Ты так любишь эти фильмы Фигль-Мигль

– Оставим слепых, неумелых и жертв теории вероятностей, – говорит она. – Но что делать простым психопатам? Тем, кому хочется покончить с собой, раз они не могут прикончить других?

– Вот другими-то они и займутся.

– Ну всё, детка, довольно, – перебивает мама. – Займись посудой. – И поскольку на «детку» отзываются и Принцесса, и Антон, кивает Принцессе. – Ты, ты.

Антон говорит: «Я помогу». Какой-то он сегодня подозрительный: говорит как человек, помогать вызвался. Я тоже следом пошёл. Наедине с мамой – спасибочки. Да и момент упускать не стоит.

И вот, на кухне они разбирались с посудой и чашками для чая, я получил ещё полкотлеты, и вдруг Антон кое-что сказал, и выражение его голоса мне очень не понравилось. Такие довольные голоса бывают у людей, которые радуются, зная, что кого-то наебут. «Моему знакомому нужна консультация специалиста, – сказал он. – Он купил дом и подбирает библиотеку для кабинета». Принцесса, слава богу, взглянула холодно. «Сейчас продаются дома под ключ, вместе с библиотеками. Книги уже в нужных переплётах, под цвет обоев». – «Нет, вы не поняли: он интересуется литературой и хочет настоящую библиотеку, хочет собрать самое лучшее и с помощью самого лучшего эксперта. И я ему сразу сказал: знаю, кто вам нужен. Правда, Саша, позвоните. Я предупрежу прямо сейчас».

Это он, гад, правильно рассчитал: лучший эксперт, лучшие книги, фик-фок на один бок. Мы опомниться не успели, как он сунул Принцессе номер телефона. Не бери, дура! Не бери бумажку! С тарелками он пошёл помочь! Всучить телефончик тайком от мамы! Не знаю, какое зло может проистечь от комплектования библиотеки, но только Антон хочет нам зла, и замышляет въяве, и во сне видит новое зло.

– Корень! – строго говорит Принцесса. – Ты что, очумел? Прекрати метаться, нос расшибёшь. Совсем дурак?

Нет, моя дорогая, это не я дурак, это ты дура горькая, непроходимая. Большой вопрос, кто сильнее расшибётся.

И вот, вернулись домой; глядим – во дворе Понюшка с хозяйкой и тот пёсик, похожий на ротвейлера, но мелкий. Пёсик сразу на нас, характер у него склочный. Встал в позу. «Ты чо?!» – говорит он мне. А я ему: «Ничо!!! Сам ты чо?!» – «А вот чо!!! Обоснуй, что ты пацан!» – «Ты меня, – говорю, – достал, убогий! Счас тя самого обосную на две части!»

Тут подваливает стаф. Стаф, когда челюсть у него зажила, оказался нормальным мужиком. Самооценка у него вернулась на место, и во мне он что-то разглядел – короче, поладили. Ну а пёсик, Пекинпа его зовут, для блезира задирается, приучила его хозяйка – дочка начальника уголовки в нашем местном отделе милиции. Этот папа так не понтуется, как его девочка. А пёсику куда? его дело повелённое. «Пе-кин-па, – дразнится стаф. – И это имя для конкретного пацана?» – «Дурак ты, Ричард, – отвечает всегда Пекинпа с большим достоинством. – Это режиссёр такой, конкретнее не придумаешь. Тебя б к нему не подпустили тапочки по утрам носить». – «Сам ты в натуре тапочка», – говорит стаф, если он в хорошем настроении. А если в нехорошем, ему и говорить не надо: некому. Как ветром сдуло.

И вот, приняли мы с Пекинпой нормальный вид, ждём, что стаф скажет. Тот мудрить не стал: идём, говорит, в кусты, покажу что-то. Ладно. Пошли в кусты. В этой сирени чего только не найдёшь: детские схроны, ничейные какашки. Иногда пьяный лежит. А иногда – одни следы от того, что лежало, и много-много мусора.

Пробрались, смотрим – лежит платок. Шёлковый. У Принцессы таких несколько. Но наши платки надушены-раздушены, а этот грязный, в пятнах засохшей крови. «Понюхай», – предлагает мне стаф. Ладно. Если есть нос, отчего же не понюхать, особенно когда старшие предлагают. Нюхаю. Ээээ… Ээээ? Ах ты!!!

Кровь чужая. Платок наш. Наш платочек, будь он проклят. Даже Ричард учуял.

– Чего смотришь? – говорит он мне. – Зарывай. Это же улика.

– Как же, – Пекинпа говорит, – менты такую улику не нашли? Двор-то целый час осматривали.

– А они умеют находить только то, что сами же и подбросили. – У стафа хозяин коммерс малой руки, у него для ментов доброго слова нет. Пекинпа надулся, но не опровергает: тоже дома кой-чего наслушался. А я, наверное, мировой рекорд поставил, копая тому платку могилу.

