Зодчий. Жизнь Николая Гумилева Шубинский Валерий

6

Девятнадцатого ноября (на другой день после сцены у Брюлловой) члены редакции «Аполлона» и постоянные сотрудники журнала собрались в Мариинском театре, в мастерской художника-мирискусника Александра Головина, сценографа и станковиста, который должен был написать групповой портрет. Это был второй сеанс — на первом лишь обсуждалась композиция. Как вспоминал сам Головин,

при таком обилии людей трудно было расположить их так, чтобы не получилось скучной «фотографической» группы. Центральным пятном намечался пластрон И. Ф. Анненского, который был во фраке или смокинге. Его прямая, стройная фигура с гордо приподнятой головой, в высоком, тугом воротнике и старинном галстуке должна была служить как бы стержнем всей композиции; вокруг него располагались остальные, кто стоя, кто сидя. Кузмин стоял вполоборота, в позе как бы остановившегося движения…

Портрету суждено было, однако, остаться ненаписанным из-за сцены, разразившейся во время сеанса.

Волошин описывает ее так:

В огромной мастерской на полу были разостланы декорации к «Орфею». Все были уже в сборе. Гумилев стоял с Блоком на другом конце залы. Шаляпин внизу запел «Заклинание цветов». Я решил дать ему кончить. Когда он кончил, я подошел к Гумилеву, который разговаривал с Толстым, и дал ему пощечину. В первый момент я сам ужасно опешил, а когда опомнился, услышал голос И. Ф. Анненского: «Достоевский прав, звук пощечины — действительно мокрый». Гумилев отшатнулся от меня и сказал: «Ты мне за это ответишь» (мы с ним не были на «ты»). Мне хотелось сказать: «Николай Степанович, это не брудершафт». Но я тут же сообразил, что это не вязалось с правилами дуэльного искусства, и у меня внезапно вырвался вопрос: «Вы поняли?» (То есть: поняли ли — за что?) Он ответил: «Понял».

То, что под пером Волошина выглядит почти водевилем, в описании Маковского напоминает грубый фарс.

Волошин казался взволнованным, не разжимал рта и только посапывал. Вдруг, поравнявшись с Гумилевым, не говоря ни слова, он размахнулся и изо всей силы ударил его по лицу могучей своей дланью. Сразу побагровела правая щека Гумилева и глаз припух. Он бросился было на обидчика с кулаками. Но его оттащили — не допускать же драки между хилым Николаем Степановичем и таким силачом, как Волошин! Да это и не могло быть ответом на тяжкое оскорбление. Вызов на поединок произошел сразу же.

Волошин собирался «дать пощечину по всем правилам дуэльного искусства», как сам Гумилев его годом раньше учил.

Странные были у молодых декадентов представления о дуэльном кодексе и «дуэльном искусстве».

Обычай дуэли восходит к рыцарским поединкам Средневековья. Дуэль в нынешнем понимании сложилась веке в XVI. В России первая документально зафиксированная дуэль относится ко временам Алексея Михайловича: дрался на шпагах знаменитый Патрик Гордон с другим служилым иноземцем. При Петре, в 1716-м, был издан свирепый «Патент о поединках», каравший смертью обоих дуэлянтов и их секундантов за один лишь выход на поле. Массовый характер дуэли приобрели начиная с екатерининского царствования. В 1791 году литератор Страхов так описывал установившиеся нравы: «Бывало, хоть чуть-чуть кто-либо кого по нечаянности зацепит шпагою или шляпою, повредит ли на голове волосочек, погнет ли на плече сукно, так милости просим в поле…» Нравы русских д’Артаньянов… При Александре I рапиру и саблю сменило огнестрельное оружие — и тут уж смертоубийства стали повальными. В России стрелялись жесточе, чем где бы то ни было в Европе: не с пятнадцати — двадцати, а с десяти, восьми, шести шагов, стрелялись «до результата», то есть до смерти. Появились «дуэлисты»-профессионалы, вроде знаменитого Толстого-американца. Самые нашумевшие поединки (кроме пушкинского и лермонтовского) относятся к александровской эпохе: «двойная дуэль» Шереметева — Завадовского — Грибоедова — Якубовича в 1817–1818 годах, поединок генералов Киселева и Мордвинова в 1823-м, ужасное взаимное убийство Чернова и Новосильцева в 1825 году, почти напрямую спровоцированное членами Северного общества накануне решительного выступления. Александр Благословенный видел в дуэлях неизбежное зло. Николай I пытался с ними бороться. Пушкина и Лермонтова это не спасло.

