Джульетта Фортье Энн

— Верим! — рявкнул команданте. — Говорите по делу!

— Один из моих учеников, Гассан, — продолжил маэстро, — подслушал разговор в палаццо Салимбени вчера вечером. Он писал ангела на потолке — херувима, кажется…

— К дьяволу херувимов! — взревел команданте Марескотти. — Как Салимбени удумал навредить моему сыну?

Маэстро набрал воздуха в грудь.

— План, если не ошибаюсь, следующий: здесь, в Фонтебекки, не станут делать ничего — слишком много зрителей. Но на полпути, у Порта-Камоллии, где дорога расширяется, сын Толомеи и еще кто-нибудь попытается загородить вам дорогу и столкнуть в канаву. Если сын Салимбени получит над вами преимущество, то удовлетворится тем, что задержал вас. Но это только начало. Когда вы въедете в город, будьте осторожны, проезжая по территории контрад, которые контролирует Салимбени. В Маджионе и Санто-Стефано на башнях будут люди, которым приказано бросать в вас чем-нибудь тяжелым, если вы будете в числе первых трех всадников. В Сан-Донато и Сант-Эгидио будет поспокойнее, но если вы возглавите скачки и у вас будут шансы на победу, то покушения и там не избежать.

Ромео взглянул на отца.

— Что ты об этом думаешь?

— То же, что и ты, — ответил команданте. — Никакой неожиданности, знаю я и ожидал. Но благодаря маэстро у нас появились конкретные сведения. Ромео, ты должен вырваться вперед и удержаться в авангарде. Не щади коня, скачи, и все. У Порта-Камоллии ты должен пропустить соперников одного за другим, пока не окажешься четвертым.

— Но…

— Не перебивай меня! Я хочу, чтобы ты ехал четвертым, пока не выедешь из Санто-Стефано. Тогда можешь прибавить и стать третьим или вторым, но не первым. Не лезь в лидеры, пока не проедешь палаццо Салимбени, понял?

— Это слишком близко от финиша! Мне не обогнать первого!

— Обгонишь.

— Слишком мало времени! Это никому никогда не удавалось!

— Разве сей факт, — мягче сказал команданте Марескотти, — раньше останавливал моего сына?

Завывание труб с места старта оборвало разговор. На голову Ромео надели шлем с головой орла и опустили забрало. Семейный каноник наскоро благословил — возможно, в последний раз — юношу, и художник поймал себя на мысли, что всей душой желает успеха нервно гарцевавшему коню. Уповать Ромео оставалось лишь на милость Девы Марии.

Когда пятнадцать верховых выстроились у натянутых канатов, толпа начала скандировать имена своих любимцев и врагов. У каждого клана были свои сторонники и антагонисты; ни одна семья не снискала всеобщей любви или презрения. Даже у Салимбени был кружок преданных прихлебателей-клиентов, и по таким торжественным случаям, как сегодняшний, честолюбивые заимодавцы ожидали за свою круглогодичную щедрость награды — горячей народной поддержки.

Среди всадников, занявших места на старте, мало кто думал о чем-то еще, кроме предстоящей дороги. Одни переглядывались, другие упорно отводили глаза; мобилизованных святых покровителей было как египетской саранчи, последние оскорбления летели как стрелы в закрывающиеся городские ворота. Время для молитв прошло, советов уже не слушали, сделанные ставки отменить стало уже нельзя. Каких бы демонов, добрых или злых, ни вызвала к жизни слившаяся воедино горячая душа сиенцев, они ожили, и только соперничество в скачках могло свершить правосудие. Здесь правил не закон, но судьба, не право, но шанс, и победителей, как известно, не судят.

— Пусть сегодня, — молился про себя маэстро Амброджио, — ты, Божественная Дева, отпразднуешь твою коронацию в раю снисхождением к нам, бедным грешникам, молодым и старым. Умоляю тебя, сжалься над Ромео Марескотти и защити его от зла, разъедающего город изнутри, как червь, пожирающий чрево какого-нибудь бедняги. А я обещаю, буде ты убережешь его от смерти, посвятить остаток жизни твоей красоте. Но если он сегодня умрет, значит, его толкнула на смерть моя рука, и от печали и позора эта рука никогда больше не возьмется за кисть.

Выехав на старт под знаменем с орлом, Ромео чувствовал, как липкая паутина заговора оплетает его все теснее. Все знали о его дерзком вызове Салимбени и неугасаемой вражде между кланами; видя участников Палио, люди не столько гадали, кто победит, но кто останется в живых после скачек. Ромео оглядывал других всадников, прикидывая свои шансы. Полумесяц — сын Толомеи, Тебальдо, — явно был в сговоре с Диамантом, сыном Салимбени, Нино, и даже во взглядах Петуха и Быка сквозило предательство. Только Сова кивнул ему со сдержанной симпатией друга, но, с другой стороны, у Совы много друзей.

Когда упали веревочные барьеры, Ромео даже не успел толком въехать на назначенную местом старта площадку. Он был слишком занят, разглядывая других наездников и пытаясь разгадать их игру, чтобы смотреть на магистрата, исполнявшего обязанности судьи. Впрочем, Палио всегда начиналось с десятка фальстартов: судья без долгих колебаний возвращал всех на старт и заново давал отмашку. Это давно стало частью скачек.

Но не сегодня. Впервые в истории Палио горн не протрубил отмену после первого старта. Несмотря на замешательство и одну отставшую лошадь, четырнадцати всадникам позволили продолжать. Скачки начались. Слишком шокированный, чтобы чувствовать что-либо, кроме вспышки ярости из-за нечестного судейства, Ромео наклонил копье вперед, плотно зажав его локтем, пришпорил коня и стрелой полетел догонять остальных.