И вот, зарыл, отдышался, пацаны пару веток притащили, сверху бросили. «Это, – говорю на всякий случай, – не мы. Я ведь толком и не знаю, кого грохнули».

– Учительницу литературы из моего подъезда, – поясняет стаф. – Не морочься, Кореш, нам без разницы, вы или не вы. Своих не сдаём, у Пекинпы спроси. Или, – ржёт, – смотря как НДС начислят?

– Везде, – огрызается Пекинпа, – случаются отдельные недоработки. Можно подумать, твой не торгует.

– Так мой кем торгует?

Тут меня, ура, зовёт домой Принцесса – потому что когда стаф с Пекинпою выруливают на политику – это вроде как наша мама выруливает на духовность: сперва духовность, а потом кроме гав-гав-гав ничего не слышно. Я кинул последний взгляд на схрон, на взрытую землю и конструкцию из веток. Омочил эту штуку на счастье и побежал.

И вот, возвращаемся наконец домой и после возни с мытьём и носками идём на кухню. На которой наш супруг пьёт чай и слушает радио. Мы тоже прислушались.

– …для чего обратимся к редактору отдела критики.

– Ну, – бодро говорит приятный женский голос, – попробуем застолбить несколько вешек.

– Что?!! – говорит Принцесса радиоприёмнику. – Дура ты, дура! Ты хоть знаешь, как вешка выглядит? Как ты её будешь столбить?

– Она же и сказала: «попробуем», – мирно замечает наш супруг. – Что вообще столбят?

– Участок земли, – пожимает плечами Принцесса. – Что угодно, во что можно воткнуть столб.

– В вешку нельзя?

– Как ты воткнёшь столб в палочку?

– Действительно. – Наш супруг достаёт ещё одну чашку. – Ну, как там мама?

– Спасибо, хорошо. – Принцесса мрачнеет. – Костя, почему приняли этот закон? Какое государству дело до самоубийц?

– Как это какое? Государство лишается налогоплательщика, солдата или потенциальной матери потенциального солдата. Не говоря уже о нравственном климате в обществе.

– А с ним-то что не так?

Оба смеются.

– Интересно, – говорит Принцесса, – а новые способы уже появились?

– Не знаю.

– Ладно, спрошу у Гарика.

Гарик – младший брат нашего супруга, наш… ммм… деверь. Он таскается к нам с Родственными Визитами примерно с такой же охотой и в таком же настроении, как сами мы – к маме. Разве что ему наш супруг даёт деньги, а нам мама – по шее.

– Спроси, милая.

Давно у нас не было такой пасторальной семейной сцены: сидим, беседуем. Чтобы принять в ней посильное участие, я попил воды из своей миски – смотри, радуйся, пью кипячёную! Бэээу!!! Гадость какая.

«Эта баба изведёт тебя, – говорит внутренний голос. – Так изведёт, что умирать будет нечему». Я даже не отмахиваюсь. Не возражаю – как тут, интересно, возразишь? Бывают максимы и сентенции, против которых не попрёшь: «Волга впадает», «Кай смертен»… Никто и не прёт, все скромно обходят сторонкой: очи долу, а в кармане кукиш.

Из-за чего мы начали ссориться? Можно ли называть ссорой эти холодные шутки – такие вежливые, такие ядовитые, от которых потом просыпаешься ночью в поту: как можно было такое сказать и улыбнуться? выслушать и не умереть? К шуткам я оказался не готов. Основываясь на Сашином отношении к миру, я ждал, что и у нас начнётся с криков, воплей, попрёков. Любые крики, любые вопли предпочтительнее того, что есть: ложь, пустые слова, весёленькие пейзажики. (Ну всё, довольно.)

Выбивая клин клином, пошёл в редакцию к Виктору. Помимо широкой научной и общественной деятельности, Виктор издаёт литературный альманах «Знаки» – в честь то ли «Чисел», то ли науки семиотики. Чем дальше отхожу я от этого круга, тем страшнее становится при мысли, что когда-то он был и моим. Рождение, воспитание, то-сё. Я был мальчик из хорошей семьи. Моя тётя Аня до сих пор, кажется, трудится в непростой школе. Мои родители до сих пор голосуют за «Яблоко». Девочки, в которых я влюблялся – те, кто ещё не уехал, – служат в прогрессивной журналистике или экспертами при прогрессивном искусстве. Теперь уже я сам не понимаю, какие у меня к ним претензии – это не претензии, а глухая злоба, неопределённое чувство ненависти пополам с презрением. И чем при этом занимаюсь я сам?

Виктору сдавало угол маленькое гордое издательство, само арендовавшее закуток в стандартном бизнес-центре. Добравшись до их чистенького беленького коридорчика, я прислушался. Из комнатки слева неслись смех и обрывки сплетен, из комнатки справа – ругань. Я пошёл направо.

