Цветочный крест Колядина Елена

Глава двадцать четвертая

БОЖЕСТВЕННО ЦВЕТИСТАЯ

— Для чего вы ищите живого среди мертвых? — в раздумье произнесла Феодосья, вновь вспомнив речие Смерти о том, что ея, Феодосии, в списках нет.

Натвердо слов Евнгельских она не помнила, стало быть, цитировала неточно. Но сие было не суть важно для Феодосьюшки сей час. Ибо, даже неточные, словеса сии имели такую силу, что сподвергли вдруг юную жену к ясному и внятному толкованию обстоятельств ее встречи со Смертью. Не нужно Господу, чтоб твердили Его слова наизусть и гордились точностью цитирования. Нужно Ему, чтоб краткие слова Его взрастали всепроникающей верой, большими делами и неохватными розмыслами. Иногда достаточно и ощущения Его слов, чтобы из едва уловимого аромата незаметного крошечного полевого цветка взрос благоухающий луг и благовонный сад. Так и Феодосья, не из зазубренной догмы, но из ощущения слова Его, взрастила превонный и прелепый, каким прекрасным может быть только то, что Им сотворено, божественный цветущий крест.

— Что за цветущий крест? — нервно возопил бы отец Логгин. — Не оговорено такого креста в теологической литературе!

Его ученость и приверженность науке совершено лишили его романтики, и сие не есть хорошо!

Так вот. Отец Логгин непременно бы вскричал, узнай о затее Феодосьи. Но она, увы, всю зиму, пока мужественно пыталась наставить чудей подземельных на путь истинной веры, не хаживала в церковь, лишь молилась исправно в своей земляной хижине, оправдывая сей временный отход от официальных обязанностей простой мыслью, что храм и Бог — не всегда в хоромах, увенчанных крестом, но всегда в душе человека. И целый мир — в его душе. И коли захлопнется навеки створка в эту душу, то мир исчезнет так же. И другого такого уже не будет никогда. Ибо штучно корпит Господь над каждой душой. И нет двух одинаковых, как нет одинаковых книг, плащаниц или крестов — каждый неповторим и существует в одной штуке, или, как выразился бы книжный отец Логгин, в едином экземпляре. Это — как если сгорит древлеписная икона. Сколь ни копируй после ее иконописец с копий или по памяти, сколь ни пытайся подправлять лик, руководствуясь указаниями и замечаниями тех, кто тысячу раз молился на нея, древную, и помнящий назубок каждую трещинку, каждую складку на одеждах, но — нет, сию подлинную икону уж не сотворить. Будет она новоделанной и лепой яркими красками, но, хоть ты тресни, не повеет от нея глубинной мудростью, не опахнет спокоем, не омоет чистыми слезами. Впрочем, сии мысли ушли довольно в сторону от событий, что вот-вот случатся с Феодосьей. Ибо, неудачная встреча со Смертью показала, что не наградил пока Господь Феодосью счастливой кончиной, не выслужила еще, видать, райской жизни.

— На том-то свете больно хорошо блаженствовать, а ты здеся сперва помайся, да заслужи вечного счастья с сыном Агеюшкой настоящими делами, — от имени Его сама себе разъясняла Феодосья.

И задумала она сотворить божественно великий и прекрасный, как сам мир, крест! Дабы осенить им темные земли чудей шахтных, в надежде, что свершится чудо — идолопоклонники подземные низвергнут своих поганых щурбанов, просветлеют душой и поймут, в конце-то концов, что Бог един! Ну, не может быть, чтоб были оне такими непонимающими остолопами! Ведь не глупые оне — в подземельной деревне Феодосья видела даже календарь! Круглую деревянную дощечку — спил могучего дерева кажинный день торжественно брал в руки самый перестарый старец. Круг сей был поделен на двенадцать колец по числу месяцев в году. Каждый месяц имел до шестидесяти дырочек — по числу дней и ночей в месяце. В дырочку был воткнут деревянный стерженек. Утром старик — чудь передвигал стержень на дырочку вперед, а вечером — вновь. Ибо день и ночь одних суток у чудей были двумя разными частями бытия. И у таких-то острых умом людей — болваны деревянные наставлены на каждом шагу! Тут идолище в честь солнца, там — в поклон хозяину леса, у болота — болотному духу. И так-то на каждом шагу. Будто не единый Бог сотворил и лес, и болото, и реку. Отчего такая дикость?! Видно, оттого, что лукавый крепко держит их подземельное село в лапах, ведь все, что в темноте, как землянки, куда не проникает божественный свет — его вотчина. А люди оне, хоть и без креста, вовсе не плохие, не злобные. Феодосью вон приютили…

— Но, на какую глубину земной тверди простирается Его сила? А с какой — начинаются уж владения дьявола? — раздумывала Феодосья. — Али на сажень в землю? Али глубже могилы начинается уж дьявольская вотчина? Но, как же тогда ледник либо погреб с урожаем? Он под землей, но в нем силой Божьей хранятся пищное и питейное. А колодец? Его глубины от Бога либо от лукавого? Коли — от Бога, так почто позволяет Он жить в студенцах колодезникам лешим? А соляные скважины в чьих владениях? А шахты с камнями самоцветными — сказывают, есть такие на Урале, чьим волеизъявлением? Его али сатаны? А может, под вспаханной и засеянной пажитью Господь силен глубоко в глубь, а под болотиной или чертополошным пустырем — не так мощен?

Размышления сии заняли у Феодосьи не один день. Но, в итоге, решила она, что, во-первых, Божьи владения проникают вглубь в тех местах, где на поверхности — ухоженная человеком земля: пажить, огород, сад, хоромина, площадь. Стало быть, надобно облагородить поверхность над подземельной деревней чудей. Во-вторых, самое верное украшение — это крест. И, в-третьих, глубина проникновения Божьей силы в черные глубины земные будет сообразна величине креста, что водрузит она на земной поверхности.

Сперва Феодосья замыслила воздвигнуть крест, как можно более высокий вверх. Мыслился ей в мечтах крест высотой никак не меньше вавилонянской башни. Аж, дух захватывало у нея, когда поднимала она главу к высокому небу и представляла крест, достающий тучное, как грудь кормилицы, белое кучевое облако. Прутиком вычерчивала Феодосья на песке чертежи, скорбея, что ея любимая чертежная готовальня осталась в доме мужа. Продумывая конструкцию, своим умом смекнула Феодосья, что для небывалой высоты крест должен иметь мощное основание.

— Березка тоненькая, так клонится, а дуб могучий в комле, так и стоит, как вкопанный, — рассуждала она.

Выходило, что крест, дабы устоял под облаками, должен бысть как огромная изба.

Феодосья даже нарисовала такую необыкновенную избу-хоромину и подсчитала, сколь много будет в ней венцов. Но, что-то противилось в ее душе такой деревянной махине. Может, потому, что была она женщиной, и, как всякая жена, не ценила грубую силу топора или молота, но восхищалась лепотой и искусной тонкостью работы.

