Путеводитель по стране сионских мудрецов Губерман Игорь

Глава 28

 У Крестовых походов, очень памятных в истории человечества, было, как теперь очевидно, две цели. Первая (не достигнута) — на веки вечные освободить Святую землю из-под власти иноверцев и вторая (достигнута) — оставить потомкам живописные руины своих замков-крепостей. То душевное состояние, которое охватило в это время почти всю Европу, французский историк Ж. Майи уничижительно и проницательно назвал «разновидностью эпидемического бешенства». Очень трудно с достоверностью сказать, чего было больше в этих походах — религиозного экстаза, авантюрного тщеславия или грабительской алчности. Похоже, что всего поровну. А началось все очень театрально и внушительно.

В конце ноября 1095 года возле города Клермона (в Южной Франции) перед огромной толпой, собравшейся в чистом поле, выступил сам папа римский Урбан II. Он произнес возвышенную, пламенную речь. О том, что наступило время, когда истинным христианам следует оставить все повседневные дела и отправиться на Святую землю ради освобождения Гроба Господня из рук неверных. Он говорил о всяческих страданиях тамошних христиан и благочестивых паломников, а также обещал участникам похода полное отпущение грехов. И хотя в то время не было ни микрофонов, ни динамиков, его услышали все, и крик из разных мест толпы был поразительно един по тексту: «Этого хочет Бог!» Крик дружно был подхвачен всей толпой. И были слезы, был экстазу всех — от последних бедняков до графов и герцогов, у всех нашлись собственные причины для восторженного возбуждения. Крестовое движение стремительно и всюду (Франция, Германия, Испания, Англия) стало собирать участников.

Тут нам непременно следует заметить, что идею христианского похода на Святую землю сочинил за двадцать лет до этого события предыдущий папа римский — Григорий VII. Он был еврей, но смолоду крещен и стремительно продвинулся в иерархии священнослужителей до этой высшей должности. Он был, как сообщают историки, умён, талантлив и виртуозно находчив, А его амбиции словами нам не описать. Так вот, едва став папой, он прилюдно заявил, что лично сам готов возглавить армию паломников, чтоб вызволить из мусульманского пленения Господень Гроб и всю Святую землю. Тем, кто сомневался, можно ли совместить паломничество — акт покаяния и благочестия — с войной, он объяснил доходчиво и внятно, что именно священная война за эту землю и есть акт покаяния и благочестия. И уже собралась было небольшая (для начала) армия, но тут Григория VII увлекли заботы европейские: задумал он собрать под свою руку всех государей, чтоб подчинялись они только Ватикану. Кстати, он немалого и тут добился: это именно при нем «ходил в Каноссу» своевольный немецкий император Генрих IV: то есть приезжал в папскую резиденцию просить прощения и изъявлять покорность церкви, от которой был он папой отлучен. А королю Испании, известному своим потворством иудеям, папа категорически советует — «не допускать еврейского господства на христианских землях». Свою заветную идею о походе христиан Григорий завещал преемнику, и папа Урбан, немного осмотревшись на престоле, принялся ее осуществлять. Вообще, заметим, христианское рвение способных выкрестов заслуживает толстой книги: достаточно, к примеру, вспомнить Великого инквизитора — в жилах Торквемады текла еврейская кровь. А когда в Англии возникло первое дело о ритуальном убийстве, то одним из главных обвинителей был недавно крестившийся еврей.

Не будем отвлекаться. Четверо великолепных рыцарей сразу принялись собирать свои армии. Граф Раймунд Тулузский, герцог Готфрид Бульонский и его брат Балдуин, князь Боэмунд Тарентский. Мы упоминаем этих чет­верых, поскольку они вскоре стали властителями четы­рех новых государств в Палестине. (Притом — немалых государств: Иерусалимское королевство, к примеру, простиралось от Ашкелона до Бейрута.)

А чтобы армию собрать и обеспечить оружием и провиантом, все (почти что) воинские предводители закладывали свои владения соседям, королям, епископам и родственникам с деньгами. Поскольку денег надо было — тьму-тьмущую. На этой прозе жизни стоит нам остановиться поподробнее.

Рыцарю необходимо, в общем-то, немного: конь, доспехи, копье и меч. Однако же при армии таких воителей должны быть непременно конюхи и слуги, кузнецы и оружейники, повара, портные, хоть какие-никакие лекари — всего не перечесть. «К тому же, — замечательно красиво написал историк Маркус Булл, — за всеми средневековыми армиями следовали женщины, обслуживавшие разнообразные нужды воинов». Расходы на обоз такой легко себе представить.

А еще ведь были пехотинцы! И в количестве весьма немалом. Сразу после папского призыва множество монахов и священников отправились по городам и деревням Европы совершать богоугодную пропаганду. И множество мужчин откликнулись с готовностью. Еще бы! Страх небесного возмездия за все земные прегрешения был важной составляющей сознания в то время. А паломнику в Святую землю (ибо это не военный был поход, а паломничество) разом отпускались все грехи. На это время наступала отсрочка всех долгов и отменялись все налоги, пошлины и прочие поборы. С радостью мужчины оставляли свои семьи, чтобы или обрести вечное блаженство, если пал в святом бою, или вернуться с честью и добычей. На которую надеялись весьма.

Приготовления закончились примерно через год. Согласно преданию, собрались в поход сто тысяч рыцарей и шестьсот тысяч пехотинцев. А по источникам, которые подостовернее, — триста тысяч. Это ополчение не было единой армией: отдельными гигантскими отрядами командовали собственные предводители. И отправлялись они все из разных мест. За каждым из отрядов шли необозримые обозы. Вся эта армада двигалась через Европу, чиня безжалостный урон местному населению. Да, грабежи пошли немедленно. А так как к этому походу примкнуло множество искателей приключений, авантюристов всех мастей и просто охотников поживиться, то легко себе представить, как вел себя в дороге весь этот разношерстный (и вооруженный) сброд.

*

А что касается евреев, участь их была ужасна. Ибо глупо было двигаться на завоевание Гроба Господня, оставляя на пути своем врагов Христа. Евреев резали, сжигали заживо (естественно, ограбив предварительно), принуждали креститься. То есть загоняли в реку — многие тонули, но зато спасались их души. Из нескольких общин во Франции отправились посланцы, чтобы упредить евреев Германии. Немецкие евреи выразили свое сочувствие и снисходительно добавили, что с ними этого произойти не может. Но произошло незамедлительно. Евреи, густо жившие вдоль Рейна, подверглись страшным массовым убийствам. Многие кончали с жизнью сами, предварительно убив детей и женщин. По счастью, вся армада Бога милосердия весьма спешила в Палестину.

Устроители крестового нашествия очень мало представляли себе трудности пути. Участников похода скашивали всякие болезни, часто все страдали от нехватки пищи и воды, падали кони, воинственно сопротивлялось грабежам строптивое местное население. Помните, мы называли цифру триста тысяч? До стен Иерусалима дошло двадцать. Энтузиазм еще не выдохся, и войско, изнуренное походом, кинулось на штурм немедля. И потерпело сокрушительную неудачу. Два следующих штурма увенчались тем же самым. Кроме отсутствия воды и продовольствия, не было дерева для сооружения осадных машин. Но подоспели генуэзцы и пизанцы, привезя все необходимое для поднятия духа (в том числе — вино). И дерево откуда-то возникло, его хватило на две осадные башни и несколько штурмовых лестниц. А может быть, сработала молитва: рыцари босиком обошли вокруг стен города, громко умоляя Бога им помочь. И город взяли. Кстати говоря, евреи защищали город плечом к плечу с мусульманами, вследствие чего были почти полностью вырезаны или сожжены. Остальные были проданы потом в рабство. Арабов вырезали полностью — ни женщины, ни старики, ни дети общей участи не избежали. Сохранилось гордое письмо Готфрида Бульонского — он сообщал папе римскому: «И если вы спросите, что стало с врагами, которые были там, то знайте, что в храме Соломона и на подходе к нему скакали кони наших воинов по колено в крови сарацинов».

Восторг удачи, религиозный экстаз и алчность победителей смешались воедино. И, по крови пробираясь между трупов, Иерусалим принялись грабить. Впоследствии такое же произойдет со всеми городами, которые удастся взять. Автор одной из хроник (участник Четвертого похода), позабыв о святости богоугодного предприятия, упоенно записал: «…и добыча была столь велика, что никто бы не смог сказать вам, сколько там было золота и серебра, и утвари, и драгоценных камней, и шелковых материй, и одеяний из атласа, и одеяний на беличьем меху и подбитых мехом горностая, и всяческих драгоценных вещей, которые когда-либо имелись на земле…»

А мусульманский летописец предавался горькому унынию: «Счастливые звезды ислама опустились за горизонт, и солнце его судьбы скрылось за облаками».

За те почти двести лет, что продержались крестоносцы на Ближнем Востоке, было еще семь Крестовых походов. Цифра условная, поскольку волнами накатывались на Святую землю армии и ополчения энтузиастов (головы кружил духовный подвиг и предчувствие добычи). А семь означенных походов — они то заканчивались небольшим успехом, то полной неудачей, то и до святых мест не доходили — например, отвлекшись на грабеж Константинополя. В каждом из походов погибали сотни тысяч. Даже с венценосными особами случались неприятности: то в плен попал король Французский Людовик IX, то король Иерусалимский Балдуин II, то утонул, купаясь после сытного обеда, германский император Фридрих I. Шли непрестанные сражения с мусульманами, но кроме этого, амбиции и алчность, властолюбие, тщеславие и зависть раздирали крестоносцев изнутри. Отдельные бароны со всей армией своей переходили к мусульманам — часто прямо среди битвы, когда видели, чья сторона берет верх. А один славный рыцарь — граф Рейнальд Шатильонский, тот просто грабил торговые караваны, вовсе не интересуясь, кому они предназначены. И были еще рыцари, которые сколачивались в шайки, учиняли боевую вылазку неподалеку, брали в плен видных жителей какого-нибудь поселения, а после требовали выкуп. Ну, словом, образ рыцаря без страха и упрека, человека чести, верности и благородства не случайно появился много позже: те головорезы, что явились на Святую землю, для красивого фольклора не годились.

Все эти годы в портовые города (за них особенно сражались обе стороны из поколения в поколение) густо шли купеческие корабли. Вот как описывает современник порт Акко: «…дороги и улицы заполнены народом так, что трудно поставить ногу на землю. Город вонючий, грязный, полный отходов и фекалий».

К нашему глубочайшему сожалению, за последние без малого тысячу лет положение если и изменилось к лучшему, то ненамного. Понятия охраны природы, чистоты окружающей среды существуют на глухой обочине израильского сознания. Немногочисленные ручьи и речки загажены до такой степени, что приближаться к ним опасно для жизни. Подтверждением тому служит печальная история о тренировавшейся в одном таком водоеме элитной части военно-морских сил. Тренировки эти обернулись онкологическими заболеваниями: то есть количество канцерогенных элементов в этом, с позволения сказать, водоеме сильно превышало количество воды. Или вот для Макабкалы — спортивного праздника — построили лет десять тому назад над Кишоном — тель-авивской речкой — мост, с которого аккуратно навернулась в речку австралийская делегация. Половины из них попросту недосчитались: они в этой речке за считанные минуты растворились, а как выглядели спасшиеся, рассказывать увольте: наше перо не в силах описать это прискорбное зрелище. Увы, это было именно здесь. Лет тридцать тому назад ехали мы ночным поездом из Амстердама в Милан. И вот поутру поезд остановился то ли в Цюрихе, то ли в Женеве — не суть важно. Важно то, что, пробудившись, мы внезапно вспомнили, что в этих краях живет один наш приятель, и — чего только в голову не придет с похмелюги — вознамерились нанести ему сюрпризный визит. Радостно схватив сумку, мы рванулись к двери и… Перед нашим взором раскинулся перрон, обычный железнодорожный перрон. Обычный? В том-то и дело, что, имея все признаки перрона, как то: серый асфальт, фонари, витрины с расписанием поездов, — он сиял девственной, не виданной нами нигде и никогда чистотой. Ей, этой чистоте, могли бы позавидовать операционные лучших клиник мира. Ни клочка бумаги, ни окурка, ни спички, ни билета, ни микроба какого, не говоря уже о бациллах, — ничего, одна только стерильная чистота. Застывшая в воздухе нога наша не осмелилась нарушить это совершенство и, повисев в воздухе, вернулась на сталь тамбурного пола. А уж когда взгляд наш упал на собственное наше мутное в оконном стекле отражение, то мы и вовсе пали духом, ясно осознав, что появление нашей обросшей физиономии и тела в драных джинсах и рубашке вчерашней свежести на этом перроне будет также неуместно, как бумажный стаканчик на сервированном серебром и хрусталем столе парижского ресторана «Максим».