Впрочем, и Европа в XIX веке недосчиталась многих известных личностей, сложивших головы на поле чести, — от Эвариста Галуа до Фердинанда Лассаля. Смерть последнего — социалиста, вождя немецких рабочих! — на поединке с офицером из-за женщины особенно примечательна. Кажется, Маркс не осудил способ, которым покинул мир его друг и соперник: он и сам в студенческие годы считался виртуозом рапиры. Для парижских журналистов еще в конце XIX века дуэль была приемлемым выходом из многих щекотливых ситуаций, связанных с их профессией (см. «Милый друг» Мопассана). Аристократический обычай проник и в демократии Нового Света. В 1804 году Александр Гамильтон, внебрачный отпрыск древней шотландской фамилии, первый министр финансов США (изображен на десятидолларовой купюре), пал на поединке с вице-президентом Бэрром. Право на поединок de facto распространилось на всех образованных людей; и все же оно означало, хотя бы теоретически, признание «рыцарского» достоинства за тем, кто еще недавно был парией. Например, французские и германские офицеры-евреи в 1890-е отстаивали свою честь, систематически вызывая к барьеру замеченных в антисемитизме однополчан (в германской армии в конце концов евреям стали «отказывать в удовлетворении»), а основатель сионизма Герцль (парижский репортер!) придавал особое значение легализации в грядущем Yudenstadt поединков: для поднятия боевого духа нации.

В России во второй половине века дуэль стала редкой экзотикой вне военной среды. В 1894 году военные дуэли были — чуть ли не единственный случай в мировой практике! — фактически легализованы. Речь идет лишь о поединках между офицерами по решению суда чести полка. Механизм довольно точно описан в известной повести Куприна.

В штатской среде начало XX века тоже принесло с собой возрождение поединков. После 1905 года дуэль становится актуальным методом политической борьбы. Лидер октябристов А. И. Гучков, человек со взглядами Черчилля и темпераментом Че Гевары, который должен был бы очень Гумилеву импонировать, дрался на дуэли шесть раз, в том числе дважды — в бытность председателем Государственной думы. Представители более левых партий к дуэли относились отрицательно. Милюков, вызванный Гучковым, драться не стал. Кадет Родичев, которого вызвал на дуэль П. А. Столыпин (премьер-министр!) за употребление в речи выражения «столыпинский галстук», по решению партии принес ему извинения. Все это вызвало насмешки над кадетами, «легко относящимися к своей чести», в октябристской печати. Милюков мог доказывать, что он в качестве лидера думской оппозиции отказался от дуэли с лидером большинства и что это было чисто политическим актом. Но вне зависимости от распределения голосов в Думе бывший офицер, участник нескольких войн (в том числе Англо-бурской) Гучков стрелял гораздо лучше кабинетного ученого Милюкова, и того можно было заподозрить в малодушии. Может быть, поэтому еще один кадет, В. Д. Набоков, в ответ на оскорбление, нанесенное ему «Новым временем», счел необходимым вызвать на дуэль редактора газеты. (Эта история описана в «Других берегах» Набокова-сына.) Набоков был не менее убежденным противником дуэлей, чем Милюков и Родичев, как публицист и юрист он поломал немало копий, обличая «варварский обычай». Но чувство чести (дворянской или партийной) в данном случае оказалось сильнее убеждений. Другой кадет, О. А. Пергамент, вызвал на дуэль депутата Н. Е. Маркова (известного «Маркова Второго») и отказался выполнить решение ЦК своей партии, потребовавшего отозвать вызов. Отметим, что дворянину-черносотенцу Маркову (в отличие от немецких офицеров) не пришла в голову мысль отклонить вызов еврея Пергамента. Отчасти, возможно, потому, что Пергамент пользовался репутацией хорошего стрелка. Отказ от дуэли мог, опять-таки, быть неправильно истолкован.

«Теоретически дуэль — глупость… Ну а практически — совсем другое дело» — такой образ мысли приписал Тургенев нигилисту Базарову. Так же в начале XX века рассуждали многие либералы — и дворянин Набоков, и разночинец Пергамент.

Немедленно после «разрешения дуэлей» в 1894 году в России были переведены и изданы «Правила дуэли» Франца фон Болгара. В это же время В. Дурасов стал работать над русским дуэльным кодексом. Кодекс Дурасова появился в печати в 1908 году, как раз накануне дуэли Гумилева с Волошиным (в 1912-м вышло второе издание).