Основная группа наездников вырвалась так далеко вперед, что невозможно было разглядеть лидера. В щель шлема он видел лишь густую пыль и недоверчивые лица, обернувшиеся навстречу, — лица зрителей, ожидавших увидеть молодого влюбленного в авангарде. Не обращая внимания на крики и жесты — одни ободряющие, другие угрожающие, — Ромео поскакал прямо через взбудораженную толпу, отдав поводья и молясь про себя, чтобы умный конь не подвел.

Команданте Марескотти тщательно просчитал риск, давая сыну жеребца. С кобылой или мерином Ромео имел бы хорошие шансы на победу, но хорошие шансы — это слишком мало, когда на карту поставлена жизнь. Жеребец означал все или ничего. Да, не исключено, что Цезарь начнет грызться с другими лошадьми, увяжется за кобылой или даже сбросит наездника, чтобы показать мальчишке, кто здесь главный, но, с другой стороны, у него есть необходимый запас силы, чтобы набрать скорость в опасной ситуации, а главное, конь по натуре был победителем.

Цезарь обладал и другим ценным качеством, которое в нормальных обстоятельствах было бы совершенно бесполезным для Палио, но сейчас стало для Ромео единственной возможностью нагнать лидеров скачек: конь на редкость хорошо брал препятствия.

В правилах Палио ничего не говорилось о том, что нельзя съезжать с дороги. Если наездник стартовал в Фонтебекки и заканчивал свой путь у Сиенского собора, его вполне могли признать победителем Палио. Не было необходимости оговаривать точный маршрут, потому что еще ни у кого не хватало глупости попытаться срезать путь. Поля по обе стороны дороги были кочковатые, там пасся скот, сушилось сено, да еще их перегораживали разнообразные заборы с калитками. Тому, кто решился бы сократить дорогу по полю, предстояло столкнуться с массой препятствий — пустячных для коня с наездником в тунике, но смертельно опасных для лошади, несущей всадника в полном облачении и с тяжелым боевым копьем.

Ромео колебался недолго. Остальные четырнадцать участников скакали на юго-запад, огибая двухмильную петлю, которую делала дорога, и выходившую как раз к Порта-Камоллии. Это был его шанс.

Заметив просвет в орущей толпе, он направил Цезаря туда, свернув с дороги на недавно сжатое пшеничное поле, и напрямик поскакал к городским воротам.

Конь с радостью принял вызов и рванул через поле с большей энергией, чем показывал на дороге. Заметив впереди первую деревянную изгородь, Ромео стянул шлем с орлом и швырнул его в первый подвернувшийся стог. В правилах не оговаривалось, как именно должен быть одет всадник, — обязательным было лишь копье с эмблемой клана. Боевую броню и шлемы всадники носили исключительно в целях самозащиты. Выбросив шлем, Ромео стал уязвимым для тумаков соперников и для предметов, намеренно сброшенных из высоких окон городских башен, но понимал, что если не облегчит Цезарю ношу, то конь, как бы силен ни был, просто не доскачет до города.

Перелетев через первую изгородь, Цезарь тяжело приземлился с другой стороны. Ромео, не теряя времени, сорвал стальной нагрудник с плеч и швырнул его посреди свиного загона, по которому как раз скакал. Следующие два заборчика были ниже первого, и конь легко взял препятствия. Ромео поднимал копье высоко над головой, чтобы оно случайно не застряло в жердях. Уронить копье с цветами Марескотти означало проиграть скачки, пусть даже перед собором он появится первым.

Все, кто видел его в тот день, клялись, что Ромео замахнулся на невозможное. Преимущество в расстоянии практически сводилось на нет многочисленными прыжками; снова выехав на дорогу, он в лучшем случае оказался бы так же далеко позади остальных, как и на старте, не говоря уже о том, какой вред был причинен коню, галопирующему меж скирд и ям, скачущему, как взбесившаяся собака по августовской жаре.

К счастью, Ромео не знал, что у него нет шансов, и не подозревал, что выехал на дорогу впереди группы наездников благодаря не совсем обычным обстоятельствам. Где-то на дороге неизвестный зевака выронил корзину с гусями прямо под ноги лошадям, и в создавшейся суматохе в одного из всадников, принадлежавшего к известному клану из палаццо с башней, прицельно полетели тухлые яйца — в отместку за аналогичный инцидент, имевший место год назад. Подобные проделки традиционно были частью Палио, но, как правило, практически не влияли на исход скачек.

Некоторые во всем видели руку Девы Марии: в гусях, в задержке на старте, в волшебных перелетах Ромео через семь изгородей, — но для четырнадцати всадников, галопировавших привычным путем, неожиданное появление Ромео впереди всех стало подлинными происками дьявола. Они устроили настоящую погоню, кипя ненавистью, а тем временем дорога воронкой сужалась перед аркой Порта-Камоллии.

Только мальчишки, вскарабкавшиеся на кирпичный свод, собственными глазами увидели заключительную часть безумной эскапады Ромео, и к какому бы клану ни принадлежали их родственники, толпившиеся внизу, не сдержали восторженных воплей при виде безрассудного зачинщика, стрелой влетевшего в ворота, такого уязвимого без брони и шлема, преследуемого сворой обезумевших врагов.

Судьба многих Палио решалась в Порта-Камоллии. Тот, кто оказывался у ворот раньше других, получал хороший шанс сохранить лидерство на узких городских улочках и первым въехать на пьяцца Дуомо. Основную опасность за городскими стенами представляли дома-крепости, возвышавшиеся по обе стороны дороги. Невзирая на закон, гласивший, что, если из окна такой башни будет намеренно брошен какой-либо предмет, дом надлежит снести до основания.