Понуро, как побитая собака, поплелись мы на свое место. И когда содрогнулись вагоны и сдвинулись с места и проклятый перрон этот остался позади, мы собрались было облегченно вздохнуть, но не тут-то было, ибо изумленному взору нашему предстал швейцарский пейзаж. Он был величественен и роскошен. Он выглядел так, как должны были бы выглядеть декорации великого декоратора, которому заказали состряпать нечто величественное и совершенное, с чем он, декоратор, блестяще справился. На ярких зеленых склонах паслись аккуратные коровы, с исключительным чувством пространственной гармонии занимавшие в пейзаже безошибочно выбранные места. На вершинах гор изящно лежали снега. Висевшее в правом верхнем углу нежно-голубого неба розоватое облачко своим размером, характером и текстурой доводило зрелище до умопомрачительного совершенства. После десяти минут остолбенелого смотрения на эту красоту мы ощутили подлое, гадкое, но невыносимое желание открыть окно и — да, читатель, чего уж там строить из себя приличного человека — плюнуть в эту красоту смачным, увесистым плевком. Увы, радостно вспыхнувший животный импульс был немедленно потушен грустным осознанием того, что плевок ляжет в заранее предназначенное для него этой гармонией место.

Такое прискорбное для нас торжество чистоты и порядка продолжалось до самой границы с Италией, но стоило поезду ее пересечь, как сердце наше радостно забилось при виде не совсем ровных и то скученных, то разреженных деревьев, а ликование наше после выхваченной из травы жадным взглядом сигаретной пачки и вовсе описанию не поддается… Да, жизнь зародилась не в дистиллированной воде, а в болоте, но, видит Бог, порой с ностальгией вспоминается нам швейцарский перрон.

Средний израильтянин, выйдя на природу — пикник — или на пляж, не успокоится, пока не засрет все вокруг в радиусе минимум десяти метров. Пластиковые мешки, висящие на деревьях и разноцветными перекати-поле несущиеся по земле, песку, траве, камням, — неотъемлемая часть израильского пейзажа. Обнаружить на асфальте брошенный мешок с мусором (хотя мусорный ящик напротив) —обычное дело. Любая попытка объяснить человеку, что выкидывать окурок в окно автомобиля или обертку от мороженого из окна квартиры предосудительно, в лучшем случае наткнется на недоумевающий взгляд. Чем же можно объяснить эту странную манеру уничтожения собственной среды обитания? Дать вразумительного ответа мы не можем, разве что представить на суд читателя несколько предположений. Первое из них относится к «слепоте» евреев, о которой мы распространялись в главе об искусстве. Визуальной эстетики у евреев нет по причине отсутствия визуального мышления. Им не оскорбительно жить в помойке, ибо они ее попросту не видят. Второе: вечная болезнь израильтян — боязнь прослыть фраером: зачем он понесет мусорный меток к ящику, когда сосед выкидывает его из окна? И наконец, третье: израильтянин попросту не считает все, что находится за границами его квартиры, своим домом. И это самое печальное обстоятельство из всех трех.

Крестоносный дух сильно поддержали четыре военных монашеских ордена, возникших на Святой земле. Некий благочестивый и предприимчивый рыцарь Гуго Пайенский и семеро его товарищей основали орден тамплиеров — для защиты и охраны тех бесчисленных паломников, что притекали на Святую землю и весьма страдали от разбойных нападений всяких шаек по пути к Иерусалиму. В подражание монахам члены ордена давали три обета — бедности, послушания и целомудрия. И надевали поверх лат белую накидку с красным крестом. Эту идею сочетания благочестия с воинской доблестью горячо одобрили церковные власти, и в скором времени обрушились на орден очень ценные дары: участки земли, поместья целые (в Европе) и большие суммы денег. Это те, кто воевать не собирался, таким образом обозначал свое участие в святом мероприятии. Кроме того, имена дарителей упоминались в молитвах, возносимых к небу в монастырях ордена. К обету бедности эти дары имели прямое отношение: очень скоро орден тамплиеров превратился в могучую финансовую организацию, и даже деньги на очередное ополчение давал по­рою в долг под дикие проценты. Вскоре орден занялся торговлей и морскими перевозками паломников. Но воевали члены ордена отменно, ибо только в их рядах существовала хоть какая-то дисциплина.

Подражая тамплиерам, вскоре объединились в орден крестоносцы, занятые устройством приютов — богаделен и госпиталей для паломников. Члены ордена госпитальеров носили поверх лат черный плащ с белым крестом и давали тот же обет — бедности, послушания и целомудрия. У них тоже была в уставе заявлена борьба с мусульманами. Во время всяких рыцарских раздоров, дрязг, интриг и столкновений (протекавших непрерывно с разной степенью накала) оба ордена обвинялись в алчности и гордыне.

Не избежали этих обвинений и два других известных ордена. Мы имеем в виду лазаритов и тевтонцев. В лазариты записывались рыцари, объединенные проказой — она здесь, на Востоке, не щадила никого, даже воителя но славу Божию. Имечко, надо отдать должное этим бедолагам, они подобрали себе со вкусом: в честь Лазаря. Этот парень в древние времена помер, но через четыре дня был воскрешен Иисусом по просьбе его сестер Марии и Марфы. Воскресший Лазарь не замедлил явиться как был — в саване, и вид у него, надо думать, был соответствующий, к тому же Мария заранее предупредила, что «он смердит». Церковь Марии, Марфы и Лазаря, построенная все тем же Берлуцци на развалинах византийской, а также гробница Лазаря находятся на Масличной горе в Иерусалиме. Правда, гробницу узурпировали мусульмане, но к этому надо привыкать.

По слухам, крестоносцы все-таки исхитрились мощи Лазаря умыкнуть во Францию, но дело это темное. Короче, лазариты выглядели в жизни, как их патрон после смерти. Что же касается тевтонцев, то сердцу человека российского, знакомого с русской историей по фильму «Александр Невский», приятно будет узнать, что сам орден был учрежден в церкви Марии в Иерусалиме, как раз около спуска Иегуды Галеви (ведущего к Стене Плача), названного в честь великого поэта. А назван он так потому, что именно здесь неведомый нам крестоносец убил этого незаурядного человека, благодаря которому мы не только имеем счастье наслаждаться его сладостными стихами, но также знаем о хазарах, ибо это он когда-то написал (еще до Гумилева) о них книгу, известную под названием «Кузари».

Но вернемся к тевтонцам. Орден этот, как известно любому человеку, окончил свои дни на дне Чудского озера. А начался здесь, именно здесь. Тевтонцы, не выдержав соперничества с госпитальерами и тамплиерами (а с лазаритами по понятным соображениям соперничать никто не хотел), удалились от центральных городов, сделав местом своего пребывания замок Монфор, который они, в соответствии со своим немецким норовом, назы­вали не Монфор, а Старкенбург. Неподалеку от него находятся развалины другого замка — Шато-де-Руа. Место милое и трогающее романтическую душу, хотя не так уж много сохранилось. Находится он в Верхней Галилее неподалеку от 89-й дороги. Кстати, говоря о чистоте, мы забыли сказать, что именно в период 3-го Крестового похода в уставы рыцарских орденов был внесен пункт, рекомендующий мыться и бриться, чего тогда на континенте не делали. В этом смысле Восток подействовал на Европу положительно.

Орден госпитальеров вскоре перенес свой штаб на остров Родос, а потом на Мальту. Многие отважные члены ордена занялись морским пиратством, и вскоре их резиденция превратилась в огромный невольничий рынок: людей, захваченных на море, продавали в рабство или требовали выкупа. Особенно много пленных евреев выкупала община Венеции, с ней у пиратов наладились прочные торговые отношения: после каждого набега прежде всего в Венецию шел список подлежащих выкупу евреев.

Эта эпоха подарила истории два громких имени, прославленных во множестве легенд, романов, даже песнопений и поэм. Король Ричард Львиное Сердце и султан Саладин.

Английский король Ричард приобрел свое прозвище благодаря выдающейся военной храбрости. Когда он возвращался после битвы в лагерь, гласит легенда, щит его был утыкан стрелами, как подушка — булавками. Его именем матери пугали детей. «Сейчас позову короля Ричарда!» — кричала арабская мать расшалившемуся ребенку. «Ты что, увидел Ричарда?» — спрашивал погонщик остановившегося осла. И жестокость короля была вполне в духе времени. Когда после двух лет осады сдался город Акко, за освобождение двух тысяч защитников крепости Саладин обязался выплатить двести тысяч золотых монет и отпустить всех христианских пленников. Но за назначенные сорок дней он сделать это не успел. По истечении срока Ричард распорядился вывести две тысячи заложников за стены города и обезглавить. А когда он только еще вербовал в Англии свое ополчение, продавая за бесценок замки, деревни и епископские престолы, довелось ему усмирять прямо на месте собранное им воинство. Ибо и в Англии паломники, собравшись, повели себя немедля так же, как везде. «Свое выступление с родины они посрамили ужасным избиением евреев», — меланхолически замечает хронист. Порядок удалось восстановить с большим трудом, уже пролилось много крови.

Про Саладина сложено не меньшее количество легенд, чем про Ричарда Львиное Сердце. И, в частности, одна — о благородстве и великодушии: услышав от своих шпионов, что в бою под Ричардом пал конь, Саладин прислал ему великолепного арабского жеребца. До Саладина все арабские владыки предавались распрям друг с другом с тем же упоением, что и крестоносцы. Став султаном Египта, мудрый Саладин оживил идею мусульманского джихада — священной войны с неверными, и прилив воодушевления в его войске сразу же сказался на победах. Битва при Карней-Хиттин (возле Тверии) принесла Саладину славу великого защитника ислама.

В ночь перед битвой Саладин распорядился поджечь кустарник, проложив его соломой, и от этого угара (ветер дул на лагерь крестоносцев) рыцари и пехотинцы были в состоянии совсем не боевом. Нет ничего проще, чем наглядно представить себе ощущения рыцарей в этот печальный день 4 июля 1187 года. Для этого следует, напустив дыма в хорошо натопленную парную, забраться на верхний полок, навесив на себя бронежилет образца Второй мировой войны, ноги поставить в сковородку, а на голову напялить железное (можно эмалированное) ведро с двумя дырками для глаз (чтобы дым легче проходил внутрь). Через пять, максимум десять минут вам обеспечен персональный Карней-Хиттин в облегченном варианте. А когда первая атака конных рыцарей довольно быстро захлебнулась и они отступили, превратившись в растерянное скопление всадников среди пехотинцев, — исход сражения уже был предрешен. В плен попали иерусалимский король и гроссмейстер ордена тамплиеров. А заодно — и тот зловредный рыцарь Рейнальд, который грабил караваны. Ему Саладин отрубил голову лично.

Говорили, что в день битвы при Карней-Хиттин над рядами европейцев пролетел орел, громко крича: «Горе, горе Иерусалиму!» Судя по тому, что разноязыкие рыцари отлично поняли его слова, этот орел принадлежал к ныне исчезнувшему виду орлов-полиглотов. В этой битве был утрачен Крест Господень, начисто растоптанный лошадьми и разошедшийся потом по миру в виде щепок.

Вскоре войску Саладина сдался Иерусалим — девяносто лет без малого продержались в нем крестоносцы. После город еще несколько раз переходил из рук в руки, но надолго европейцы уже в нем не задерживались.

А имя Саладина стало нарицательным в Европе. Изыскивая средства на очередной поход, церковь обязала каждого христианина уплачивать десятую часть своего дохода на борьбу с неверными, и подать эту окрестил парод «Саладиновой десятиной». Но глупо было бы таким поборам подвергать одних лишь христиан. И вновь историк замечает: «И к этому присоединились еще ужасные мучительства над евреями, из которых выжимали несметные суммы».

Пламенное воодушевление первых лет испарялось из поколения в поколение. Это очень быстро почувствовали крестовые проповедники, которые не только призывали население в поход, но также собирали средства на него. И вскоре те, кто дали крестовый обет сгоряча и повинуясь духу толпы, теперь могли выкупить свой обет за сравнительно небольшие деньги. Воинское счастье крестоносных рыцарей немало состояло еще в том, что и арабские правители непрерывно дрались друг с другом — часто привлекая к этим битвам своих вчерашних врагов. Смертельно враждовали на Святой земле даже купцы — до кровавых стычек доходила торговая ревность мирных негоциантов Генуи и Венеции.

Все это кончилось в 1291 году. Из пылавшего Акко отошел последний корабль с уцелевшими после штурма крестоносцами.

Впрочем, кое-что от Акко осталось, и невозможно не сказать о нем несколько слов, тем более что город этот внесен ЮНЕСКО в список городов-памятников, и скажем сразу — не зря. В финикийские времена (это, если кто не знает, очень давно) здесь уже был порт. Впервые Акко упомянут аж в 1800 году до н. э. Кто только не захватывал этот город! Какие имена, какие люди! Александр Македонский, Александр Янай, Юлий Цезарь, Помпеи, Саладин… А вот Наполеон, наш обожаемый император, взять город не смог. Его сюда не пустил жестокий турок Джаззар-паша. Оставив раненых в Хайфе (их перебили турки), император двинулся дальше. Однако же осталась некая мистическая связь Бонапарта с городом на Кармеле. Начало этой связи относится к 1812 году. Поздней осенью, уже при отступлении, недалеко от Могилева конвой Наполеона был атакован казаками. В ходе боя император остался один. Шпоря коня, несся он по улицам Могилева. Цокот погони становился все громче и громче, и тогда со свойственной ему стремительностью император принял решение. Соскочив с коня, он хлестнул его плеткой и, когда обезумевшее животное исчезло за поворотом, бросился в стоявший рядом дом. В небольшой комнате раскачивался человек с головой, покрытой белой с черными полосами тканью. «Monseur», — прошептал император. Повернувшись, человек приложил палец ко рту… «Monseur…» Человек снова приложил палец ко рту, открыл шкаф, достал такую же накидку, покрыл ею голову Наполеона и жестом указал ему на место рядом с собой. С грохотом распахнулась дверь. «Жиды…» — разочарованно протянул казачий есаул, глядя, как молчаливо раскачиваются две закутанные в талесы фигуры.