Первый пункт кодекса гласит: «Дуэль может и должна происходить только между равными». Оскорбление, объяснял автор кодекса, может быть нанесено лишь равным равному: в противном случае имеет место не оскорбление, а «нарушение прав», и удовлетворения следует искать по суду. Но что такое «равный»? Для Дурасова ответ очевиден — дворянин. Дуэль дворянина с разночинцем невозможна. Но если это было естественно для начала XIX века, когда понятие «офицер» автоматически означало потомственное дворянство, а понятие «чиновник» — дворянство личное, то в начале века XX младший офицер вполне мог иметь лишь личное (как бы не совсем полноценное) дворянство. На практике это не служило основанием для отказа от дуэли. Когда Кузмин в 1912 году, отказываясь драться с пасынком Вячеслава Иванова поручиком Сергеем Шварсалоном, сыном разночинца, сослался на «неравенство сословий», его поведение было сочтено позорным. Между прочим, в «Правилах…» фон Болгара пункта об исключительном праве дворян на поединки нет, и, как мы видим, во всех странах на дуэлях в конце века дрались и дворяне и буржуа — без всякого различия.

Оскорбления, которые могут повлечь за собой вызов на дуэль, делились на три степени. Оскорбления первой степени — «направленные против самолюбия, не затрагивающие честь». Второй степени — оскорбления против чести и достоинства, диффамация, оскорбительные жесты. Третья, высшая, степень — оскорбление действием, или попытка, или даже угроза физического оскорбления. Тяжесть оскорбления, нанесенного женщине, повышается на одну степень. Любое оскорбление, нанесенное женщиной, считается оскорблением первой степени. При взаимных оскорблениях одной и той же степени оскорбленным считается получивший оскорбление первым; при оскорблениях различных степеней оскорбленным считается получивший более тяжкое оскорбление.

Вся эта казуистика (которую мы здесь излагаем еще с сильным упрощением) имеет прямое влияние на условия поединка. В случае оскорбления первой степени оскорбленному предоставляется выбор только оружия (но без права его замены по ходу поединка — что имело место, например, в дуэли Лермонтова с де Барантом), при тяжком оскорблении оскорбленный также может выбрать между законными родами и видами дуэли (непрерывная или периодическая дуэль на шпагах или саблях либо один из шести видов дуэлей на пистолетах: на месте по команде, на месте по желанию, на месте с последовательными выстрелами, с приближением, с приближением и остановкой, с приближением по параллельным линиям). При оскорблении действием оскорбленный вправе выбрать расстояние (при дуэли на пистолетах) и драться собственным оружием (при условии, что такое право признается и за его противником). Остальные условия решаются соглашением секундантов (желательно, чтобы их было по два с каждой стороны) или жребием.

Нам особенно интересны, естественно, пункты, касающиеся оскорбления, нанесенного женщине. Право заступиться за женщину имеет либо ее близкий родственник (напомним, что Елизавета Дмитриева имела родного брата и официального жениха, — Волошин утверждает, что испрашивал у «Воли Васильева» разрешения защитить честь его невесты, и Васильев разрешение дал — хорош жених! На что он еще дал разрешение Волошину?), либо мужчина, в присутствии которого оскорбление было нанесено. Другими словами, Гумилева мог вызвать на дуэль Гюнтер. Лишь при отсутствии родственников женщина могла обратиться за заступничеством к постороннему лицу. Но Волошин не вызвал Гумилева на дуэль в ответ на оскорбление, нанесенное им даме (формально Волошину совершено посторонней), — он сам нанес ему тяжкое физическое оскорбление (третьей степени), спровоцировав ответный вызов.

В дальнейшем наши герои старались правила соблюдать, хотя неважно их знали. Слово Волошину:

Следующим, кого я встретил, был Вяч. Иванов. Он тоже был растерян и шел ко мне с протянутой рукой и расширенными глазами. «Макс, я, конечно, узнаю твой характер… Но взвесил ли ты, насколько слова г. В., сказанные о г-е Н., были правдой или выдумкой». Он явно был сбит с толку. Этот удивительно умный и тактичный человек в первый момент совершенно растерялся, не знал, какой взять тон, но, помятуя правило «Дуэльного кодекса» о том, что, обменявшись оскорблениями, сразу забывают имена друг друга и, говоря друг с другом, называют друг друга г-н А. и г-н Б., он, совершенно растерявшись, перенес это правило на частный разговор… (Подобного правила в дуэльном кодексе нет. — В. Ш.)

Я ему ответил: «Вячеслав, мне кажется, дело вовсе не в том, чтобы проверять слова Гумилева, если он говорит правду, то поведение его не облегчается, а, напротив, становится еще хуже».

Тем не менее в конечном итоге Иванов, возможно разобравшись в ситуации, а может, просто по душевному движению, стал на сторону Гумилева. Сутки перед дуэлью (и сутки после нее) Николай Степанович провел на Башне, «окруженный трагической нежностью» (Кузмин, «Дневник»). «Спокойный и уравновешенный, как всегда, но преувеличенно торжественный», он говорил с Ауслендером на отвлеченные литературные темы и ничем не выдавал беспокойства. В середине дня появился простодушный Гюнтер, невольный виновник ссоры, и сообщил, что он — «на стороне Гумилева».