Божьим произволением или дьявольскими кознями, в зависимости от того, к какой контраде принадлежал участник скачки, цветочные горшки и булыжники градом сыпались на всадников, галопировавших по улицам. Однако наказание следовало редко — мало кто из городских чиновников брал на себя труд собрать единодушные и достоверные показания о причинах несчастных случаев на Палио.

Птицей пролетев под воротами и ворвавшись в Сиену первым, Ромео прекрасно помнил, что поступает наперекор советам отца. Команданте приказал сыну не лезть в лидеры скачки именно из-за летевших из окон увесистых предметов. Даже всадников в броне часто спешивал метко брошенный терракотовый горшок, а без шлема наездник рисковал вообще отправиться на тот свет, еще не коснувшись земли.

Но Ромео не мог позволить себя обойти. Слишком много сил он положил, чтобы вырваться вперед, и мысль пропустить троих соперников, даже в интересах стратегии и самосохранения, показалась ему столь же нелепой, как вообще сдаться и предоставить остальным заканчивать скачки без него.

Поэтому, он пришпорил коня и под громоподобный топот копыт ворвался в город, пробороздив людское море, как Моисей океан, не оглядываясь и поручив себя воле Девы Марии, прочертившей его путь божественным стилом и распростершей над ним покров от всех падающих с неба несчастий.

Он не различал лиц, рук, тел; дорогу сдавливали живые стены с узором вопящих ртов и выпученных глаз — ртов, которые не издавали ни звука, и глаз, различавших только черное и белое, соперника или союзника, не способных беспристрастно оценить ход скачек, ибо для обезумевшей толпы не существует истины. Здесь царят эмоции, правит надежда и настроение толпы всегда сильнее правды одного.

Первый раз ему досталось при въезде в квартал Маджионе. Ромео не увидел, чем в него запустили, лишь ощутил внезапную жгучую боль в плече — предмет был выброшен из невысокого окна и после удара упал на землю где-то позади.

Следующий метательный снаряд попал в сразу онемевшее бедро. На долю секунды Ромео успел подумать, что такой удар мог раздробить бедренную кость, но, тронув ногу, не ощутил ничего, даже боли. Неважно, сломана нога или нет, пока он сидит в седле, а ступня уверенно вставлена в стремя.

Третий снаряд оказался меньше, и это спасло Ромео жизнь, потому что удар пришелся прямо в лоб, отчего он едва не потерял сознание. Несколько судорожных вдохов, и темнота в глазах рассеялась, а конь вновь начал слушаться всадника. Казалось, вокруг остались только разинутые рты, гогочущие над его замешательством. Ромео уразумел то, что его отец знал с самого начала: в качестве лидера скачек ему не проехать по кварталам, контролируемым Салимбени, и не добраться до финиша.

Когда решение было принято, уступить стало делом несложным; трудно было пропустить вперед не более трех участников. Впившись в него глазами, они проскакали мимо — сын Толомеи, сын Салимбени и кто-то еще, менее знатный. Ромео ответил им не менее тяжелым взглядом, ненавидя их уверенность в том, что он сдался, и себя — за то, что прибегает к уловкам.

Вновь включившись в скачку, он старался держаться как можно ближе к троице, низко опустив голову и надеясь, что никто из обитателей башен — сторонников Салимбени — не рискнет нанести увечье сыну своего патрона. Его расчет оправдался. При виде штандарта Салимбени с тремя бриллиантами каждый колебался лишнюю секунду, упуская миг, когда нужно было бросать горшки и камни, и пока четверо наездников галопом неслись по Сан-Донато, Ромео не задел ни один брошенный предмет.

На пьяцца Салимбени пришло время сделать невозможное: обогнать троих соперников, одного за другим, до крутого поворота на виа дель Капитано, ведущую на пьяцца Дуомо. Наступил момент истины: если он с четвертого места выйдет на первое, все увидят в том длань Провидения и несомненный знак Божественного вмешательства.

Пришпорив лошадь, Ромео нагнал троих соперников, приготовившись обойти молодых Толомеи и Салимбени, скакавших бок о бок, будто старинные союзники, но едва поравнялся с ними, как Нино Салимбени отвел назад руку, как скорпион жало, и блеснувший кинжал впился в тело Тебальдо Толомеи, туда, где между доспехом и шлемом виднелась нежная шея.

Все случилось так быстро, что никто не разглядел, кто и как нанес удар: золотом блеснуло лезвие, и после короткой агонии семнадцатилетний Тебальдо Толомеи мешком рухнул с лошади, безвольно раскинувшись как тряпичная кукла посреди пьяцца Толомеи. Его тело с громкими воплями оттащили в сторону клиенты его отца, а убийца поскакал вперед не оглядываясь.

Единственным, кто отреагировал на ужасное злодеяние, был третий наездник, который, боясь за собственную жизнь — он оставался единственным реальным соперником в борьбе за лидерство, — действуя древком копья-штандарта, старался сбросить убийцу с коня.

Отдав поводья — Цезарь сам знал, что делать, — Ромео старался обойти двух сцепившихся всадников, но вылетел из седла, когда Нино Салимбени крепко задел его боком своего коня в попытке увернуться от копья третьего всадника. Повиснув чуть ли не на стремени, Ромео увидел, что они скачут уже мимо палаццо Марескотти, и понял, что приближается самый важный и смертельно опасный угол Палио. Если он не усядется в седло до поворота, не только скачки, но и жизнь закончится для него бесславно — и очень скоро.