Виктор съёжился в своём креслице между столом и шкафом и подавленно, виновато, опасливо следил за крупной размашистой жестикуляцией кургузого мужичка.

– У меня было: «наевшиеся крошек голуби»! – вопил автор. – А здесь – «наевшиеся кошек»! Ты видишь разницу между крошками и кошками? А между голубями, которые едят крошки, и голубями, которые едят кошек?

– Коленька! – сдавленно взывал мой друг. – Читатель поймёт, что это опечатка. Ну, ошиблись в типографии, да? Корректор проглядел. Ты сам мог…

– Не мог!!!

Виктор заёрзал.

– Коленька, это каждый может. Ты не представляешь, сколько раз я собственную корректуру читаю, да? И постоянно…

– А!!! Свою-то как положено вычитываешь! А мне нарочно буквы переставляют! Пакостят! Черви завистливые! Сморчки! И сам ты, Витя, сморчок! Тебе Гринберг ещё в девяносто третьем хотел пощёчину дать, а я его тогда отговорил и зря, между прочим, сделал! Гринберг…

– Коленька!

Я взял Коленьку за шиворот и бережно развернул лицом на выход.

– Пошёл вон.

Литератор убрался. Виктор заёрзал ещё сильнее.

– Денис, он же творческий человек, да? Писатель.

– Да хуёвый он писатель, – сказал я, отказываясь препираться. – Разве хороший о голубях скажет, что они «едят»?

– Может, голуби непростые?

– В смысле пидоры?

– Как ты огрубел, – пробормотал Виктор. – Ты теперь даже пишешь… ну, почти так же, как говоришь.

– Ага. Становлюсь всё ближе народу. Уже практически неотличим. Кто такой Гринберг?

– Гринберг? Да ты его знаешь. Он ведёт передачу «Депутатский запрос». – Виктор помялся, очевидно не желая говорить о старом знакомом, но понимая, что в повиснувшем молчании повиснет и вопрос о злополучной пощёчине – а то, что пятнадцать лет назад пощёчина осталась inpotentia, делало её только более ядовитой. Я его пощадил.

– Ах, этот. Когда я в следующий раз услышу словосочетание «достойная жизнь», меня стошнит.

– Почему?

– Потому что меня учили, что достойная жизнь – это жить в ладу с совестью и честно работать. А у них она выглядит какими-то каникулами в Турции.

– Почему именно в Турции?

– Чтобы не зарывались. – Я фыркаю. – Витя! Очнись!

Даже жаль его, до чего он спятил. Чуть больше характера – я бы давно считал башкой ступеньки… ну хорошо, не башкой, ногами, потому что для рукоприкладства кроме жара души нужны также мускулы. Мой друг не станет визжать, топать ногами, осколком графина (есть у них в редакции графин?) указывать на дверь. Он слишком труслив и слишком хорошо воспитан. Он не привык решать вопросы кулаками, он принципиально осуждает такую привычку и в любом случае знает, что ничего у него не получится. Его метод – сделать вид, что всё это не всерьёз: ты пошутил, и он принял шуточку. Он никогда не скажет: «дерьмо», «закрой рот, убогий», или просто «довольно». Он скажет: «Денис, милый, ты вроде умница, а несёшь такую чушь, да?» Какая мразь, какое паскудство.

– Ты ещё войну в Чечне оправдай, – ворчливо замечает он. На этом фронте он пока что во мне уверен. Быть может, зря.

– Я человек имперского формата, – заявляю я.

– Ты не человек имперского формата, ты болтун, да?

– А вот и нет.

Бедняжка, он понимает, что рано или поздно со мной придётся порвать. Этого потребуют его Убеждения, если не общественность. Общественность уже не так зорко следит, чьи нечистые руки пожимаются её верными, да и прежде следила больше на словах. Гадости исподтишка – да; открыто послать на трёхбуквенный – нет. В крайнем случае, послать на трёхбуквенный через газету или ЖЖ, а приватно как-нибудь отмазаться («ну вы же понимаете…»). Ну вы же понимаете, ну ты же понимаешь. Они все так говорят, какими бы разными ни казались их газеты и они сами. Правые, левые, рожи помертвелые. Да?

Я обычный правша. Правой рукой держу ложку, бритву и даю в зубы. Но подтираюсь только левой. В дверь стучусь левой. Совсем недавно обратил внимание.

Часто я думал и пытался угадать, будет ли меня тошнить, если на моих глазах убьют человека. Вроде бы подумаешь – разве нам не показали тысячу раз в новостях и художественных фильмах, как это происходит, – и та несчастная раздавленная крыса не довела меня до позора, ну, скажем, до полуобморока всего лишь, и умирала она, правда, не прямо тогда, как я прошёл мимо… Да, простите. Я хочу сказать, что всё это, показанное или рассказанное (а после того, как я пару лет назад отнёс свой телевизор на помойку, оказалось, что рассказанное, то, что услышишь по радио и в чужом разговоре, бывает ещё страшнее), обладает свойством вызывать привыкание не к самому событию, а к манере о нём информировать, и даже после тысячи сообщений о тысяче разных трупов ты внутренне готов к новым сообщениям, но не к одному конкретному трупу под ногами.