Тем временем были назначены секунданты — Кузмин и Зноско-Боровский со стороны Гумилева, художник князь Шервашидзе-Чачба[66] и Толстой — со стороны Волошина. Вечером 21 ноября, за поздним обедом, они выработали условия дуэли. Гумилев желал драться с шести шагов (неизбежная смерть по крайней мере одного дуэлянта!) и по кодексу Дурасова мог настоять на своем, но секунданты очень не хотели крови. Конечные условия были такими: двадцать пять шагов (по словам Шервашидзе, Толстой и Волошин сообщают о пятнадцати шагах, газеты — о двадцати), выстрелы по команде сразу. Шервашидзе даже сделал совсем уж неподобающее ему, потомку горских властителей, предложение — заменить пули бутафорскими. Скандальную идею, конечно, отвергли. И все же (по утверждению Никиты Алексеевича Толстого) его отец тайком засыпал в пистолеты тройную порцию пороха — чтобы уменьшить отдачу. За пистолетами отправились к Борису Суворину, сыну знаменитого издателя и брату Михаила Суворина, которого вызывал впоследствии Набоков. У него оружия не оказалось; отправились к юристу А. Ф. Мейердорфу — у того пистолеты нашлись, гладкоствольные, чуть не пушкинской поры. Врача («без огласки») достали через Ауслендера — точнее, через его дядю по отцу.

Ранним утром 22 ноября Гумилев встал, помолился, позавтракал и в обществе секундантов отправился на Мойку к редакции «Аполлона», а оттуда в таксомоторе через Старую Деревню на Лахтинскую дорогу. Во второй машине ехал со своими секундантами Волошин, по пути читая им импровизированную лекцию по истории дуэлей. Северо-западная окраина — то же направление, что и Комендантская дача на Черной речке. Не забудем: редакция «Аполлона» ровно на полпути (по набережной Мойки) между кондитерской Вольфа и Беранже, откуда отправились на Черную речку Пушкин и Данзас, и домом Волконской, куда раненого поэта привезли спустя несколько часов. В ста метрах от места, которое выбрали аполлоновцы, незадолго до того состоялся нашумевший поединок Гучкова с товарищем по фракции — графом Уваровым.

Дуэль по команде проходит так (цитируем Дурасова):

Противники становятся на расстоянии от 15 до 30 шагов друг от друга, держа пистолеты вертикально дулом вниз или вверх.

По команде «раз» противники поднимают или опускают пистолеты и имеют право стрелять до команды «три».

Между командой «раз, два, три» промежуток в одну секунду.

По команде «три» противники теряют право стрелять, и секунданты обязаны прекратить дуэль.

Сопоставим с описаниями поединка Гумилева — Волошина. Описаний этих несколько, наиболее красочное, конечно, принадлежит Толстому:

Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом… Меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилев, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко…

Гумилеву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он бросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, пока я выберусь, — взял пистолет, и только тут я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего, раздвинув ноги, без шапки.

Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилев перебил меня, сказав глухо и недовольно: «Я приехал драться, а не мириться». Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)… три! — вскрикнул я. У Гумилева блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилев крикнул с бешенством: «Я требую, чтобы этот господин стрелял». В. проговорил в волнении: «У меня была осечка». — «Пускай он стреляет во второй раз, — крикнул опять Гумилев, — я требую этого…» В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Подбежал к нему. Выдернул у него из дрожащей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало пальцы. Гумилев продолжал неподвижно стоять. «Я требую третьего выстрела», — упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилев поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям.

На сей раз Толстой точен. Свидетельства Шервашидзе и самого Волошина соответствуют его словам, внося в них лишь незначительные дополнения. Если верить Шервашидзе, Волошин, перед тем как сделать второй выстрел, «вдруг сказал, глядя на Гумилева: «Вы отказываетесь от своих слов?». Гумилев: «Нет». Волошин говорит, что «боялся, по своему неумению стрелять, попасть в Гумилева»; но, по словам Шервашидзе, он «довольно долго целился». Вячеслав Иванов (который сам свидетелем дуэли не был) утверждал, что это Гумилев «стрелял для приличия только, почти в воздух»[67], а Волошин «в упор и даже нарушив правила несколько». Нарушения правил, конечно, были, причем со всех сторон: нельзя напрямую разговаривать с противником на поле (для этого есть секунданты), предлагать противникам примирение следует прежде, чем заряжены и розданы пистолеты, а главное — в дуэли по команде осечка считается за выстрел, и Волошин не должен был поддаваться на требования Гумилева и стрелять вторично. По существу, Гумилев, как Сильвио, заставил своего противника ответить двумя выстрелами на один. Выстрел в воздух тоже, впрочем, был нарушением правил.

