Цветочный крест Колядина Елена
— «Кто ты?» — гаркнул я, — баял один из стрельцов.
— Не ты сие крикнул, а Василий, — поправил его товарищ.
— Мы вместе крикнули, и он, и я одновременно: «Кто ты? Али нечисть?» Он стоит и молчит. И только вдруг борода и волосья развеялись ветром, и, когда тот ветер дошел до нас, охватил нас такой смрад, такое зловоние… И, вдруг, варгу тот старец раззявил, и варганит что-то не по-русски, а как лает…
— Так что же, разворотили вы идолов, изничтожили чудей языческих? — нетерпеливо прервал служивых отец Логгин.
— Нет, отче, — покачали головами стрельцы. — Против нечистой силы дубовой дубиной не помашешь и пищалем ее на испуг не возьмешь!.. Тут нужны крепкие заговоры…
— Вот, бестолочь, прости меня, Господи! — посетовал отец Логгин. — Коли святые кресты у вас при себе были и молитва на устах, так для чего поминать заговоры?!
— Чем дело-то кончилось, сын мой? — примиряющее спросил отец Нифонт, втайне согласный, что с иным дьяволом одной молитвой можно и не совладать.
— Развернулись мы и побежали, не помня себя, ибо, ежели бы остались на том месте еще на минуту, то не быть бы нам живыми! Вот тебе крест! Не сойти мне с этого места, если лжу баю!
Отчасти рассказ был правдив. На поляну к заповедной жертвенной скале вышел старичок-чудь, которому постариковски не спалось. Все остальное же — мрак, смрад, ледяной сквозняк, гигантские размеры старца было плодом известного в народе утверждения «у страха глаза велики» и попыткой оправдать трусливое бегство. Впрочем, теперь стрельцы уж и сами верили во все, что говорили. А спаслись оне позорным бегством, не вступив в бой, потому что были сборищем случайных людей, не воодушевленных какой-либо светлой целью, то есть, толпой. А толпа, что известно еще из самых древнеписных книг и наставлений, всегда ведет себя, как самый худший из ее членов. И вот, стоило одному из служивых, самому трусливому, охватиться страхом и исторгнуть сдавленный вопль, как ужас мгновенно охватил всех борцов с нечестью. И они ринулись прочь.
— И бежали мы, не оборачиваясь, до самой Сухоны, а потом гребли, ели выбрались… Слава тебе, Господи, уберег!
— Так что же, и крест зелейный вы не выкорчевали? — приблизившись вплотную к одному из спасшихся, тихо вопросил его отец Логгин.
— Нет, отче, гнался за нами вран ночной, выла нечисть…
— Тьфу! Прости меня, Господи!
На самом же деле на берегу, у лодки, стрельцы вспомнили про наказ воеводы выкорчевать крест, но никто из них, головорезов, все-таки не решился вытоптать святой знак из боязни неминуемой Божьей кары.
— Бог с ним, — влезая в лодку, порешили дружинники. — Пущай, кому надо, корчует, а нам не до того.
Когда баяние подошло к концу, прихожане дружно загалдели, так насилу отец Логгин, даже отчасти и легкими тычками, призвал паству к вниманю.
— Случилось в наших землях, осененных заботами государя Алексея Михайловича, воеводы Орефы Васильевича и всех прочих властей, как казенных, так и духовных, — витиевато начал отец Логгин, — прискорбное и ужасное, в глубине его дьвольского падения, событие. Известная всем лже-юродивая Феодосья Ларионова, изгнанная стараниями моими и отца Нифонта из нашего богобоязненного города, терзаемая грехами мщения, блуда, гордыни, корысти, лжи, небрежения…
Отец Логгин перечислил все мыслимые и немыслимые прегрешения, какие только были в его словарном запасе и, сделав паузу, выкрикнул:
— Отринула святую православную веру, перейдя в дикое скотское верование языческое, сиречь сатанинское! Сия Феодосья поклонялась каменной (отче решил не выбирать приличествующего эстетически благозвучного наименования) елде, совокупляясь с ней по ночам!