И вот что странно: я не думал, как буду в этот момент себя вести, брошусь, например, на помощь или наутёк; я думал только о рвоте, но зато во всех подробностях. Конечно, меня вырвет, либо я буду стоять и ждать, пока меня вырвет, и чувствовать, что вот-вот – особенно с багажом всех этих предварительных размышлений и угадываний, – разве мне улыбнётся мысль броситься на помощь и всех заблевать. Не потому, что я трусоват или не верю в свои силы (хотя да, совершенно точно не верю, те, кто в свои силы верит, такими словами об этом не говорят, и вообще у них другой диагноз), просто нелегко представить подвиг в таком обрамлении. Господи, уж лучше изначально получить роль трупа, чем блюющего свидетеля. Но что же делать, когда убийство пришло в твой дом и, того и гляди, придёт в твой подъезд, а ты понимаешь, что за твоей-то душой и ходить далеко не надо, она уже готова, представляй не представляй.

Чтобы отвлечься, я взялся за плеер. Вечером и ночью и в любое другое время суток я надеваю, устав, наушники и принимаю позывные всех музыкальных и немузыкальных радиостанций, какие только есть на FM и средних волнах. Музыка утешает (кроме классики и церковных песнопений, от тех на душе ещё тревожнее), разговоры делают мир радостнее и проще – особенно когда слушатели звонят на свои излюбленные радиостанции, отвечают на вопросы, передают приветы, рассказывают смешные истории. Или придёт в тематическую передачу крупный учёный, эксперт. Или читают и обсуждают отрывки из какой-нибудь новой книжки. Или вдруг прозвучат в интервью надёжные голоса известных культурных деятелей. (Я всегда думал, что жанр интервью – это когда вопросы короче ответов. Теперь в сомнении.)

Я слушаю любой формат. Если песня или разговор не нравятся, ухожу на соседнюю радиостанцию и дальше, дальше – плеер-то под рукой, знай крути колёсико. Сперва я стеснялся слушать шансон, но потом привык (в наушниках же, кто узнает?), хотя пропускаю песни откровенно блатные, прославляющие воров и почти все с женским вокалом.

Я знаю, где и что можно услышать, узнаю голоса, песни, начальные аккорды. Везде есть базовый репертуар, как хлеб и вода в рационе: «АББА», Джо Дассен, Высоцкий, группа «ВИА Гра», группа «Кино» и группа «АС/DC». Есть репертуар, который я про себя называю супер-базовым: Высоцкого крутят почти все, да и «АББА» тоже. Их я мог бы слушать и подряд, у меня есть альбомы, целая коллекция – но с радио выходит интереснее: никогда не знаешь, на что и в какой момент наткнёшься, в каком будешь настроении (хотя какое оно может быть? малоприемлемое либо совсем невыносимое) и чем неожиданно новым наполнятся звуки знакомые, как собственная боль – эгоистическое сравнение, но другого в голову не приходит, могу только добавить, что боль вытесняется звуками и потом, возвращаясь, звучит их смиренным уступчивым отголоском, так что звуки всё же главенствуют, по крайней мере, я прикладываю усилия, чтобы так думать.

Я послушал и шёпотом подпел (я подпеваю шёпотом или даже молча, в душе, потому что Бог знает что слышно сквозь эти стены и в любом случае выходит некрасиво) сперва «Have you ever seen a rainl», потом «КА-ПИ-ТАААЛ!ЛА-ЛА-ЛА!!! КА-ПИ-ТААЛ!», и «Гори звезда моя, не падай», и «Эй, ямщик, распрягай лошадей, я не еду, не еду я», и наконец «Moonlight and vo-o-dka take me awa-a-у», но сегодня это не успокоило, и я решился позвонить Хераскову. Ведь он позволил мне звонить, подумал я, может быть, это не будет выглядеть навязчиво, если, допустим, звонить раз в месяц – а когда он даст понять, что раз в месяц – слишком часто, можно звонить раз в полгода или раз в год, на какой-нибудь главный праздник. (Какой именно? Новый Год? Это семейный праздник и очень нервный. День Победы? А вдруг он при модных взглядах? Седьмое ноября? Нет, может выйти совсем неловко, и то же самое насчёт Пасхи. Значит, разузнать, когда у Хераскова день рождения и звонить, скажем, накануне, потому что в сам день рождения ему будет не до меня, а в последующие дни тем более.) Ну а если и этого много, я всегда смогу извиниться и перестать навязываться.