Стоя на пьяцца дель Дуомо, брат Лоренцо в который раз утро горько сожалел, что не остался в своей уединенной келье с молитвенником. Зачем он поддался охватившему город безумию и вышел на улицу? Теперь он стоял, зажатый в толпе, не в силах выбраться, едва различая финишную линию и это чертово полотнище, колыхавшееся на высоком древке, эту шелковую петлю на шее невинности, — палио.

Рядом был сооружен помост для глав знатных семейств. В отличие от помоста магистратов здесь было меньше роскоши и славных предков, но, несмотря на хвастливые заявления о скромности, не меньше чванства. Мессиры Толомеи и Салимбени сидели на первом помосте, предпочитая смотреть на триумф своих сыновей с мягких подушек, чем чихать от пыли на старте в Фонтебекки, преподавая отеческое наставление неблагодарным неслухам.

Сидя наверху и снисходительно помахивая своим выкрикивавшим здравицы сторонникам, они не могли не обратить внимание, что в этом году настроение толпы изменилось. Палио всегда сопровождались музыкальной какофонией — каждый орал песни своей контрады и воспевал собственных героев, в том числе Толомеи и Салимбени, если в скачках участвовал кто-нибудь из этих кланов, но в этом году большинство людей дружно подхватывали песни Аквилы, орла Марекотти.

Заметно было, что Толомеи неуютно на открытом помосте. Про себя брат Лоренцо осмелился предположить, что самовластный хозяин дома усомнился в мудрости своего поступка — привести с собой главный приз скачек, племянницу Джульетту.

Девушку, сидевшую между дядей и будущим мужем, было трудно узнать. Поистине королевский наряд резко контрастировал с посеревшим, осунувшимся лицом. Она повернула голову и посмотрела прямо туда, где стоял брат Лоренцо, словно зная, что он тоже на Палио и наблюдает за ней. При виде лица Джульетты сердце чернеца сжалось от сочувствия, моментально сменившегося яростью оттого, что он бессилен спасти ее.

Неужели Господь спас девицу от резни, унесшей жизни всех ее родных, лишь затем, чтобы отдать в руки отъявленного негодяя, пролившего их кровь? Жестокий рок, несправедливая судьба! Брат Лоренцо вдруг горько пожалел, что и Джульетта, и он уцелели в той кровавой бойне.

Если бы Джульетта, выставленная на подиуме как товар на продажу, прочла мысли своего друга, то согласилась бы, что брак с Салимбени — участь горше смерти. Но она старалась не отчаиваться: Палио еще не закончились, Ромео, насколько она знала, жив, а значит, Небеса от них не отвернулись.

Если бы Дева Мария действительно оскорбилась поведением Ромео в соборе, то поразила бы его смертью на месте, а раз он остался жив и беспрепятственно вернулся домой, значит, Небесам угодно его участие в скачках. Но одно дело — Божественный замысел, и совсем другое — планы сидевшего рядом с ней Салимбени.

Донесшийся издалека нарастающий лошадиный топот всколыхнул толпу, и она разразилась бешеными воплями. Люди наперебой выкрикивали имена своих любимцев и соперников, словно это могло как-нибудь направить руку Провидения. Зрители вытягивали шеи, вставали на цыпочки, чтобы увидеть, кто из пятнадцати участников Палио первым въедет на площадь, но Джульетта не смотрела туда. Закрыв глаза, чтобы не видеть поднявшуюся вокруг суматоху, они прижала сложенные руки к губам, осмелившись повторять одно слово, которое могло все спасти:

— Аквила!

И через невыносимо долгую секунду это слово подхватили тысячи голосов на площади:

— Аквила! Аквила! Аквила!

Это слово кричали с восторгом, вопили с хохотом, шипели с презрением. Джульетта взволнованно открыла глаза и увидела, как Ромео пронесся по площади — взмыленный конь оступался на булыжниках площади и ронял пену — прямо к разукрашенному возку с палио. Его черты были искажены яростью, Джульетта в ужасе заметила кровь на его лице и одежде, но он по-прежнему сжимал в руке копье с орлом, и он был первым. Первым!

Не останавливаясь для приветствий толпе, Ромео подскакал прямо к возку, растолкал пухлых певчих с прицепленными крыльями, вырвал палио за древко и с силой воткнул на его место свой штандарт. Высоко подняв приз, он с нескрываемым торжеством повернулся к своему ближайшему сопернику, Нино Салимбени, и насладился его яростью .

Никому не было дела до участников, которые пришли третьим, четвертым и пятым; почти все головы повернулись посмотреть, как поступит Салимбени при таком неожиданном повороте событий. К этому времени в Сиене не осталось ни мужчины, ни женщины, которых не тронул бы горячий вызов Ромео, брошенный Салимбени, и обещание Деве Марии после победы в Палио не шить из палио одежду, но застелить им брачное ложе, и многие сердца были на стороне юных влюбленных.

Увидев святое знамя в руке Ромео, Толомеи резко встал, готовый флюгером повернуться под изменившимся ветром фортуны. Вокруг жители Сиены вопили, умоляли, убеждали его изменить свою волю. Однако рядом с ним сидел мужчина, с которого станется забить подобную измену ему в глотку.

— Мессир Толомеи! — в полный голос крикнул Ромео, высоко подняв стяг. Конь под ним хрипел и пятился. — Небеса высказались за меня! Осмелитесь ли вы пойти против воли Пресвятой Девы и навлечь ее гнев на наш город? Неужели прихоть этого человека, — он дерзко указал на Салимбени, — для вас важнее безопасности сиенцев?

