Увидеть Хозяина Мошков Кирилл
– Дик уже спустил Фродо вниз. – Князь был полностью одет, даже шлем надвинул. – Пошли. Первый гонец прибыл. Вот-вот уже.
Мы спустились на два пролета вниз. Подвал доктора Хана был обширен: здесь у старого ученого была лаборатория – вся современная аппаратура, которую он не желал открыто держать в комнатах наверху; здесь он хранил кое-какие припасы, и здесь, как он сказал нам, часто ночевали заезжие кловиты. Я не очень понимал, какую именно роль у кловитов играл сам доктор Хан – тем более, что он, судя по всему, был верующий мусульманин; во всяком случае, одно было ясно – его обширный дом был одним из тайных центров кловитской веры в Алеума. Кловизм в королевстве Аваукула не был господствующей религией (эту роль выполнял некий культ Шести Сил), но не был и религиозным подпольем: кловиты исповедовали свою веру вполне легально, хотя местный закон запрещал им многое, что было позволено адептам Шести Сил, в частности – собрания вне молельных домов, шествия, публичные праздники, а самое главное – прозелитическую деятельность среди тех, кто поклонялся Шести Силам. Впрочем, и сама природа учения кловитов требовала от своих последователей закрытости в общении с миром, где, согласно воззрениям Клови-учителя, царил диавол. Провозглашая своей целью пролитие света учения Клови-учителя на каждую страдающую душу, кловизм тем не менее всецело полагался на добровольность прихода этих самых душ к учению, или, как было принято говорить у кловитов, к Свету. Избегая шумных сборищ и показного благочестия, кловиты жили простой и суровой жизнью, деятельно помогая нуждающимся (в том числе, и в особенности, не принадлежащим к их учению), но никоим образом не афишируя свою благотворительность.
Тусклый свет немногих свечей озарял ту часть подвала, где мешки и ящики с припасами были сдвинуты к стенам, чтобы освободить место в середине. На мешках у стены лежал бледный Фродо, при нашем с Реостатом появлении с трудом помахавший нам рукой. Доктор Хан, полный, завернутый в широкий темный бурнус, с рассыпанной по плечам обильной седой шевелюрой, восседал на массивном табурете возле Фродо. Святослав и Дик, который заново заплел волосы в тугую косу и по местной моде надвое расчесал бороду, поманили нас к себе: они сидели на ящиках у ног Таука. Юный Эвис тоже казался очень бледным и явно волновался, вертясь на табуретке у самого входа: еще бы, такое событие!
Остальных я не знал. Это все были кловиты: суровые, исполненные внутреннего достоинства бородатые физиономии мужчин, у которых непокрытые волосы были единообразно схвачены зелеными лентами; гордые и спокойные лица женщин, обрамленные одинаковыми по покрою, но разными по ткани и оттенкам платками. Часть кловитов сидела, подчеркнуто скромно стараясь не обращать на нас внимания (я уловил несколько любопытных взглядов, тут же смущенно отводимых в сторону, едва я ловил их). Остальные стояли полукругом, вполоборота к нам, слушая закутанного в длинный плащ гонца – тот рассказывал что-то с едва скрываемым пылом, но говорил столь тихо и при этом столь иносказательно, что я никак не мог уловить, о чем именно идет речь.
– Как ты? – потихоньку спросил я Фродо, наклонившись к нему.
– Ничего. – Фродо было трудно говорить, хотя доктор Хан давал ему обезболивающее. – Могло быть хуже. Одно жалко: я не смогу идти с вами дальше.
– Ты сделал больше, чем мог любой из нас, – тихо сказал ему Реостат. – Ты собрал нас вместе и распутал все загадки.
– Еще не все, – прошептал Фродо. – Главное еще неизвестно. Куда он девал их?
В этот момент тихие разговоры среди кловитов прекратились, все они поднялись на ноги и, повернувшись к дальнему углу подвала, где за портьерами был скрыт выход из тайного подземного хода, склонились в долгом поклоне.
– Вы не обязаны кланяться, – шепотом сказал нам доктор Хан, который встал со своей табуретки и наклонил седую голову. – Но проявите уважение.
Мы склонили головы; Святослав положил правую руку, сжатую в кулак, на покрытую кольчугой грудь.