И в один из дней пришло к ней откровение. Стоя на коленях лицом на восток, молилась Феодосья на утренней заре. Отмолившись, она опустилась сесть на пятки и оказалась вровень с кочкой, поросшей серебристой от росы стрельчатой травой. В траве прятался крошечный, с горошинку, цветок. А на ем сидела божья коровка с коровенком. Конечно, такое толкование, мол, сидит на цветике алом жучок со своим чадцем, было чересчур уж слащавым. Но, могла ли мыслить поиному семнадцатилетняя измученная жена, потерявшая свое первое и единственное любимое дитя, чадо ее и Истомы? Разглядывая божью коровку и коровенка, слабо шевелившегося возле ее бока, Феодосья приблизила лицо к цветку и поразилась, сколь искусно был сотворен он Богом. Тонкий, как дуновение, крошечный, словно ноготок Агаюшки, лепесток, тем не менее, был изящно вырезан, украшен зубчиками и изогнут. Тонюсенькая, тоньше Агеюшкиной реснички, но ровная, как стрелка, стояла тычинка. На кончике ее держались желтые пылинки. Пестик, хоть и был мал, но видны были на ем бугорки. А в середке цветочка лежала капля росы, посеребренная изнутри, отразившая одну из семи небесных сфер, ту, на которой укреплено солнце. В устройстве небесном Феодосья разбиралась хорошо, не зря хранила она кусок шелка с вышивкой небесного мироздания. И, осенила Феодосью мысля — сотворити над подземельной деревней чудей огромный крест из полевых цветов.

Наверное, решение сие полноводное охватило Феодосию слиянием вдалеке, в глубинах ея сознания, нескольких рек мыслей ее. Одна река была бескрайней, как родные ее земли, Русь. Все на Руси широко и неохватно — окиян ли сиверский, тайга на востоке или степь на юге. И, потому, наверное, розмыслы русичей не знают границ, уж как начнут мечтати, так за тысячи верст простирается мечта! Так и Феодосья, живи она в просвещенной Европе, где уж и телескоп был сотворен, и выяснено было, что земля вращается вкруг солнца, а вовсе оно на сферу хрустальную не приколочено золотыми гвоздиками, но земли тесные, застроены городами и мостами, наделены на клочки полей, не тот был бы у нея размах. Решила бы Феодосья сотворить крест крошечный, например, из земчузинок по шелку или из кружев, что плетутся в тиши не один год. Но, Феодосья была русского необъятного духу. И крест, потому, решила возвести невероятного размаха. Второй рекой ея мыслей была природа. Только православной жене, окутанной лесами, реками и полями, как нательной рубашкой, могла прийти мысля о кресте из цветов. Более материальная, баба евпропейская, заказала бы крест каменный. А муж ученый из западного монастыря задумал бы богоугодное сооружение техническое, на века. А что цветы? Завянут. И никто не вспомнит тебя через год, не то, что в веках. К счастью, Феодосья была напрочь лишена честолюбивых мыслей — запомниться али прославиться. Нет, задача ее была скромной — попасть в рай к Агеюшке с Истомой. Ну, а третья река ее мыслей наполнилась ночью, когда наблюдала она нощное небо.

Давно уж подметили ученые люди, что созерцание звездных сфер настраивает на поэтический лад, а так же на розмыслы о величии космоса и всего сущего мира, и о своем месте в этих бескрайних просторах. Вот и Феодосья была ошеломлена развергающейся кажинную ночь космической бездной. В девицах лицезреть нощное небо ей доводилось редко — ночами хоромы и двор Строгановых, как и всех тотьмичей, держался на запоре. В юродивых скиталась Феодосья в городе, где звезды были видны не столь отчетливо, ибо затмевало свет самых малых из них свечение города — отблески из окон, печных труб, факелов сторожей. И только в Лешаковом бору впервые увидела Феодосья все сферы небесные во всем их величии. Господи, сколько же светящихся огней было на небе! Иные сидели так густо, что сливались в серебряный туман. Иные мерцали… Другие меняли цвет на протяжении нескольких ночей. Были и такие, что двигались по небу! Эти, движущиеся звезды, особенно озадачили Феодосью. Либо, сие души умерших летают? Либо оторвались от хрустальной сферы и потому падают? А куда упадут? Или ангелы подхватят их и приколотят на место? А, ежели, души это, то можно ли к ним подлететь? Летают ведь птицы? Отчего человек не может? Что, как взлетела бы я молитвою и чудом на сферу и утащила бы Агеюшку назад в Тотьму? Мысль о том, возможно ли изготовить такое приспособление, чтоб улететь, долго занимала тотемскую астрономшу. Коли изготавливают инженеры, такие, как супруг ее Юда, устройства для погружения в глубины земные за соляным раствором, то нельзя ли возвыситься в глубины небесные? Отчасти из размышлений, как далеко расположена от земли ближайшая небесная сфера, Феодосья планировала сперва крест деревянный высоченный. Она тайно уповала, что сможет забраться по нему на небеса. Но потом все-таки здраво рассудила, что до сфер гораздо дальше, чем можно подняться с самой высокой колокольни или строения. Но, созерцание природы в самом загадочном и потрясающем воображение виде — млечный путь, кометы, астероиды, — все-таки подтолкнуло юную инженершу в возведению креста из другого прелепого Его творения — цветов. Не зря же в раю цветут цветы едемские! Цветы, а не соляные скважины там обустроены. Вот таким образом, из трех рек, омывающих ее душу, и зародился тот крест. Кто бы знал, сколь тяжел окажется он для Феодосьи… Тяжел не трудной работой по его обустройству, а тем, что последует за сей пахотой.

Сперва Феодосья выбрала место — на холме, одна сторона которого спускалась к реке, так что, если б не кусты ивы и космы чернушного лесочка, состоящего из тощих дерев осины, пологий спуск был бы виден из Тотьмы. Темная лесистая вершина сего холма, собственно, и покрывала чудскую деревню и места их идолопоклонства. Намеченное Феодосьей поле, поросшее крошечным подлеском, поднявшимся после лесного пожара, случившегося два лета назад, было перспективным и в том, что крест чудесный, освящая — своей несомненной божественной силой — подземельные сатанинские угодья, одновременно преграждал путь темным потокам, идущим под землей к реке и городу.

Облюбовав площадку, жена начертила вострой палочкой на бересте чертеж шестиконечного креста и произвела расчеты соотношений длин основания и двух перекладин — перпендикулярной к оси и наклонной. Расчеты Феодосья соизмерила с величинами поля, на котором планировалось творение. Но, сперва, ей пришлось сплести из травы длинные веревки. Это она делать умела, ибо не раз видала, как сие выполняли холопы. Отличие было в том, что веревки Феодосии должны были бысть зело длинными. Плелись оне не хитро, но требовали сноровки. Сперва Феодосья заготовила каменным топором колья. Затем соорудила из трех кольев — двух одинаковой длины и одного короче, как бы, огромный циркуль. От настоящего он отличался тем, что угол между двумя длинными кольями был постоянным — девяносто градусов, как угол в избе или соседние венцы колодца. Про прямые углы Феодосья знала раньше. До практического применения сих знаний дошла сейчас, своим умом. Этим угломером — расстояния в саженях она отмерить не могла, ибо не было у нее эталона длины — мерила. Но, главное, что угломер каждый шаг колом отмеривал одно и тоже расстояние. Так Феодосья наметила вершину креста, о чем и вбила колья. После она сплела веревки, которые нужны были, чтобы натянуть их вдоль границ креста, дабы его стороны были ровными и красивыми. Веревки плелись так: в развилку деревца вставила Феодосья палку, на нее был накинут пук длиной травы, закрепленной лыком к другой палке. Крутя одну из палок, Феодосья накладывала новые пучки сырой травы, и они завивались, довольно крепко спутываясь промеж собой в травяную веревку. Навив изрядную длину, жена скручивала веревку в кольца и складывала в колоду с водой, дабы она не высохла и не поломалась. Для сего понадобилось много травы, ну да, к счастью, этого добра было в изобилии. Когда сложилась длинная веревка, Феодосья с ее помощю проложила сторону креста, потом другую. Отмерянной мерой сделала стороны параллельными (хоть она этого слова и не знала). И всюду навбивала пограничные колья. Когда крест был намечен, Феодосья несколько дней проходила вдоль его границ с топором и снимала по границе полосу дерна, чтоб будущее сооружение приняло более четкие очертания. Каменным топором она прорубала дерн, с помощью толстого острого кола поднимала слой земли, прошитый кореньями трав, и отваливала его в сторону. Работала она с восхода солнца допоздна — благо начались сиверские белые ночи. Через седьмицу на холме прорисовался крест.