Наутро уважаемый могилевский купец Лурье осторожно вывел Бонапарта на дорогу. Слуга купца подвел императору лошадь. «Mersi, cher ami, — с чувством сказал император купцу Лурье и стряхнул перчаткой набежавшую на ресницу слезу. — Мне нечем тебя отблагодарить как следует за твое мужество и благородство. Ты, подобно святому Мартину, спас меня своим плащом. Позволь мне отдать взамен свой…» И с этими словами Бонапарт накинул свой расшитый императорскими фиалками плащ на плечи купца Лурье. «Zai gezund, mein Kaizer, — с чувством промолвил еврей, — Zai gezund und shtark». Император обнял его, а затем вскочил в седло и помчался навстречу Лейпцигу, Фонтенбло, Ватерлоо и острову Святой Елены. Вот такая приключилась некогда история. Внук означенного Лурье, приехав на Святую землю, привез с собой наполеоновский плащ, из которого сделал занавес — парохат к арон кодешу — ящику, где в синагогах хранятся свитки Торы. Сперва императорская шинель украшала арон кодеш синагоги в Старом городе Иерусалима, затем синагоги в квартале Ямин Моше, а затем попала в Хайфу, где сегодня ее можно видеть в хайфском музее… В общем, это было там, но висит это здесь!

Хайфа вообще — отменный живописный город, чем-то отдаленно напоминающий Ниццу: море, порт, Старый город, горы. Помимо шинели императора и музеев, часть которых мы упоминали ранее, его украшают Бахайские сады. Бахай — это, если кто не знает, религия, у которой насчитывается по миру миллионов пять приверженцев, а центр — именно что здесь. Зародилась она в XIX веке в иранском городе Шираз, где некий человек по имени Сеид Али-Мухаммад получил Божественное откровение и, назвавшись Бабом (посредником), основал новую религию единобожия и взаимной веротерпимости. Место он выбрал для этого неудачное, ибо персидские шииты, как сейчас, так и тогда, веротерпимость понимали совершенно однозначно, что и не замедлили доказать, расстреляв бедного Баба на центральной площади Тебриза.

После гибели основателя его идеи широко развил человек, звали которого Мирза Хусейн Али. Он тоже получил Божественное откровение и ревностно принялся за дело. Объявив своими предшественниками всех — Авраама, Моисея, Будду, Заратустру, Иисуса, Магомета, — сам он назвался Бахауллой («Божья слава»). Безнаказанным это, конечно, не осталось, и бедняга много лет мыкался по тюрьмам Багдада, Стамбула и других городов, пока не оказался в Акко (тоже, разумеется, в тюрьме). А выйдя на свободу, здесь остался жить и написал священную книгу бахаев «Китаб-и-Агдас».

Умер он в 1892 году. Его наследник и преемник Абдул Баха перевез останки основателя религии Баба в Хайфу и захоронил в построенной на склоне Кармеля усыпальнице, а вскорости и сам там упокоился. Вокруг этого культового сооружения были разбиты великолепные сады, которые ЮНЕСКО включило в список мирового культурного наследия. И тут же располагается Международный центр бахаизма, и архив, и Всемирный дом справедливости. А в Акко сохранился дом Бахауллы (с ним самим, поскольку похоронен он в одной из комнат), и дом этот тоже состоит в списке мирового наследия. Так что, когда говорят об Израиле как святой земле трех монотеистических религий, то это верно не совсем: на самом деле — четырех.

Мы отвлеклись от Акко — города, который взять не удалось Наполеону. А если бы он взял его, то без сомнения пришел бы в восторг от рыцарских залов, под потолками которых висят колонии летучих мышей. Утверждают, что первым готическим зданием в мире был дворец госпитальеров — вот он, пожалуйста, так же как и тронный зал Ричарда Львиное Сердце. Здесь, в его дворце (и даже зал известен), был устроен прием в честь Марко Поло. Короче, все исключительно романтично, впечатляюще и вообще. А еще в Акко есть турецкие бани, и мечеть Эль-Джаззар, и роскошный постоялый двор Хан-Аль-Умдан, и много других достопримечательностей, вроде могилы безрукого и безногого генерала Каферелли или гробницы основателя секты дервишей Али Нур ад-Дина.

Здесь, среди всего этого великолепия, проходит ежегодный Аккский фестиваль альтернативного театра. А еще здесь есть рынок с арабской музыкой, сластями и прочей экзотикой, а также море, яхты, забегаловки с вкусной рыбой, креветками и салатами — короче, не следует туристу пропустить этот полный очарования город — столицу Ричарда Львиное Сердце. А сам Ричард уплыл в Европу из Атлита — замка чуть южнее Хайфы. Это была здоровенная — самая большая в королевстве крестоносцев — крепость: в ней обитало аж четыре тысячи человек. В 1291 году последние защитники ее уплыли на Кипр. Сегодня здесь функционирует Музей нелегальной иммиграции, который не имеет никакого отношения к той эпохе.

Крестовые походы крепко потрясли Европу. О многих сотнях тысяч павших вспоминали только их родные. Лаконично и словами точными подвел итог авторитетнейший исследователь той эпохи историк Рансимен: «…Крестовые походы были трагическим и разрушительным эпизодом… Там было много отваги и мало чести, много набожности и мало понимания. Высокие идеалы пятнались жестокостью и жадностью…» Однако же за честь кровопролитного двухвекового предприятия, которое по результатам оказалось зряшным, ревностно иступились другие историки, договорившись до того, что время этого повального безумия весьма обогатило знание, искусство и мировоззрение Европы, даже как-то повлияло на эпоху Возрождения. Бог им судья, этим историкам, пусть с ними разбирается муза Клио, мы давайте лучше обратимся к тем руинам, что остались от десятков замков-крепостей, сооруженных на Святой земле за время этого нашествия.

Перечислять их все — дело долгое, на которое мы, люди ленивые и безответственные, просто не способны. А если не способны, то зачем от нас этого ожидать? Но поскольку чувство долга (пусть и в минимальном выражении) нам все-таки не чуждо, мы упомянем те объекты, которые произвели наибольшее впечатление на нашу, и без того переполненную лишней информацией, голову.

Итак, это, разумеется, Кейсария — аж целый город; об Акко мы уже говорили. Иерусалим, конечно: там, куда ни плюнь, за редким исключением попадешь именно в эту эпоху; Яффо, Циппори, Цфат, ну и так далее. Описывать всё, поверьте, сил нет! Ну разве что пару слов о крепости Бельведер, что есть не что иное, как Прекрасный вид — и то правда. Израильтяне зовут ее Кохав-а-Ярден — то бишь Звезда Иордана. Находится она на высоте пятисот пятидесяти метров над долиной Иордана. Разрушили ее арабы в 1220 году от страха, что крестоносцы вернутся. Сюда при случае не вредно заехать, ибо все это весьма грандиозно, впечатляюще и способно привести туриста в экстатическое состояние. Об остальном расскажет экскурсовод.

Не менее впечатляюща крепость Калаат-Нимрод. Выстроил ее знаменитый библейский охотник Нимрод, а что по стилю она относится к Средневековью, это ничего не значит.

В этой крепости есть все, что нужно нормальному туристу: и стены, и замок, и подземный ход, и внушительный список завоевателей, включая монголов, и посетителей, включая Марка Твена — это было, кстати, единственное место в стране, произведшее на него мало-мальски приличное впечатление. Но самое главное, тут есть истории и легенды. И самая таинственная, ужасная и прекрасная из них — это история о секте ашишин и ее главе Горном Старце.

Имя Горного Старца наводило ужас на сильных мира сего далеко за пределами Ближнего Востока, ибо рука Старца была ох какой длинной, и никакие крепости и замки, как бы ни были они неприступны, ни в какой точке Европы (какой удаленной и труднодоступной она бы ни была) не могли спасти человека (каким бы могуществом и силой он ни обладал) от этой руки. Да, именно так. Именно здесь, в этом замке (а на самом деле — в том, который стоял по соседству, но, к сожалению, в 1157 году был сметен с лица земли отрядами Нур ад-Дина)… так вот, именно этот замок (а что еще сказать, если тот разрушили?) служил штаб-квартирой уже упомянутой выше секты ашишин, а если говорить по-русски — секты гашишников.

Существующее в европейских (французском, английском) языках слово «assassin» («убийца») своим происхождением обязано именно этим симпатичным людям. Собственно, как раз они были отцами-основателями, а лучше сказать — прародителями современного террора, его тактики, стратегии, а также методов вербовки и воспитания террористов. Гашишники принадлежали (господи, ну ничего не изменилось!) к радикальному крылу шиитского ислама. Члены секты отличались исключительной дисциплиной. Деятельность их была окутана темной завесой тайны. Никто и нигде в мире не мог быть уверен, что человек, стоящий рядом с ним, будь то купец, рыцарь или священник, — на самом деле не является асасином, ибо во имя достижения цели они имели право идти на все, даже на смену вероисповедания. Орудием убийства был кинжал. Судьба самого убийцы значения не имела, они были готовы на смерть, даже жаждали ее, а удар кинжалом превращал убийство в ритуальное жертвоприношение. Каким же образом достигал Старец безоговорочного послушания и абсолютной веры своих солдат? А очень просто: идеологическая обработка плюс наркотики. Накачанный ими (некоторые исследователи считают, что это был не только гашиш, но и опиум, делающий человека невосприимчивым к холоду и боли) член секты попадал в как бы рай, где его ждали изысканные яства и обольстительные гурии, готовые выполнить любое его желание. Потом его оттуда уводили или уносили, и в себя он приходил в другом уже месте, полный восхищенной памяти о рае. Что делало этих людей марионетками, абсолютно безразличными к своему земному существованию. Принимая у себя Ричарда Львиное Сердце, Горный Старец на десерт угостил его демонстрацией покорности своих солдат. По его знаку один за другим они кончали с собой, покуда Ричард не попросил Старца прекратить это чудовищное представление.

Главу закончим мы все той же, исполненной взволнованного чувства фразой: это было здесь! (А точнее — чуть ниже и поближе к Баниасу, о котором мы рассказывали ранее.)

Глава 29

Время, как это принято на Востоке, тянулось медленно. Кругом была трахома, взятки, жара и прочие прелести восточной жизни. Несмотря на это, евреи из разных стран приезжали и, осев на Святой земле, прозябали в разной степени нищеты и общей мизерабелыюсти, кое-как кормясь на деньги, высылаемые евреями из Европы. Так оно все и шло, покуда не наступила вторая половина XIX века.

К тому времени положение евреев в разных европейских странах стало улучшаться. Начало этому положил Наполеон, отменивший множество ограничений для французских евреев. Благодарность их была неописуема: в честь императора слагались гимны, исполнявшиеся прямо в синагогах. И евреи очень быстро обнаружили, что помимо Библии с Талмудом существуют и другие культурные ценности (конечно, меньшего масштаба, но все-таки), в результате чего, согласно крылатому выражению одного известного реформатора, процесс пошел, и имя ему было — эмансипация.

Как мы уже упоминали, евреи, уверовав в прогресс, заодно и горячо полюбив культуру тех народов, среди которых они проживали, превращались в ужас каких патриотов. Народы же, несколько ошарашенные проявлением энергичной еврейской любви и патриотизма, по большей части шарахались в сторону, но им это не помогало: евреи любили их еще больше. Однако же среди новых мечтаний, которыми бурлили евреи, замелькала и идея о возвращении в Сион. Собственно, это была очень старая идея, но в той исторической ситуации она казалась очень свежей. Одна беда: для ее осуществления нужны были большие деньги, а их не было. Ни у ревнителей идеи, сидевших в Европе, ни у тех, кто уже сидел в Сионе. Поэтому евреи занялись своим любимым делом, а именно — поиском денег.

Деньги и евреи, евреи и деньги — слова эти в коллективном сознании человечества неотделимы друг от друга.

И хотя, ежели честно признаться, мы уверены, что французы, голландцы, немцы, украинцы, американцы, китайцы и т.д. — относятся к деньгам точь-в-точь как евреи, избегать этой темы в книжке, евреям посвященной, было бы не совсем разумно. Мы и не станем избегать ее, но будем кратки, ибо, к сожалению, нам платят не построчно.

Начнем с того, что никакая другая тема (кроме любви, разумеется) так не банальна, как деньги, и ни в какой другой области жизни не наблюдается столь редкое единодушие. Скажешь, бывало, «Бах», а тебе в ответ поджатые губы, которые непременно сложатся в восторженное «О!» при слове «Мадонна», или, к примеру, ты ему: «брюнетка», а он только языком цокает и томно «блондинка» шепчет; ты ему: «Толстой», а он бровь насупит и резко так: «Достоевский». Но если человек услышал «миллион» — евро, фунтов, долларов, шекелей, рублей даже, — реакция будет одинакова, ибо деньги любят все, в любой валюте (предпочтительно - в твердой) и любом количестве (предпочтительно - большом).