Я видел, как кловиты расступались, распрямляясь по мере того, как мимо них в нашу сторону проходил некто в глухом, до пола, черном плаще.
Закутанная в плащ фигура остановилась перед нами.
Я осмелился поднять голову.
На нем был капюшон: в полутьме я едва мог уловить блеск глаз под ним.
Он некоторое время смотрел на нас, переводя взгляд с одного на другого. Я слышал его спокойное дыхание. Мужчина, довольно невысокий; пока это было все, что я мог сказать о нем.
На меня он смотрел очень долго – наверное, не менее минуты.
– У тебя есть некий шар, отличающий слуг диавола от сынов Света, – шепотом сказал он наконец. – Ты можешь показать мне его?
Я извлек из пояса хрустальный шар и протянул его на ладони.
Руки Клови-учителя были в тонких замшевых перчатках; я увидел только, что кисти рук у него совсем некрупные.
Он медленно поднес шар к своему лицу; я видел, как шар озарил его солнечным отблеском, но не успел разобрать черты лица – увидел только живые темные глаза.
Потом он медленно повернулся вокруг себя, держа шар на ладони. Ни одного зеленого отблеска.
– Здесь нет прислужников Врага, – прошептал наконец Клови-учитель, протягивая мне шар. – Мы можем говорить.
Жестом он подозвал одного из кловитов, повернулся к нему и что-то прошептал. Тот тут же направился к остальным, что-то показывая им руками, и вот уже кловиты повернулись к нам спиной и сделали несколько шагов вглубь подвала; вокруг нас образовалось пустое пространство, огражденное стенами и спинами.
Клови-учитель взглянул на доктора Хана.
– Присядь, мой друг, – прошептал он. – Ты не должен стоять передо мной. Не должны стоять и вы, – повернулся он к нам. – Прошу вас, сядьте.
С этими словами он сделал еще пару шагов, пройдя вплотную ко мне, и уселся на один из ящиков возле Фродо.
– Я слышал, что двое из вас были ранены в битве с демонами, – прошептал он. – Я знаю, что погиб один из моих братьев, сынов Света. Это правая битва, и я сочувствую пострадавшим.
Он помолчал. Мы осторожно опустились на ящики и мешки возле него.
– Пять дней назад ко мне явился сам Сатана, – шепотом сказал Клови-учитель, выдержав небольшую паузу. – Тот, кого вы именуете Хозяином. У него есть истинное имя, но мы не можем произносить его. Так или иначе, это был он, в одном из своих самых грозных воплощений: он был воином в красном плаще, голова которого увенчана рогами буйвола, воздух вокруг него трещал, как во время грозы, и запах серы едва не удушил меня.
Клови-учитель снова помолчал.
– Всю мою жизнь, и всю мою прежнюю жизнь, и все мои другие прежние жизни, до того, самого первого, кто носил имя Клови-учитель шесть веков назад, я готовился к этой встрече. И все же, вероятно, готовился недостаточно. Не скрою, Хозяин страшен. Рядом с ним сразу понимаешь, что он – иной, что он древен и страшен, как смерть, и что силы одного человека, даже если он Клови-учитель, за которым – опыт шести веков… силы эти недостаточны даже для того, чтобы спокойно выносить его присутствие. Не скрою, мне потребовались все мои силы, которые пока очень скромны, только для того, чтобы не склониться перед ним.
Клови-учитель быстрым движением сбросил капюшон. Я услышал, как изумленно вздохнул Святослав. Признаться, и мне непросто было не выглядеть уж слишком пораженным: Клови-учителю было лет двенадцать, не больше. Лицо его было совсем детским, но впалые щеки и глубина огромных черных глаз делали его старше. Длинные, густые черные волосы, схваченные надо лбом скромной зеленой лентой, обрамляли его лицо.
– Сатана, которого вы именуете Хозяин, – продолжал Клови-учитель, – говорил со мной, причем на моем родном языке. Он сказал, что мне выпала огромная милость, потому что он следил за мной и за всеми моими благородными предшественниками, и он уверен, что мы, последователи Света, именно те, кто поможет ему.
Мальчик помолчал, глядя на свечу над головой Фродо. Огоньки подвижно плясали в его черных глазах. Когда он снова заговорил, он продолжал рассказывать очень тихо, но уже не шепотом – он перестал скрывать, насколько детский у него голос.