— Замежевала! — выдохнула Феодосья, когда стемнело, и виден стал млечный путь.

(О его природе Феодосья, в свое время, поинтересовалась у отца Логгина, на что батюшка разъяснил, что сие — испарения, поднимающиеся с земли. Навроде облака, пара, но скопившиеся в больших масштабах. А светится млечный путь, потому что в паре много воды, — дождинок, которые всегда отливают серебром).

Теперь Феодосия принялась корчевать с креста подлесок, поднявшийся после пожарища. Натянув на руки чуни из лосиных шкур, которые зимой надели ей на ноги чуди шахтные, жена колом, под который был подставлено полешко, поддевала маленькие елочки, едва достигавшие ей колен, под комель и, действуя, как рычагом, вырывала их из земли. Накорчевав кучу, Феодосья относила елочки в овраг и там прикапывала, планируя, что те прирастут. Ночью, перед тем, как идти в свою хижину для короткого сна, Феодосья поливала прикопанные елочки из туеса. На каждую елочку приходилась едва капля воды, но Феодосья здраво рассуждала, что, жить али умереть, зависит от воли Божьей. К счастью, в одну из ночей прошел обильный дождь, и до конца корчевки Феодосье не пришлось более ходить в овраг и поливать деревца из родника. Примерно еще через седьмицу крест стал песчано-коричневым с редкими клочьями зелени — Феодосья очистила его от ельника, изрядно разворотив всю поверхность. Оставляла она лишь цветы, которых было изрядно — кущами стоял Иван-чай, желтели купины лютиков, росли ромашки. Теперь Феодосья принялась методично, снизу вверх — от основания креста к вершине, засаживать его цветами. По всей округе на полянах жена выкапывала желтые кувшинки, алые маки, коих в те времена в Тотьме была тьма, голубые незабудки, белую пастушью сумку, синие колокольчики, мелкую красную гвоздику, дикие анютины глазки, розоватый львиный зев, лимонный венерин башмачок, пластами снимала ароматный лиловый чабрец, охапками — люпины. Все это жена клала на мешковину, сплетенную из крапивы (всем известно, что таковое рядно очень крепкое), и тащила, где волоком, где через плечо, на крест. В сухой день Феодосья поливала посадки, в сырой — сажала так, окропляя лишь молитвой. И настал тот день в середине лета, когда она вдруг уткнулась в дреколье, сторожившее самую вершину креста, и с удивлением и восторгом разогнула спину, чтобы лицезреть творение рук своих — цветущий крест! Феодосью охватил такой восторг, что она задохнулась. Не могла разверзнуть дыхательную жилу! Ей даже пришла в голову счастливая мысль, что наконец-то дарована ей смерть от удушья — в награду за подвиг во имя Господа. Но, к сожалению, дыхание через мгновенье наладилось, и в тот день в рай Феодосья не попала. Лишь нарыдалась от мучительного восторга за великолепный громадный крест, источавший в тишине, жаре и звоне летнего полудня сладкое благоухание. Последующие дни Феодосья рубила осинник, загораживающий крест от берега реки. Для сих целей у нее, к счастью, появился железный топор — ребятенок из чудей неожиданно принес его к Феодосьиной хижине. Жена рассмотрела сие, как добрый знак начала перехода идолопоклонников в лоно единобожия.

Подрубив осину или иву, Феодосья до поры оставляла ее висеть на ветвях соседних кустов или дерев. А когда весь осинник был подрублен, в одну ночь растащила его на две стороны в лес. Когда казалось ей, что более она не сможет тянуть и волочить дерева, вспоминала она муравья: «Коли он тянет хвоину, в дюжину раз более себя, так и я смогу». И, конечно, усердно молилась.

Утром в Тотьме увидали чудодействннным образом появившийся самоцветный крест! Оле! О! Какое смятение и потрясение испытали тотьмичи!

Первым чудо увидал подпасок, дурачок Карпушка. Он бысть в помощниках у пастуха Василия, опытного лидера любого, самого огромного стада, умевшего отогнать от тотемских бычков да коров — и волков, и медведей, и лихих людей. У подпаска в обязанностях было разбудить утром Василия, обладавшего недюжинной силушкой и не менее могучей ленью. Бежавший до Васильева двора Карпушка и бросивший взгляд за реку, сперва решил, что холм розовеет из-за первых лучей солнца, показавшихся из-за шеломля. Очарованный такой лепой зарей, Карпушка утер нос и, вставши посередь дороги, воззрился на холм. И вдруг увидел крест! Как есть, крест всякоцветный! Нет, не зря верили тотьмичи, что дурачки — Божьи люди. Карпушка всплеснул руками, поворотил главу направо и налево вдоль дороги, в надежде увидать прохожего и поделиться увиденным. Но, прохожих, окромя птах и пробежавшего семейства ежей, не было. Карпушка сдернул шапку, вновь напялил ея, и, поминутно оглядываясь — не пропал ли крест? — помчался в город, пыля лаптями. Встретив на пути бабу, пробиравшуюся задами Кузнечной улицы, Карпушка напугал ее восторженным воплем о кресте, вознесшемся в одну ночь за рекой. Баба, у которой рыльце сию ночь было в пушку, прибавила шагу и, забежавши во двор, завопила тоже.

— Крест! Знамение! Чудо! — понеслось по улицам.

Из дворов выбегали холопы, солидно выходили господа, выглядывали сонные девки и мучимые бессонницей старухи.

Где-то ударили в колокол. Вскоре поток горожан запрудил дорогу за город. Все возбужденно и радостно пересказывали события, предваряя словами: «Сам мой сват видел» али другими верными свидетельствами. На берегу стояла всполошенная и, одновременно, ликующая толпа. У всех были радостные и просветленные лица. Высказывались самые разнообразные версии появления креста. Увязали его чудесное явление и со случившейся недавно смертью одной из важных фигур Спасо-Суморина монастыря, и с предостережением о грядущей засухе, и с ввержением вражеских войск. Думали о грядущем пожаре, о рождении необыкновенного младенца, о намеке на строительство на сем месте часовни и прочая, и прочая. Отважный кузнец Пронька с парой бесшабашных товарищей съездили на тот берег на лодке и вернулись, доподлинно подтвердив: крест! Цветет медвяными цветами. Наконец, позже всех, примчался отец Логгин. Он запоздал, что негоже для пастыря в такой волнительный момент, по двум причинам — его Волчановская улица бысть на другой окраине Тотьмы, а сам он крепко сонмился с женой. Супруга было беременна первым чадцем, и отец Логгин позволял ей спать досыта. А сам он всю ночь корпел над резюме, которое намеревался заверить в Вологодской епархии отличными рекомендациями, дабы переехать служить в Москву — переводить и писать теологические книги. Рекомендации уж были ему обещаны, как зело перспективному в теологических науках ученому, могущему послужить на более важном поприще, нежели тотемская заросшая нива. Именно карьерные заботы помешали отцу первому лицезреть неописуемое чудо.

Впрочем, примчавшись и глянув в удивлении на крест, батюшка очень быстро сориентировался в пространстве и во времени, и, хотя и не мог сообразить сходу, по какой причине появился сей знак, экспромтом разразился пламенной речью. Отец Логгин был талантливым трибуном, этого у него отнять было нельзя.