*

*

При наличии денег, свободных и немереных, жизнь исключительно упрощается. Об этом даже говорить неловко. Но это с одной стороны. А с другой – усложняется. Потому что немалое количество акул с зубами не меньше ваших только и ждут удобного момента, чтобы вцепиться в ваше беззащитное горло. Словом, богатые тоже плачут, и на то у них немало причин.

Двадцатый век был назван «веком Эйнштейна» (во всяком случае, по версии журнала «Time»). При всем своем уважении к этому длинноволосому человеку, мы считаем, что настоящим героем XX века стал «маленький человек». Ибо впервые в истории ему стало доступно то, что ранее было достижимо лишь для высших классов.

Сегодня практически любой человек может себе позволить увидеть мир. Да, богатый может летать в Рим на уикэнд первым классом три раза в неделю и три раза в день обедать в лучшем ресторане города, а бедный, экономя но грошику в день три года подряд, полетит туда в консервной банке дешевого чартера и есть будет спагетти в рабочей забегаловке. Да, наш миллионер будет спать на шелковых простынях отеля на Виа Венето, а бедняк — на продавленной кровати ночлежки у вокзала Термини, но совершенно одинаково будут даны им обоим тусклая зелень реки, полинялая охра дворцов и нежная голубизна неба. И равным образом дарованы будут таинственное мерцание мозаик Святой Цецилии, головокружительный комикс, развернутый на потолке Сикстинской капеллы, и вихрем мраморных складок застывший экстаз святой Терезы. И конечный вопрос — лишь в одном: степень наслаждения, которое способен получить каждый из двух героев этой страницы. А что касается ресторанов, то, будучи людьми с известным опытом, заметим лишь одно: нам приходилось отведывать деликатесы великих шеф-поваров — и это было прекрасно, но отнюдь не меньшее наслаждение получали мы за столом Жанны Меценгендлер и Полины Айбиндер, Жени Гилат и Нонны Лукиной, Мирры Хермони и Елены Рабинер, Исаака Рубинштейна и Жанны Гандельсман, Нины Мишурис и Ривки Фишер. (Если судьба сведет вас с кем-нибудь из них — не отказывайтесь от приглашения на ужин.) И наконец, сколько наслаждения мы получаем за столом друг у друга!

А вот одна забавная и, право же, поучительная история. Дело было в 1948 году в Нью-Йорке. В одном из итальянских ресторанов за столиком сидели три человека. Двое — израильтяне: будущий легендарный мэр Иерусалима Тедди Коллек и Эфраим Ильин — промышленник, меломан, меценат. Напротив них высилась фигура одного из самых могущественных людей не только Нью-Йорка, но и всех Соединенных Штатов. Его имя произносилось шепотом: хозяин жизни и смерти. Ни один ящик ни в одном порту Америки не мог быть погружен на корабль без согласия этого человека. А израильтянам нужны были ящики, причем с оружием, ибо задыхалась, погибала без оружия только что родившаяся страна. А этот человек легко мог сделать так, чтобы оружие, не проходя таможню, попало на корабли.

С интересом рассматривал великий гангстер двух незнакомых ему прежде представителей человеческой фауны. Он спрашивал, а они рассказывали ему о белых городах и золотых песках, об аромате апельсиновых плантаций и о розовых горах, о веселых мужчинах и прекрасных женщинах. И конечно, гангстер задавал точные вопросы, а они правдиво отвечали, что многого у них нет, а если честно, то почти ничего нет и много чего нужно, но в особенности — оружие, а деньги они достанут… Они много пили в тот вечер, и что-то произошло за тем столом, искра какая-то пробежала, а может быть, хозяин жизни и смерти позволил себе расслабиться и крепко набраться в компании этих двух молодых людей, которых ему больше не придется встретить и которые, как подсказывали ему опыт и интуиция, ничем не были ему опасны. Скорее всего, тот пьяный разговор был сродни разговору в тамбуре вагона с незнакомым попутчиком, когда наружу без страха, что этим воспользуются, и без опаски, что это напомнят, выходят самые темные, горькие, заветные слова.

И произошло неожиданное: большое лицо хозяина американских портов пришло в движение. Оно было медленным, ибо непривычные к такой работе лицевые мускулы затруднялись ее производить. А когда тяжелые складки кожи траурно опустились вниз, а кудлатые брови выстроились печальным домиком, то из темных, как сицилийские маслины, глаз одна за другой полились слезы. Они катились по черно-синим складкам щек и, обходя широкий тяжелый подбородок, падали на розовую шелковую рубашку. Потрясенные израильтяне молча слушали сдавленные рыдания, глядя на темное пятно, расплывающееся на розовом шелке. Оцепенело следили они за тем, как, отрыдавшись, гангстер полез в карман, достал платок, утер мокрое лицо и громко высморкал большой покрасневший нос. Потом он сунул платок в карман и поднял на них жалобные собачьи глаза.

«У меня есть абсолютно все, что я хочу, — сказал он, разведя в стороны костистые кисти рук. — Я могу купить все, что пожелаю. Понимаете? Все. Я испытал в своей жизни все, кроме одного… — И, беспомощно уронив руки на скатерть, повторил: — Кроме одного. Понимаете, — его голос дрогнул, — я никогда не любил. Никого. Никогда. Я не знаю, что это такое. Я готов заплатить любые деньги, чтобы испытать это. Поймите. Я многое видел. Я знаю, что нет ничего острее, безумнее и прекраснее, чем любовь, но я… Я много раз пытался, и у меня никогда ничего не получалось. — Он снова достал платок. — Я самый, понимаете, самый несчастный человек в мире…»

Мы услышали эту историю через шестьдесят лет после того, как она произошла. Тедди — великого строителя Иерусалима — уже нет на свете. А Эфраим — вот он, пьет с нами водку и печет блины. Он хорошо знает, что такое деньги. Как любой человек, собственным трудом сколотивший свои миллионы, он знает им цену, и поэтому мы склонны доверять его суждениям, и в частности — тому, что две самые важные в жизни вещи — дружба и любовь — за деньги не покупаются. А если покупаются, то и называются они по-другому. И когда Эфраим, бывавший и миллионером, и нищим, сколачивавший капиталы, терявший их и снова взлетавший на вершину финансового благополучия, на вопрос, сколько денег нужно ему для счастья, отвечает: ровно столько, сколько есть в кармане, — мы верим ему, ибо он знает, о чем говорит. К сожалению, немногие способны разделить эту точку зрения, а жаль — счастливых людей было бы больше. А еще не преминем упомянуть: в возрасте девяноста пяти лет он пережил бурный, но, увы, короткий роман с одной тридцатилетней особой и сейчас чудовищно расстраивается оттого, что он закончился, — счастливый человек!

Да, чтоб не забыть: оружие в Израиль прибыло.

Глава 30

Теперь вернемся мы к евреям, которые ищут деньги, и вспомним жизнеутверждающую песню нашей молодости с замечательным припевом:

Смеялись евреи или нет, нам неизвестно. Скорее всего — нет. Но вот хотеть они хотели и искать они искали. И результат не заставил себя ждать. Они их таки нашли. И не где-нибудь, а у самого знаменитого богача XIX века. Что тут произошло, какая муха укусила барона Эдмона де Ротшильда — тайна сия велика есть, но влип он в сионистское дело по самые уши.

Все началось с того, что Ротшильд дал слабинку, поддавшись на речи некоего Иосифа Фейнберга, который клянчил деньги на свой поселок Ришон ле-Цион. А коготок увяз — всей птичке пропасть. Барон и пропал. Сперва Ришон, потом Зихрон-Яаков, Биньямина, Пардес-Хана, Гиват-Ада… И не просто деньги он давал: его волновало и заботило абсолютно все, касавшееся того, что Эдмон де Ротшильд любовно называл «мои колонии».

Кстати, именно при участии Ротшильда родилась блестящая  идея, как евреям в очередной раз обмануть Господа Бога, или, другими словами, — и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Ибо по прошествии шести лет после того, как деньги, посеянные бароном в сухую землю Палестины, стали прорастать деревьями, овощами и фруктами, раввины заявили, что посевы и все другие работы следует немедленно остановить, так как наступает год «шмиты», когда земля должна отдыхать. И ни помыслом, ни тем паче делом нельзя мешать этому. А тот печальный факт, что все усохнет, ну так ежели Господь не повелит, то не усохнет. Барон пытался было что-то лепетать, но разве кто-нибудь его услышал? Хотя слушали и даже вежливо ответили: любой, кто поспособствует нарушению «шмиты», будет отлучен от иудаизма. Но на то барон и был гением, чтобы решать нерешаемые вопросы. Он поговорил с великим религиозным авторитетом рабби Исааком Эльхананом из Ковно, и тот издал постановление о том, что еврею свою землю в этот год обрабатывать нельзя, а чужую — можно. После чего всю землю тут же продали арабам. Но конечно, не всерьез, а понарошку, и не насовсем, а на год. И евреи снова стали трудиться как пчелки, но уже на временно чужой и разрешенной для труда земле. Этот гениальный ход находит себе применение и сегодня: на каждый Песах, дабы Бога не прогневать, весь государственный запас пшеницы и всего столь же запретного на эти дни продается специальному арабу, а через неделю выкупается.

Эдмон де Ротшильд вложил в эту землю миллионы и миллионы денег, свой творческий гений, обширную душу, незаурядный ум, а потом и себя самого. Он похоронен в Зихрон-Яакове.

Меж тем, пока барон метал деньги в Палестину, в Европе тоже не дремали. В Германии евреев немножко громили, в Российской империи тоже, а во Франции вдобавок ко всему осудили офицера Генерального штаба Дрейфуса. За шпионаж, что повлекло за собой чуть ли не гражданскую войну. Большинство французов Дрейфуса осуждали. Не потому, что он был шпионом, а потому — что евреем. Их называли антидрейфусары. Но были и оригиналы, которые за Дрейфуса вступились — мол, не виноват он. Крик поднялся страшный. Больше всего шуму наделал Эмиль Золя, который, опубликовав знаменитую статью «Я обвиняю», удрал от народного и правительственного гнева за границу. На всякий случай.

Для тех, кто не в курсе: бедняга Дрейфус был чист, как слеза младенца. Это было известно с самого начала, но выяснилось потом. Впрочем, что бы там ни было и несмотря на всю поднятую шумиху, дело Дрейфуса не стоит преувеличивать: оно было не более чем экзотической пряностью во французском консоме, которое весело булькало на ярко горящем огне belle epoque — прекрасной эпохи. Недавно введенное освещение превратило метафору «город огней» в реальность. Париж веселился. Пенилось золотистое шампанское в хрустальных бокалах знаменитого ресторана «Максим». В танцевальных залах Монмартра взлетала к потолку подброшенная новомодным канканом кружевная пена нижних юбок. Ренуар заселил бульвары своими кошечками. Скользящими пассажами Дебюсси рассыпались струи фонтанов и порхали на сцене Гран-опера кружевные балеринки Дега. До Катастрофы, до удушающих газов, до изувеченных тел еще оставалось время, но все равно, словно предчувствуя неизбежный конец, торопясь дожить, дочувствовать, довеселиться, бенгальским огнем полыхал последний акт прекрасной эпохи.

Однако, разумеется, были люди чужие, как говорится, на этом празднике жизни. В первую очередь — те, кто его обеспечивал. Те, кто добывал уголь и выплавлял сталь, те, кто работал по шестнадцать часов в сутки, чтобы дама высшего света (или полусвета) могла закутать свои нежные плечи в кисейную шаль, чтобы не оскудевал роскошный стол, чтобы было из чего строить элегантные особняки, чтобы в достатке были мрамор и дерево для стильной мебели. И тех сюда, конечно, отнесем, кто это создавал: строил, резал, готовил, шил. А еще были негры, индусы, китайцы — не люди, а живые механизмы для работы. И наконец, были евреи. Среди них случались те, кто снимал пенки этого кипящего праздника (все те же Ротшильды, к примеру), чье богатство и власть вызывали зависть и ненависть. И была огромная масса нищих, задушенных чертой оседлости евреев на огромных просторах Российской империи.

И вот в Европе нашлись два человека, озаботившиеся участью тех, кого судьба обошла. У них было довольно много общего: происхождение, родной язык. Они оба были видными, вполне импозантными брюнетами, оба имели склонность к писательству, и оба были обладателями роскошных черных бород. Только бороды их были очень непохожи. В то время как в гармонии с широкой, распростертой во все стороны округлой бородой Мозес Мордехай Леви (больше известный под именем Карл Маркс) мечтал о счастье всего человечества (за исключением вредоносной буржуазии), обладатель прямоугольной, односторонне ориентированной бороды ограничился исключительно евреями. Теодор Герцль, либеральный австрийский журналист (и драматург-комедиограф) еврейского происхождения был так потрясен процессом Дрейфуса, что с пылом и энтузиазмом занялся еврейскими делами. А точнее — убедительно оформил вековые смутные мечтания: написал свою знаменитую книгу «Еврейское государство».

Книжка эта (в смысле литературных достоинств — так себе) произвела исключительно большое впечатление на евреев. Что еще раз подтвердило, кстати, неопровержимый факт, что качество литературы и степень ее влияния на общество никакой связи между собой не имеют (вспомним, будь он неладен, «Манифест коммунистической партии»). В этой своей книге Герцль додумался до мысли, что поскольку шансов на спокойное существование евреев среди всех цивилизованных народов нет и не предвидится, то лучше им по доброй воле уносить ноги в собственное государство, где мешать евреям жить будут только сами евреи. Книга сыграла в деле создания Израиля ту же роль, что газета «Искра» — в деле революции. Или почти такую же. В общем, мы имеем в виду, что пожар разгорелся знатный. Так как и в том и в другом случае дрова были сухими, и даже очень.