Тотьмичи стояли, как громом пораженные. Только проснулся от вопля батюшки и заплакал, присонмившийся на руках у матери, младенец.
Оценив произведенный своей речью эффект, батюшка приободрился и, с талантом истинного трибуна, превысив, пожалуй, и красноречие Цицерона, развернул перед глазами и ушами присутствующих картину всех деяний Феодосьи. Были им припомнены и колдование, и потворение, и кощунства, и зеление, и ворожение, и чародейство, и ведьмование, и порчение, и самые разнообразные виды волхования — мертвыми птицами, кровью, вытравленных из утроб, нерожденных младенцев и умерщвленных рожденных. Фигурировали в житие Феодосьи зелейные травяные отравы, глумление над крестом святым, пляски с чудью некрещеной, противление властям, совершение сатанинских богослужений на языческом капище, моление на козла и прочих столько ужасов, что хватило бы на сотню грешников. Договорился отец Логгин до того, что предположил, правда, в виде версии, что бегала Феодосья голой по лесам, участвуя в свадьбах русалок с утопленниками. Но, тут же сам опамятовался, что русалки и водяные есть беспочвенное суеверие, не к месту упомянутое в церкви.
— Впрочем, на сей факт у меня очевидцев либо вещественных уличений нет. Скорее всего, об русалках Феодосья солгала лжу, ибо доказано, что их не существует в природе.
— И что теперь с ней будет? — выкрикнул кто-то из толпы, когда отец Логгин замолк.
— Решение о наказании, соответствующем числу преступлений, будет вынесено епархиальными властями в части духовного содержания и уважаемым нашим воеводой в части уголовной… — несколько многословно выразился отче. И закончил: — Подробное следствие уже производится, и оно с Божьей помощью будет окончательно завершено в ближайшее время. Собраны неопровержимые вещественные уличения, кои будут присовокуплены к прочим…
Тут отец Логгин запутался и закончил речь тем, что показалось ему подходящим, восклицанием «Аминь!».
Тотьма гудела — потрясенные горожане днем и ночью обсуждали дикие события. Чада боялись засыпать, пугаясь, что утащит их чудь в подземелье, девки и бабы отказывались ходить в огороды и на пажить без сопровождения парней и мужчин. В лес по ягоды и грибы не отваживались идти даже целыми семействами.
Семейство Строгановых стыдилось выйти из дому. Василиса лежала пластом, ибо отнялись у нея ноги. Мария же, сперва не показывая носу со двора, после плюнула на все, да пошла сама на торжище и рассказала каждой встречной бабе (конечно, равной ей по высокому общественному положению), что Феодосья для них, Строгановых, отрезанный ломоть, и давно оне от нее отказались. Повитуха Матрена распускала другую версию: в остроге сидит не Феодосья, а похожая на нее обличьем чудь подземельная, нарядившаяся в Феодосьину власяницу, которую вместе с люлькой обнаружила она на умершей от мороза блаженной Божьей жене. Тело Феодосии, мол, зарыто в дальней деревне Ивановка, о чем гласит возведенный над могилой крест. Эта версия очень понравилась Василисе, так что она даже встала на ноги и наконец-то вышла на улицу, со слезами добавляя подробностей, которые коротко оглашал и глава семейства, Извара Васильевич, на вопросительные взгляды знакомых. Подробности состояли в том, что их настоящую дочь Феодосью сглазили заговорным заклятием ради того, чтоб завладеть мужем ее, Юдой Ларионовым. От того заклятия Феодосья повредилась здоровьем в голове и стала юродствовать, а после умерла, замерзнув в поле, о чем известили их, Строгановых, из деревни Ивановки.
Слух, что сие вовсе не Феодосья, несколько успокоил горожан, оне стали сочувствовать Строгановым, крепче спали, начали ходить на работы и заготовки в окрестные леса и только долго еще пугали распроказившихся ребят чудью шахтной. Единственный, кого версия о двойнике Феодосии возмутила, был отец Логгин:
— Домыслы! — стучал он щепотью пальцев по своему лбу, намекая на глупость их распускающих. — Сие Феодосья! Я тому ручаюсь!