– Приветик, – сказал Херасков, – хорошо, что позвонили. Послушайте, будьте моим респондентом, а? Хочу проверить одну догадку. Вы в кино ходите?

Я понял, что имели в виду авторы старых книжек, когда писали от лица своих героев: «Я возликовал». В кино я ходил. Может быть, не часто и в кинотеатр попроще, и только на режиссёров, именам которых я доверял, – но тем не менее…

– «Чёрную книгу» видели? Верхувена?

Я возликовал вторично. Этот фильм я видел, даже у меня были какие-то соображения, которыми я на обратном пути поделился сам с собой. Я посмотрел на часы. Перед тем как звонить, я поставил их рядом с телефоном, чтобы не увлечься. Двадцать минут – это будет прилично? Сможет он, наверное, потратить на меня двадцать минут раз в месяц, если сам же и предлагал?

– Последняя работа мастера производит удручающее впечатление, – сказал я, делая судорожные попытки говорить спокойно и по существу и в следующий уже миг за произнесёнными словами с ужасом ощущая, что перегнул. – Этот фильм фальшивый до такой степени, что и строго документальная правда становится в нём фальшивкой, а титры «основан на реальных событиях» – издевательством. Наверное, это из-за отсутствия психологической достоверности, разных мелких деталей, из-за плохих актёров. Вы заметили, там нет характеров, одни амплуа? Или вот клише – он же весь построен на клише, взятых из учебника истории, из других фильмов, – я не против клише, но пользоваться ими нужно чётко, сухо – а не комкать и валить в кучу, лишь бы было. Вот Де Пальма в «Георгине» умудрился рассказать сразу несколько историй, пусть невнятно, но интересно и правдиво, – а здесь те же несколько историй, каждая хочет быть главной, все они друг друга душат, и ни одна в итоге не выглядит ни трогательной, ни убедительной, хотя на деле они именно такие и есть.

Я перевёл дыхание. Телефонная трубка в насквозь, кажется, мокрой руке прыгала так, словно я держал не трубку, а собственное бухающее сердце.

– Да-а-а?

Мне стало дурно, и стул, на котором я прочно сидел, поплыл по внезапно накренившемуся полу. Значит, Хераскову «Чёрная книга» понравилась! А я кинулся очертя голову со своим мнением, вместо того, чтобы аккуратненько выяснить, какого мнения он! Моё мнение уже казалось мне глупым, нелепым, напыщенным. Но хотя я думал о нём именно этими словами, признавая их заслуженность, уместность, к отречению был не готов. Я всегда – видимо, и это часть болезни – затаивался, но не отрекался. «Вы правы, наверное», – говорил я, а сам потихоньку думал: «что ж поделаешь». Не переходил со своей неправильной стороны на чужую правильную, и даже не потому, что у меня возникали сомнения, а так ли уж правы те, другие – нет, просто не мог, а вопрос о правоте никогда передо мной по-настоящему не стоял, хорош бы я был в противном случае.

– Чтобы не быть голословным, – сказал я. – Вы помните хоть одну реплику этого героя-подпольщика, который на деле мародёр и предатель?

Херасков задумался.

– Помню! – обрадованно воскликнул он, когда я уже приготовился душою скромно торжествовать. – В самом конце! «Скоро ты воссоединишься со своею семьёй. А может быть – кто знает? – и с Мюнце». На словах «кто знает» он засмеялся. Так, тихонько.

– А хоть одну реплику Мюнце?

– «Ты меня, наверное, за идиота держишь?» Это в сцене разоблачения. – Он фыркнул. – Ладно, ладно. Победили. Ну так и что?

– А могли немцы на исходе войны послать самолёт бомбить одну-единственную жалкую ферму-и не потому, что там склад листовок или боеприпасов, а так, в виде отместки?

– А это, может, и не на исходе было. Фильм в каком году начинается?

– И вот весь фильм подобно слеплен. Из агиток и клише. Это отличный метод, но тогда нужно выкинуть – из головы даже, не то что из кадра – всякую документальность… и реализм тоже.

– По-моему, так и сделано.

Здесь я возразить не мог: мы смотрели слишком разными глазами; чтобы возражать, мне пришлось бы одолжить ему свои.

– Насчёт клише, – сказал Херасков после паузы. – Вы думаете, в учебниках истории много писали о судьбе коллаборационистов и всех этих делах в первые послеоккупационные недели?