– Он сказал мне то, о чем я и так знал – ну, или догадывался. Он считает, что люди, пришедшие с Доброглаза – их в теперь в обитаемом мире больше всех, целых сто тысяч тысяч тысяч – впали в гордыню и мешают ему установить во всем мире справедливое правление и тихое благоденствие, к которому он так стремится тысячи лет. Он пытается сдержать распространение по обитаемому миру людей с Доброглаза. Доброглаз, – пояснил Клови-учитель, видя наше замешательство, – это наше название той звезды, откуда родом ваши предки. Вы именуете ее Солнце. – Это последнее слово он произнес на линке, а не на своем языке. – Он уверял меня, что ему ненавистно насилие, что он не терпит крови и не собирается ее проливать. Он нашел какое-то средство, которое якобы выше моего понимания, и поэтому он не станет рассказывать мне подробности. Но он знает, что я и вообще последователи Света – за свободную жизнь каждого хелианина, а значит, как считает Сатана, то есть Хозяин – против вас, людей с иных миров. Он сказал мне, что это именно он делает так, чтобы последователей Света не притесняли в королевствах Севера, и что я должен быть благодарен ему за это; иначе, сказал он мне, наши братья гнили бы в темницах, как четыреста лет назад при Амаоре Глухом. И еще сказал он, что, раз мы против распространения в наших краях людей с иных миров, мы с ним боремся за единую цель, и поэтому он решил оказать мне великую честь и доверить мне взять на сохранение кое-что, что крайне важно для него в его неустанных трудах. Если я сохраню это нетронутым, я помогу ему одержать крупнейшую победу, которая положит начало обузданию гордыни и прекращению расползания страшной заразы по всей Галактике.
Это последнее слово было вновь произнесено на линке.
– Я знал, что Сатана пытается опереться на тех, чьи предки не вышли с Доброглаза, а родились на своих мирах, – пояснил Клови-учитель. – Я знаю, что среди его слуг есть хелиане и есть астлины. Мне сообщили, что против вас здесь, в Алеума, он использовал наемные тела бойцов-астлинов. Но ведь среди его слуг множество тех, кого вы называете террагенами – потомков выходцев с Доброголаза. Вообще, я должен сказать вам, убежденность Сатаны в том, что мы против людей с иных миров – его очередной обман, но обманывает он сам себя. Никто не противен нам более, чем сам он, и в этом противостоянии мои братья – на вашей стороне.
Клови-учитель наклонил голову, разглядывая извлеченную из-под плаща золотую пластинку.
– Он дал мне вот это, – проронил он наконец.
Тонкая, затянутая в замшу рука мальчика передала мне увесистый золотой прямоугольник, размером с рублевую бумажку моего детства. Гладкая, почти зеркальная поверхность прямоугольника была нарушена только в двух местах: на одной ее стороне в верхнем правом углу была то ли вырезана, то ли вдавлена маленькая пентакратия, а на другой прямо в середине изображены то ли буквы, то ли руны, напомнившие мне то ли кириллическое, то ли латинское, но в любом случае непонятное СТРТ.
Я передал золотую пластинку дальше по рукам. Дольше всех ее рассматривал Фродо; когда он вернул мне тяжелый, тускло блестящий в сумраке знак, руки его дрожали.
– Я не думал, что когда-нибудь увижу эту вещь своими глазами, – тихо сказал Таук. – Это пайцза, знак высшего благоволения Хозяина. Он дает ее тем, кто должен уцелеть, когда он будет истреблять и порабощать человеческий род. Он гордится этим изобретением, хотя он всего-навсего позаимствовал его из земной истории. Написанное в центре – это одно из тайных имен Хозяина, изображенное древними письменами, когда-то дарованными им своим прислужникам в эпоху земного средневековья. Я не стану произносить это имя здесь.
– Я, кажется, догадался, что это за имя. Я тоже буду молчать, – успокоил я Фродо, возвращая пайцзу Клови-учителю.