Евреи сразу стали шумно и активно делиться на сионистов и антисионистов. То есть на тех, кто хотел жить пусть в маленькой, но отдельной квартире, и тех, кто предпочитал коммунальную, не обращая внимания на то, что люди, жившие в той квартире, считали ее отдельной, причем своей.

Короче, все было на мази, оставалось только обрести ту самую маленькую отдельную квартиру. Место, которое, по мнению евреев, и было этой квартирой, находилось на восточном побережье Средиземного моря и называлось у турок, которые им правили, Южной Сирией. Евреи называли это место Эрец-Исраэль, а всему остальному миру оно было известно под именем Палестины. Населяли его разные люди: арабы-мусульмане, арабы-христиане, черкесы, друзы, евреи, армяне. Общим числом четыреста с лишним тысяч душ. Жили как жили, и тут из Европы потянулись тоненькой струйкой безумные ревнители безумной идеи австрийского журналиста.

Заметим на полях, что и до Герцля (и задолго) люди самые различные писали о необходимости еврейского государства. И отнюдь не от любви к евреям, а совсем наоборот — чтобы избавить остальное человечество от странного докучливого населения. Полковник Пестель, знаменитый декабрист, заботясь о счастливом будущем России, о евреях тоже не забыл. Его ужасно раздражала их национальная особость, и, мечтая о «совершенном обрусении» всех народов империи, он и евреям горячо советовал себя переменить и стать такими же, как все. Но смутно понимая, что такое невозможно, предложил и вариант их выселения. Нет, не изгнания, а всех собрать и в Палестине учинить «особенное еврейское государство». А чтобы эти два с лишком миллиона тихо и удачно до земли еврейской добрели, он даже войско предложил им выделить — для безопасности в неблизком переходе.

Да, идея возвращения в Сион существовала и до Герцля, даже термин «сионизм» — и тот явился раньше (его придумал русский еврей Натан Бирнбаум), но именно Герцль, этот респектабельный австрийский еврей, оказался человеком, в котором совесть, безрассудство, сострадание, упрямство и благородство сплавились в амальгаму, необходимую для того, чтоб запустить идею в действие.

*

*

И до Герцля евреи восходили в землю Израиля, основывали поселения: Нетах-Тиква в 1881 году, Ришон ле-Цион в 1862 году, Реховот и Хедера в 1890 году. Они осушали болота, сажали деревья, но при этом особого раздражения не вызывали, ибо воспринимались в качестве подданных Османской империи, как и все прочие.

Меж тем Герцль носился по всему миру, воспаленно рекламируя свою горячую идею. Слушатели — турецкий султан, римский папа, германский кайзер, те же Ротшильды — слушали и кивали головой, но не сверху вниз, а справа налево. Однако вдохновенное упрямство Герцля приносило и плоды: к делу подключился миллионер барон Гирш, и в 1897 году была создана Сионистская организация США. А главное, его идея (как по другому поводу заметил обладатель широкой бороды), попав в еврейские массы, начала становиться материальной силой. Герцль без устали созывал сионистские конгрессы, первый из которых произошел в Базеле в 1897 году.

Воодушевленные евреи принялись скупать в Палестине земли. В основном закупками ведал Еврейский национальный фонд, который был создан на 5-м Сионистском конгрессе в 1901 году. Народу приезжало все больше и больше. Правда, в США ехало намного больше. Этак раз в сорок с гаком. Погромы в России весьма способствовали бегству из империи куда глаза глядят, и среди беженцев находились люди, глаза которых смотрели на Восток.

Меж тем Герцль от забот о будущем еврейского народа надорвался и помер — совсем не старым человеком, сорока четырех лет от роду. Многие выдающиеся люди оставили свои воспоминания о Теодоре Герцле, но мы приведем слова лишь одного из них, писателя скептичного, умного и, кстати, напрочь отвергавшего сионизм еврея, которого звали Стефан Цвейг: «Это был первый человек всемирно-исторического масштаба, с которым я столкнулся в жизни, — разумеется, еще не ведая, какой невероятный поворот призвана совершить эта личность в судьбе еврейского народа и в истории нашего времени». Перед своей безвременной смертью Герцль сказал: «В Базеле я создал еврейское государство» — и оказался совершенно прав.

Что же до мест, где Герцль останавливался, будучи в Палестине, то они либо не сохранились, либо мало впе­чатляют, либо нам неизвестны. Поэтому мы ничего о них не сообщаем. Хотя о перевозе его праха в Иерусалим есть замечательная подлинная история.

В конце сороковых годов, когда уже существовало государство, некий крупный и ответственный чиновник Министерства иностранных дел (имя его мы не помним, ибо и не знали никогда, — пусть будет Рафи Блех), волнуясь, позвонил в Вену какому-то очень важному лицу. Просил он разрешения перевезти в Израиль останки Теодора Герцля, пояснив, что это был великий человек, предрекший возвращение евреев на святую историческую родину.

—    Пожалуйста, — ответил равнодушно некто важный. — Забирайте.

Это безразличие повергло в ужас ответственного чиновника Рафи Блеха.

– Вы не понимаете, — принялся объяснять он важному лицу, — я говорю о человеке и мыслителе, который основал, по сути, наше государство задолго до его возникновения…

– Тем более везите его к себе, — недоуменно отвечало важное лицо.

Но Рафи Блех уже не мог остановиться, пламенно крича о сионизме и величии того, чей прах обязан был покоиться в Израиле. И важное лицо насторожилось.

— Но пришлите письменный запрос, — ответило оно.

Запрос был послан, разумеется, и не прошло и полугода, как прилетела заветная бумага. В ней было написано: «Разрешается Теодору Герцлю перевезти в Израиль прах и кости Рафаила Блеха».

А теперь мы должны назвать имя другого человека, без которого существование Израиля было бы невозможным, ибо этот человек совершил поистине ни с чем не сравнимый подвиг: дал народу язык. До него, до Элиезера Перельмана, родившегося в Белоруссии в местечке Лужки и известного каждому жителю Израиля под именем Бен-Иегуда, евреи говорили на самых разных языках. Иврит был только языком молитв — святым языком.

Бен-Иегуда, приехавший в 1881 году в Иерусалим, сделал невероятное: благодаря ему две тысячи лет спавший летаргическим сном иврит ожил. Его сын Итомар, родившийся в 1882 году, стал первым в современной истории человеком, для которого иврит был родным языком. Но ошибкой будет думать, будто хоть какое-нибудь дело, направленное на благо евреям, проходит без ожесточенного сопротивления с их же собственной стороны. Все добрые дела Бен-Иегуды, а среди них — создание первого и мире словаря иврита, первого иврит-русского словаря, первой школы на иврите, газеты и многого-многого другого, были достаточно отомщены. Ортодоксальные евреи, полагая оживление иврита наглым кощунством, оговорили бедного реформатора перед турецкими властями, которые засадили бедолагу в тюрьму, из которой он вышел, харкая кровью, и быстро зачах. А иврит расцвел пышным цветом и стал настоящим живым, быстро меняющимся языком: на нем можно шутить, рассказывать анекдоты, ругаться.

При этом вся его структура и характер неразрывно связаны с Библией, и фраза типа «Прыгай в койку, блядь!» на иврите прозвучит: «Взойди на ложе, блудница». При всей своей бедности (а по словарному запасу он не может сравниться ни с русским, ни с английским) иврит обладает одним удивительным качеством: при переводе на него иноязычный текст не только теряет (что естественно) что-то, но приобретает странный, дополнительный смысл, проявляющий глубоко таящиеся в нем библейские архетипы.

Именем Бен-Иегуды названы главные улицы израильских городов, но вот там, где он жил, на улице Хабаши, дом 11, — нет мемориальной доски. Точнее, есть рамка, где она должна была бы быть. Всякий раз, когда ее восстанавливают, ортодоксы, до сегодняшнего дня ненавидящие Бен-Иегуду смертной ненавистью, ее разбивают. Если учесть, что помер Бен-Иегуда в 1922 году, то приходится признать, что ненависть эта носит уже поистине эпический характер. Дом Бен-Иегуды совсем рядом с домами Тихо и раввина Кука, и все они ходили друг к другу в гости.

Глава 31

Покуда Герцль закладывал идейные основы и покуда Бен-Иегуда осовременивал иврит, народу в стране становилось все больше и больше. Вслед за евреями и христианами стала расти, привлеченная новыми рабочими местами, мусульманская иммиграция. Появлялись все новые и новые еврейские поселения.

*

*

Короче, все были счастливы под турецкой властью, где чай, кофе, рахат-лукум и бакшиш легко решали все проблемы, и все, ну почти все, было хорошо, пока, как водится, не стало плохо. Началась Первая мировая воина, в результате которой произошли два события.

Первое — Палестина перешла под власть британской короны. Второе — появилось Национальное арабское движение. За первое ответственность несет сэр Эдмунд Генри Хайман виконт Меджид и Фелкстон, будущий лорд Мегидо генерал Алленби, а за второе — английский офицер, писатель и археолог Томас Эдвард Лоуренс, больше известный под именем Лоуренс Аравийский.

Алленби обессмертил себя (по крайней мере, в израильской истории) центральной улицей в Тель-Авиве и несколькими улицами в других городах, джентльменским обхождением (как и подобает англичанину-аристократу) и прелестнейшей историей о капитуляции Иерусалима.

Дело было так. Одиннадцатого декабря 1917 года генерал Алленби принял капитуляцию и ключи от Иерусалима у мэра города Аль-Хусейни. Это был его первый визит в Иерусалим, причем, заметьте, в качестве победителя. До него этот город посещали разные важные персоны, государственные деятели и даже царствующие особы, среди них — кайзер Германии Вильгельм II (который с усами). Так вот, для въезда кайзера в Старый город рядом с Яффскими воротами снесли кусок стены (на том месте, где сейчас въезд для автомобилей), и кайзер въехал через это варварство на белом жеребце. А может, и не на белом и, может, — не жеребце, но лошадь была, это точно. Алленби же, подъехав к воротам, спешился и, сказав: «Как же я могу въезжать в этот город, когда был до меня Некто, вошедший в этот город пешком?» — прошествовал внутрь.

Сравнивая поведение этих двух людей, мы однозначно можем прийти к выводу, что победа англичан над германцами была победой духа английской учтивости и хорошего воспитания над тевтонской грубостью и полным отсутствием такта. Иерусалимцы этой истории не забыли, да и как можно такое забыть?

Теперь о дне капитуляции. Турецкие войска оставили город без боя, и мэр города в сопровождении подобающей свиты, вооружившись белом флагом, отправился сдаваться. В это же самое время некий английский офицер отправил своего повара отловить курицу. Существует версия, что повар был отправлен за яйцами, но это не суть важно, так как курица и яйца — это почти одно и то же. Увидев повара, мэр со товарищи немедленно капитулировали, о чем повар отправился докладывать своему офицеру. Офицер резонно заявил, что рядовой принимать капитуляцию не уполномочен, и велел ему задержать депутацию до своего прибытия. Повар отправился вдогонку за мэром, и вскоре мэр сдался офицеру.

Произошло это там, где сегодня, неподалеку от Центральной автобусной станции, находится площадь Алленби с соответствующим памятником. Однако поставлен там памятник по ошибке, ибо эта капитуляция не засчиталась, поскольку начальник офицера, полковник Бэйтли, велел ключи вернуть и отправился забирать их сам. Только он забрал, как откуда ни возьмись появился бригадир Уотсон, и все началось сначала. На этот раз сдаваться пришлось на улице Яффо около здания, где раньше располагался госпиталь Шаарей Цедек, а теперь — Управление израильского радиовещания. В общем, мэр сдался еще раз. Но на этом дело не кончилось, потому что появился генерал-майор Шиа. Ему торжественно сдавались у башни Давида в Старом городе, ну и наконец, в последний раз ключи вручили самому Алленби. Удивляться этой истории не надо: в Иерусалиме, как мы уже неоднократно отмечали, одно и то же событие, как правило, происходит в разных местах.

Кстати, о местах. Если вы собираетесь в Иерусалим и у вас водятся в кармане денежки, то мы с большим чувством порекомендуем остановиться в одном из самых старых отелей города, который называется «American colony». Не потому, что он суперроскошный, а потому, что это один из редко встречающихся в мире отелей со своей душой. В нем все подлинное, настоящее, в том числе и призраки постояльцев, вот уже полтора века обитающие в его патио, коридорах, ресторанах, барах и комнатах.

В этом отеле останавливались люди, чьи имена заставят не чуждого истории и культуры человека ощутить нечто такое… В общем, мы не знаем, как это «нечто такое» определить словами, но имена и призраки людей, бывавших тут, вас непременно заставят это «нечто» ощутить непременно. Да сами посудите: барон Устинов (дед сэра Питера Устинова) и сам сэр Питер, Уинстон Черчилль, Грэм Грин, императрица Эфиопии, Марк Шагал, Джон Ле Карре, Ингрид Бергман, Джорджио Армани, Сельма Лагерлеф…

Но есть среди всех этих достойных имен одно имя, которое заставляет биться сердце чуть-чуть сильнее. Оно овеяно песчаными бурями и легендами, мистикой и славой… Мало можно назвать людей, которым удалось то, что удалось ему, Лоуренсу Аравийскому: повлиять на ход истории — без него она потекла бы по-другому.