Полицейские Новодеревенского участка заметили дуэлянтов, записали номера таксомоторов и в тот же день допросили шоферов. На следующее утро к Шервашидзе на квартиру явился квартальный и спросил имена участников дуэли и секундантов, которые тот без запирательства назвал. Неизвестно, откуда информация попала в газеты. Ахматова обвиняла в разглашении подробностей поединка Волошина, но простая логика доказывает, что это не так. Репортеры получали сведения из полицейских источников — потому так и путали.

Дуэль «декадентов» заведомо должна была привлечь внимание прессы. Откликов было по меньшей мере шесть, причем все в двух газетах — «Биржевые ведомости» и «Русское слово».

«Биржевка» в вечернем выпуске за 23 ноября поместила статью «Две дуэли». Первая дуэль — легальный офицерский поединок: «гусар N. из полка N. приревновал жену к Иксу. Общество офицеров признало основания для дуэли достаточными». С гораздо большим сладострастием повествует газета о поединке между «модернистским критиком и поэтом М. А. Волошиным-Кириенко и художественным критиком и беллетристом Н. С. Гумилевичем (Немзером)». Откуда взялся этот «Немзер»? Утверждалось, что «дуэль проходила на пистолетах, на расстоянии двадцати шагов. Противники стреляли одновременно и после одного выстрела протянули друг другу руки».

Последнее, как мы знаем, неправда.

Главное же сообщение газеты, привлекшее всеобщее внимание, заключалось в следующем: «При осмотре места поединка в снегу была обнаружена калоша одного из участников дуэли».

Галоша принадлежала, кажется, Зноско-Боровскому. Гумилев галош почему-то принципиально не носил — полагал это немужественным или неизящным. Для фельетонистов «Биржевки» именно галоша эта стала, как нетрудно догадаться, особенно лакомым кусочком. 24 ноября там появляется фельетон Андрея Колосова (А. Е. Зорина) «Галоша»:

Жили-были два писателя, два поэта, два критика, и вдруг воспылали друг к другу ненавистью лютою, непримиримою.

Тесно им стало жить на белом свете и решили, что надо им друг друга истребить.

— Ради Бога, что вы делаете? — умоляли их друзья-приятели. — На кого вы литературу русскую оставляете? Осиротеет она, бедная. Подумать только: варварский обычай дуэли уже лишил русскую литературу Пушкина и Лермонтова, а теперь, пожалуй, останется литература русская и без Волошина и Гумилева.

Но писатели и слышать не хотели…

…Когда дым рассеялся, на снегу вместо двух поэтов осталась одна только галоша.

Говорят, что страха полицейского ради и Волошин, и Гумилев притворяются живыми и показывают вид, что с ними ничего не произошло.

Никто, конечно, такому вздору не поверит.

Разве могут остаться живыми люди, от которых осталась одна галоша.

В надгробных речах необходимо будет подчеркнуть скромность безвременно погибших писателей.

Люди, которые владеют пером, мыслью и словом, настолько скромного мнения о своих силах, что предпочитают этому своему естественному оружию глупую стрельбу из пистолетов.

Граждане великой республики слова — правда, маленькие, незаметные граждане — берут на себя чужие роли, наряжаются в доспехи чужих варварских племен и смело идут на всеобщее посмешище.

И как апофеоз, как неизменный чеховский штрих — эта старая калоша, оставленная на поле битвы.

Какой необыкновенный символизм, какой необычный стиль в этой старой галоше.

Господина Гумилева, каюсь, я совершенно не знал при жизни. Только из «Биржевки» я узнал, что был такой писатель земли русской. А теперь его имя и его память для меня нераздельно связаны с этой проклятой галошей.

На следующий день «Биржевка» поместила эпиграмму А. Измайлова:

Над чем же смеялись фельетонисты — над «нелепой стрельбой из пистолетов» или над тем, что она обошлась без жертв?

Возрождение «феодальных предрассудков» было модернистской реакцией на достоевское бесстыдство и чеховскую беспомощность среднеинтеллигентского поведения. Пророки революционной демократии в свое время провозгласили внесословное достоинство личности, но у их паствы в крови, в детском воспитании не было традиции человеческого достоинства. Бурсацкие и мещанские корни давали о себе знать. Освободительная риторика слишком часто оборачивалась «правом на бесчестье». «Новые люди» умели противостоять государственной власти — но только ей. При столкновении с равным себе человеком они часто вели себя унизительно.