— Сын мой, — пытался увещевать коллегу отец Нифонт. — Ну, пусть будет двойник! От того грехи сей чуди, присвоившей себе вещи крещеной умершей рабы Божьей Феодосии не умаляются, а, наоборот, умножаются. Ну, сожжем чудь! Ведь всем от того только лучше. Строгановы — уважаемое семейство, не последние люди, как и Юда Ларионович. Почто тебе охота именно Феодосью казнити?
Отец Логгин и сам не мог бы изъяснить словами, почему так ополчился он на Феодосью. Разве расскажешь кому, как чуть было не искусила его Феодосья на грех мысленной измены жене своей, как пленила его медовыми заушинами и земчузным смехом, как рыдал он, упав в крест цветочный благоуханный, какой испытал полет души и восторг от того, что стал очевидцем Божьего знамения, предвещавшего столько чудесного в его жизни, как плакал вновь от жестокого разочарования и крушения надежд, как… Да разве выскажешь все языком?! Да и с кем такими переживаниями можно поделиться? А еще не признавался отец Логгин даже самому себе, что не может удержаться от греха мщения Юде Ларионову за его дорогие сафьяновые сапоги и кафтан с бобровой опушкой и за то, что он владел по праву Феодосьей.
— Она это! — упорствовал отче. — Аз уверен!
— Да разве можно в чем-то быть так уверенным, кроме того, что есть Бог-отец, Бог-сын и Святой дух! А больше ни в чем нельзя быть уверенным, даже в жене своей и себе самом, тем более, в наше безнравственное время, когда вера у молодежи не та, что была у наших отцов и дедов, — неожиданно многословно высказался отец Нифонт и больше уж не спорил на сию тему, видя бесплодность занятия. Только мысленно обзывал юного коллегу упрямым бараном.
Увы, обещание отца Логгина пастве о скором суде затянулось. Нарочного с указаниями из Вологды не было, как и гонца с прошением и рекомендациями на отбытие на повышение — в Москву. Измучившись ожиданием и упреками воеводы о дармовом хлебе, которым он должен кормить преступницу в остроге второй уж месяц, отче снарядился в Вологду. Поехал он со звонарем и отроком, помогавшем при церкви. Добрались, слава Богу, без приключений, стали на тотемском подворье. И каково же было негодование батюшки, когда выяснилось, что его грамот в Вологде по назначению никто не передал. Утеряли!
Поминая черта и кляня остолопа — гонца, отче вновь засел за писанину, каковую и закончил к вечеру. Пришлось ждать следующего утра. А там опять задержки — то иерархи совещаются, то трапезничают, а хотелось грамоту передать лично в руки, а не бессмысленному какому дьяку, озабоченному, как бы со службы поскорее домой умчаться да выспаться, али на рыбалку сходить. Так прошли полторы седьмицы! Наконец, грамоты были переданы лично в руки владыке Вологодскому и Великоустюгскому Ферапонту. Передача сопроводилась короткой беседой, оставившей взаимное приятное впечатление и скорбь по поводу непрятных событий, случившихся в Тотьме. Впрочем, отец Логгин сумел повернуть это себе в заслугу, дескать, именно его скромными, но подвижническими усилиями раскрыто и уничтожено (пришлось прилгнуть) языческое гнездилище и выведена на чистую воду колдунья и ведунья.
Выйдя со вздохом облегчения и приятным ликованием на крыльцо епархии, отец Логгин приободрился и сей же день выехал назад в Тотьму.
Однако, и личный визит не ускорил решения дел его прихода. Завидев воеводу, отче сворачивал в проулки, ибо тот уже не шутейным голосом предупреждал, что спишет все расходы на харчевание и охрану колдуньи на счет его, отца Логгина.
— Одной капусты съела уж две бочки, а хлеба с солью и не смерять, — попрекал городской голова духовного отца.