Общий яростный вопль толпы, казалось, сотряс стены домов. Солдаты, охранявшие помост, сомкнули ряды и приготовились защищаться. Среди толпы нашлись и такие, кто, не обращая внимания на вооруженную охрану, протягивали руки к Джульетте, крича, чтобы она спрыгнула к ним с помоста и они отнесут ее к Ромео. Но Салимбени разом пресек эти попытки, поднявшись и положив тяжелую руку ей на плечо.

— Вот и славно, малыш! — прокричал он в ответ, рассчитывая, что многочисленные друзья и сторонники помогут ему повернуть прилив настроений вспять. — Выиграл скачки? Иди домой и сшей себе шелковое платьице, будешь у меня подружкой невесты!..

Толпа не дала ему закончить.

— Позор Салимбени! — крикнул кто-то. — Ты попираешь волю Небес! — Толпа немедленно подхватила протест, негодующе выкрикивая оскорбления в адрес знати и готовясь излить ярость в бунте. Палио были забыты, а продолжавших распевать болванов быстро привели в чувство товарищи.

Все понимали, что мощным напором можно опрокинуть помост и похитить девицу, столь очевидно принадлежащую другому. Сиенцы не однажды восставали против Салимбени и знали — если нажать сильнее, скоро все эти могущественные мужи попрячутся по своим высоким башням, подняв мосты и втянув за собой лестницы.

Сидевшей на помосте Джульетте, как неопытному моряку в штормящем море, было одновременно страшно и упоительно; ей хотелось испытать силу разбушевавшейся стихии. Тысячи незнакомых людей, чьи имена она никогда не узнает, готовы были кинуться на алебарды солдат, чтобы восстановить Божественное правосудие. Только бы толпа продолжала напирать! Наспех сооруженный помост долго не выдержит, вот-вот все эти благородные господа кинутся спасать Себя и свое дорогое платье от гнева простонародья. В этом пандемониуме они с Ромео незаметно улизнут с площади, а если Дева Мария позаботится, чтобы беспорядки продлились достаточно долго, успеют бежать из города.

Но этому не суждено было случиться. Не успел океан народа на площади прийти в движение, как свидетель Капитано влилась новая струя, крича мессиру Толомеи ужасную новость.

— Тебальдо! — вопили они и в отчаянии рвали на себе волосы. — Тебальдо, бедный мальчик!

Когда они добрались до помоста, Толомеи упал на колени, умоляя сказать, что случилось с его сыном. Ему отвечали с рыданиями, размахивая в воздухе окровавленным кинжалом:

— Он мертв! Убит! Заколот во время Палио!

Осознав случившееся, Толомеи упал и забился в судорогах. Все сидевшие на помосте в страхе вскочили. При виде бившегося в корчах дяди, напоминавшего одержимого дьяволом, Джульетта сперва отшатнулась, но заставила себя опуститься на колени и, как могла, удерживала его дергающиеся ноги, пока к помосту не подоспели монна Антония и слуги.

— Дядя Толомеи, — сказала Джульетта, не зная, что говорить в таких случаях, — успокойтесь!

Единственный человек, сохранивший прямую осанку посреди всеобщего смятения, был Салимбени, потребовавший показать орудие убийства и тут же поднявший его над головой.

— Смотрите! — проревел он. — Вот вам ваш герой! Этим кинжалом убили Тебальдо Толомеи во время священных Палио! Видите? — указал он на рукоять. — Здесь гравировка — орел Марескотти! Что вы теперь скажете?

Джульетта с ужасом подняла глаза и увидела, что люди с недоверием смотрят на Салимбени и кинжал. Секунду назад это был человек, которого они жаждали покарать, но новость об ужасном злодеянии и зрелище безумной скорби мессира Толомеи сбили боевой настрой. Толпа застыла в растерянности, ожидая подсказки.

Видя, как меняется выражение лиц собравшихся на площади, Джульетта инстинктивно поняла — Салимбени все спланировал заранее, чтобы повернуть гнев толпы против Ромео в случае его победы. Причина, отчего все хотели опрокинуть помост, забывалась на глазах, но эмоции все еще бушевали, и толпе не терпелось разорвать кого-нибудь на части.

Долго ждать не пришлось. У Салимбени хватало лояльных клиентов, и как только он помахал кинжалом в воздухе, кто-то в толпе крикнул:

— Марескотти убийца!

Через мгновение жители Сиены сплотились вновь, на этот раз в ненависти, смешанной с отвращением, к молодому человеку, которого они только что величали героем.

Чувствуя себя в своей стихии, Салимбени отдал приказ о немедленном аресте Ромео, объявив предателем всякого, кто рискнет воспротивиться, но, к несказанному облегчению Джульетты, когда четверть часа спустя солдаты вернулись к помосту, то привели лишь взмыленного коня и принесли стяг с орлом и святое палио. Ромео Марескотти как сквозь землю провалился. Кого бы ни спрашивали, ответ был один: никто не видел, как победитель скачек покинул площадь.

Только когда ближе к ночи солдаты начали врываться в дома мирных горожан, один мужчина, чтобы спасти жену и дочерей от негодяев в одежде городской стражи, признался, что слышал, как Ромео Марескотти ушел через подземный акведук Боттини вместе с молодым францисканским монахом.

Когда вечером Джульетта услышала эту новость, шепотом повторяемую слугами, то вознесла горячую благодарную молитву Деве Марии. Девушка не сомневалась, что францисканцем был брат Лоренцо, которого она знала достаточно хорошо и верила — он сделает все возможное, чтобы спасти человека, которого она любит.