Смысл импровизированной проповеди батюшки сводился к тому, что сие — грозное предупреждение Господа о грехах, в которых погрязли тотьмичи, и, как следствие, о грядущем наказании. Горожанам сия речь не понравилась. Им более приятна была мысль, что означает такой благоуханный (по свидетельству кузнеца Прони) знак грядущие чудесные перемены в жизни — повышение закупочных цен на соль и лосиные шкуры, неохватные стаи жирных перелетных птиц по осени, коих ловили сетями, избавление от болезни, возведение новой избы, любовь и замужество. Да, мало ли чего хорошего может дать Он доброму человеку! Поскольку мысли сии шли в разрез с ораториями отца Логгина, часть тотьмичей зароптала.

— Почто ты, батюшка, на худое гнешь? — наконец громко выкрикнул кто-то из толпы.

— Верное отец Логгин гласит, — проверещала было одна старая бабуся, — изгрешилися все!

Но, ее дружно осадили.

— К хорошему — сей крест! — закричали тотьмичи. — К добру!

— А я глаголю, что не к добру! — возвысил глас отец Логгин и, для вящей твердости, выставил вперед свой собственный крест, висевший на груди. — А — как знак-знамение к наказанию за лень, блуд, темноту!

— Это чем мы темны? — с угрозой в голосе вопросил пастух Василий, который не умел написать свое имя, а потому принял намек на свой личный счет.

— Пребываете во тьме язычества! — нашелся батюшка.

Ох, краснобаен, на все сходу найдет ответ!

— В банника веруете, в лешего, в русалок и в прочую дикость, прости Господи, что поминаю эту нечисть пред крестом Твоим. Легион болотников и русалок у вас тут бродит.

— Да, разве мы в сем виноваты? — подала голос молодая бабенка. — Мы бы рады от колодезника избавиться, да не получается. Дите Агафьино кто утащил в студенец? Али мыши? Колодезник!

— Молчи, грешница! — вскрикнул отец Логгин. — Молись! И ты смеешь подавать глас, когда сама успела уж навести брови сажей! Как лицо, являющееся официальным представителем церковных властей, идущих от Государя нашего Алексея Михайловича, суть наместника Божьего на русской земле, утверждаю: сей крест есть предупреждение о грядущем наказании за грехи. Так что, советую исправляться!

Упоминание царского имени присмирило горожан, не ровен час, приплетет отец подлый антицарские волнения да упечет, куда Макар телят не гонял… Потому, тотьмичи понуро, тихо перекидываясь словесами, пошли по делам. А отец Логгин призвал звонаря и, завладев лодкой, поехал на тот берег проводить расследование.

Глава двадцать пятая

СЛЕДСТВЕННАЯ

— Ожидай здесь, — приказал отец Логгин звонарю Тихону, изрядно упревшему от быстрой гретьбы веслами, едва их челн задел днищем в песок и замедлил движение. Тихону зело хотелось тоже пойти и обозрить своими собственными зенками чудодейственный цветочный крест, дабы, стоя пред ним, загадать тайное желание, бывшее у звонаря с тех пор, как умерла его жена, оставив его куковать со старой тещей, тихой на вид, но зловредной каргой. Звонарь грезил вновь обжениться с молодой вдовой, имевшей справную и крепкую, как она сама, избу в селище на берегу Царевой реки, что впадала в Сухону прямо за Тотьмой. Та Царева река сливалась, в свою очередь, из двоицы других речек — Тафты и Вожбалы. И место было дивное — и рыбное, и пищное, и знаменитое. Некогда проезжал из Вологды в Тотьму по тракту вдоль сей реки Иван Грозный и так был пленен ея красотой, что объявил своим царским веленьем и государевым хотеньем все сии земли царевой вотчиной. Вот в каком чудесном заповедном месте жила возлюбленная звонарем вдова. Но, на его романтические беседы, произнесенные однажды на торжище в Тотьме, вдова не откликнулась. И теперь Тихон надеялся, что молитва возле необыкновенного креста совершит чудо — баба посмотрит на звонаря другими глазами и, оценив все его достоинства, согласится жить и вести совместное хозяйство возле Царевой реки.

Потому приказ отца Логгина оставаться на берегу его неприятно огорошил.

— Да как же ты один, батюшка? Опасные сии места. Хороший бор Лешаковым не назовут.

Последнее упоминание, намекавшее на существование леших и кикимор, рассердило отца Логгина.

— За верование в нечисть языческую налагаю на тебя сухояста две седьмицы, — грозно изрек батюшка и, выскочив из лодки, побежал по солнечному мелковдью, муля песок, прелепо лежавший под водой мелкой каракульчой, и распугивая стайки прозрачных мальков. В сей момент он показался звонарю самим Господом, идущим по воде, аки по суху, хотя движение батюшки и было несколько суетливым.

Отец Логгин с самого начала, еще пребывая на том берегу Сухоны, решил осмотреть крест и провести следствие самолично, в полном одиночестве, без помощников и указчиков. Пуще всего ему не хотелось, чтоб приперся отец Нифонт и тоже поехал на другой берег с инспекцией. Или, что того хуже, примчалось бы начальство из Вологды и вся слава — им. На что ему, отцу Логгину, в таком важном деле напарники? Нет, батюшка хотел быть первооткрывателм и единственным надежным священнослужителем, исследовавшим крест с точки зрения теологии и теории знамений, чудес, откровений и явлений, и вовсе не собирался делить отчет в епархию, а то и в Москву, самому Государю Алексею Михайловичу, с кем бы то ни было. Он сам хотел до всего дознаться!

Выбежав из мелководья на берег, отец Логгин несколько по-бабьи потряс подол и сапоги от воды, заложил волосы за уши, угнездил покрепче на голове шапочку и энергично стал взбираться на отлогий холм, сперва глинисто-песчаный, с обвалившимися кочками травы и свисающими корнями дерев, а потом поросший мелким ивняком. Птицы испуганно разлетались в стороны, проползла змейка, от которой отец Логгин отпрянул, после чего пробормотал молитву. Именно змея отвлекла его от того участка холма, который был расчищен Феодосьей от осин — батюшка, поглотившись мыслью о гаде ползучем, пролетел сей участок берега в возбуждении, которое и не дало ему заметить, что деревца и кустарник вырублены совсем недавно и явно не Божьей, а человечьей рукой.

Миновав полосу луга, пребывавшего в легкой тени от набежавшего облака, батюшка оказался у подножия креста. И, надо сказать, видение поразило его! Крест был огромным и уходил по уклону вверх самоцветным пестрым ковром. От ковра исходило густое благоухание, более насыщенное даже, чем источает благовоние в кадиле. Именно в сей момент облако на небе, гонимое ветром, быстро поплыло в сторону, открывая солнце, и крест стремительно, словно поднялся занавес, снизу вверх облился ярким солнечным светом.

Отец Логгин пал на колени, охваченный восторгом.

— О, сколь великолепны деяния твои, Господи! — пытаясь сдержать рыдание, прошептал батюшка.

Но, слезы и рыдания, сдавив сперва дыхательную жилу, изверглись-таки из отца Логгина. Он опустился на пятки и выплакался, не в силах справиться с охватившими его чувствами. Потом вновь приподнялся на колени и, прерывисто выдыхая и всхлипывая, всмотрелся в великолепную картину. Крест тихо покачивался ароматными волнами, над ним роились с сосредоточенным жужжанием пчелки и бабочки, и иные всякие божьи насекомые, и заливались птицы разнообразными трелями, и звенел, переливаясь прозрачными струями воздух, и, при сем, такая стояла торжественная тишина, каковая бывает в огромном храме перед тем, как низвергнется сверху хоровая катавасия. Казалось, сейчас запоют ангелы! Отец Логгин вдруг охватился даже предчувствием, что вверху креста окажется треугольник бело-золотого света, в котором увидит он Его! Батюшка поднялся с колен и с молитвой посмотрел вперед и вверх. Господь не стоял, ласково глядя на прекрасного сына своего, отца Логгина, но это не умерило ликования батюшки.