Когда батюшка впал уже в грех отчаяния, наблюдая, как серебрит траву осенняя изморозь, прибыла повозка с приказным дьком в сопровождении трех верховых, который и доставил вожделенные грамоты, а так же передал на словах. Облегчению и счастью отца Логгина не было предела: Феодосью предписано было казнить сожжением в срубе при непременном сборе всей паствы, а батюшке собирать именье и на казенный счет первого ноября, либо любым ближайшим обозом за свои куны, отправляться в Москву. Ждать первого ноября батюшке совершенно не хотелось, поэтому казнь было назначена напослезавтра (надо было успеть возвести сруб), а отъезд на другой же день с планируемым присоединением тотемских возов с товарами — к ожидаемому прибытием поморскому.
В этот же день на Государевом Лугу застучали топоры, рубили древодели Феодосье большую и светлую — без крыши, смертную избу. На вечерне, а также на торжище объявлено было об обязательной явке всех на казнь колдуньи. Впрочем, о сем можно было и не уведомлять, редкий тотьмич отказал бы себе в удовольствии увидеть такое впечатляющее зрелище.
Глава двадцать седьмая
ПРОЩАЛЬНАЯ
Жизнь до смерти протекала у Феодосьи, как и у отца Логгина, в мучительном ожидании. Никто из официальных либо каких других лиц к Феодосье в острог не приходил, не допрашивал с пытками (чего она боялась), но и не информировал — что происходит за стенами острога? Даже сторож, ни коим образом, не общался с Феодосьей. Поскольку Феодосья не знала о том, что она волховала трупами вытравленных младенцев, пила кровь убиенных новорожденных и прочих ужасах, о которых сторож, наоборот, знал из речи отца Логгина, то причина его отчуждения была непонятна заключенной. В конце концов, она перестала обращаться к охраннику с вопросами, молча принимая миску с едой. Впрочем, еду страж подавал не в руки Феодосьи, а быстро открывал дверь, стремительно ставил варево на пол и, выскочив прочь, подпирал дверь снаружи плечом, пока управлялся с засовом. Феодосье оставалось только размышлять да изредка выглядывать в крошечное, шириной в один венец бревен, окошечко, выходившее на частокол. В то самое окошечко, в которое глядела она, но с другой стороны, на Истому. Как же давно это было! Да и было ли? Если бы не спрятанная на поясе хрустальная скляница, Феодосья разуверилась бы в том, что это с ней нежился Истома, и она родила сына Агеюшку. То была молодая счастливая девица. А на соломе в душном остроге лежала, измученная бытием и верой отца Логгина, прожившая огромную жизнь, равнодушная ко всему жена. Потом, на несколько дней, мысли ее занялись Истомой. Касался он этих же стен и лежал на этой же земле, и ел, должно быть, из этой же треснувшей миски! Воспоминания о любимом подействовали на Феодосью благотворно, если так можно было выразиться в ее положении. Она вновь, от бездействия и апатии, вернулась к довольно деятельной жизни: принялась умываться, истово молиться, готовиться к смерти, дабы принять ее подобающим образом, и даже составлять книгу с рассказами о звездах, о цветах, о чудях и о своем житие.
— Одна в остроге, но мне не грустно, ибо творю я книгу, — с удивлением отметила Феодосья.
Как тысячи людей до нее и тысячи, что будут после нее, она открыла для себя наслаждение творчеством, которому не помеха любые стены, довольно куска черного хлеба и миски капусты, которое заставляет время пролетать незамеченным, истицати сияющими открытиями, обуреваться жаждой все новых творений, лететь воображением в самые недосягаемые места и обстоятельства, трепетать от найденного лепого слова, звука или мазка. Несомненно, что было сие творческое вдохновение сниспослано Феодосье, как утешение перед концом ее земных тягот.
Была в ее мысленной книге и глава о встрече со Смертью.
Что смерть ее, на сей раз, неминуема, Феодосье было понятно из обвинения, брошенного отцом Логгином возле подземельной хижины — за такие преступления наказывали отнюдь не сухоястом и поклонами.