В начале XX века писатели-модернисты возомнили себя (все поголовно!) не гражданами «республики слова» (наравне с мелкими газетчиками), а аристократами духа — и стали вести себя по аристократическим канонам. И все же это была только стилизация — как цилиндр, который носил Гумилев в 1909 году, как пушкинские бакенбарды молодого Мандельштама. В лихое александровское время расстояния между барьерами были меньше, и чувствительные секунданты не прятались за докторским саквояжем. Измайлов, хороший пародист, почувствовал это. Не случайно Гумилев до смерти не простил ему этой эпиграммы. При всем своем добродушии он мог быть злопамятным.

Почувствовав, что перегнули палку, «Биржевые ведомости» в том же номере напечатали более или менее благожелательную заметку об «Аполлоне».

В «Аполлоне» нет изуверства и кликушества «Весов», но есть выверты модернизма, и та искусственная взвинченность языка… какая неприятна для людей, привыкших к честному и умному в своей простоте русскому языку… Журнал хороший и полезный, но, к сожалению, слишком для немногих.

«Галоша» тем временем продолжала жить своей жизнью, порождая апокрифы. Один из них сохранен Николаем Чуковским:

Местом дуэли выбрана была, конечно, Черная речка… Гумилев прибыл к Черной речке с секундантами и врачом в точно назначенное время… Но ждать ему пришлось долго. С Максом Волошиным случилась беда — оставив своего извозчика в Новой Деревне и пробираясь к Черной речке пешком, он потерял в глубоком снегу калошу. Без калоши он ни за что не соглашался двигаться дальше и упорно, но безуспешно искал ее вместе со своими секундантами. Гумилев, озябший, уставший ждать, пошел ему навстречу и тоже принял участие в поисках калоши.

Живучесть «галоши/калоши» связана с совершенно случайным обстоятельством — созвучностью «смешного» (и нового для той поры — промышленное производство резиновых изделий только налаживалось) слова с фамилией Волошина. Вакс Калошин — это прозвище задолго до дуэли в Старой Деревне фигурировало во многих текстах, от знаменитых стихов Саши Черного («Назовет меня Пильский дешевой бездарностью, а Вакс Калошин — разбитым горшком…») до дурацкого фельетона в «Царскосельском деле».

Калоша материализовалась на поле брани так же, как спустя три четверти века материализовался придуманный «Биржевкой» критик Немзер.

Приговор окружного суда последовал лишь в октябре 1910 года: семь дней домашнего ареста Гумилеву (как формальному инициатору поединка), одни сутки — Волошину. Едва ли дуэлянты отбывали это наказание на самом деле. Гумилев в момент вынесения приговора вообще находился в Абиссинии.

Гумми и Макс остались врагами. Время от времени им приходилось встречаться в редакциях и на заседаниях Академии стиха. Они делали вид, что незнакомы. Гумилев, по свидетельству Ахматовой, «старался вовсе не упоминать об этом человеке». Потом началась война. В 1921 году (когда Гумилев приехал в Крым с поездом адмирала Немитца) они встретились вновь. Существуют воспоминания Волошина об этой встрече:

…Я сказал: «Николай Степанович, со времени нашей дуэли произошло слишком много разных событий такой важности, что теперь мы можем, не вспоминая о прошлом, подать друг другу руки». Он нечленораздельно пробормотал мне что-то в ответ, и мы пожали друг другу руки.

Я почувствовал совершенно неуместную потребность договорить то, что не было сказано в момент оскорбления: «Если я счел тогда нужным прибегнуть к такой крайней мере, как оскорбление личности, то не потому, что сомневался в правде Ваших слов, но потому, что Вы об этом сочли возможным говорить вообще». — «Но я не говорил. Вы поверили словам той сумасшедшей женщины… Впрочем… если Вы не удовлетворены, то я могу отвечать за свои слова, как тогда…»

На этом разговор прервался: Гумилева позвали. Миноносец адмирала отчаливал. Жить Николаю Степановичу оставалось полтора месяца.

Некий полковник Старов, дравшийся с молодым Пушкиным на случайной дуэли, после поединка сделал поэту комплимент: «Вы так же хорошо стоите под пулями, как пишете». Гумилев в первый раз в жизни стоял под пулями 22 ноября 1909 года. Он выдержал испытание с честью. Нет нужды, что по нему не было сделано ни одного выстрела: он не мог этого знать. У него не было оснований предполагать, что человек, который сначала отбил у него девушку, а потом при всех дал пощечину (если удар, от которого припухает глаз, можно назвать пощечиной), — что этот человек не выстрелит в него. Инициация, несмотря ни на что, состоялась.

А его противник? И для него дуэль была инициацией своего рода. «Он заступается за Черубину и хладнокровно подставляет грудь под снайперскую пулю Гумилева…» — конечно, эти слова из стихов Георгия Шенгели, посвященных памяти Волошина, наивны. Какая там «снайперская пуля» — в 1909 году. Повторим еще раз: декадент «с глазами судака» не был похож на героического гусара смерти и непререкаемого мэтра, каким стал Гумилев в зрелости. Но и не уверенный в себе эстет-увалень Волошин не походил на мудрого и бесстрашного «киммерийского царя», каким остался он в памяти культуры.

Может быть, без дуэли 1909 года оба они и не стали бы такими.

7

Перед дуэлью и после нее слово «Черубина» не было произнесено ни разу. Но через несколько дней (или — максимум — пару недель) Кузмин подошел к Гюнтеру и спросил: если он, Кузмин, публично объявит, что Черубина — Дмитриева, подтвердит ли Гюнтер его слова? Гюнтер согласился.

Так был раскрыт секрет.

Можно строить разные версии того, почему это случилось. Согласно одной, гомосексуалист Кузмин не мог быть увлечен образом испанской красавицы так же пылко, как его гетеросексуальные коллеги, и сохранял холодный рассудок. Но неужто все так уж сразу потеряли голову? Можно предположить другое: Гумилев (как и велит кодекс Дурасова) рассказал своему секунданту «всю правду» о предшествовавшей оскорблению истории. Но и это маловероятно: Ауслендер, очень близкий к Кузмину человек, о том, что дуэль вообще имела какое-то отношение к Черубине, узнал лишь годы спустя.

Не разумнее ли предположить, что Кузмин просто объявил вслух то, что уже знали все или почти все?

Как раз для Маковского известие стало откровением, но он галантно скрыл это. Посетив Дмитриеву (по другим сведениям, пригласив ее в редакцию), он объявил ей, что «давно обо всем знал», но «хотел дать Вам возможность дописать Вашу красивую поэму».

В конечном итоге Дмитриева должна была радоваться. Ведь не вечно же ей было жить под маской! Все шло так, как было задумано. Молодой поэтессе удалось привлечь внимание к себе. В 1910 году ее дважды печатают в «Аполлоне» — один раз в качестве «Черубины» (13 стихотворений) и один раз под собственным именем. Скромная учительница становится знаменитостью. В начале 1910-го некая Марина Цветаева, 17-летняя поэтесса из Москвы, присылает ей свои стихи с восторженным письмом.

Но почему-то на душе у Лили неспокойно. Она по-прежнему мечется: весной 1910-го прерывает роман с Волошиным, а в следующем году выходит замуж за Васильева — и исчезает с горизонта на несколько лет. Ее литературная карьера прерывается так же стремительно, как и началась. Оказалось, что без маски она просто не в состоянии реализовать себя. Все, написанное ею в стихах под собственным именем, довольно посредственно. В том числе и стихотворения, посвященные Гумилеву, в которых она пытается через годы довыяснить запутанные отношения. Определенный вклад в русскую литературу Елизавета Васильева внесла как автор пьес для детей. Одно ее произведение, написанный в соавторстве с Маршаком «Кошкин дом», даже стало классическим. Само собой, она продолжала заниматься теософией, в советские времена пострадала из-за этого и закончила свои дни в 1928 году в ташкентской ссылке, сорока одного года от роду.

По словам Ахматовой, «в русской поэзии открылась тайная женская вакансия — Елизавета Ивановна почувствовала это и устремилась туда…». Скажем иначе: русская поэзия ждала Императрицу — не скромную Элизабет Браунинг или Каролину Павлову, а женщину, способную стать центральной фигурой эпохи и соперницей лучших из мужчин. Пришли сразу две Императрицы — и обоим досталось по трону. Но Дмитриева была, как оказалось, всего лишь бедной самозванкой, княжной Таракановой.

Редакцию «Аполлона» подстерегала другая утрата — несравненно более тяжкая для русской поэзии. Иннокентий Федорович Анненский отреагировал на физическое оскорбление своего ученика и молодого друга как на разбитую соусницу — изящным афоризмом, призванным снять неловкость, но в данной конкретной ситуации звучавшим вполне макабрически. Он, вероятно, чувствовал в глубине души, что ему уже можно вести себя таким образом. В самом деле, с человека, которому осталось жить одиннадцать дней, спрос другой. Страсти и обиды тех, кому предстоит жить, для него уже чужды и мелки. «Обиды кукол»…

30 ноября 1909 года Анненский уезжает в столицу из Царского, забыв взять сердечное лекарство. Несколько лекций, несколько заседаний (в Учебном комитете, в Обществе классической филологии) — напряженный рабочий день. Вечером, почувствовав себя скверно, он вместо Высших женских курсов Раева, где его ждут на студенческой вечеринке, идет на Царскосельский (Витебский) вокзал, чтобы ехать домой — и падает без чувств на ступеньки. Этой же ночью его сердце перестает биться.

Спустя несколько месяцев лучшие русские читатели прочтут «Кипарисовый ларец» — и узнают, кого они потеряли.

Попытки связать смерть Анненского, историю Черубины и дуэль предпринимаются давно — по инициативе Ахматовой. Вот как выглядит история в ее изложении (переданном Л. К. Чуковской):

Брюсов отверг его (Анненского. — В. Ш.) стихи в «Весах», а Маковский решил напечатать их в № 1 «Аполлона», он очень хвалил эти стихи, вообще выдвигал Анненского в противовес символистам. Анненский всей игры не понимал, но был счастлив… А тут Макс и Васильева придумали Черубину де Габриак, она начала писать Маковскому надушенные письма, представляясь испанкой и пр. Маковский и напечатал в № 1 вместо Анненского — Черубину.

Это и фактически неверно (в первом номере как раз стихи Анненского были), и по существу. Пытаясь представить всю историю (включая и дуэль) как начальную стадию борьбы символизма с акмеизмом (и его предшественником Анненским), Ахматова проецирует на эпоху, предшествовавшую ее вхождению в литературу, конфликты 1911–1913 годов. Если даже воспринимать все происходившее в сентябре — ноябре 1909-го как «борьбу за «Аполлон», в этой борьбе невозможно сколько-нибудь четко обозначить стороны, и тем более — приписать им какие-то определенные идеи. Башня, оплот символизма, в дни дуэли была всецело на стороне Гумилева. Анненский вместе с другими принял участие в прославлении Черубины, а во время дуэли подчеркнуто самоустранился. Наконец, именно Волошин способствовал выходу в «Грифе» «Кипарисового ларца».

Нет никаких свидетельств сколько-нибудь проявленного расхождения между Вячеславом Ивановым и Волошиным — с одной стороны, и Анненским — с другой. В Гумилеве Волошина, видимо, многое изначально раздражало просто по-человечески: например, по-юношески бескомпромиссная, невзирая на дружбу и «духовную общность», эстетическая требовательность. Для Гумми всегда существовала строгая, а может быть, и чрез меру жесткая иерархия поэтических имен, а сам он смолоду носил в ранце маршальский жезл. Волошину это казалось «литературным карьеризмом», в насаждении последнего он и обвинял Гумилева в письме к А. М. Петровой вскоре после дуэли. Дмитриева тоже говорит о присущем Гумилеву «недоброжелательном отношении к чужим стихам». Конечно, это несправедливо. В русской поэзии было мало людей, более внимательных к чужому творчеству, чем Гумилев. Но он был и взыскателен, а это не всем нравится.

Гумилев в момент смерти Анненского уже был далеко от Петербурга.

24 ноября у него в Царском Селе состоялась прощальная вечеринка (были Кривич, Кузмин, Зноско-Боровский и др.), а 26 ноября он выехал в Киев — вместе с Потемкиным, Толстым и Кузминым. Местный поэт Владимир Эльснер пригласил их принять участие в вечере «Остров Искусств». Эльснер пользовался репутацией двусмысленной. В 1909 году он составил «Чтеца-декламатора», где напечатал без согласия авторов стихи ряда столичных знаменитостей — а среди них и свои. Блок раздраженно называл его «выездным лакеем из Киева». Писал он в добротном брюсовском духе. Не в пример талантливее был его друг, студент Университета святого Владимира Бенедикт Лившиц, с которым Гумилев в этот приезд познакомился. Прежде Лившиц печатался в «Острове», а его первая книга «Флейта Марсия», выдержанная в символистском духе, была Гумилевым положительно оценена. Позднее литературная биография развела их — Лившиц стал футуристом; но в какой-то момент их имена оказываются рядом: Гумилев и Лившиц одновременно, осенью 1914 года, ушли добровольцами на фронт — и ни один сколько-нибудь заметный русский поэт, кроме них, не оказался с оружием в руках в окопах Первой мировой. Среди других его встреч две дамы — Александра Экстер, молодая художница, впоследствии видная авангардистка, и Ольга Форш, прозаик, спустя двадцать лет запечатлевшая Гумилева в своем самом известном романе — «Сумасшедший корабль».

Но литературная жизнь на сей раз была заслонена для Гумилева другими событиями.

На вечер «Острова Искусств» пришли Андрей и Анна Горенко. Гумилев пригласил Анну выпить чашку кофе в гостинице «Европейская», очередной раз сделал ей предложение… И немедленно получил согласие.

Видимо, что-то круто и неожиданно изменилось в его судьбе.

Между тем в Киеве он был лишь проездом. Путь его пролегал дальше. Как год назад, он собирался отправиться в Одессу, а оттуда пароходом — в Африку. Только не в Египет, а в настоящую, черную Африку.

30 ноября, в день смерти Анненского, Гумилев сел на поезд и отправился в Одессу.