Английский разведчик, свободно говоривший по-арабски и одевавшийся, как араб, он был первым европейским человеком, которому поверили недоверчивые и надменные шейхи разных племен. Как будто дух своей неукротимой авантюрной энергии сумел он передать этим неспешным людям, оживив в их памяти времена великого победоносного халифата. Мы упоминаем его кратко, ибо он о себе сам изрядно много написал. Но это он, именно он привел к тому, что аморфная, лишенная чувства истории и времени арабская масса начала структурироваться в отдельные народы.

Глава 32

Первая мировая война, как известно, началась в 1914 году. А в 1909 году на приморских песках недалеко от древнего Яффо был заложен самый знаменитый, самый главный новый еврейский город Тель-Авив.

Какая связь? — спросите вы. Никакой, ответим мы. Но как-то надо было нам начать…

Когда мы тридцать лет назад увидели Тель-Авив, с нами приключился культурный шок. Да, именно что шок. Помните, как однажды знаменитую Ваганову спросили: «Отчего питерский балет как ни крути, а все же лучше московского?» — «Но ведь мои девочки, когда идут на занятия, идут мимо архитектуры, — пожала роскошными плечами балерина, — а мимо чего они ходят в Москве?»

Так вот, на наш тогдашний взгляд, балета в Тель-Авиве не могло быть никакого, ибо по сравнению с Тель-Авивом вся зачуханная одесская Молдаванка — это не Молдаванка, а Тадж-Махал, умноженный на Парфенон. Перед нашими глазами мельтешило скопище безобразных картонных коробок, и с негодованием отвели мы свой взор от этого пластического непотребства. Но прошли годы, и то ли катаракта приключилась, то ли изменился уровень притязаний, то ли мы уже и сами далеко не те, что прежде, но сегодня Тель-Авив ласкает нам и душу, и сердце, и глаз, и желудок.

Отношения с городами складываются по-разному. Для того чтобы влюбиться в Венецию, достаточно одной минуты, для Брюгге — часа, для Парижа — дня. Рим — более сложный орешек, здесь нужно пару месяцев (зато на всю жизнь.) На то, чтобы почувствовать, принять и полюбить Тель-Авив, ушло у нас двадцать лет. Мы научились ценить и любить этот непоседливый, вечно меняющийся город с веселым нравом, легкой душой и безалаберным характером. Мы обожаем его архитектурные безобразия начала прошлого века, способные вызвать аллергию у любого поклонника Урании. (Вообще-то нам известно, что Урания — муза астрономии, а не архитектуры. Но как звать музу архитектуры, нам выяснить не удалось, и мы вписали Уранию, поскольку у нее в руках циркуль, а циркуль, по нашему мнению, архитектору подходит больше, чем лира или балетные тапочки.)

Как возникали эти архитектурные перлы, поведал нам удивительный человек Габи Цифрони, который знал всех и вся в этом мире, а в Тель-Авиве и подавно. Через рукопожатие Габи мы с легкостью (всего в одно, максимум два касания) дотягивались до таких людей, как король Георг, Жаботинский, Эйнштейн, Стравинский, — всех не перечислишь. А произошло это не потому (или не только потому), что был он известным журналистом, в течение чуть ли не полувека корреспондентом «Дейли телеграф», а также редактором нескольких израильских газет, а потому, что история Тель-Авива — это история самого Габи, который плоть от плоти этого города — рос и жил вместе с ним.

*

*

В 1911 году Дов Кравцов, еврей из Одессы, открыл в Тель-Авиве первую пекарню. Итак, налицо были евреи, которые хотели есть хлеб, и хлеб самый разный: большие круглые серые хлебы, южные французские булочки, пышные халы, трудовой черный хлеб.

Каким же образом хлеб попадал к покупателям? Может, они ходили его покупать к Кравцову? Боже упаси! С чего бы им самим ходить за хлебом? Им не надо было этого делать, потому что хлеб приносили к ним домой. И разносил его Габи. Так он познакомился с Жаботинским, матушка которого жила напротив гимназии. Получая от Габи хлеб, Жаботинский, слыша звонок, доносившийся из гимназии, уважительно говорил мальчишке: «Господин мой, не опоздайте».

Габи — редкая птица в израильской журналистике — связал себя с движением Жаботинского. «Отчего ты не ешь арбуз, Габи?» — как-то на одном из приемов заботливо спросил его легендарный мэр Хайфы Абу Хуши. «Он для меня слишком красный», — последовал незамедлительный ответ. Но ему, единственному из правых, все прощала левая кодла, правившая и в политике, и в экономике, и в культуре, — за веселость и легкость его характера, такую же, как у города, в котором он вырос.

В те далекие сказочные времена мэр города — еще одна легенда — Меир Дизенгоф объезжал свои владения на лошади. Владения, по правде сказать, были небольшими, всего несколько улиц: бульвар Ротшильда, где в восточном конце его — там, где сейчас Филармония и театр Габима, — находился основной магнит городской общественной жизни — киоск с газированной водой; улица Герцля, где по вечерам можно было встретить весь город; кусочек улицы Лиленблюм; кусочек Ахад-ха-Ама, и все. Дизенгоф, уроженец Бессарабии, бывший одессит, бывший народник, отучившийся в Париже на инженера-химика, был одним из основателей города, и все, что в нем происходило, касалось его лично. Причем настолько, что, встречая поутру Габи с его буханками, знавшего все, что происходит в городе, Дизенгоф с пристрастием расспрашивал мальчишку: не видел ли он, кто выходил из дома госпожи X, и не был ли замечен Z у дома, где живет госпожа Y. А что? Если и впрямь хочешь быть хорошим градоначальником, отцом, заботящимся о своих детях, то нужно быть в курсе всех их дел. Времена были настолько патриархальные, что до 1928 года в Тель-Авиве вообще не было муниципалитета: Дизенгоф правил, судил и рядил из своего дома, который стоял и стоит на бульваре Ротшильда под номером 16. Именно здесь, в этом доме, 14 мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил создание государства Израиль. Сегодня в этом здании находится музей Танаха.

Однажды в начале двадцатых годов у этого дома ранним весенним утром появилась странная пара. Пузатый, средних лет еврей в картузе, рядом с ним женщина в платке, расшитом красными розами, и велосипед, на котором висели чайники — двести семнадцать штук, чтобы быть точными.

По их требованию сторож разбудил мэра города. Дизенгоф натянул халат и вышел на балкон.

Слева от него красным арбузом выкатывалось из-за белых песков солнце. Справа от него утренний бриз морщил синюю простыню Средиземного моря. Перед ним темно-зеленые конусы кипарисов длинными голубыми тенями расчерчивали белые дома Тель-Авива.

А под балконом стоял средних лет еврей в картузе с женой в цветастом платке и велосипедом, на котором висело двести семнадцать чайников…

…Ах, как хорошо жил еврей Гилель Казарновский в своем замечательном городе Одессе! Ах, как он жил! Если бы половина, вы слышите, если бы половина того, что имел Казарновский, была у нас с вами, то хватило бы ее на беспечную и беззаботную жизнь не только нам, но родственникам нашим (и вашим), и друзьям, и знакомым. Но случилась революция, пришли в Одессу красные комиссары, и все, что осталось у бывшего богача, а ныне гражданина РСФСР Гилеля Казарновского, — это двести семнадцать чайников, которые заказал он у жестянщика на Привозе и, спросив разрешения у революционных властей, отбыл с ними, женой и велосипедом в Турцию, дабы, продав эти самые чайники на базарах Стамбула, поправить свое бедственное материальное положение.

Продавать он их, однако, не стал, а вместе с женой, велосипедом и двумястами семнадцатью чайниками погрузился на пароход, который на самом рассвете прибыл в порт Яффо, и вот теперь, не прошло двух часов по прибытии на Святую землю, будь она благословенна, стоит он, Гилель Казарновский, с женой, велосипедом и чайниками перед лицом самого мэра города Тель-Авива, господином Меиром Дизенгофом — да продлит Господь его годы до ста двадцати, — и ему есть что сказать.

Выслушав Казарновского, Дизенгоф послал за инженером города Иегудой Магидовичем, а тот послал за недавно прибывшим из Венгрии инженером Арпегудом, а тот послал за недавно прибывшим из Праги умельцем на все руки Пресовским (который, по слухам, имел какое-то отношение к строительству). И через несколько часов мэр Дизенгоф на лошади, пешие Магидович, Арпегуд и Пресовский, а также Гилель Казарновский с женой, велосипедом и чайниками (общим числом двести семнадцать) стояли на строившейся тогда улице Алленби — там, где в нее должна была воткнуться будущая улица Пинскер. В результате беседы, состоявшейся в тот день между вышеперечисленными лицами, прямая улица Алленби, вместо того чтобы продолжить свой плавный ход к морю, неожиданно сделала резкий поворот налево и уткнулась в море на несколько сот метров ближе к Яффо, чем это предполагалось по плану.

А вся причина была в том, что каждый из двухсот семнадцати чайников, висевших на велосипеде Гилеля Казарновского, имел не одно дно, а два, между которых уместились шестьдесят две тысячи золотых рублей (чего по нынешнему курсу хватило бы для беззаботной жизни если не всем вашим и нашим знакомым и родственникам, то нам с вами точно). И эти деньги возжелал Гилель Казарновский употребить на строительство роскошного казино, ибо слышал он на рассвете в Яффском порту, будто задумали строить англичане вдоль моря дорогу из Яффо (куда они, англичане, прибывают) в Хайфу (к которой они, англичане, имеют сентимент по причине изящной культурной жизни и хорошего климата).

И было ему, Казарновскому, озарение, что необходимо на этой дороге выстроить казино, да такое, что ни один турист, офицер и джентльмен не сможет удержаться от соблазна зайти в это роскошное заведение.

И выслушав это, сказал Дизенгоф свое знаменитое слово: «Отрежь!»

И отрезал Магидович запроектированный участок, повернул его в сторону Яффо и повелел Арпегуду с Пресовским строить на берегу Средиземного моря дворец Фортуны.

Не имея большого (а точнее — не имея никакого) опыта в строительстве, Арпегуд с Пресовским строили на всякий случай с тысячекратным запасом прочности, отчего стены казино, будучи толщиной в три метра, скорее напоминали стены средневековой крепости.

Как вы уже, наверное, догадались, из затеи Казарновского ничего не вышло. Казино в этом здании так и не открыли, и даже кафе, которое ютилось в этом чудовищном шедевре творческих усилий Арпегуда и Пресовского, прогорало год за годом, пока не закрылось в 1926 году насовсем. С тех пор здание стояло пустым. Жена Казарновского вскорости померла, а его самого, потерявшего в этой авантюре все свои капиталы, Дизенгоф пристроил швейцаром в гостинице на улице Шабази.

В 1933 году в Палестине высадился десант сбежавших из Германии выкормышей Баухауса. Это они, обуянные модернистскими идеями функциональности и простоты, в корне изменили характер застройки Тель-Авива, чем более полувека спустя неслыханно унизили иерусалимцев, которые все это время с высоты своей трехтысячелетней истории пренебрежительно смотрели на курьез, не имевший за спиной даже ста лет. Решение ЮНЕСКО о предоставлении Тель-Авиву, городу с самой большой концентрацией зданий Баухауса в мире, статуса города-музея (которого Иерусалим не имеет), нанесло апломбу иерусалимцев оглушительный удар.

Именно эти молодые, уверенные в себе выходцы из Германии безапелляционно заявили, что закрывающее вид на море неуклюжее здание казино никак не вписывается в современные представления об эстетике градостроительства, и здание было решено снести.

О намеченном взрыве казино Казарновский прочел в газете. Толпы любопытных тель-авивцев явились поглазеть на небывалое до той поры зрелище. Среди них на веранде отеля «Пальго» стоял Казарновский, постаревший, но все еще импозантный, с кольцами седых волос, выбивающихся из-под фирменной фуражки швейцара.

Раздался взрыв, и все огромное здание, на какое-то мгновение зависнув в воздухе, медленно осело, оставив в небе гигантский шар золотой пыли. А когда отзвучало эхо взрыва, когда утихли восторженные крики зевак и осела пыль, то стоявшие на террасе отеля люди увидели лежавшего на спине человека. Фуражка с надписью «Отель "Гольд"» лежала рядом. Его правая рука вцепилась в пуговицу воротника, будто пытаясь сорвать его, а в невидящих, устремленных в синее тель-авивское небо глазах отражалось огромное здание казино…

Грустная история…

Они порой приключаются в Тель-Авиве, но сколько бы их ни было, не они выражают суть этого легкого города. Зачем же, спросите, мы ее рассказали, грустную историю об одесском богаче и его двухстах семнадцати чайниках и, что совсем уж нонсенс — в книге, претендующей быть путеводителем, — о здании, которого больше нет? Ну, во-первых, потому что это, как нам кажется, хорошая история, хорошую историю грех не рассказать, а во-вторых, то, что мы слышим, обусловлено тем, что не слышно, а то, что мы видим, — тем, что не видно. Этой глубокой и загадочной мыслью мы тоже сочли нужным поделиться с читателем.