— Несомненно, крест сей сотворен руками Господа и имеет божественное происхождение, — словно готовясь писать отчет в епархию, произнес отец Логгин.

Слова настроили его на деловой лад и, все еще ликуя, веселясь и наслаждаясь невероятным событием, залившим душу приятным елеем и необыкновенными надеждами, счастливый батюшка пошел вдоль креста.

— Несомненно, что крест сей сотворен не людьми, ибо такая великая постройка не могла быть произведена в столь короткий срок — за одну ночь, что никто ничего не заметил, — рассудил отче. — Ей, не людьми! И за этот факт я готов положить голову на отсеченье.

Ах, батюшка! Чересчур молод ты бысть и чересчур учен, и книжность твоя лишила тебя простой житейской мудрости и понимания, что именно русичи всегда готовы на великий подвиг в одиночку и торопятся совершить великие дела как можно скорее, не растягивая и не откладывая, ибо слишком коротко русское лето, и зыбко положение, и никогда нельзя знать, не ввергнуться ли завтра в твое родное селище враги, лютые морозы, мор, голод или волки.

— Несомненно, что явление креста именно в окресностях Тотьмы, знак того, что Господь доволен тем, как ведут дела местные пастыри, облагораживая тотемскую ниву, — продолжал рассуждать отец Логгин. — Не исключено, что именно аз, скромный раб Его, настолько улучшил просветительскую и разъяснительную работу среди местной паствы, что оне явственно выросли духовно. Иначе, почему крест не являлся при паствовании отца Нифонта?

От сих мыслей, которым отец Логгин, конечно, придавал скромную форму, дабы не проявить грех гордыни, душа его буквально летала!

Если на том берегу, в толпе тотьмичей, батюшка предположил, что крест сей является знамением и предостережением о грядущем наказании за грехи, то, обозрев его вблизи, отец Логгин склонился к мысли, что он, наоборот, знак похвалы за богоугодные деяния, и призван осенять мирный труд тотьмичей.

Рассуждая так, отец Логгин дошел до верхней перекладины, обогнул ея, приблизился к вершине и, дошедши до верхней горизонтали, вдруг встал, как вкопанный. В углах креста торчали колья с привязанной к одному из них длинной травяной веревкой.

Не веря своим глазам, батюшка потрогал кол дланью, поднял и подергал веревку и потрясенно оглядел даль, словно ища ответа. Впрочем, ответ был очевиден. Крест сделан простым человечишкой. Ведь не стал бы Господь вбивать колья, дабы наметить границы своего чуда!

— О, Господи!.. — в отчаянии произнес отец Логгин.

И на глаза его вновь набежала слеза, теперь уже от обиды, что не было светозарного чуда, свидетелем, участником и живописателем которого он мог стать. И вместо необыкновенного светлого события произошло мерзкое — некто из тотьмичей, не спросясь его, отца Логгина благословения, возможно, холоп или грешник до мозга костей, а то и разбойник или, что еще ужаснее, приверженец старообрядчества, своей поганой задумкой наворотил крестоподобное строение невесть с какой дурной целью!

— Господи! — вторично в ужасе воскликнул отец Логгин, поскольку в следующий миг ему стала ясна и цель. — Этот поганец, прости меня грешного, задумал сотворить крест из цветов, дабы, когда по осени они увянут, показать, сколь непрочна и преходяща…

Дальнейшее отец Логгин побоялся произнести даже просебя, поэтому конец его фразы останется тайной.

— Но, кто ты?! — столь громко выкрикнул отец Логгин, озирая лес, что в лодке поднял и прислушался звонарь. — Али ты сатана?!

Додумавшись до сего, отец Логгин взволновался, но, по истечении некоторого времени, пришел к выводу, что и дьявол крест сотворить не мог, ибо ему тоже не надобны межевые колья для своих мерзких делишек.

— Все-таки, людишка сие сделал, с целью глумления над истинной верой, — пробормотал батюшка и пылающим взглядом оглядел лес, в надежде увидеть и схватить разбойника.

Но, разбойников, кроме пары зайцев и перелетевшего с ели на ель дятла, не было.

Отче выдернул кол, в качестве улики, и смело вошел в лес по едва заметной тропинке, оказавшейся в том месте, где темные огромные ели расступились, намекая на некий проход. Батюшка шел с четверть часа, внимательно оглядывая обочины, на которых, впрочем, не было ничего предосудительного, кроме дьявольских грибов мухоморов, росших в каком-то бесовском изобилии. Когда отец Логгин думал уж поворотить назад, он заметил вдруг тенистый просвет в елях, прошел через кусты и оказался на мрачной поляне, на другой стороне которой поднималась небольшая скала, вроде острого камня, заросшая каким-то корьем. Сперва он не понял, отчего стало так темно на душе, но когда разглядел скалу, пришел в оцепенение. Пред камнем стояли деревянные идолы, с навешанными шкурами и космами шерсти, и колья с черепами лошадей с рогами (от волнения отче не понял, что это были головы лосей). Было здесь и кострище, и кости на земле.

— Капище! — в ужасе прошептал отец Логгин и, чуть было, не развернулся бежать прочь.

Но спохватился, взял себя в руки и, выдвинув вперед нагрудный крест, пошел к языческому жертвеннику, который сразу узнал по многочисленным иллюстрациям из книг, путешествовавших в Африкию и на Сивер, монахов.

Сперва батюшка предположил, что капище с идолами — древнее, архаическое. Но уголья в кострище оказались свежими, оне лежали на толстой подушке золы, которую, несомненно, смыло бы водами, будь сие место из глубин веков.

Мысль, что буквально в двух шагах от православного города и многочисленных людных деревень, чуть ли не в его приходе, справляют свои обряды поганые иноверцы, а то и поклонники сатанинской веры, потрясла отца.

— Что, как пьют оне кровь младенцев, вводят козла пред алтарь и читают святое Евангелие наоборот, совершая свои шабаши? — предположил отец Логгин. — И натворили крест из травы, глумясь над истинной верой?

Подойдя еще ближе, батюшка обнаружил прямо под боком скалы, возможно, когда-то высеченный из ее части, невысокий каменный столб, оказавшийся при ближайшем рассмотрении елдой. В сем не было никаких сомнений, ибо вырезана елда была хоть и грубо, но весьма натуралистично. Лысая вершина елды была отполирована, очевидно, страждущими бабами, тершимися об нея.

— Тьфу! Мерзость! — сплюнул отец Логгин в сторону столба.

К чести батюшки, он не испытывал суеверного ужаса при виде елды, черепов и шкур, ибо знал всю научную ошибочность верования в каменных и деревянных кумиров. Отче даже смело решил повалить каменный фаллос. Пригнувшись, он обхватил елду руками, с омерзением обнаружив, что отполированная вершина оказалась рядом с его щекой, подумал: «Вот, черт лысый» и попытался выворотить кумира. Но, тот стоял, как вкопанный. Впрочем, так оно и было — свалить столб было невозможно, ибо он изрядно врос в землю за тысячу лет своего стояния.