Как только к ней вернулось желание размышлять, она тщательно обдумала все обстоятельства, связанные с грядущим отходом либо в рай, либо в ад, что было для нее принципиально, ибо именно в раю ждал ее сыночек Агеюшка.
— Попаду ли я в сады небесные, если огласит отец Логгин обвинения в глумлении и богоотступничестве?
Вспоминая жития самых разных святых, Феодосья приходила к выводу, что обвинения при жизни не имеют никакого значения для Него. Сколько мучеников приняли смерть по ложным наветам! А Господь во всем разобрался, Его не обманешь самыми цветистыми словесами, Он по делам судит, а не по воплям отца Логгина. Вот ведь, и сам Христос распят был между вором и разбойником, и камни в него бросали, и насмехались, а Ему сверху было видно, как оно все на самом деле. При слове «сверху» или «на небесах», Феодосью сразу начинала занимать мысль о том, как необыкновенно было бы полететь к сферам и обозрить устройство звезд и луны. Думала она о крыльях из шкуры или перьев, али об огромной птице, на которой можно было бы подняться ввысь.
— Страшно, должно быть, смотреть на землю с такой высоты! Уж как ветром сдунет, так только держись!
Феодосья даже пришла к выводу, что, несомненно, в неких неизведанных землях вроде Африкии есть такие огромные птицы. Обнаруживаются же то и дело на Белом море неохватно великие рыбы, называется — кит. Брат Путила раз видел, так речил, что размером сия рыба-кит в хоромы воеводы! В пасть пол-дюжины мужиков встало! Чтоб на хребет сему киту взлезть, перекидывали веревки и прислоняли стремянки. Отчего же не быть где-то и огромной птице?
Хуже было ночами. В темноте приходил к Феодосье страх, что не вытерпит она мучений казни, как терпели их святые мученики, и осерчает на ея безволие Господь, и отправит в геенну огненную. Впрочем, у Феодосьи была слабая надежда, что отзовется на ее мольбу бабушка Смерть, ведь обещала явиться по первому зову, как придет срок покинуть сей мир.
Когда Феодосья уже перестала считать дни и ночи и только по цвету кусочка неба, видневшегося над частоколом, да по морозному воздуху, проникавшему в оконце, чувствовала осень, дверь раскрылась не так, как всегда, наполовину и на мгновенье, а на всю ширь.
В камеру вошли двое стрельцов, приказной дьяк со свитком в руках и незнакомый батюшка, видимо, нарочно вызванный из ближайшего монастыря. (Так оно и было, отец Логгин предложил пригласить для последней беседы постороннего отца — «для вящей объективности»). Воевода согласился, он в делах духовных не разбирался, ему, главное, расходы на харчевание побыстрее умерить.
Батюшка с нескрываемым любопытством оглядел Феодосью, поскольку впервые лицезрел колдунью, пившую кровь живых младенцев и плясавшую с чудью некрещеной, но не найдя в ее облике ничего из ряда вон выходящего, быстро вопросил, раскаивается ли она в своем грехе богоотступничества? Феодосья ответила смиренно, что нет за ней такого греха. Батюшка с пониманием во взоре, словно другого ответа и не ждал, быстро отпустил все другие прегрешения, какие было в его силах. Отче не стал вести воспитательных и душеспасительных бесед с отступницей (в отличие от отца Логгина, который уж не преминул бы воспользоваться таким случаем), ибо здраво рассуждал, что перед смертью не надышишься, перед казнью не наетишься, а горбатого могила исправит. И Феодосию вывели во двор. Там ей водрузили на голову чародейский колпак (как он выглядит, отец Логгин представлял слабо, из книг, а отец Нифонт и вовсе не знал), посему колпак был скроен просвирницей Авдотьей по ее наитию. Он сразу свалился со лба на глаза Феодосье, так что, ни она ничего толком не видела, кроме как под ногами, ни ее разглядеть было невозможно. Затем сорвали с колдуньи верхнюю власяницу, так что, осталась она в исподней серой рубахе поверх такой же юбки. Долго ли, коротко ли, Феодосья поведена была своим ходом на двух цепях на Государев Луг, где уж клубилась толпа горожан.