– Я был так занят борьбою со своей слабостью, что почти ничего не отвечал Сатане, – пояснил тот, продолжая держать пайцзу на ладони и не сводя с нее глаз. – Как видно, он принял эту мою неразговорчивость за признак преклонения перед ним и согласия с его словами. Едва золотой жетон оказался у меня и я наклонил голову, чтобы разглядеть, что он дал мне, как Рогатый обрадовался, решив, что я признаю его власть, и хлопнул в ладоши. Он явился мне на поляне в нашей священной роще – не на той поляне, где шесть веков назад первый Клови-учитель постиг Истину, а на той, которую всегда очищают от чертополоха, который там так буйно растет. И вот прямо посреди поляны после его хлопка в ладоши, от которого запах серы еще усилился, почти что вышибив из меня дух, возникли восемь могучих демонов, которые попарно держали по большому, тщательно запакованному мешку. Я сразу понял, что в мешках этих человеческие тела – вероятно, живые люди, потому что мешки безвольно обвисали и были гибкие, но, скорее всего, люди спящие или одурманенные, потому что они не двигались.
Рука в перчатке сжалась, скрыв от нашего взгляда золотую пайцзу.
– Решив, что моя воля окончательно сломлена и я готов выполнять приказы, Рогатый снисходительно велел мне не бояться его милостей и немедленно поместить эти четыре мешка в какое-нибудь надежное место, где я должен буду хранить их несколько дней, пока сам Сатана будет устраивать, как он выразился, дальнейшее будущее этого груза. И я было решился согласиться, с тем, чтобы освободить тех четверых несчастных, что были заключены в эти мешки, едва лишь Великий Враг оставит меня с ними одного. Но не успел я открыть рот, как один из мешков забился и замычал: как видно, тот, кто содержался внутри, начал приходить в себя. Сатана очень разгневался и лично снизошел до того, чтобы пнуть мешок своей огромной ногой, заканчивающейся тяжелым, золотом подкованным копытом. И тут я не выдержал. Я закричал и бросился закрыть этот мешок своим телом. Я не скрою: я потерял всякую власть над собой. Я проклял Рогатого всеми известными мне проклятьями. Я велел ему немедленно освободить этих несчастных. Я сказал ему, что он чудовищно ошибся во мне, потому что я не на его стороне, я не прислужник ему, и я не стану выполнять то, чего он желает от меня.
Клови-учитель замолчал, потому что волнение помешало ему говорить дальше. Впрочем, он справился с собой.
– Его гнев был ужасен. Он вызвал грозу без туч, обрушил несколько деревьев в роще и попытался ударить меня молнией, но все это не произвело на меня ни малейшего впечатления, потому что совесть моя чиста, а фокусы Врага действуют только на тех, чей дух смущен или поколеблен. Он вновь пытался убить меня, на этот раз струей серного дыма, но тут я, со всей моей верой, осенил его знаком Света, и он исчез, а с ним – о ужас – исчезли и пленники в мешках! В смятении, ужасе, жалости и гневе я молился за жизнь этих несчастных, молился до глубокой ночи, и вот среди ночи Враг явился снова, на этот раз один. Он был суров, но сдержан, словно хотел показаться мне справедливым отцом, смиренно упрекающим своего нерадивого сына, но готовым простить. Он много говорил. О, он очень, очень говорлив! Когда его не останавливаешь, он, кажется, может говорить часами, упиваясь звуками собственного голоса – а в этом воплощении, нельзя не признать, голос у него весьма мощный и звучный. Я не верил своим ушам: он, кажется, продолжал искренне считать, что я на его стороне, и пытался вновь склонить меня выполнить его приказ. Он сказал, что готов простить меня за мою вспышку, потому как понимает, что я, якобы, отравлен влиянием распространившейся по Миру гордыни, но что сердце мое чисто и, якобы, склонно к справедливому и спокойному правлению, к которому он стремится. Он сказал, что может временно подержать свой "груз" в другом месте, на иной земле, именуемой Телем – там, над нашими головами, на той белой звезде, что каждый вечер описывает такую яркую дугу по небу от заката до полуночи. Но там ненадежно, сказал он. Там, сказал он, не так-то просто совершить то, что он собирается совершить, когда настанет срок. Ему, сказал он, нужно, чтобы кругом было тихо, и спокойно, и не было иноземцев – вот именно как в нашей священной роще у гор. Он готов простить меня, но требует, чтобы я беспрекословно выполнил то, что он хочет… Я сделал вид, что колеблюсь: ведь военная хитрость, применяемая против врага – не обман. Я спросил его, неужели нет тихих и спокойных мест на Телеме. Он засмеялся в ответ. Хочешь спрятать что-то в людном месте – положи на самом виду, поучал он меня. Телем многолюден. Он спрятал свой груз в одном из самых людных городов, в подвале одного из самых людных зданий, где каждый день бывают тысячи людей, и мало того – комнаты этого здания тысячи тысяч и даже десятки тысяч тысяч людей каждый день видят на светящихся картинах в своих домах, самодовольно рассказывал он мне. Но там все же есть риск, что "груз" не дождется нужного часа. Грядет великий час, уговаривал он меня. Час, когда совпадут движения нескольких самых важных звезд Мира. И тогда, уговаривал он меня, он исполнит предназначенное, и гордыня в Мире умалится, а час наступления справедливого и благоденственного правления приблизится. Моя роща, уговаривал он меня, как нельзя лучше подходит ему. Не хочу ли я еще один золотой жетон, больше и красивее предыдущего, дающий еще больше власти, могущества и защиты? Он даже показал мне этот жетон. А если я буду упрямиться, вкрадчиво и угрожающе сказал он, то он раскроет мой обман и плутни перед моими братьями.