IV.V

Вот славный кавалер!

Пред ним Ромео — кухонная тряпка.

Орлиный глаз, зеленый, быстрый.

Банк Монте Паски, темный и тихий после закрытия, встретил нас приятным покоем, когда мы поднимались по центральной лестнице. Алессандро спросил, не против ли я на минуту зайти к нему перед ужином. Разумеется, я сказала, что не против, и сейчас, поднимаясь на самый верх, я гадала, куда он, собственно, меня ведет и зачем.

— После вас. — Он открыл тяжелую дверь красного дерева и подождал, пока я войду в большой угловой кабинет. — Одну минуту. — Включив свет, он исчез в смежной комнате, оставив дверь приоткрытой. — Ничего там не трогайте!

Я посмотрела на мягкий диван и солидную мебель. Кабинет не носил отпечатка реальной работы — одинокая папка на столе казалась положенной напоказ, для вида. Единственным украшением стен служили окна, выходившие на пьяцца Салимбени; никаких дипломов или фотографий, ничего, что могло бы рассказать о владельце кабинета. Едва я дотронулась пальцем до кромки стола проверить, есть ли пыль, из соседней комнаты вышел Алессандро, застегивая рубашку.

— Осторожно! — предостерег он. — Такие столы убили больше людей, чем пистолеты.

— Это что, ваш кабинет? — глупо спросила я.

— Извините. — Он взял куртку со стула. — Я помню, вы предпочитаете подвал. Для меня, — он без энтузиазма оглядел богатую обстановку, — настоящая камера пыток здесь.

Когда мы вышли на улицу, он остановился посреди пьяцца Салимбени и поглядел на меня с дразнящей улыбкой.

— Ну что, куда вы меня поведете?

Я пожала плечами.

— Может, туда, где привыкли ужинать Салимбени?

Его улыбка исчезла.

— Не стоит, если вы не хотите провести остаток вечера с Евой-Марией. — Убедившись, что у меня нет такого желания, он предложил: — Почему бы нам не сходить куда-нибудь еще? В вашей контраде например?

— Но я никого не знаю в контраде Совы, — возразила я, — кроме кузена Пеппо. И понятия не имею, где здесь можно поесть.

— Отлично, — сказал он уже на ходу. — Значит, нас никто не побеспокоит.

Мы выбрали таверну «Ди Секко», буквально за углом Музея контрады Совы. Заведение было маленьким, стояло не на бойком месте, и ходили сюда исключительно местные. Все блюда — некоторые подавали в глиняных мисках — выглядели, что называется, как у мамы дома. Я не увидела претенциозных экспериментов с пряностями, натрушенными на край полупустой тарелки; здесь миски приносили полными с горкой, а приправы были там, где им полагается, — в пище.

За каждым столиком сидели по пять-шесть человек, смеясь или оживленно споря, ничуть не заботясь, что они ведут себя слишком шумно или пачкают белые скатерти. Я поняла, почему Алессандро хотел пойти туда, где его не знают: здесь принято звать за свой стол всех друзей и их пса, а в случае отказа шумно обижаться, поэтому у нас могли возникнуть трудности со скромным ужином на двоих. Проходя мимо шумных компаний в уголок потише, я заметила, что Алессандро вздохнул с облегчением, никого не узнав.

Едва мы сели, он сунул руку в карман куртки, вынул кинжал Ромео и положил на стол.

— Похоже, — сказал он, выговаривая непривычные слова очень медленно, почти неохотно, — я должен перед вами извиниться.

— Да ладно вам. — Я уткнулась носом в меню, чтобы скрыть смех. — Не огорчайтесь. Вы же читали мое дело. Я все еще представляю угрозу для общества.

Но он не был готов рассмеяться и забыть о недоразумении, поэтому некоторое время мы сидели в неловком молчании, притворяясь, что читаем меню, и поглядывая на кинжал.

Только когда на столе появилась бутылка сухого вина и тарелка с закусками, Алессандро улыбнулся — чуть виновато — и поднял свой бокал:

— Ну, давайте еще раз за знакомство. То же вино, только другая бутылка.

— Если досидим до основного блюда, получится явный прогресс, — сказала я, коснувшись его бокала своим. — И если после ужина мне не придется бегать по городу босиком, сегодняшний вечер будет не в пример лучше вчерашнего.

Он вздрогнул.

— Что же вы не вернулись в ресторан?

— Извините, — засмеялась я, — но мой дружок-пирожок Бруно оказался прекрасной компанией. Он с самого начала не сомневался, что я Джульетта.

Алессандро отвел глаза. Похоже, комизм ситуации забавлял только меня. Я уже имела случай убедиться, что синьору Салимбени не чужд юмор и даже сарказм, но он явно смутился при моем напоминании о его совсем не джентльменском поведении.

— Когда мне было тринадцать, — сказал он, наконец, (на лбу появилась маленькая морщинка), — я приехал сюда на лето к деду и бабке. У них была прекрасная ферма — виноградник, лошади, водопровод. Однажды к ним приехала гостья, американка Диана Толомеи с двумя маленькими дочками, Джульеттой и Джианноццей…

— Подождите, вы меня имеете в виду?

Он посмотрел на меня со странной улыбкой.