— Феодосью привели! — выкрикнула некая востроглазая бабка.
— Молчи, кикимора старая, — осадила ее Мария. — Где ты Феодосью углядела, если она лежит во сырой земле? А это похожая на нее воровка, укравшая Феодосьины одежды!
— Нет, не она это, не Феодосьюшка, — с надеждой сказала Василиса, когда исхудавшую Феодосью возвели на край сруба, и прослезилась.
— Конечно, не она! — громко подтвердила Мария. — Сроду она таких колпаков не нашивала!
На миг воцарилась относительная тишина, поскольку на помост взошел указчик — приказной дьяк — и развернул указ, а тотьмичам очень хотелось еще раз услышать о кровавых деяниях колдуньи, дабы вновь пережить сладкий ужас, охвативший их во время летней речи отца Логгина.
И вдруг произошло необыкновенное знамение! В серых низких тучах быстро разверзнулось совершенно круглое, как колесо, отверстие, через которое на Феодосью упал столб света!
— Божье око! — вскрикнул кто-то.
Все стояли в оцепенении, не зная, разбегаться врассыпную, падать ли ниц или молиться?!
Божье око, через которое Господь с небес следит за паствой, известно всем православным, как известны архангелы или сады эдемские. Но видеть его доводилось мало кому.
— Божье око! — волной поднялся шум.
И напрасно отец Логгин призывал ко вниманию, уважению к приказному дьяку, молитве и даже выкрикнул что-то про атмосферное явление, шум не стихал. Старухи пали на колени, истово молясь. Дети с любопытством глядела вверх, указуя ручонками на дыру в небе. Отец Логгин метался перед срубом, обложенным соломой для более быстрого и надежного возгорания. А Феодосья ничего не понимала и, молча, стояла, глядя из-под колпака на земляков. Дабы ускорить казнь, опасаясь волнений, отец Логгин попросил дьяка оглашать указ, не дожидаясь тишины, а стражников — снимать цепи с рук казнимой.
Освободив запястья, Феодосья крикнула сорвавшимся от волнения голосом «Прощайте, люди добрые! Прощай, белый свет!» и, подтолкнутая в спину, сбежала по настилу, спущенному внутрь сруба. Отец Логгин взбежал следом наверх, сбросил вослед Феодосье люльку, кол и череп — инструменты колдовства, и, спустившись вновь на землю, крикнул стрельцам:
— Поджигай!
И в сей момент кто-то истошно закричал:
— Тотьма горит!
Все обернулись в сторону города. Небо над Тотьмой полыхало багровым пламенем! Огонь охватил уж городские стены и самую высокую точку — колокольню Богоявленского собора! Бурлящий поток, словно текло расплавленное железо из гигантской кузни, с невероятной скоростью приближался к Государеву Лугу. Вот стена огня двигалась уже по дороге, захватывая лодки на Сухоне и окрашивая ее воды в кровавый цвет. Тотьмичи в ужасе помчались, кто куда. Стрелец, ошарашенный происходящим, тем не менее, справно исполнил долг — бросил в сруб факел и ринулся с помоста вниз. Все вокруг, даже небо, стало багровым. Деревья, сруб, земля и воздух вокруг него окрасились в пурпурный цвет. Как, если бы все вещи, в сумерках становящиеся серыми, перекрасить вдруг в красные.
Сруб запылал.
Феодосья сдернула колпак и, задыхаясь от дыма, клубами поднявшегося от соломы, закричала:
— Смертушка, дорогая, любезная, приди скорее к Феодосье-отшельнице, дай умереть без промедления!
А потом, как и предначертано было, в третий, и в последний раз в своей жизни, упала без сознания.
Смерть, в черном, с косой, появилась, как только оборвался Феодосьин вопль. Она встала возле сруба и вопросила окаменевшего от страха, но продолжавшего несть караульную службу стрельца:
— Чего голосит твоя подопечная?
