме Герцена, в ресторане «Астория» на Тверской и в других заведениях. Итог – четыре года лагерей.

Но деваться некуда, надо этого Маяковского читать, и Флягин попросил Георгия Андреевича помочь преодолеть стойкую нелюбовь к певцу революции. Все-таки вы в свое время были с ним знакомы и разошлись без ссоры.

Кто бы мог подумать в восемнадцатом году, что мне придется из-под палки заниматься Маяковским? – горько сетовал про себя Фелицианов, листая подшивку «Комсомольской правды» и «Огонька» с последними стихотворениями обласканного властями и славой бывшего хулигана и бунтаря. Впрочем, ласка властей была не абсолютной, рапповские злые псы то ли по инерции, то ли по указанию – отсюда, из лагеря, не видно – рвали его за штанину, а всегда надменный со своими недоброжелателями Маяковский что-то вдруг засуетился, замельтешил, сам вступил в узколобый РАПП, повергнув в изумление своих послушных лефовских друзей. Фелицианов, вычитывая эти новости из газет, тоже изумлялся, ворошил память и не находил в бездне человеческих недостатков Маяковского никаких признаков трусости и угодничества. Странно, сотворил себе кумира из Ленина и – вот парадокс! – остался талантлив. Нигде ни грана фальши, как ни отыскивай недоброжелательным взглядом.

Газеты приходили в «Октябрьский» с недельным опозданием. 22 апреля пришли «Правда» и «Комсомолка» за 15-е. На первых полосах – Маяковский в траурной рамке. Сообщение – покончил жизнь самоубийством. Вот тебе и государственный поэт, обласканный властями!

От кого угодно можно ожидать подобное, но чтоб Маяковский?! Он так боялся смерти, он с мыльницей не расставался – не дай бог заразу подхватить… От малейшего укола бледнел как полотно. Громогласный, наглый, большой любитель жизненных удобств, и – нате! Да, у него и стихотворение такое было: «Нате!». Только в чей адрес сейчас-то грохнул дверью? Кому это «Нате»? Не Брикам же, право слово.

Воронков вид имел растерянный. Такая смерть революционного поэта подрывала стройную систему его мировоззрения. Но учителя ни о чем спрашивать не стал, надеялся, что в последующих номерах газет все ему разъяснят, расставят упрямые факты по надлежащим местам, а пока надо молчать и ждать. Юбилейный же ленинский вечер не отменять ни в коем случае.

А Фелицианов вновь перечитал последние публичные выступления и стихи и был поражен собственной слепотой. Карандашом еще на той неделе отчеркнул:

И из самого последнего – «Во весь голос» называется:

Даже отметил не без ехидства: «Смирись, гордый человек. Нашел перед чем смиряться». А надо было плакать, а не ехидничать. Похеренная душа сильнее страха смерти.

И тревога вселилась в Фелицианова. Такая смерть поэта – знак беды. Что-то Владимир Владимирович почувствовал в общественной атмосфере. Какой-то сдвиг, несовместимый с жизнью.

А ленинский вечер кончился скандалом. Отчитав все положенное, Флягин сообщил залу о самоубийстве Маяковского, выдержал траурную минуту, а после нее заявил, что хотел бы прочесть свое любимое стихотворение.

И прочел. Гораздо яснее и выразительнее, чем те, что минуту назад по теме торжества. «Сергею Есенину». И с победоносной улыбкой сошел со сцены.

Такую дерзость и на воле едва ли б кому спустили. Воронков устроил нагоняй Фелицианову, для которого флягинская выходка была полной неожиданностью, но оправдываться Георгий Андреевич не стал, неблагородно валить вину даже на виноватого. Он надеялся, что, выговорившись, начальник лагеря успокоится, и все обойдется. Не обошлось. Флягина вывели из театральной труппы и на месяц отправили в карцер. Оттуда несчастный артист не вернулся.

Срок Фелицианова кончился в феврале 1931 года в самый разгар постановки пьесы «Три сестры». Чехова Георгий Андреевич выторговал у Воронкова за муки, перенесенные с революционной «Любовью Яровой». И странное дело, ему как-то не очень и хотелось на свободу, в неуютный мир постоянного страха и тревог. К тому же в России и на Украине голод, а здесь хоть и скудная, унизительная, но «ударная» пайка. И на предложение Воронкова еще год пожить в «Октябрьском», уже на правах вольного, не в бараке, а в городе, где возведены две улицы и центральная площадь имени Сталина, Фелицианов согласился. Тем более что и здание театра – в классическом стиле с портиком и колоннами, как и мечталось начальнику лагеря, – было завершено строительством, а постановки на настоящей сцене требовали немалых хлопот.

Как-то осенью, разбирая прибывшие с последней почтой газеты, наткнулся на фамилию Штейна. В ведомственной газете ГПУ сообщалось, что в Москве разоблачена «шпионско-диверсионная» банда Штейна – Калнберзина, пробравшаяся в самое сердце социалистического государства – аппарат ОГПУ. Штейн, Калнберзин, Гогенау, Горюнов, Оресин, Поленцев, Чернышевский, Аргутинский, Шевелев расстреляны. Было еще несколько фамилий, Фелицианову незнакомых, – видно, конвоиры и обслуживающий персонал. Странно, среди обвиняемых не нашлось места Шестикрылову. Георгий Андреевич догадался посмотреть «Литературную газету» за эти дни. Там целый подвал отдан был под статью Спиридона «Наш пострел везде поспел». Пострел – Оресин, автор рассказца «Постреленок» из знаменитых «Терских побасенок». Воинственный Спиридон срывал все и всяческие маски с псевдоказака, разоблачая кулацкую сущность оресинских творений. Если стряхнуть с этой статейки демагогическую трескотню, она даже умной могла показаться. Во всяком случае, иные размышления – о порченом русском языке, о плоских формулах остроумия, подменяющих истинный юмор, – были Фелицианову хорошо знакомы, даже целые фразы показались где-то слышанными. Как это где? В подвальной камере особнячка. Из уст Чернышевского, Поленцева, своих собственных… Вот где сгодился труд Глеба Шевелева, вот на что пошли его доносы!

Полгода, что держалась договоренность с Воронковым, Георгий Андреевич прожил в неутихающей тревоге: доберутся – не доберутся?

Вроде обошлось.

Но теперь уже никакая сила не могла удержать Фелицианова вблизи образцово-показательного исправительно-трудового лагеря «Октябрьский».