Отказавшись от мысли победоносно обрушить идола, отец Логгин колом поддел один из черепов и быстро пошел прочь с поляны, дважды оглянувшись. Добежав до креста, он бросил кол и череп на землю и пошел продолжать следствие. Нет, он не уйдет из сего черного леса, пока не дознает все доподлинно! Теперь батюшка обежал кромку леса с другой стороны креста и так же обнаружил тропу.

Лес, через который он шел тропою, был зело древним. Дерева были неохватными, поваленные бурями ели плотно заросли изумрудным мхом и лежали стенами, за каковыми можно было укрыться, как за крепостными. Наклонившиеся и готовые упасть дерева, повиснув на спутавшихся с соседними ветвях, образовывали лесные хижины, а под их вывороченными корнями можно было спокойно встать во весь рост человеку. Несомненно, были здесь и берлоги, ибо то и дело белелись кости, как уповал отец Логиин, от поеденных медведями мелких зверей. А что тьма была в сем лесу филинов! И, то и дело раздавались жуткие вопли.

— Се птицы кричат, — шептал себе батюшка.

И с колотящимся сердцем останавливался, резко оборачиваясь, поелику то и дело слышал он треск валежника, шум, то вершинный, а то низом чуялся мягкий, с похрустыванием, вздох, каковой бывает, когда ступаешь на мох, и завивались без причины и ветра травы, и веяло вдруг сырым сквозняком или терпкой влажной воней. Но, когда отец Логгин оборачивался, готовый встретиться с самым ужасным образом, то наступала тишина, вздох и треск прекращался, а травы замирали. По всему чуял батюшка, что близок он от гнезда дьявольского. Поэтому, когда тропа вывернула на поляну, отец Логгин сделал с нея шаг в сторону и встал тихо под сосной, возле которой топорщились кусты.

Не было на поляне никакого движения, но что-то в ней было загадочное. Холмы, словно обветшавшие и выветренные временем, но зеленые от трав древние курганы. Кол и чурбак с явными следами того, что касался их человек, а не ветром выломало полено с древком. Тропа, как будто хоженая. Рогожина, закинутая на сук сосны. Неожиданно отец Логгин увидел, что из одного холма поднимается сизая струйка дыма. И вдруг прямо из-под земли появилась, как будто вырастая из нее толчками, крошечная старуха. Другой бы какой, менее отважный муж, принял ея за ведьму, но отец Логин не терял хладнокровия, а потому сразу понял, что это не ведьма, ибо нос у нея был не крючком, а картошкой, и зубы не торчали веером, и бородавок не было, и космы не были зеленоватыми, и рожа не синяя, плесневелая. Зато были у старухи четыре белоснежные седые косы, чудного покроя кафтан из рыжей выношенной лосиной шкуры и юбка, плетенная из крапивных стеблей. Старуха прищурилась, как показалось батюшке — вглядываясь в него, отца Логгина, а когда отец Логгин прошептал «чур, меня!», развернулась задом и вновь спустилась под землю.

— Неужели, чудь подземельная?! — внезапно осенился батюшка. — Неужели правду пустословили люди?

Все три года паствования отец Логгин усердно и настойчиво выкорчевывал из горожан басни о чуди шахтной, что обитает где-то под землей. Не единожды в год слыхал он очередную страшную побасенку, как де, мол, пошли рыбаки (солевары, пастухи) на Дедов остров (в Лешаков лес, в Говняное урочище), и вдруг выехал из скалы (показался из-под камня) белый, как туман, старик на коне али пешим. Постоял, молча, и так же исчез. Вариаций сих лживых россказней было множество. И отец Логгин неустанно пресекал их, посвящая опровержению пустословия целые проповеди. И вот, оказалось, что чудь, действительно, живет рядом, под землей, поклоняется идолам, жертвует на капище и даже изглумилась над крестом!

Памятуя, что против чуди есть заклятье, отче побормотал, припоминая его, и, вспомнив таки, хоть и с оговорками, а местами импровизируя, произнес тихонько:

— Во имя отца и сына, и святого духа, чудь некрещеная, схоронись в камень, размечись понизью не от меня, грешного, но от креста Христова. Не я крещу — Господь крестит, не я гоню — Господь гонит. Аминь!

Насколько помнил отец Логгин, сие заклинание следовало произнести дюжину раз, встав лицом на Сивер. Но от волненья батюшка не смог сориентироваться по сторонам света. И сказав сие дважды, ретировался.

Осторожно пробравшись под соснами и елями, хоронясь за кустами, батюшка по дуге обогнул поляну и помчался прочь. Покружив немного, он, тем не менее, не заплутал, а вышел на другую поляну, больше прежней, которая сразу навела его на подозрение, что и это — обиталище чудей. Такие же были холмы под соснами, и возле одного лежала выдолбленная колода, навроде корыта, наполненная водой.

Стояла тишина. Светило солнце. Его тепло и свет вдохнули в батюшку отваги. И он решил подойти поближе к одному их холмиков. Каково же было его удивление, когда он узрел, что вниз ведет короткая тропка, а в стене кургана есть оконце, закрытое плетеной ставней, и дверка из связанных меж собой кольев. Произнося молитву, отче осторожно спустился вниз, отнял кол, каковым была подперта дверца, и отворил ее. Вниз вели две или три ступени, сделанные из пней разной высоты. Когда глаза привыкли к потемкам, отче увидел у противоположной стены землянки очаг с дырой над ним, слева — лежанку из земли, покрытую сеном и устланную рядном. Касаясь головой потолка, с которого пробивались корни, отец Логгин шагнул еще. В нише, выдолбленной в стене, вернее, в земле, стояли туески, лежали пучки трав. И вдруг отец Логгин увидал знакомую резную деревянную люльку. «Феодосья?!» — поразила его мысль.

— Да нет, не может сего быть, — вслух пробормотал отец Логгин и наклонился над люлькой. Приподняв тряпье, он увидал на дне некую вещь, каковой, однозначно, не могло быть у чудей. Отче взял вещицу в руки. Это была скляница, внутри которой перекатывался, постукивая, сушеный мандарин. Отец Логгин помнил сию чудную восточную игрушку — ею забавлялся покойный сын Феодосьи. Как же его звали? Либо Агей? Либо Агапий? Кажется, Агей. Забава было редкой для Тотьмы, и тогда, увидев ее в ручонке чада, отец Логгин отметил про себя, что, не иначе, семейство Строгановых зело богато, что купило для сына и внука столь дивную заморскую игрушку.

— Значит, Феодосья предала Христа и низверглась в идолопоклонство? Блудит с чудями, живет в грехе? Глумясь над крестом, насадила его чертополошными цветами, какой-то кашкой, какими-то лютиками?

Отца Логгина захлестнула сырой холодной петлей обида. Ведь он плакал, охваченный восторгом, пред крестом, стоял пред ним на коленях, не в силах перенесть блаженства, ликовал от сего чуда, свидетелем которого стал за свои заслуги, возносился и летел душой в светозарные небесные чертоги, надеялся и верил в чудесное будущее! А это было не чудо Господа, а мерзкое дело поганых рук проклятой лже-юродивой! Более всего отче устыдился своих слез пред крестом. И этот стыд вызвал в нем ненависть к Феодосье и ревность, что не он стал творцом чуда, а она сфальсифицировала его. Сколдовала! Наворожила! Таская в люльке трупы младенцев, изгнанные из утроб грешных тотемских баб, снискала помощь сатаны в возведении зелейного креста. Теперь отцу Логгину припомнилось, что среди цветов на кресте рос и табак!

Прихватив люльку в качестве еще одной улики, отец Логгин ринулся наружу, а затем по тропе. Кружа и петляя, сверяясь с солнцем, он быстро шел по лесу, пока не вышел на третью поляну.