Мальчик тихо, но искренне засмеялся.
– Вот тут я расхохотался. О каких плутнях может он вести речь, если моя совесть чиста, а вера неколебима? Я снова осенил его знаком Света, и запер возможность его возвращения, произнеся Великий символ. Больше он не появлялся. А я провел остаток ночи в молитве и размышлениях о спасении жизни тех четверых, в мешках. Как я, живущий здесь, мог послать весть на далекую землю Телема там, в небесах? Я должен был связаться с кем-то, кто мог отправить весть дальше. И, едва рассвело, я выпустил голубя, подаренного мне моим первым другом среди иноземцев – почтенным Рашидом Ханом. Голубь в тот же день принес почтенному другу мою весточку. И тут вскоре с ним связались вы. Теперь вы здесь, вы слышали мой рассказ, вы знаете все, что знаю и я. Заклинаю вас: теперь торопитесь. Спасите тех четверых. У меня есть твердое ощущение, что, спасая их жизни, вы спасете весь мир.
Мальчик обвел всех нас взглядом, заглянув в глаза каждому. Потом встал и быстро накинул на голову капюшон.
– Да хранит вас Свет, – произнес он торжественно. – Спешите. Мы все будем молиться за вас.
С этими словами он повернулся и скрылся за спинами своих последователей. Несколько секунд шевеление среди тех, кто расступался, пропуская своего вождя к подземному ходу, отмечало его движение. Затем все стихло. Кловиты стали быстро расходиться – некоторые вслед за своим учителем в подземный ход, но большинство – по лестницам наверх. Вскоре в подвале остались только мы, доктор Хан и взволнованный, бледный Эвис. Клови-учитель ушел.
Мы переглянулись.
– Один из самых людных городов Телема, – проговорил Фродо. – Одно из самых людных зданий, комнаты которого десятки миллионов людей каждый вечер видят на светящихся картинах в своих домах. Телецентр!
– Телецентр, несомненно, – подтвердил Лестер. – Подвал телецентра. Я бывал в телецентрах в Нова-Москве, в Сент-Андресе и в Лиссе. Сент-Андрес – вряд ли. Там телецентр – это комплекс из множества студийных зданий, рядом с Веселым Лесом. Никакого "самого посещаемого здания" там нет.
– Все верно, – подтвердил Реостат.
– Телецентр в Нова-Москве? – продолжал Лестер. – Тоже вряд ли. Кроме как на Сибири, тамошнее телевидение вряд ли где смотрят. А вот Лисс… Скорее всего, это именно Лисс. Огромный город, сорок миллионов населения. Почти все телеканалы в Лиссе работают в одном и том же здании, оно называется Римайн-Билдинг – это очень большой комплекс, шестьдесят этажей, нижние этажи тянутся километра на полтора вдоль озера Кула. Да, там должны быть большие подвалы, где можно что-то надежно спрятать. И, самое главное, Лисс – столица. Телевидение из Лисса смотрят по всему Телему и даже в Космопорте, ведь штаб-квартира канала TelemVision, который в Космопорте идет на седьмой программе ТВ, находится как раз в северном крыле Римайн-Билдинг. Так что, если вы меня спросите, я скажу так: восемь из десяти, даже девять из десяти за то, что Хозяин спрятал их в подвальных помещениях Римайн-Билдинг в Лиссе, на Телеме.