– Конечно, – сказал я. – Раз даже я о них знаю. – И посмотрел на часы. Время неумолимо истекало, и в голосе Хераскова – стоило к нему внимательнее прислушаться – оно истекало тоже, и хотя он задавал ещё вопросы и рассказывал о ранних фильмах Верхувена (теперь я повёл себя умнее, не выболтал, что фильмы эти помню не хуже его), я простился в первой же благоприятной паузе. Всё же этот разговор, пустячный и бестолковый, меня окрылил, и когда на следующее утро я пошёл за молоком и встретил соседку – она поднималась мне навстречу по лестнице и разговаривала со своей собакой, – то поздоровался весело и первым. Обычно новые люди или люди, которых я помню смутно и боюсь с кем-либо перепутать, вгоняют меня в такую оторопь, что решение поздороваться (если, конечно, первыми не поздоровались они сами, тогда я отвечаю благодарно и быстро) я принимаю, когда оно лишается всякого смысла. Но эту молодую женщину перепутать с какой-либо другой не представлялось возможным, и не только из-за собаки.

– Здравствуйте, – ответила она, и её собака посмотрела на меня так, как собакам вовсе не положено смотреть на людей (из-за того, наверное, что я их перебил? невежливо встрял со своим приветствием); а потом они прошли, и я услышал конец прерванной фразы: – И прикинь, Корень, он мне будет нотации читать! Пре-тен-зи-и! Что? Ну так читал бы, если б ему позволили. Ни фуа, ни люа, а туда же!

Я споткнулся на ходу, и щёки у меня, наверное, запламенели. Не потому, конечно, что принял сказанное на свой счёт: «здравствуйте», «не стоит благодарности» и «всего хорошего» нотацией не назовёшь, а претензии – по этому пункту я был странно спокоен, коль скоро речь шла о претензиях не ко мне, а моих – но может, и зря спокоен, кто знает, кем мы выглядим в глазах соседей. Да, простите.

От бабушки у меня остался трёхтомный энциклопедический словарь 1955 года издания. Какие-то сведения в нём устарели («теософия – одна из форм мракобесия реакционной буржуазии»), какие-то не то что устарели, но выглядят смешно («Большую известность получила повесть “История кавалера де Гриё и Манон Леско” (1731), в которой описывается глубокая любовь молодого дворянина к незнатной девушке, развращённой светским аристократии. обществом времён Регентства»), какие-то устаревали и вновь становились актуальными («Родина – исторически принадлежащая данному народу страна, которую этот народ населяет, развивая своё хозяйство и культуру, отстаивая свою независимость и свободу. Интересы Р. всегда близки и дороги трудящимся массам»), а большинству («Стикс – в греч. мифологии река подземного мира, обиталища мёртвых; клятва водами С. считалась нерушимой клятвой богов»; «Стилет – небольшой кинжал с трёхгранным клинком») ничего не сделалось, ведь Стикс и стилет – это в любую эпоху Стикс и стилет. В конце третьего тома приведён краткий словарь иностранных слов и выражений, встречающихся (на соответствующем языке) в русской речи и литературе. Латинские, итальянские, французские, немецкие, изредка английские слова и выражения даны с транскрипцией русскими буквами, для удобства таких, как моя бабушка, да и я сам, потому что французское слово, например, я без транскрипции прочесть не могу. В детстве я их изучал и разучивал, ni foi, ni loi – ни фуа, ни люа, ни чести, ни совести – было моим любимым. Оно звучало почти матерно, особенно в ушах моей учительницы русского языка, но его можно было произносить и бравировать, и чувствовать себя кавалером де Гриё, о котором лет через десять я получил более полные сведения, но душою всё равно остался при версии бабушкиного словаря. И вот теперь таинственная могучая сила совпадений кинула мне, мимоходом, сами слова и заключённый в них намёк, и я вновь, в который раз, ощутил, что не бывает пустых созвучий – ведь под совпадением подразумевается обычно случайность, необязательность, – а то, что бывает, именуемо нами «совпадение» только из страха перед судьбой и нежелания ей подчиняться.

Впрочем, это оптимистичный взгляд на проблему.

По роду деятельности пистолет мне не положен – а ведь это единственное хорошее, что есть в жизни шпиона (зри шпионские фильмы). Пистолет, собственно, и есть жизнь; это вокруг него всё время происходит что-то интересное: убийства, погони, предательства и короткие беспощадные романы с женщинами из конкурирующих фирм.

Я приписан, увы, к другому отделу. Ни беретта, ни красотка в красном кожаном пальто не внесут в мои монотонные будни лёгкую свежую нотку. Когда какому-нибудь психопату приспичит отправить меня к праотцам, я вряд ли найду весомые аргументы, чтобы его разубедить, – и если мой бумер подорвут, то другого у меня, пожалуй, и не будет. Это в том случае, если его подорвут без меня внутри и мне придётся думать о новом транспортном средстве. Так что лучше уж пусть подрывают вместе со мною – меньше проблем и разочарований. Вознесусь в столпе огненном – всё лучше, чем вопить и метаться по дороге. А что ещё можно сделать без ствола? Позвонить в МЧС?