Стрелец молчал чурбаном.
— Али не слышишь? Передай, чтоб отстала от меня, нет ее в списках.
Стрелец медленно покивал дважды главою.
Сруб уж трещал, по стенам побежали языки пламени.
— А ты, бабушка, про какие списки речешь? — наконец вымолвил стрелец, решивший было, что старуха имеет в виду какую-нибудь путаницу с указом.
— Про те, по которым я смертников выкашиваю.
— Так ты — Смерть, что ли? — обозрив черное одеяние, заикаясь, произнес стрелец.
— Нет, Весна-красна! А то, ты меня не узнаешь! — ворчливо сказала Смерть и стукнула оземь косой.
— А, коли колдуньи в списках нет, так за кем ты пришла? Али за мной? — дрожащим голосом прошептал несчастный.
— Без тебя дел хватает! Благонравная жена ждет меня в Ярославле и праведный старец в Новгороде. И никакая она не колдунья!
И старуха исчезла.
Стена огня охватила весь сруб, так что чуть не перекинулся огонь на верного службе стрельца. Слава Богу, вовремя он отскочил в сторону.
Когда тотьмичи добежали до города по, охваченной алым заревом, дороге, дабы спасти, кто добро, кто малых детей, в удивлении увидели оне, что там нет никаких следов пожара! И оставшиеся в городе немощные больные и старики отрицали горение.
— Может, сие было сиверское сияние? — предполагали люди.
И только одна повитуха Матрена обладала достоверной информацией, каковая и разнесена была к вечеру по всем закоулкам. Разъяснила Матрена, что сие явление называется «тьма багровая» или же «багровый туман» и весьма сродни тьме египетской, но бывает исключительно редко, являясь, несомненно, предвестником худых событий.
Другого, тотьмичи от предстоящей зимы и не ждали, потому, помолясь, сели ужинать, а с первыми сумерками улеглись спать, дабы не жечь понапрасну масла в лампах и воску в свечах.
И только звонарь Тихон и возлюбленная им вдова с речки Царевой не знали ни о Божьем оке, ни о миражном пожаре. Оне затопили баню и разоблачили друг друга, и сладко целовал Тихон уста и щеки вдовы, и ласково дрочил ее белую шею, и нежил ее груди, и ласкал ее тело, и вдыхал ее волосы, и думал о том, что сбылась-таки его просьба перед цветочным крестом.
И, это ли не главное доказательство, что крест Феодосьин был угоден Богу, и наградит он ее встречей с любимым сыном Агеюшкой.
ЭПИЛОГ
На другое утро отец Логгин присоединился со своим возком к проходящему с Сивера обозу, дабы отправился в длинный путь — в Москву. При мысли о столице пробирала батюшку мелкая радостная дрожь — как там будет? Мыслились уж молодому отче научные дискуссии в образованном обществе, великолепные книги, коих так не хватало ему в Тотьме, хоромы с кабинетом для работы, участие в верховных Соборах и законодательной работе и даже заграничные командировки в места оплота православной мысли — Грецию, Константинополь.
Усадив супругу свою, Олегию, в возок, отче заботливо подоткнул вкруг нея толстый войлок, ибо матушку следовало беречь. Во-первых, она должна была разродиться первым чадцем, а во-вторых, поп, лишившийся жены, становится распоп, что могло помешать карьерному росту батюшки. Устроив пожитки, коих у них было немного, он тоже уселся, взяв в руки вожжи и, сказавши «С Богом», покатил вдоль стен Тотьмы, забуселых от утреннего инея, по подмерзшей от ранних морозов дороге.
Обоз растянулся на версту и двигался довольно медленно. В воротах и под стенами города его провожали жены и родители, ибо с каждым обозом уходило в столицу изрядное количество молодежи, которой не сиделось на месте, но когда минула повозка отца Логгина последнюю кузню и склады на берегу Сухоны, наступила тишина, прерываемая лишь скрипом и постукиванием колес да фырканьем лошадей.