Да, все в этой галиматье происходит трижды. А что еще не достигло сей магической цифры, то значит, не конец еще сих событий и будут оне иметь продолжение. Так, Феодосья уж дважды бысть без сознания — во время нападения волков при северном сиянии и в день исчезновения сына Агеюшки. Знать, неминуемо терять ей дух и в третий раз. Не нами сие заведено, так не будем и нарушать.

Итак, отец Логгин выскочил на третью поляну. На другой ее стороне, обирая малину с веток, стояла худая клочкастая медведица, а может, медвежонок. Так показалось батюшке в первый миг. Но, сморгнув очесами, отче понял вдруг, что это присела у малинового куста Феодосья. За медведицу ее, действительно, можно было принять из-за рыже-бурого одеяния. Феодосья повернула главу и посмотрела на отца Логгина голубыми глазами.

Он отпрянул к дереву, вжавшись боком в ствол. Пахло теплой сосновой смолой, а возле глаза батюшки полз муравей. Переведя взгляд на Феодосью, батюшка понял, что она не видала его, ибо в глаза ей светило солнце, а он стоял в тени. Попятившись, отец Логгин скрылся в чаще и вновь побежал, сворачивая с одной тропы на другую. Наконец, когда он уже не чаял выбраться, открылся вид на Сухону и вознесшийся над ней крест.

Звонарь, напуганный долгим отсутствием батюшки, выбрался-таки из лодки, презрев приказ, и бродил подле креста, срывая ягоды земляники.

— Слава тебе, Господи! Живые! — с облегчением воскликнул он, когда из чащи вырвался отец Логгин с колодой под мышкой.

— Кто тебе велел покидать челн? — злобно воскликнул отец Логгин и, не слушая ответа, кинулся к тому месту, где оставил улики — череп и кол. Вместе с люлькой их стало три. — Едем назад!

— Господи, отче, где нашедши ты лосиный череп и почто тащишь дреколье с колодою? — топая следам за батюшкой, вопрошал звонарь.

— Прекрати вопросити! — резко осадил его отец Логгин, вновь муля песком на мелководье. Тихон поспевал по теплой воде босиком, прижимая сапоги к животу. Он зело обиделся на грубость батюшки. И не сказал ему, что молился перед крестом о том, чтобы любезная вдова проявила к нему благосклонность и любовь. И хорошо сделал, иначе отче разочаровал бы его известием, что крест сей дьявольского творения, и посему мечты о женитьбе пустые.

Глава двадцать шестая

ОСТРОЖНАЯ

Феодосья, поев малины, вернулась в свою подземельную светелку и долго хлопотала по хозяйству — раздула из угольев огонь в очаге, подбросила хвороста, почистила и поставила кипеть несколько белых грибов в горшке, наполоскала в колоде, наполненной водой — своей несостоявшейся похоронной домовине, исподнюю рубаху, повесила ее на нижнюю толстую ветку сосны и переворачивала на заходящем солнце, дабы быстрее просохла, и не оставлять ее на ночной росе. И только вечером, похлебав густой грибной похлебки, Феодосья присела на лежанку и вдруг почувствовала, что под ногой ее что-то перекатилось с мягким стуком. Феодосья наклонилась к земляному полу и в большом удивлении нащупала хрустальную скляницу — подарок Истомы и игрушку ее Агеюшки. Поелику скляница была одной из трех самых бесценных для нее вещей (кроме расшитой на шелке карты мироздания и люльки), то при обнаружении игрушки в таком странном небрежении, сердце ее сжалось в худом предчувствии. Кто-то был в ее землянке. Может, ребятенок из чудей приходил украдом полюбопытствовать? Но, почему не положил на место, в люльку? Феодосья наклонилась к проходу между лежанкой и кучей хвороста и, к ужасу своему, обнаружила, что люльки нет!

Не веря в сие, она, едва не плача, обшарила землянку — пусто. Впрочем, спрятать люльку в Феодосьиной обители было совершенно невозможно, ибо она была немногим больше чума самоеда — однажды проезжавшие с обозом поморы показали отцу Феодосьи эдакий чум, который оне везли в Москву по просьбе некоего ученого монаха. Выскочив в сумерках на улицу, Феодосья обежала поляну, надеясь, что неизвестный вор бросил люльку поблизости.

— Господи, помоги! — взывала она. А после бормотала — Черт, черт, поиграй, да отдай!

В отчаянии жена добежала до подземной деревни на соседней поляне и, войдя к старику и старухе, приютивших ея когда-то, долго показывала руками, пытаясь изобразить качание чадца. Старик чудь, знавший несколько по-русски, сходил по подземным ходам в соседние избушки, думая, что вещь мог из любопытства забрать кто-то из их детей, но ребятня была в недоумении и отрицала хождение в чужую землянку.

Вернувшись домой, Феодосья вдруг отчетливо поняла, что в ближайшее время с ней произойдут какие-то значительные события. Она нагрела воды, бросив в колоду горячие каменья из очага. Стоя между колодой и домом, облилась теплой водой, поливая из деревянного ковша прямо на рубаху и рубахой же растирая по телу. Потом переоблачилась в выстиранное и высушенное ввечеру исподнее, верхнее власяное одеяние, увязала в маленький мешочек шелковую вышивку, хрусталицу и эмалевый складень, помолившись, легла в полной темноте на лежанку и, промучавшись с час от тревожных бессвязных мыслей, задремала. На рассвете она услышала, что по поляне идут, переговариваясь, люди. Она села. Дверь резким тычком растворилась, и голос отца Логгина выкрикнул:

— Феодосья Ларионова, выходи! Ты арестована по обвинению в богоотступничестве, идолопоклонстве, колдовстве и глумлении.

Феодосья встала с лежанки, обвела прощальным взглядом свою подземную обитель и вышла на белый свет. Заря окрасила небо в нежное розовое золото. Свистала где-то в лесу птаха. Стучал дятел. А вкруг землянки на поляне стояли несколько мрачных стрельцов, бывших в распоряжении тотемского воеводы Орефы Васильевича. Отец Логгин вечером предыдущего дня съездил в дом воеводы с докладом о происшествии и просьбой дать помощь верными служивыми людьми, дабы схватить и привезти для дознания и суда лже-юродивую Феодосью Ларионову, дочь Строганову, которая поселилась в чащобе с идолопоклонниками, перейдя в их поганую веру. Нужны были также храбрецы, готовые сравнять с землей капище, обнаруженное им, отцом Логгином, в Лешаковом лесу, и выкорчевать зелейный крест, выращенный из чертополоха, табака, лопухов и прочией бесовской травы.

— Так, крест сотворила Феодосья Строганова? — не смог сдержать удивления воевода, обычно хладнокровно принимавший любые известия о событиях во вверенном ему городе. — Так, оно не руками Господа?

— Увы! — развел дланями отец Логгин. — Крест зелейный возведен лже-юродивой кощунницей для глумления над верой нашей.

Орефа Васильевич сурово насупил брови, ибо сии события означали, что желание, которое он испросил с молитвою, сидя на белом могучем коне и глядя на крест на другом берегу Сухоны, не сбудется. А желал воевода получить дарственную грамоту (прошение, вместе с подношениями, уж было послано в Москву) на владение тремя новыми соляными скважинами и построить самую громадную ладью на всей Сухоне, дабы торговать солью через Архангельскгород в заморские страны. И вот задумка пошла прахом! Осерчав, воевода сей же час оповестил через помощника верных людей и смельчаков, которым море по колено, и которые не пощадят родной матери, о предстоящем утром походе в стан язычников и нечисти.