А теперь вернемся к Тель-Авиву. Не надо думать, что он застраивался совсем хаотично. У него был Генеральный план застройки, который по просьбе Дизенгофа составил Патрик Гадес, шотландец, сионист, уверенный, что шотландцы есть не больше и не меньше, как потомки одного из колен Израилевых. В Палестину он попал вместе с Алленби и здесь остался.

До того как заняться Тель-Авивом, Гадес спроектировал университет на горе Скопус в Иерусалиме, а также Национальную библиотеку, которая своим видом вызвала волнения арабов, уверенных, что евреи строят крепость. «В каком-то смысле они были правы, — философически заметил Габи Цифрони, — ибо библиотека и есть истинная еврейская крепость».

Но наличие плана, составленного Гадесом (который, кстати, впоследствии получил признание в качестве одного из первых в мире экологов), отнюдь не означало, что этот план должен исполняться: наличие плана — это одно, а строительство — совсем другое. Так, например, своим появлением на свет улица Бренер обязана некому Хайману, еврею из Чикаго, который в 1921 году пожелал построить на Алленби точную копию некоего знаменитого дома в Чикаго. Маленькая неувязка заключалась в том, что в Чикаго этот дом был угловым, а участок, предназначенный для строительства, располагался в середине квартала. Вопрос был решен прибывшим сюда мэром Дизенгофом. «Отрежь», — сказал он свою коронную фразу главному инженеру, и инженер отрезал. Так появилась улица Бренер.

В 1921 году некий Ландау, еврей из Варшавы, в ожидании парохода на Яффо гулял по Триесту. Его эстетическое чувство было до такой степени приятно возбуждено видом огромного величественного здания, что он позвал фотографа запечатлеть это чудо архитектурного искусства. Прибыв в Тель-Авив, он пригласил к себе архитектора Александра Леви (москвича по рождению, в дальнейшем вернувшегося на родину и навсегда в ней пропавшего). «Выстрой мне такое», — сказал Ландау, любовно показывая фотографию. «Такое? — пролепетал Леви. — Точь-в-точь?» — «В миниатюре», — поморщился Ландау недогадливости архитектора Леви. И стоит с тех пор на улице Алленби под номером 11 уменьшенная копия Австрийского Адмиралтейства в Триесте.

Но основным количеством своих ранних архитектурных безумств обязан Тель-Авив уже упоминавшемуся нами Иегуде Магидовичу. Этот предприимчивый малый перед тем, как слинять из Одессы, прихватил с собой из архива тамошнего муниципалитета двести проектов. Эти проекты являли собой копии вилл Итальянской и Французской Ривьеры с поправками на одесский вкус. Сегодня, воплощенные в Тель-Авиве (с поправкой на еврейский вкус), эти шедевры архитектурного воляпюка являются предметом гордости и нежных чувств горожан, украшая улицы Монтефиори, Алленби, Нахлат Беньямин и другие улочки неподалеку от бульвара Ротшильда, и находятся под охраной государства, как и шедевры Баухауса. Кстати, первый баухаусовский дом на столбах находится все на том же бульваре Ротшильда под номером 84.

С ранних лет Тель-Авив был и остался до сегодняшнего дня городом кафе, каждое из которых имеет свое лицо, характер и клиентуру, хотя надо сказать, что человек, впервые открывший здесь кафе — американский еврей Розенфельд, — поначалу подвергся обструкции и поношениям. «Мы приехали сюда строить страну, а не сидеть в кафе!» — кричали ему его будущие клиенты.

А первый рынок был построен в тогдашнем конце Тель-Авива на улице Ахад-ха-Ама недалеко от гимназии «Герцлия», и до сегодняшнего дня там можно видеть остатки рыночных лавок. Открытие рынка в 1912 году сопровождалось принятием закона, согласно которому торговать там людям, не владеющим ивритом, было запрещено. А поскольку в Тель-Авиве тех лет все говорили исключительно по-русски, в город срочно привезли знающих пирит евреев из Йемена; так появился Йеменитский Квартал. Долгое время Тель-Авив был городом семейным: Все знали друг друга, двери в домах не запирались. Переход Тель-Авива в статус настоящего города можно отнести к 1931 году, когда в нем была зафиксирована первая кража. Это историческое событие произошло около дома номер 22 на бульваре Ротшильда, где у жены мэра города — Цины был украден кошелек. В свое время Бен-Гурион сказал, что евреи станут нормальным народом, когда у них появятся свои воры и проститутки. Со времени произнесения сей глубоко философической фразы израильтяне преуспели в этом наилучшим образом, по в отличие от остальных народов, знают, где и когда началось их шествие по этому славному пути.

Сегодня Тель-Авив с прилегающими к нему городами-спутниками, такими как Рамат-Ган, Гиватаим, Яффо, Холон, Бат-Ям, Кирьят-Оно, слились в один мегаполис, являющийся самым большим городом Израиля. В нем есть все, что положено большому столичному городу: роскошные магазины, дорогущие рестораны, небоскребы, приморский бульвар с шикарными отелями; есть промышленные зоны, есть район (около старой автобусной станции), где живут иностранные рабочие и где негров, филиппинцев, колумбийцев, таиландцев и украинцев много больше, чем израильтян; есть театры, музеи (среди тех, о которых мы еще не упоминали, настоятельно рекомендуем посетить музей Диаспоры, расположенный в кампусе Тель-Авивского университета), концертные залы, стадионы, клубы, дискотеки.

Тель-Авив самодостаточный город, и с большой долей справедливости можно сказать, что его населяют не израильтяне, а тель-авивцы — особая нация и особый народ. Это город, в котором жизнь не затихает ни на минуту, и в котором в два-три часа ночи есть районы, где вам ни за что не удастся припарковать автомобиль и найти свободное место, чтобы пропустить стаканчик-другой. Это город, который меняется с такой скоростью, что, если ты не бывал там пару лет, тебе трудно будет его узнать. Но это и город, в котором скрываются реликты того самого, «маленького Тель-Авива», которые и посейчас пробуждают в деловых, легкомысленных, живущих сегодняшним днем жителях Тель-Авива столь несвойственные им на первый взгляд ностальгические сентименты. Это белые переулки района Неве-Цедек и смешные кренделя Магидовича, это переполненные рабочим людом, пропахшие запахом клея, опилок и краски улицы района Флорентин. В этом районе и сейчас можно найти пивные, где хозяин, старый польский еврей, поставит на стол самодельную квашеную капусту, фаршированную рыбу, малосольные огурцы, селедку собственного посола. И обтянутые морщинистой кожей ревматические пальцы донесут, не расплескав (ну разве что чуть-чуть), до синих губ стакан неизменной водки «Люксусова», и пивная пена будет растекаться лужицей по клетчатой клеенке под неторопливые разговоры таких же старых, как сам хозяин, клиентов. Их молодость прошла в кафе, за столиками которых рождалась новая литература, а страсти кипели так, будто настаивались на вине и водке в сопровождении кровавых бифштексов, а не под «хивьюну» — жареную картошку с газированной водой ценой в один грош.

Тель-Авив меняется на глазах и будет меняться, такова уж его природа. Постепенно исчезнут наши любимые пивные в квартале Флорентин, изменятся лавки на рынке Кармель, на месте одних домов появятся другие, и только одно останется неизменным - море. Здесь, вдыхая все тот же соленый воздух, слыша все то же никогда не меняющееся шуршание волн, мы хотим признаться в любви к этому суматошному, безалаберному городу и в легкой тоске по тому маленькому, трогательному, задиристому, радостному Тель-Авиву, на чьих улицах подымали белую пыль быстрые ноги мальчишки, вся жизнь которого была тогда впереди, - нашего доброго приятеля Габи Цифрони.

Глава 33

Делить людей можно по-разному: на поклонников Толстого и поклонников Достоевского, на вегетарианцев и мясоедов, на тех, кто любит футбол, и тех, кто его не выносит, на тех, кто млеет от Кобзона, и тех, кого от него тошнит.

*

А также на тех, кто кладбища не любит и побаивается, и тех, кто   испытывает к ним определенное влечение, для чего даже существует специальный термин — тафофилия.

Для нас кладбище является не только местом, наводящим на пустые мысли философического свойства, но в первую очередь — обителью истории, культуры и памяти, всего того, без чего жизнь человека теряет всякий смысл.

Есть кладбища, глубоко волнующие нашу душу. Это могут быть кладбища знаменитые, населенные всем известными обитателями, такие как Новодевичье в Москве и Литераторские мостки в Петербурге, Пер-Лашез и Монмартрское кладбище в Париже, Сан-Микеле в Венеции, генуэзское кладбище или еврейское кладбище в Праге. Это могут быть кладбища, связанные с нашей собственной жизнью: Востряковское в Москве, Преображенское в Петербурге и Гиват-Шауль в Иерусалиме. Это могут быть кладбища, мало известные широкой публике, такие как лютеранское кладбище в Ницце, где похоронен Герцен и где не раз мы распивали бутылку его любимого шампанского, или русское кладбище на окраине этого прелестного города, заросшее репейниками и сорняками, — энциклопедия русского дворянства. И наконец, это могут быть кладбища, без всякой на то очевидной причины притягивающие к себе — как, например, в Изборске или кладбище отцов-основателей на склоне горы в Рош-Пине.

Израиль представляет собой достойный объект для тафофила: в Иерусалиме — кладбище на Масличной горе, захоронения мамелюков Саладина в парке Независимости, могила Артура Рубинштейна в лесу под Иерусалимом, первое кладбище на улице Трумпельдор и Тель-Авиве, где похоронены все who is who этого города, некрополь Бейт-Шеарим, о котором мы упоминали ранее, и много других достойных посещения мест, типа могилы Вейцмана (знаменитого ученого и первого президента государства Израиль) в Реховоте или могилы Бен-Гуриона в киббуце Сде-Бокер в Негеве. Однако следует отметить, что одним из наиболее впечатляющих и интересных кладбищ Израиля является кладбище киббуца Кинерет недалеко от берега одноименного озера.

Центральной фигурой этого давно уже туристического объекта является умершая в 1931 году сорока лет от роду уроженка России, классик израильской литературы поэтесса Рахель, в трогательных стихах воспевшая сей водный резервуар, переводившая на иврит Ахматову, Пушкина, Есенина, в определенном смысле femme fatale, любовниками которой были славнейшие люди той эпохи. На могиле (трогательная деталь) в специальном ящичке лежит книга ее стихов: берите и читайте.

Здесь, среди вечнозеленых деревьев, в листве которых мелькают пташки, покоятся: автор самых любимых в Израиле песен Номи Шемер, наставник Карла Маркса и знаменитый немецкий сионист Моше Гесс и прочие незаурядные люди, посвятившие свою жизнь созданию страны, а сегодня известные молодому поколению исключительно по названиям улиц: Борухов, Каценельсон, Сиркин…

И именно здесь, на этом кладбище, похоронен человек, без которого не возник бы самый знаменитый в мире институт израильской жизни — киббуц. Давид Аарон Гордон родился в городе Троянове в России в 1856 году. Был управляющим имения барона Гинзбурга, но затем, всей душой впитав учение графа Толстого, приехал в 1904 году в Палестину и развил заветное учение в то, что получило название религии труда. Именно они — идеалы святости физического труда, близости к земле, общего дела, равенства и воплощения личности через коллектив — легли в основу идеологии киббуцного движения. До последнего своего дня Гордон не просто оставался верен своим идеалам, он поступал в соответствии с ними. Он умер в первом израильском киббуце Дгания в 1922 году.

Здесь совсем рядом расположена «Хацер Кинерет» — первая учебная сельскохозяйственная ферма, заложенная в 1908 году; примитивные каменные здания утопают в зелени. А когда они строились, тут росло всего лишь одно дерево. Здесь в сохранившихся первых бараках других киббуцов можно отдаленно ощутить условия, в которых добровольно жили люди, без которых никогда не возникла бы эта страна.

Конечно, жизнь была тяжелой не только для них. По дороге на Кирьят-Шмона, в долине Хулы, стоит ферма Дубровина — русского крестьянина, принявшего иудаизм и прибывшего в Палестину в 1906 году. Этот огромный, здоровенный, доживший до 104 лет в полном телесном и душевном здравии человек основал крепкое и большое хозяйство. Он похоронил трех своих сыновей, мужа дочери, еще нескольких близких — место, где они поселились, было в самом центре болот, которые они осушили. Сегодня мало кто в состоянии поверить тому, что можно жить в таких условиях. Шок, полученный от встречи с действительностью столетней давности, можно смягчить обедом в недурном ресторане, находящемся в одном из строений фермы.

Именно киббуцы были авангардом возрождения страны. Люди там работали с утра до поздней ночи, и работа была смыслом всей жизни, ее радостью и счастьем. Они осушали болота (эвкалипты появились много позже, а первопроходцы копали длинные канавы для стока болотной воды), они рыли колодцы и заставляли плодоносить каменистую землю, они сажали леса, а вскоре выходцы из киббуцов составили костяк будущей Армии обороны Израиля. И если когда-либо на земле воплощалась мечта человека о равенстве, то это было здесь, на этой земле. Все было общим: одежда, еда и даже дети. Равные права предполагали и равные обязанности. Министр — член киббуца, возвращаясь после заседания правительства, шел на общую кухню мыть посуду. Старикам не нужно было тревожиться о старости — они были окружены заботой и уходом. Дети получали образование в школах, где работали лучшие учителя страны. Они учились в университетах за счет киббуцов. Если ребенок имел склонность к музыке, то он занимался у лучшего музыканта страны. В киббуцах основывались музеи, и посещение многих из них, таких, к примеру, как в киббуцах Барам, Азорея, Ашдод-Ям, Яд-Мордехай, не будет зря потерянным временем.