— Да. Вы были очень маленькой и — как это сказать? — пухленькой. — Игнорируя мой протестующий жест, он продолжил: — Бабушка велела поиграть с девочками, пока взрослые поговорят, и я повел вас в сарай показать лошадей. К несчастью, одна из малышек испугалась и упала на вилы для сена. — Он покачал головой, видимо, вспомнив тот момент. — Так неловко вышло… Она кричала, кровь сильно текла. Я подхватил ее на руки и принес на кухню. Девочка брыкалась и вопила, а ее мать смотрела на меня так, словно я нарочно мучаю малышку. К счастью, моя бабушка знала, что делать. Она дала девочке большое мороженое и зашила рану так, как много раз зашивала своим детям и внукам. — Алессандро отпил вина и продолжил: — А через две недели дед и бабка прочли в газете, что Диана Толомеи погибла в автомобильной аварии вместе с детьми. Они чуть с ума не сошли. — Он поднял глаза и встретился со мной взглядом. — Вот почему я не поверил, что вы Джульетта Толомеи.

Секунду мы сидели неподвижно, глядя друг на друга, и в печальных воспоминаниях мне почудился горько-сладкий, волнующий привкус — надо же, мы были знакомы в детстве.

— Все верно, — тихо сказала я. — Мама погибла в аварии, но в тот день она не брала нас с собой. В газетное сообщение вкралась ошибка. А что касается вил, — продолжала я уже живее, — наконец-то я узнала, как все произошло. Вы хоть представляете, какая пытка ходить со шрамом, не зная, откуда он взялся?

Алессандро недоверчиво уставился на меня:

— У вас до сих пор остался шрам?

— Еще бы! — Задрав юбку, я повернулась на стуле, выставив белую отметину на бедре. — Ужасно некрасиво, да? Ну, теперь я хоть знаю, кого винить.

Подняв глаза проверить, появилось ли у него на лице раскаяние, я увидела, что Алессандро вытаращил глаза на мою… Остолбенелый вид был настолько ему несвойствен, что я не сдержала смеха, поспешно одернув юбку.

— Извините, забылась. Увлеклась вашим рассказом.

Алессандро кашлянул и потянулся к бутылке:

— Дайте мне знать, если захотите второй шрам туда же.

В середине ужина ему позвонили из полицейского участка. Когда Алессандро вернулся к столу, было видно, что новости хорошие.

— Похоже, вам нет необходимости искать другой отель на ночь глядя, — сказал он, присаживаясь. — Они нашли Бруно у его сестры с чемоданом, набитым ценностями, похищенными из музея. Когда сестра узнала, что Бруно взялся за старое, то надавала ему таких тумаков, что он взмолился о немедленном аресте. — Алессандро с улыбкой покачал головой, но, заметив мои приподнятые брови, сразу посерьезнел. — К сожалению, палио не нашли — припрятал, должно быть, где-нибудь. Не волнуйтесь, найдется обязательно. Кому нужна старая ветошь?.. — При виде моего смятения Алессандро пожал плечами: — Извините, я вырос не в Сиене.

— Частный коллекционер, — сухо сказала я, — заплатит огромные деньги за эту старую ветошь. Как вам, несомненно, известно, подобные артефакты обладают огромной духовной ценностью для местных жителей. Кто знает, может, за всем этим стоят Марескотти? Помните, Пеппо сказал — потомки Ромео считают кинжал и знамя своей собственностью?

— В таком случае, — сказал Алессандро, отодвинувшись вместе со стулом, чтобы официантка могла брать наши тарелки, — мы узнаем это завтра, когда парни немного поговорят с этим Бруно. Он не из молчунов.

— А вы верите, что Марескотти наняли его украсть палио?

Чувствовалось, что Алессандро очень не хочется обсуждать эту тему.

— Если это действительно их рук дело, — сказал он, наконец, — они бы с Бруно не связывались, у них свои люди есть. И они не оставили бы кинжал на столе.

— Значит, вы их хорошо знаете?

— Сиена — маленький город.

— Вы же сказали, что выросли не здесь?

— Сказал. — Он побарабанил пальцами по столу, явно раздраженный моей настойчивостью. — Но я часто проводил здесь лето — у деда с бабкой, я уже рассказывал. Я и мои двоюродные братья каждый день играли в винограднике Марескотти. Очень боялись, что нас накроют, и от этого было еще интереснее. Все боялись старого Марескотти… Кроме Ромео, конечно.

Я чуть не опрокинула бокал.

— Того самого Ромео, о котором говорил Пеппо? Вероятного похитителя палио? — Алессандро промолчал, и я продолжала уже тише: — Понимаю. Вот, значит, как все связано. Вы друзья детства!

Он поморщился.

— Не совсем друзья… — Увидев, что я сгораю от любопытства, он сунул мне меню. — Давайте займемся чем-нибудь более приятным.

За десертом, макая в кагор миндальное печенье кантукки, я неоднократно пыталась навести разговор на Ромео, но Алессандро упорно пресекал мои попытки, расспрашивая о моем детстве и причинах, побудивших меня принять участие в антивоенном движении.

— Бросьте, — сказал он, откровенно забавляясь моей хмурой миной. — Нельзя же во всем винить сестру!

— Я никогда и не винила, просто у нас очень разные приоритеты.

— Дайте догадаться… — Он пододвинул ко мне печенье. — Ваша сестра служит в армии? Воюет в Ираке?

— Ха! — Я набрала еще печенья. — Дженис не нашла бы Ирак и на вырезном трафарете! Она привыкла… очень весело жить.

— Какой позор, — покрутил головой Алессандро. — Наслаждаться жизнью!

— Я знала, что вы не поймете. Когда мы…

— Да понимаю я, — оборвал он меня. — Она ведет развеселую жизнь, поэтому вы не можете веселиться. Она наслаждается жизнью, поэтому вы не позволяете себе развлечений. Очень жаль, что вы это так каменно затвердили.