— Батюшка, о чем ты речешь? — вопросила Феодосья отца Логгина, встав перед разношерстной дружиной. — Разве могу аз глумиться над крестом? Я с Божьей помощью…

— Как смеешь ты произносить погаными устами имя Его! — резко воскликнул отче. И добавил, как отрубил: — Советую тебе молчать до произведения официального допроса.

Приказ молчать отец Логгин отдал на тот случай, чтобы служивые охранники не распустили раньше времени по Тотьме пустые разговоры, интерпретируя словеса Феодосьи по своему глупому усмотрению.

Кивнув головой старшему из охранников, отец Логгин взглядом показал на руки Феодосьи. Стрелец связал их сзади припасенной лыковой веревкой.

— Иди, — довольно мирно приказал он, проверив крепость узла, и Феодосья побрела в середине колышущегося ромба, образованного мужами.

Когда проходили оне мимо цветущего креста, отец Логгин злобно выдернул стебель качнувшегося с краю Иван-чая, облитого росою, бросил его оземь и притопнул сверху.

Феодосия скорбно при сем действии промолчала, но только теперь почувствовала, как в сердце вливается тоска, и гнетет пудовым камнем плечи и все члены такая кручина, так что, аж, ноги не идут.

Спустившись на берег, Феодосья увидела, что на мелководье зачалены две большие рыбацкие лодки, и стоит еще одна ватага служивых, изрядно вооруженных дубьем, копьями, секирами и даже огнеметным пищалем. Как только стражники и пленница разместились в одной из лодок, и она отплыла, прибывшие на другой решительно стали подниматься по речному откосу вверх, на холм, украшенный крестом в оправе густого леса.

— Да хранит вас Господь, Пречистая Богородица и все святые в битве с чудью поганой! — несколько театрально выкрикнул вослед отец Логгин, подскочив в лодке, отчего она качнулась на сторону.

— Отче, не надо убивать их! — подавшись телом к берегу, взмолилась Феодосья. — Оне незлые люди и готовы перейти в православную веру! Там чадца малые и старики!

— Ты смеешь защищать идолопоклонников, верующих в силу лже-богов? — замахнувшись крестом, вскрикнул батюшка. — Просишь даровать жизнь поганцам, которые чтили…

Батюшка запнулся, не зная, как более эстетично поименовать каменную елду — вспомнившееся слово «педагоген» показалось ему чересчур лестным для языческого столба.

— …чтили каменную дубину! — наконец нашелся он. — Приносили ей кровавые жертвы!

На сем он замолчал, дабы не раскрывать стрельцам заранее всех подробностей — он хотел, чтобы известие об обнаружении и уничтожении идолищей поразило тотьмичей своей внезапностью на дневной службе, которую батюшка хотел провести в храме в центре города — возле торжища.

Высадив Феодосию на берег, ее повели в острог, находившийся все в том же месте — возле торжища, между приказной палатой и хоромами воеводы, и в котором провел свои остатные дни и ночи скоморох и беглый разбойник Истома.

Встретившиеся по дороге горожане с удивлением взирали на арестантскую процессию.

— Али украла Феодосья чего? Давно ее не было видно.

Отец Логгин на вопросительные взгляды паствы хранил молчание, лишь коротко приказывая явиться к обедне в Богоявленский собор.

Этим же ранним утром отцом Логгином были посланы нарочные в Вологду с двумя грамотами: докладом о случившихся событиях и вопросом, как поступить с выведенной на чистую воду колдуньей и богоотступницей (отче сочинял рапорт всю ночь), и давеча заготовленным прошением об обещанном иерархом переводе в Москву. Неутомимый отче также успел обновить свои знания об идолопоклонниках, для чего перелистал летопись киевского уважаемого монаха Нестора. Из нее отец Логгин взял на вооружения зело яркие эпитеты о скотской жизни язычников, их многоженстве, оргаистических плясках на капищах и прочих диких прегрешениях.

До приезда в Тотьму гонцов либо комиссии с указами, Феодосью оставили в остроге в одиночестве, без допросов и каких-либо объяснений.

Весть о том, что она в темнице, долетела до двора Строгановых, едва успела захлопнуться за Феодосьей тяжелая бревенчатая дверь с коваными заклепами.

Семейство только что село завтракать вчерашними пирогами с квасом, когда застучали в ворота, зашелся в лае дворовый пес, и вскоре вбежала кривоглазая Парашка и с воплем доложила об аресте Феодосьюшки.

Строгановы с секунду сидели, как громом пораженные, и только глядели друг на друга.

— Что ты брешешь?! — наконец визгливо крикнула Мария, жена старшего Феодосьиного брата Путилы.

Она так была рада, что сродственница исчезла из города, подохла от мороза или голода и более не позорит своим грязным дурковатым видом ее, благородную жену Марию, что была теперь напрочь сражена новостью о появлении поганой родственницы.

Следом опомнилась повитуха Матрена, которая безвылазно проживала в доме Строгановых под предлогом того, что Мария опять была очадевшей. Матрена с грохотом вскочила из-за стола и посулилась: сей же час побежать и все разведать доподлинно.

Мать Феодосьи, Василиса, вскочила следом и, просительно глянув на мужа, сказала:

— Пойду с Матреной! Не усидеть мне! Сердце выскакивает!

Муж и глава семейства, Извара Васильевич, храня хладнокровный вид, хотя тоже был удивлен известием, и к которому, не знал пока, как и отнестись, не поднимаясь из-за стола, кратко разрешил:

— Иди. Путила, езжай в Соляной Посад к Юдашке, извести его об жене.

И снова взял в руку пирог, стараясь скрыть волнение.

К обедне зазвонили колокола одного лишь храма, Богоявленского собора, сзывая всех идти туда, где уж готовился мысленно к своей важной речи отец Логгин.

К сожалению, обедня было весьма крепко испорчена неожиданным явлением служивых стрельцов, которые были отправлены на битву с язычниками. Едва отец Логгин прочистил горло, как во дворе раздался шум — ворота храма были раскрыты настежь, ибо народа собралось изрядно, толпились не только внутри, но и на паперти, и до самых ворот, и потому слышно все было хорошо.

— Что такое? — недовольно вопросил батюшка.

Отец Нифонт пожал плечами и пошел узнать причину гвалта.

Вышедши во двор, он обнаружил, что туда ввалился военный отряд, призванный биться с чудью, в полном составе, со следами ужаса на лицах, в несколько расхристанных одеждах, а иные без шапок, которые явно были утеряны.

Крестясь и перебивая друг друга, стрельцы поведали об дьявольском событии. В протяжении всего их рассказа тотьмичи стояли с вытаращенными глазами, так же обмерев от ужаса. С красноречием, которое откуда-то снизошло вдруг на служивых, оне поведали, как долго искали по приметам, приведенным отцом Логгином, тропы к идолищу. И слышали беспрестанный вой и женские вопли, и крики ночного врана, от которых стыла кровь в кровяных жилах, и чуяли ледяной сквозняк на лицах и хладный пот на теле, и прочая, и прочая, чем традиционно предваряются подобные рассказы. Наконец вышли оне на поляну, и вдруг набежал на свет черный мрак, и все погрузилось во тьму. И увидали оне на другом конце поляны еще более черную скалу, на которой засветились и заскалились, и заклацали огромные черепа…

В сей кульминационный момент во двор вышел, потеряв терпение, отец Логгин.

— Очертили мы копьями над головами, поцеловали кресты святые и приготовились ринуться и разбить дьявольское гноище, как вдруг прямо из-под земли вырос огромный белый старик!..

Толпа вздрогнула, жены покрепче прижали детей.