Однако все блага (они явились далеко не сразу), в изобилии сыпавшиеся на головы киббуцников, обусловливались не только самоотверженным трудом, но и решением общего собрания. Нашему доброму приятелю, уроженцу Америки художнику Ицхаку Гринфельду такое общее собрание великодушно выделило один день в неделю для занятий непроизводительным, далеким от земли трудом — живописью. Коллектив — высшая власть — ведал всей, включая мелочи, жизнью киббуца. И коллективным было все в этой жизни, даже еда — киббуцник не мог и помыслить выпить чашку кофе в одиночестве, даже омовение тела в душе после работы и перед ней было актом сплоченности. И лишь минимальная часть жизни (занятие любовью, например) была с разрешения общего собрания укрыта от участия в ней всего коллектива.

На кладбище Кинерет вы увидите много могил, даты на которых свидетельствуют о чрезвычайной краткости жизни тех людей, чьи имена написаны на надгробиях. Их безжалостно косила болотная лихорадка, разные другие болезни, их убивали арабы. Но и велик был (во много раз больше, чем в среднем по стране) процент самоубийств. Люди не выдерживали столкновения своей идеологии со своим же человеческим характером.

Да, люди — странные животные. Одиночество — одно из самых страшных состояний человека. И от него избавиться, быть частью чего-то большего, чем ты сам, - большой соблазн и большое счастье. Сливаться в едином порыве и в одном строю. Приобщиться к общему духу и единой цели. Общая радость, общая боль, общее дело. Разделенная радость — дважды радость. Разделенное горе — половина горя. И конечно же — обязательна высокая цель. Стоящая того, чтобы отдать за нее все, включая жизнь.

Только не надо думать, что мы иронизируем. Совсем нет. Большие дела действительно вершатся сообща. Но коллектив — любой — не терпит выхода за установленные рамки. И у человека, который по тем или иным причинам не в состоянии принять их, нет иного выхода, как с коллективом расстаться. Это непросто, это тяжело, но это возможно. А безвыходная, гибельная ситуация возникает, когда человек не в состоянии полностью раствориться в коллективе — и не может без него существовать. И тут не остается ничего, кроме петли, прыжка в ночную воду озера или другого способа уйти из этой жизни. Подобные трагедии были такой же составляющей феномена, именуемого киббуцом, как и оглушительные успехи, процветание и неоценимый вклад в дело построения сионизма в одной отдельно взятой стране.

Однако самой большой, самой грандиозной задачей, стоявшей перед киббуцами в частности и перед сионизмом вообще, было создание нового еврея. Создание нового человека есть цель любого революционного движения, и в этом сионизм ничем от них не отличался. На смену галутному — навек испуганному, низкорослому, подслеповатому, юркому — еврею, чьи занятия со времен Средневековья ограничивались ремесленной, финансовой и интеллектуальной деятельностью, должен был прийти сильный, отважный, никого и ничего не боящийся человек, для которого физический труд был делом чести. И тут (как, впрочем, в большинстве поставленных задач) сионизм преуспел. Прибывающие из Европы мелкие торговцы, музыканты, врачи, маклеры и литераторы обнаруживали, что привычные ценности здесь оказались несостоятельны. Что уважением пользуется не тот, кто богаче. Что умение доить корову ценится выше умения рассчитывать траектории планет, а киббуцные шорты значат больше, чем костюм от лучшего парижского кутюрье. Эти новые евреи скакали на лошадях не хуже, а порой и лучше арабов. Попадали в цель на скаку не хуже черкесов. Находили дорогу в пустыне не хуже бедуинов. А отвагой и бесшабашной удалью превосходили и тех, и других, и третьих. Они заставляли плодоносить камни и цвести пустыню. Они прокладывали дороги. Они были веселы и неутомимы. И ни перед кем не гнули спину и не склоняли голову.

За эту поразительную перемену облика галутного еврея наступила неизбежная расплата. Любимый нами поэт Игорь Иртеньев однажды проницательно заметил:

Тут мы лучше предоставим слово одному из мудрейших людей нашего времени — раввину Адину Штайнзальцу (выше мы уже о нем писали, если помните): «Основатели Израиля мечтали создать здесь новый тип человека… Этот человек, унаследовав духовное величие прошлого, должен был приобрести черты, которых, по мнению евреев, ему прежде всего не хватало, — физическую силу, прямоту, умение сражаться, и сражаться хорошо, способность жить оседлой жизнью в своей стране… И они преуспели. По правде говоря, даже чересчур преуспели… Появилось поколение, у которого есть масса превосходных качеств. Но до чего же оно странное! Черты, которые считались типично еврейскими, — гибкость ума, утонченность, обширные знания, самокритичность — качества, которые были частью нашей сути, исчезли».

Нет, в первом поколении союз Спарты с Афинами, говоря высоким стилем, еще имел кое-какое место. Еще полыхали в киббуцной столовой после тяжкого рабочего дня дискуссии об Анри Бергсоне, Достоевском, Гуссерле и Эйнштейне. Но на смену этому великому поколению идеалистов-фанатиков, давших стране ее лучших людей, могущих составить гордость любого народа и любой эпохи, пришло поколение, в цветовой гамме которого все отчетливее проявлялся серый оттенок, — поколение инерции, а его сменило поколение разумных прагматиков.

Да, они работали (с восьми до пяти), но никакая идея не могла заставить их проработать лишнюю минуту. Реализованная мечта о равенстве и общем счастье лопнула, погорела экономически (в первую очередь), идеологически и практически. Проиграв на бирже общественные денежки (было такое в 90-х годах), киббуцы начали приватизироваться. Идеи равенства, почвы, святости физического труда скатились до того, что школа (школа!) сделалась оазисом невежества. Должно быть, потому, что цель образования — все та же, что описана чуть выше: вырастить еврея нового, в том виде, как он дожил до сегодняшнего дня, — здоровым, сильным, смелым, но… (И далее смотри по тексту Адина Штайнзальца.) Конечно, несмотря на все усилия образования, там и сям попадаются выродки, знающие, кто такой Кант, читающие Кафку и могущие отличить Баха от Стравинского.

Блистательный киббуцный эксперимент пришел к концу. Но мечта о равенстве и братстве будет жить всегда. И сегодня время от времени чудаки пытаются возродить киббуцную идею в ее первозданном виде. Чудаки наподобие российских анархистов, в начале века основавших киббуц Бейт а-Шита. Большинство из них имело привычку ночевать на деревьях. Почему бы и нет? И многие, очень многие из них покончили самоубийством. Вряд ли сегодняшним идеалистам удастся выжить в эпоху победившего капитализма, на смену которой движется (упаси Господь) эпоха ислама. Но сама мечта не исчезнет.

Глава 34

Улица Шенкин в Тель-Авиве — это не просто улица, это символ. По емкости этого символа ее можно сравнить с бульваром Монпарнас начала XX века в Париже, Сохо в Лондоне, Гринвич-Виллидж в Нью-Йорке, но с одним отличием: на Шенкин погуще концентрация единомышленников и острее накал предпочтений.

Люди, принадлежащие кругу, а точнее — касте Шенкин, почти наверняка понятия не имеют, в честь кого названа эта улица, и сам вопрос об этом их бы удивил. Мы, если честно, тоже не знали, но полюбопытствовали, и уже в этом одно из наших отличий: история — тем паче сионистская — вне пределов интереса улицы Шенкин. Ибо Шенкин — это тусовка, самодостаточная тусовка, живущая сегодняшним днем. Шенкин устанавливает моду на сленг, одежду, еду, образ жизни и образ мыслей.

По пятницам эта улица (имени Менахема Шенкина, выпускника Одесского университета, в 1906 году взошедшего в землю Израиля, бывшего одним из основателей Тель-Авива и погибшего в автомобильной катастрофе в 1924 году) забита фланирующей толпой. Часть этой толпы составляет молодняк, а часть — пожилая публика из других городов страны, приехавшая приобщиться к элите. Шенкин видит и ощущает себя как авангардный отряд современности, местное отделение международного собрания нонконформистов, где нет эллина и иудея, есть только противники глобализма, милитаризма, капитализма и тому подобной мерзости. Подавляющее большинство из них — выходцы из состоятельных семей ашкеназийского — «белого» — происхождения, и поскольку проблемы повседневного существования созданы не для них, то остается озаботиться тематикой высокого свойства. Связь между благополучием и тонкой душевной организацией была в свое время отмечена Прустом, который на вопрос, отчего его герои все больше герцогини и маркизы и почему он не пишет о трудовом народе, резонно заметил, что его интересуют тончайшие движения души, а для того, чтобы они появились, человека не должны заботить деньги и вопросы повседневного существования.

Конечно же, как и любой символ, Шенкин не ограничен протяженностью улицы и примыкающими к ней переулками, его духовное пространство — гораздо шире, но тем не менее раз уж это символ, то и будем им пользоваться. Как мы уже заметили выше, помимо высокой моды во всех ее проявлениях (от философии до ресторана) круг интересов Шенкин составляют вопросы гуманизма и справедливости. Однако примечательно, что сферой приложения мыслительных усилий в этой области являются отнюдь не беспомощные старики, не дети, живущие за чертой бедности, не безработные или больные и уж тем более — не жертвы терактов. Шенкин озабочен исключительно судьбой палестинцев и, если копнуть глубже, самим правом государства Израиль на существование. Здесь зародилось движение за отказ служить в армии. Семена идей о бойкоте израильской науки, широко распространенных в Европе и в американских и канадских университетах, были занесены туда отсюда.

Короче, нет ни одной антиизраильской идеи, которая не была бы рождена самими израильтянами, и ни одной антиизраильской акции, которая не была бы поддержана людьми улицы Шенкин.

Примером может послужить диссертация на соискание докторской степени некой дамы по имени Таль Ницан. Диссертация не только была с успехом защищена, но и получила премию Израильской социологической ассоциации. Отметив, что за всю историю арабо-израильского конфликта не случилось ни единого изнасилования палестинок израильской военщиной, ученая дама с проницательностью пишет: «Отсутствие организованных военных изнасилований является альтернативным методом достижения политических целей и средством укрепления этнических различий, укрепления барьера между народами».

Ну как? И комментарии излишни, только восхищает полная гармония с жалобой палестинцев в ООН по поводу яркого проявления израильского расизма: еврейские солдаты не насилуют арабских женщин.

Недалекие люди могут удивиться: как же так, ведь люди из тусовки Шенкин сами себе могилу копают?

Зададимся и мы наивным вопросом, почему они это делают. И тут у нас есть ответ. Во всем виноват доктор Фрейд. Дело в том, что до этого почтенного господина все жили по-простому, а теперь исключительно с комплексами. Без комплекса сегодня приличному человеку даже на улицу выйти стыдно, тем более — на улицу Шенкин. Так вот, нам представляется, что весь пафос секты Шенкин — не что иное, как реализация эдипова комплекса, где Эдип — это поколение Шенкин, а Лай — поколение отцов-основателей.

Все ценности, вдохновлявшие отцов: благо народа, безопасность, единство и, наконец, дело их рук и воплощение их усилий, сам образ отца — государство Израиль, — должны быть уничтожены.

Приверженность благородному Эдипову делу сильно способствует ореолу бунтаря, крутого индивидуалиста и заядлого гуманиста (за что не жалко платить любую цену), а также привлекает мощную поддержку зарубежной рати (от исламского террориста до оксфордского профессора).

Кстати, почему-то бунтари и индивидуалисты совершенно не могут существовать вне большого стада, все отличие которого от другого стада заключается лишь в том, что это стадо носит другую форму, изъясняется на другом сленге и прибегает к другой демагогии.

*

*

Теперь мы непременно должны сказать об одном удивительном свойстве евреев, о долгой еврейской традиции, для которой феномен Шенкин является всего лишь частным подтверждением.

Кто бы там и что ни говорил, а самая поразительная еврейская черта — это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один народ в мире не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Любое возражение, что, может быть, все это сочиняют некие отъявленные юдофобы, — не проходит, ибо мы лично знаем множество подобных сочинителей. Более того, нам кажется, что смелость смеяться над собой — такая ценная особенность, что ею можно гордиться, ибо в ней есть верный признак и душевного здоровья нации, и жизнеспособности. Однако же одно дело — смеяться, а другое — воспаленно осуждать. Но мы и в этом сильно преуспели.

Где-то мы прочли мысль, что в евреях возникла эта загадочная склонность от необычайнейшей пластичного народа. Веками проживая в разных странах, живо впитывали они все психологические особенности коренного населения, и в том числе — взгляд на нас, пришельцев, раздражающе активных чужаков. Как будто выучились евреи смотреть на свой народ сторонними и отчужденными глазами, а уж тут — чего хорошего увидишь! И будто бы отсюда в них такое ревностное и безжалостное самоосуждение и самонеприязнь. И к этой трезвой мысли нам еще придется возвратиться.