Вот, кстати: невероятно раздражает слово «пушка», эта безмозглая калька «gun». Не в пример лучше «ствол», «волына», даже стародетское «пистоль». (По наблюдениям: «ствол» говорят менты, «волына» – уголовники.) Я пытался провести лингвистические исследования, но на волыне стал в пень: куда её возводить, не к «волынить» же? («Волынить – тянуть на волах; в иереи, зн. говорится о задержках и промедлении».) Быть может, некие одесские гангстеры двадцатых картинно медленно тянули стволы из-за пазухи… Говорили друг другу: «Сэмэн, кончай его, не волынь!» Потом, по закону экономии речевых усилий, эти слова как-нибудь во что-нибудь преобразовались… Ведь это всего лишь слова. С людьми и не такое происходит.

Я думал об этом, выходя из симпатичного свежеокрашенного здания местной администрации – что здесь было раньше? райком или исполком? забавно, что уже не помню, – и тут самонадеянная ловкая тень метнулась в сторону от моей машины. Я спрятался за деревом и стал наблюдать. Ну хороши! Средь бела дня, на стоянке перед районной администрацией! (Исполком, конечно же. Выполнявшиеся райкомом функции контроля и общего идеологического руководства перешли к ЗАКСу.) В теорию взрывая мало верил, но в случайного воришку автомагнитол – ещё меньше.

День был такой ясный, невинный: цепляй бирку «золотая осень» и выставляй в музее. И я, допустим, в пейзаже, равноудалён от голубей и тинейджеров: «голова его по себе лежит, руки-ноги разбросаны». И мизинчик правой руки то ли кокетливо, то ли нагловато подкатился к клумбе с последними сумрачными бархатцами. Последний привет самурая. Будьте самураем, Константин Константинович.

Я покинул своё укрытие, тщательно осмотрел машину, завёл мотор, подождал, сел и поехал, приглядываясь, нет ли слежки. Меня не учили обнаруживать слежку и уходить от неё, обнаруживать и разряжать взрывные устройства, работать с химией – вообще ничему путному. Контора, вероятно, считает, что с человеком на моей должности не может произойти ничего криминального, а если вдруг и произойдёт, подыскать замену труда не составит. Больше чем агентов влияния, в Конторах всего мира сейчас только аналитиков. Ну этих везде как собак.

Счастливый день! Поехали к хахалю на дачу. Дача – это домище на опушке деревни: где-то вправо деревня, где-то влево деревня, а вокруг нас – чисто поле. Хахаль называет дачу «хутор», а Принцесса никак не называет, только нос воротит. Против опушки-то она ничего, с пониманием, но сам дом ей совсем не нравится. Принцесса считает его несуразным, непродуманно большим и не доведённым до ума.

Дом начали строить на энтузиазме девяностых, в девяносто восьмом продали, а в 2004-м наш хахаль получил его в наследство всё таким же недостроенным. Хахалев-то родственник не как дачу его покупал, а для вложения денег. Сам хахаль использует наследство по назначению, но настоящим образом вкладываться не спешит. Что ему дача – нас в библиотечный день вывезти или друзей по выходным. Грядки с укропом – и той нет. Да и на черта тут укроп?

Дом полон нужных и ненужных лестниц – одна ведёт вроде как на чердак, но вообще никуда не приводит, – тупиков и закоулков, и небольших комнатушек, некоторые из которых даже без окон.

Что-то отделано вагонкой, а где-то из щелей между досок торчит и пряно пахнет пакля; в том зальце, где камин, по углам лежат кирпичи, а поближе к камину – ковры и подушки. Зато на самом, не считая чердака, верху есть одинокая солнечная комнатка – такая солнечная, словно там за день скапливается весь свет мира. Принцесса уходит туда читать, и грустить, и бранить архитектора. А я так не против: я ведь всё больше на свежем воздухе. Когда внутри приходится карабкаться по лестницам, я не карабкаюсь – дурак, что ли? Кто-нибудь пойдёт мимо и захватит под мышку.

И вот, поехали, да ещё как. Принцесса на электричке ехать не хочет, у нынешнего хахаля машины нет. Мама машину не даст и вдобавок будет спрашивать: «а зачем?». Наш супруг просто не даст, без вопросов. Принцесса так всегда была уверена, что не даст, что даже не просила – который месяц перебиваемся, с тех пор как свою грохнули. А тут вдруг попросила – и не поверите, дал. Да притом новую. И вот он протягивает Принцессе ключики, а мы с ней остолбенели реально. Ключи! От нового бумера! И не то что отдавал скрипя сердцем, но улыбнулся и по щеке погладил. Что это, думаю, сверхчеловеческая попытка спасти наш брак? И какая же печальная вышла улыбка… Наш супруг редко улыбается, и если уж улыбнётся, то довольно злобно, лицо у него делается, как у Главного Злодея на киноафише.

Наш хахаль тоже, увидев бумер, несколько оторопел. Но потом встряхнулся и говорит: «Вот, значит, как. Ну-ну, поехали». И поехали!