Отец Логгин оглянулся на оставляемый им город, где провел он в трудах три года. Теплое чувство к Тотьме, Волчановской улице, маленькой Крестовоздвиженской церкви и толика вины, за то, что оставляет он тотемскую ниву, отца Нифонта в провинциальной их мелкой жизни, охватили было сердце батюшки, и даже защекотало у него, от нахлынувшего, в носу. Но он прогнал сии чувства, вспомнив, что за трехлетней суетой, за всеми этими лешими, багровыми туманами, волками и колодезниками, он совершенно забросил теологическую науку, а ведь планировал разработать такую методологию обращения в православную веру, чтоб стали жители Руси самыми твердыми ее адаптами! Это зело укрепило бы государственную власть, ибо, где сомнение в вере, там и сомнение в наместнике ее на земле русской — Царе. А отсюда волнения и даже бунты.
От сих мыслей отче отвлек вид сгоревшего сруба, места казни колдуньи и лже-юродивой Феодосьи.
Он вспомнил ее огромные голубые глаза и сказал себе:
— Не я наказал ее, а Бог.
Потом дружно повернули все ездоки головы в сторону потемневшего цветочного креста на другом берегу Сухоны, загадывая и моля желания. Перечислять их мы не будем, ибо просьбы сии известного рода, скучны и однообразны — здоровья, денег, удачной поездки, прочее в этом же роде.
Отец Логгин с удовлетворением отметил, что крест пожух.
— Сгниет под снегом, и никто уж через год и не вспомнит об нем.
Но, радость его была преждевременной. Ибо уже просыпались из всех цветов в землю семена, и на следующее лето опять поднялся он самоцветным благоухающим ковром, и лишь через несколько лет края его несколько опали и расползлись. Но, долго еще звали тот луг Федосьиным.
Наконец, обоз покинул окрестности Тотьмы. Но, к сожалению, через несколько верст, возле деревеньки Власиха движение сопроводилось мелким, но неприятным событием. У одного из возов впереди, катившего, аж, с сиверной реки Колы, сломалось колесо. Все встали. Отец Логгин соскочил с возка и пошел за кусты, позрить хотя бы издалека власихинскую древнюю церковь, срубленную без единого гвоздя. Перепрыгнув через канаву и продравшись через еще одну кущу кустов, усыпанных замерзшими алыми ягодами, батюшка вышел на невысокий укос, на котором и стояла церковь. Под укосом бегали и игрались трое либо четверо цыганят. А среди них, переваливаясь, топал со звонким смехом наряженный на цыганский лад белолицый мальчонка. Чадо подбежало к отцу Логгину, и у того кровь застучала в висках — смотрели на батюшку огромные голубые Феодосьины глаза.
— Дядя, подай! — коверкая звуки, сказал мальчонка.
— Бог подаст! — испуганно ответил отче и ринулся назад, к обозу.
Пока возы не тронулись, батюшку колотила мысль, что сие — дитя Феодосьи, и, ежели бы, не знал он, что Агея утащили волки, то поверил бы в то, что красивое чадо украли цыгане. Дабы успокоить себя и избавиться от угрызений совести, отец Логгин здраво сказал себе под нос:
— Мало ли голубоглазых чадцев на Руси! Коли Бог даст, так вырастет дитя и в таборе, а не даст, так и семь нянек не уберегут, волку скормят.
Не будем судить батюшку строго за излишнюю его ретивость, ненужную в делах простых, книжность, упорство и амбициозность, ведь 9 октября 1673 года было ему всего 24 года, и был он слишком молод, чтобы снисходительнее, мягче и с большим пониманием относиться к слабостям людским, да более ценить чужую жизнь.
После сего своего аргумента отец Логгин расправил плечи и окинул взором устремленную вперед дорогу, по которой должен был он въехать в новую прекрасную жизнь.
На сем завершается веселая тотемская галиматья об огненной елде и золотых лядвиях. И начинается сказание об московском ученом монахе Федосее Ларионове.
Читать бесплатно другие книги:
