Джульетта Фортье Энн

V.IV

Так приняли твой грех мои уста?

Мой грех… О, твой упрек меня смущает!

Верни ж мой грех.

Уже на рассвете мы с Дженис заснули на ложе из документов, вдоволь заморочив себе головы семейными преданиями. Всю ночь мы путешествовали по времени от 1340 года до наших дней, и когда веки уже слипались, Дженис знала почти не меньше моего о Толомеи, Салимбени, Марескотти и их шекспировских воплощениях. Я показала ей все, до последнего клочка, бумаги из маминой шкатулки, включая истрепанный томик «Ромео и Джульетты» и записную книжку с набросками. К моему глубокому удивлению, сестрица не заявила права на серебряное распятие, которое я носила, — ее больше заинтересовало фамильное древо. Она тоже проследила свое происхождение от сестры Джульетты, Джианноццы, нашей общей прародительницы.

— Смотри, — заметила она, проглядывая длинный свиток сверху донизу, — сплошные Джульетты и Джианноццы!

— Они были близнецы, — пояснила я и зачитала отрывок из одного из последних писем Джульетты к сестре. — Вот она пишет: «Ты часто говорила, что на четыре минуты младше, но на четыре века старше меня, и теперь я понимаю, что это значит».

— Мороз по коже! — Дженис снова сунула нос в свиток. — Может, они здесь все близнецы? Это у нас гены такие, что ли?

Но кроме того факта, что наши средневековые тезки тоже были близнецами, между нами было мало схожего. Они жили в эпоху, когда женщины были безгласными жертвами мужских ошибок; мы же, благодаря прогрессу, были вольны совершать собственные ляпы и кричать о них так громко, как нам заблагорассудится.

Только когда мы продолжили читать дневник маэстро Амброджио, два очень разных мира, наконец, нашли общий (я бы даже сказала — универсальный) язык: деньги. Свадебным подарком Салимбени стал венец с четырьмя крупными драгоценными камнями — двумя сапфирами и двумя изумрудами; видимо, именно эти сапфиры впоследствии были вставлены в глаза статуи на могиле Джульетты. Но сон сморил нас, не дав дочитать главу.

Я проспала всего часа три, когда меня разбудил телефон.

— Мисс Толомеи, — прочирикал диретторе Россини, наслаждаясь своей ролью ранней пташки. — Вы уже встали?

— Сейчас, да. — Я поморщилась, взглянув на наручные часы, — было девять утра. — Что случилось?

— К вам пришел капитан Сантини. Что мне ему сказать?

— Уф… — Я оглядела бардак в номере и мирно сопящую на кровати сестрицу. — Я спущусь через пять минут.

Разбрызгивая капли с мокрых после скоростного душа волос, я кинулась по лестнице, прыгая через ступеньку, и увидела Алессандро на скамейке в сквере перед отелем, рассеянно игравшего цветком магнолии. При виде его у меня потеплело на душе, но едва он поднял глаза и встретился со мной взглядом, я вспомнила о фотографиях в мобильном, и покалывающее счастливое предчувствие немедленно перешло в жгучее сомнение.

— Бодрое утро! — с наигранной радостью сказала я. — Есть новости о Бруно?

— Я заходил вчера, — сказал он, задумчиво глядя на меня. — Но вас не было.

— Не было? — с хорошо разыгранным удивлением сказала я. В своем ажиотаже после свидания с Ромео-байкером на башне Манджия я совершенно забыла о встрече с Алессандро. — Странно. Непонятно. Так что же сказал Бруно?

— Не много. — Алессандро отбросил цветок и встал. — Он мертв.

Я беззвучно ахнула.

— Как, вот так внезапно? Что случилось?

Пока мы медленно шли по городу, Алессандро объяснил, что Бруно Каррера, ограбивший сейф в музее Пеппо, утром был найден мертвым в своей камере. Трудно сказать, было то самоубийство или кто-то свой заставил его замолчать, но, подчеркнул Алессандро, требовался не просто фокус, а настоящее волшебство, чтобы повеситься на старых растрепанных шнурках ботинок, не порвав их своим весом.

— То есть вы намекаете, что его убили? — Несмотря на отвратительный характер, поведение и пистолет, мне стало жаль Бруно. — Кто-то не хотел, чтобы он заговорил?

Алессандро подозрительно взглянул на меня, словно я знала больше, чем говорю.

— Судя по всему, да.

Фонтебранда, старый общественный фонтан, которым пользовались до самого проведения водопровода, находится на широкой открытой площадке у подножия сбегающих вниз перепутанных средневековых улочек Сиены. Это целое здание, сложенное из старинного красноватого кирпича, с глубокими арками, образующими галерею, к которой ведут широкие ступени, густо заросшие сорняками.

Сидя на кирпичном бортике рядом с Алессандро, я смотрела на прозрачную зеленую воду большого каменного бассейна и любовалась калейдоскопом солнечных бликов на древних стенах и сводчатом потолке.

— Знаете, — сказала я, с трудом воспринимая всю эту красоту, — ваш предок был настоящим куском дерьма!

Алессандро удивленно засмеялся — нерадостным смехом.

— Вы хоть не судите меня по моим предкам!.. И прошу вас, не надо копировать свою прародительницу.

«А по фоткам на мобильнике моей сестрицы тебя судить можно?» — подумала я, наклонившись и опустив пальцы в воду, но вслух сказала:

— Тот кинжал… Можете оставить его себе. Вряд ли Ромео когда-либо захочет его забрать. — Я поглядела на Алессандро, страстно желая назначить кого-нибудь виновным за все преступления мессира Салимбени. — Какая ужасная смерть… С другой стороны, он же не умер и вернулся, чтобы спасти ее.

Секунду мы молчали. Алессандро улыбался, я сидела нахмурившись.

— Бросьте, — сказал он, наконец. — Вы живы; смотрите, вон солнышко сияет. Именно в этот час нужно сюда приходить: свет проходит через арки и освещает воду. Позже Фонтебранда становится темной и холодной как грот. Вы ее не узнаете.

— Странно, — пробормотала я, — как все может измениться за несколько часов.

Если Алессандро и понял намек, то виду не подал.

— У каждого явления есть своя темная сторона. Но зато так жить интереснее.

Несмотря на подавленное настроение, я не удержалась от улыбки при этом образце мужской логики.

— Мне пора испугаться?

— Как сказать. — Он снял пиджак и положил к стене арки, глядя на меня с вызовом. — Старики говорят, что Фонтебранда обладает особой силой.

— Продолжайте. Я скажу, когда станет страшно.

— Снимите туфли.

Я невольно расхохоталась.

— О'кей, я испугалась.

— Давайте, вам понравится. — Я смотрела, как он стянул собственные туфли и носки, закатал штанины и опустил ноги в воду.

— Вас что, на работе не ждут? — спросила я, глядя, как он болтает ногами.

Алессандро пожал плечами.

— Банку больше пятисот лет; как-нибудь простоит часок без меня.

— Что там насчет особой силы? — не удержалась я, скрестив руки на груди.

Он секунду подумал и сказал:

— Считается, что существует два вида безумия: творческое и разрушающее. Вода из Фонтебранда, по поверью, сделает человека безумным, pazzo, но в хорошем смысле. Это трудно объяснить… Почти тысячу лет мужчины и женщины пили эту воду, и их охватывало священное безумие. Некоторые становились поэтами, другие — святыми; самая знаменитая из них, святая Екатерина, выросла буквально здесь за углом, в Ока, контраде Гуся.

Меня с утра подмывало спорить с каждым его словом и не позволять отвлечь себя сказками, поэтому, я упрямо покачала головой.

— Вся святость этих женщин в том, чтобы уморить себя голодом или сгореть на костре. Как можете вы называть это творческим экстазом? По мне, так это банальное помешательство.

— Для большинства людей, — возразил он с улыбкой, — швырять камнями в римских полицейских тоже помешательство. — Он захохотал при виде моего лица. — А ведь вы не касались чудесной воды даже подошвами.

— Я только хочу сказать, — продолжала я, сбрасывая туфли, — что все зависит от ракурса. То, что кажется вам креативным, может показаться мне разрушительным. — Не без внутренней борьбы я осторожно опустила ноги в воду. — Все зависит от того, во что вы верите или на чьей вы стороне.

Я не могла понять его улыбку.

— Вы хотите сказать, — спросил он, глядя на то, как я шевелю пальцами в воде, — что моя теория нуждается в пересмотре?

— А теории вообще нужно постоянно пересматривать. Если этого не делать, они перестанут быть теориями и превратятся… во что-то другое. — Я угрожающе взмахнула руками: — Они станут драконами, стерегущими вход в вашу крепость, никого не впуская и не выпуская.

Алессандро взглянул на меня, видимо, гадая, отчего я такая колючая все утро.

— А вы знаете, что в Сиене дракон является символом девственности и защиты?

Я отвела глаза:

— А вот в Китае дракон символизирует жениха, записного врага девственности.

Мы замолчали. Вода Фонтебранда мягко рябила, бросая на своды ослепительные блики с неспешной уверенностью бессмертного существа. На секунду я почти поверила, что могу стать поэтессой.

— Значит, вы верите, — сказала я, отбросив идею прежде, чем она пустила корни, — что Фонтебранда делает вас pazzo?

Он посмотрел в воду. Наши ступни казались погруженными в жидкий нефрит. На его губах появилась легкая улыбка, словно он знал, что на самом деле мне не нужно слов, ибо ответ читался в его глазах — блестящее зеленое обещание экстаза.

Я кашлянула.

— Я не верю в чудеса.

Он посмотрел на мою шею.

— Тогда зачем вы это носите?

Я тронула распятие.

— Обычно не ношу. В отличие от вас, — кивнула я на его расстегнутый ворот.

— Вы об этом? — Он полностью вытянул кожаный шнурок поверх рубашки. — Это не распятие. Мне не нужен крест, чтобы верить в чудеса.

Я во все глаза уставилась на оригинальный кулон.

— Вы носите пулю?!

Алессандро криво улыбнулся:

— Я называю ее любовной писулькой. В газетах писали про «дружественный огонь» . Очень дружественный — пуля остановилась в двух сантиметрах от сердца.

— Ну, значит, твердая грудная клетка.

— Скорее твердый напарник. Эти пули прошивают насквозь по несколько человек. До того как попасть в меня, она прошла через одного из моих товарищей. А не угоди я в госпиталь, меня бы разорвало на куски. Судя по всему, Бог знает, где я, даже если не ношу крест.

Я не знала, что сказать.

— Когда это произошло, где?

Нагнувшись, он опустил руку в воду.

— Я же рассказывал, что подошёл к самому краю…

Я безуспешно пыталась поймать его взгляд.

— И все?

— Пока все.

— Ну что ж, я скажу вам, во что верю я. Я верю в науку.

Не дрогнув ни единой черточкой, он медленно поднял глаза и посмотрел мне в лицо.

— Мне кажется, — сказал он, — вы верите не только в науку. Против воли. И потому боитесь. Вы боитесь pazzia.

— Боюсь? — попыталась я рассмеяться. — Да я нисколечко…

Он перебил меня, набрав в горсть воды и протянув мне.

— Если не верите, выпейте. Что вам терять?

— Еще чего! — отпрянула я. — Да здесь полно бактерий!

Он стряхнул воду с пальцев.

— А люди пили сотни лет.

— И сходили с ума!

— Видите? — улыбнулся он. — Все-таки вы верите!

— Да! Я верю в микробов!

— А микроба вы видели?

Я яростно посмотрела на его дразнящую улыбку, раздраженная его легкой победой.

— Очень смешно! Ученые их каждый день видят.

— А святая Екатерина видела Иисуса, — сказал Алессандро, сверкнув глазами, — здесь, в небе Сиены, над базиликой Сан-Доменико. Кому вы верите? Вашим ученым, святой Екатерине или обоим?

Когда я не ответила, он сложил руки ковшиком, зачерпнул воды из фонтана и сделал несколько глотков. Остальное он протянул мне, но я снова отшатнулась.

Алессандро покачал головой с притворным разочарованием.

— Вы не та Джульетта, которую я запомнил. Во что вас превратила Америка!

Я возмущенно выпрямилась:

— О'кей, давайте сюда вашу воду!

Воды у него едва осталось на ладони, но я все равно отхлебнула, уткнувшись губами в кожу, чтобы Алессандро меньше возражал. До меня не сразу дошло, насколько интимным получился жест, пока я не увидела выражение его лица.

— Теперь от безумия нет спасения, — хрипло сказал он. — Вы стали настоящей сиенкой.

— Неделю назад, — напомнила я, мгновенно очерствев, чтобы не дать себе размякнуть, — вы предложили мне отправляться домой.

Улыбнувшись на мой хмурый вид, Алессандро коснулся моей щеки:

— Вот вы и дома.

Мне понадобилась вся сила воли, чтобы не прильнуть к его руке. Несмотря на множество причин не доверять этому человеку, не говоря уже о флирте с ним, все, что я выдавила, было:

— Шекспиру бы это не понравилось.

Ничуть не обескураженный моим почти беззвучным отказом, Алессандро медленно провел пальцем по моей щеке, задержавшись в углу рта.

— Шекспиру знать не обязательно.

Что я увидела в его глазах, было мне так же чуждо, как неизвестный берег после бесконечных ночей в океане; за листвой джунглей я чувствовала присутствие незнакомого зверя, первобытной твари, ждущей, когда я сойду на берег.

Что он увидел в моих, я не знаю, но его рука упала.

— Почему вы боитесь меня? — прошептал он. — Fammi capire, объясните же мне!

Я колебалась, но это был мой шанс.

— Я ничего о вас не знаю.

— Я весь перед вами.

— Где, — я указала на его грудь и пулю, висевшую под рубашкой, — это случилось?

Он на мгновение зажмурился, затем открыл глаза и позволил заглянуть прямо в его усталую душу.

— В хорошо знакомом вам Ираке.

Одно это слово разом похоронило мой гнев и подозрения под оползнем сочувствия.

— Хотите поговорить об этом?

— Нет. Следующий вопрос?

Мне понадобилась целая секунда, чтобы осмыслить потрясающий факт: при минимальном усилии я вытащила из Алессандро большую тайну. Или, по крайней мере, одну из них. Однако было не похоже, что остальное я раскопаю так же легко, особенно эпизод с разгромом моего номера.

— Вы… — начала я, но не решилась спросить напрямую. Тут же мне в голову пришла другая мысль, и я закончила вопрос иначе: — А вы не приходитесь какой-нибудь родней Лучано Салимбени?

Алессандро удивленно посмотрел на меня — он явно ожидал чего-то другого.

— А что? Вы считаете, он убил Бруно Карреру?

— Первым моим впечатлением было, — начала я как можно спокойнее, — что Лучано Салимбени давно мертв. Но возможно, меня неправильно информировали. Учитывая все, что уже случилось, и не исключая возможности, что он убил моих родителей, я считаю, что имею право знать. — Я вытащила из воды сначала одну ногу, потом другую. — Вы Салимбени. Ева-Мария — ваша крестная. Пожалуйста, объясните, как это все сочетается.

Видя, что я говорю серьезно, Алессандро застонал и запустил пальцы в волосы:

— Но это совершенно не…

— Пожалуйста.

— Ладно, — сдался он с глубоким вздохом, раздраженный больше собой, чем мной. — Я объясню. — Он думал довольно долго, видимо, решая, с чего начать, и, наконец, сказал: — Вы о Шарлемане слыхали?

— О Карле Великом? — переспросила я, не уверенная, что правильно расслышала.

— Да, — кивнул Алессандро. — Он был… очень высоким.

В этот момент у меня в животе громко заурчало, и я вспомнила, что ничего не ела со вчерашнего обеда, если не считать бутылки кьянти, банки маринованных артишоков и половинки шоколадного panforte .

— Может, — предложила я, надевая туфли, — остальное расскажете за кофе?

На Кампо полным ходом шла подготовка к Палио. Мы прошли мимо горы песка, предназначенного для скакового круга. Алессандро опустился на колено и захватил пригоршню с таким благоговением, точно это был драгоценный шафран.

— Видите? — обратился он ко мне. — La terra in piazza.

— Дайте догадаться. Это значит — эта пьяцца является центром Вселенной?

— Почти. Это значит «земля на площади». Почва. — Он положил песка мне в руку. — Ощутите ее. Понюхайте ее. Она означает Палио. — Когда мы зашли в первое же кафе и сели, он показал на рабочих, устанавливавших обитые мягким барьеры вокруг Кампо. — Рай на земле — между барьерами Палио.

— Как поэтично, — сказала я, незаметно отряхивая ладони. — Жаль, что Шекспир предпочитал Верону.

Он покачал головой:

— Вы никогда не устаете от своего Шекспира?

Я чуть не выпалила: «Эй, сам первый начал!» — но удержалась. Не было необходимости напоминать Алессандро, что, когда мы встретились в первый раз в саду его деда, я еще носила памперсы.

Несколько секунд мы сидели, скрестив взгляды как шпаги из-за Барда и многого другого, пока официантка не подошла принять заказ. Как только она удалилась, я подалась вперед, поставив локти на стол.

— Я жду, — напомнила я Алессандро, пропустив на этот раз пререкания, — когда вы расскажете о себе и Лучано Салимбени. Может, пропустим кусок о Шарлемане и перейдем сразу к…

В этот момент зазвонил его сотовый. Взглянув на дисплей, Алессандро извинился и встал из-за стола — наверняка с облегчением, что разговор опять откладывается. Я наблюдала за ним издали и думала — ну вот не может быть, чтобы он вломился в мой номер. Я знала Алессандро всего неделю, но готова была биться об заклад, что нужно нечто куда большее, чем заурядная девица, чтобы заставить этого мужчину потерять покой. В Ираке он едва не расстался с жизнью, но остался несломленным, даже напротив — закалил характер. Поэтому, если бы даже он действительно проник в мой номер, то не разворошил бы мои чемоданы как тасманский дьявол, оставив заношенные трусы висеть на люстре. Это просто не состыковывалось.

Когда пять минут спустя Алессандро вернулся к столу, я пододвинула ему чашку эспрессо с, как я надеялась, великодушной улыбкой. Но он едва взглянул на меня, бросил в чашку щепотку сахара и принялся размешивать. Что-то в его поведении изменилось. Я чувствовала, что кто-то сказал ему нечто неприятное и связанное со мной.

— Так, на чем мы остановились? — непринужденно спросила я, потягивая капуччино через густую молочную пену. — Ах да! Карл Великий был очень высоким и…

— Почему бы вам, — перебил Алессандро деланно небрежным тоном, — не рассказать о вашем друге на мотоцикле? — Увидев, что от изумления я утратила дар речи, он добавил с иронией: — Вы же вроде бы рассказывали, что вас преследует парень на «дукати»?

— О! — принужденно засмеялась я. — Вы о том парне! Не знаю, я его больше не видела. Видимо, у меня ноги недостаточно длинные.

Алессандро не улыбнулся.