Едва выгрузились, заявился дядя Ваня.

Деревенские говорят матом, но ласково. Когда они начинают говорить матом неласково, это ещё не значит, что разговор движется в сторону мордобоя. Ведут себя, как Пекинпа: брешут, брешут, а дашь по рылу – так и разобидятся: говорить говори, а рук не распускай. Ну где так делается?

Хахаль, правда, их построил немного: теперь если уж придут убивать, то всем скопом и с дрекольем – а кто ж им даст столько выпить, тут бабы крепкие.

И вот, пялится дядя Ваня, со всем почтением, на бумер и, похоже, забыл, зачем пришёл. Хахаль стоит с государственным казначейским билетом наготове, но дядя Ваня не такой, чтобы хвать бабло и восвояси; ему пообщаться нужно, без обид. А о чём с ним общаться? Беседы никакой, познания все огородные. Улыбается своим ужасным ртом. У деревенских зубов, по-моему, никогда ни у кого нет, невзирая на возраст, только чёрные пеньки торчат, а рядом что-то железное, изредка золотое. Хахаль стоит, ждёт. Вот тебе село и вотчина, чтоб тебя вело да корчило.

– Дядя Ваня! Курить будешь?

– А чего ж, – вздыхает дядя Ваня, – можно. И покурить, и закусить…

Хитрый его взгляд хахаль игнорирует, и дядя Ваня, который пустил эти слова так, на дурку – авось прокатит, – не расстраивается. Он берёт сигаретку и сторублёвку, присаживается на крылечке и, выворачивая худую шею, опасливо косится на окна. Если наш хахаль третирует родной народ рукой твёрдой, но дружелюбной, то Принцесса на него просто плюёт. Не снисходит. Может цыкнуть, может сказать: «прочь с дороги». И вот что: народ тотчас видит, что Принцесса его презирает, но не боится – и преисполняется респектом и благоговением. «Истосковались по розгам», – говорит об этом наш хахаль. Он часто говорит злые насмешливые слова, но настоящей злобы в нём нет – да и не сказать, что ему по-настоящему смешно, – поэтому им все недовольны: и Принцесса, и интеллигентные друзья народа с соседней дачи, и сам народ.

Дядя Ваня свою дозу знает точно: полчаса хахаль ему уделит. За это время нужно успеть высказаться о внутренней и международной политике, – где списком, где поимённо. Как хахаль ни пытается свернуть беседу на грибы, сенокос или хотя бы перспективы фермерского движения, дальше Америки, Чубайса и ВВП та не уходит. Это особая народная ирония. По правде, чувствую, дяде Ване и на Америку, и на Чубайса, и на ВВП десять раз тьфу-тьфу, и говорит он о них, чтобы тишком, сумрачно посмеяться над городским хмырём, хахалем «барыньки» – который в сенокосе и фермерском движении понимает ещё меньше, чем деревенские – в делах Чубайса. При этом наш хахаль уверен, что сенокос неизмеримо важнее Чубайса, а дядя Ваня вообще ни одну вещь на свете не считает важной и отсутствие большой веры компенсирует задором. Страшный у народа юмор – прикидываются дураками до того, что сами себя понимать перестают.

– Ну, толстовец? – говорит Принцесса ядовито, когда дядя Ваня убирается восвояси, а мы с хахалем идём в зал с камином. – Набрался ума? Или, может, вошек? Или поди отличи? – С враждебным выражением она следит, как мы устраиваемся поудобнее. – Ну-ка отдай мою собаку!

О, началось. Я перемещаюсь с одних колен на другие. Демонстрация прав собственности играет важную роль во всех культурах и ритуалах – и везде сопряжена с угрозой. «Моё» и «не смей» как-то так здорово увязаны, что уже не отличишь одно от другого, даже в таких смешных ситуациях, как сейчас. Ну кому ты, милая, демонстрируешь? И я, и хахаль – мы оба твоё имущество.

Наш хахаль, судя по выражению лица, решил быть терпеливым и понимающим. Это вообще удивительно, как надолго его хватает.

– А представь, – говорит он, – этот же дядя в альтернативной истории был бы кулаком, крупным латифундистом, видным земским деятелем. А может, он потомок какого-нибудь ссыльного князя. Тогда б, наверное, это я к нему на поклон таскался…

– Откуда бы в Ленобласти ссыльные князья?

– В результате миграции. Ехали домой из северного Казахстана, мало ли что. Или это был князь-опрощенец. Тогда ему и ездить туда-сюда не пришлось.

– Вздор, – говорит Принцесса. – Никакой альтернативной истории не существует, а если существовала бы, твой дядя Ваня всегда и везде был бы пьянь и побирушка! Ни один режим не в силах превратить человека в такую скотину. Князь, конечно. Да были ли здесь когда-нибудь князья?