— Слушайте… — Я крутила в пальцах пустой бокал, не желая отдавать ему гейм. — Самый важный в мире человек для Дженис Джейкобе — это Дженис Джейкобе. Она любого уничтожит, чтобы добиться своего, она из тех, кто… — Я остановилась, почувствовав, что тоже не хочу тащить прошлое в этот приятный вечер.

— А Джулия Джейкобе? — Алессандро наполнил мой бокал. — Кто самый важный человек для нее?

Я смотрела на его улыбку, не понимая, смеется он надо мной или еще что.

— Попробую угадать. — Он откинулся на спинку стула. — Джулия Джейкобе хочет спасти мир и сделать всех счастливыми…

— Но ее старания приносят другим одни несчастья, — договорила я мораль сей сказки. — Включая саму Джулию. Я знаю, что вы скажете. Вы считаете, что цель не оправдывает средства и что отпиливание голов русалочкам не заставит человечество отказаться от войн. Я это знаю. Я все знаю.

— Тогда зачем вы это сделали?

— Не делала я! Изначально все планировалось совсем по-другому. — Я поглядела на Алессандро, соображая, смогу ли заставить его забыть о Русалочке и перейти на другую, более веселую тему. Оказалось, не могу. На его губах играла легкая улыбка, но взгляд твердо заявлял, что этот вопрос он намерен прояснить безотлагательно.

— О'кей, — вздохнула я. — Было так. Мы хотели нарядить ее в армейскую форму и вызвать датскую прессу, чтобы в газетах появились фотографии…

— Фотографии появились.

— Но у меня и в мыслях не было отпиливать ей голову!

— Вы держали пилу.

— Это получилось случайно! — Я закрыла лицо ладонями. — Мы не знали, что она такая маленькая. Камуфляж оказался слишком велик, и тогда какой-то идиот вытащил пилу и… — Я не могла продолжать.

Мы так и сидели в молчании, пока я не отважилась подглядеть сквозь пальцы, сошло ли с его лица выражение отвращения. Оказалось, сошло. Более того, моя история его позабавила. Улыбку он сдерживал, но искорки в глазах плясали.

— Что такого смешного? — проворчала я.

— Вы, — ответил Алессандро. — Вы настоящая Толомеи. Помните? «…Я покажу свое злодейство. Когда справлюсь с мужчинами, жестоко примусь за девок; всем головы долой!» — Увидев, что я узнала цитату, он улыбнулся: — «Ну да, головы или что другое, понимай сам как знаешь».

Я уронила руки на колени, отчасти с облегчением, но и с некоторой неловкостью от такой перемены в разговоре.

— Вы меня удивляете. Я не подозревала, что вы знаете «Ромео и Джульетту» наизусть.

Алессандро улыбнулся:

— Только сцены с драками. Я вас разочаровал?

Не зная, флиртует он со мной или просто смеется, я вновь начала поигрывать кинжалом.

— Хм, странная штука, — сказала я, — дело в том, что я тоже знаю пьесу наизусть. Всегда знала. Еще не понимала ничего, а уже знала. Словно ее произносил голос, звучавший в моей голове. — Я натянуто рассмеялась. — Интересно, почему я это вам рассказываю?

— Потому что вы совсем недавно узнали, кто вы, — просто сказал Алессандро. — И все, наконец, начинает становиться на свои места и обретать смысл. Все, что вы сделали или решили не делать, становится понятным. Люди называют это «узнать свою судьбу».

Я подняла глаза и увидела, что он смотрит не на меня, а на кинжал.

— А вы? — спросила я. — Вы знаете свою судьбу?

Он вздохнул.

— Всегда знал. А если случится забыть, Ева-Мария мне быстро напомнит. Но меня всегда бесило, что мое будущее предопределено. Всю жизнь я пытался убежать от судьбы.

— Удалось?

Он подумал.

— На время — да. Но знаете, судьбу не обманешь. Она тебя где угодно найдет. От нее не сбежишь.

— А вы далеко убегали?

Он коротко кивнул.

— Очень далеко. До самого края.

— Вы разжигаете мое любопытство, — игриво сказала я, надеясь на продолжение, но его не последовало. Судя по морщинам, появившимся на лбу Алессандро, тема была не из приятных. Очень желая побольше узнать о его прошлом, но боясь испортить вечер, я просто спросила: — Это далеко отсюда?

Он чуть не рассмеялся:

— А что? Хотите сходить?

Я пожала плечами, бездумно раскручивая кинжал на скатерти:

— Я не пытаюсь убежать от своей судьбы.

Когда я не подняла глаз, он положил руку на кинжал и остановил вращение.

— Может, это было бы к лучшему?

— Нет, — возразила я, дюйм за дюймом вытаскивая свое сокровище из-под его ладони, — я предпочитаю остаться и бороться.

После ужина Алессандро настоял, чтобы проводить меня в отель. Он уже выиграл битву за ресторанный счет, поэтому я не стала протестовать. Даже если Бруно Каррера уже сидит, на свободе остается псих на мотоцикле, охотник за трусливыми мышками вроде меня.

— Знаете, — сказал Алессандро, когда мы шли в темноте, — я раньше был таким же, как вы. Думал, что нужно воевать за мир и что ради идеального мира нужно приносить жертвы. Со временем разобрался. — Он посмотрел на меня. — Оставьте мир в покое.

— Не пытаться сделать его лучше?

— Не принуждайте людей быть идеальными. Так до самой старости стараться можно.

Я не сдержана улыбки — эти слова больше подошли бы светской львице.

Страницы: «« « ... 7891011121314 » ... »»