– Что означало это – про великий час, когда совпадут несколько самых важных звезд? – спросил Реостат. – Неужели про изоспинальное противостояние?
– Скорее всего, – тихо проговорил Фродо.
– Не понимаю, – откликнулся я, и Святослав тоже покачал головой недоумевающе.
– Долго объяснять, – с сожалением покачал головой Реостат. – Современная физика… В общем, раз в несколько абсолютных лет инерционная навигация на несколько суток становится гораздо менее энергозатратной, чем обычно – во всяком случае, на основных галактических маршрутах на Солнечной Стороне, потому что изоспинальные давления обратной массы… ну, темной массы Галактики… в этот момент на тех векторах, которые мы используем для навигации, уравниваются, и соотношение кпд-инерционность резко прирастает…
Мы со Святославом переглянулись, и молодой князь серьезно сказал:
– Чур, чур, чур меня.
Все засмеялись, даже Фродо еле заметно улыбнулся.
– Но если он предпримет какие-то решительные действия именно в момент изоспинального противостояния… – медленно произнес Реостат, отсмеявшись. – Тогда у нас есть точная дата. И, кстати, я понимаю, почему он ее выбрал: ведь если он уничтожит четверых похищенных, вызванные этим изменения реальности будут мгновенными, распространятся по всей Галактике в течение максимум одной относительной секунды, а это может вызвать гравитационные парадоксы… изменения прямой и особенно обратной массы… н-да… может получиться совсем не то, чего он добивается: открытие новых коллапсаров в стабильных регионах, изменения звездной материи и так далее. А изоспинальное противостояние изрядно эту ситуацию сгладит, действительно…
Реостат задумался. Дик задумчиво кивал, и на бледном, утомленном лице Фродо, которое так непривычно смотрелось без очков, я тоже видел понимание и озабоченность. Мы со Святославом опять переглянулись, и князь хриплым шепотом сообщил мне:
– Ни шиша я не понимаю, но вишь, как призадумались… видно, дело серьезное.
– Серьезное, да… – откликнулся Дик. – Во всяком случае, это дает нам точные даты. Роби, когда там у нас ближайшее противостояние?
– Да то-то и оно, что ровно через месяц, – мрачно сказал Реостат. – Тридцать дней осталось до начала. Ну, тридцать один – до первого пика. Значит, на все про все у нас месяц. А это значит, что отправляться в путь нам надо буквально завтра. Потому что где гарантия, что он не будет искать нового надежного укрытия, не найдя его у Клови?
– Нет такой гарантии, – прошептал Фродо. – Завтра отправляйтесь. И будьте на связи постоянно – и со мной, и со Стивом. Вместе все проверим… Найдем… Доктор Хан обещал мне спутниковый канал в Галанет, я буду все время консультироваться со Стивом и с верными людьми в Сети, с тем же МегаСаном, тем более, что Телем – имперская колония. Приедет Мари – поможет, я думаю – возьмет часть переговоров на себя… Удачи вам всем, и да хранит вас Свет. А сейчас… ребята, я посплю немного. Я очень устал…
В ту же секунду глаза Фродо закрылись, и он задышал тихо и ровно. Встревоженный доктор Хан подошел к нему, пощупал пульс и, взглянув на нас, прошептал:
– Пожалуй, я оставлю его спать здесь. Он и так слишком много двигался и волновался для своего состояния. Завтра утром мы перенесем его наверх, в постель.
Мы поднялись в холл и вышли во дворик. Небо было ясное, звездное, слегка красноватое из-за света лун, которых мы не видели за гребнем крыши. Было холодно. Несколько минут мы стояли, вглядываясь в очертания созвездий. Первым опустил голову Дик Лестер, и вслед за ним мы все перевели взгляд со звезд на лица друг друга. Некоторое время мы молча переглядывались, как будто ожидая какого-то решения, которое, конечно же, было уже принято.
– Так вот, мужики, – наконец, медленно произнес Реостат. – Что делать будем?
Фрахта на Телем с Хелауатауа мы не нашли. Да, собственно, и искать его было бесполезно: с полузакрытой планеты ничего, кроме небольшого количества сверхтяжелых обогащенных руд с двух федеральных шахт необитаемого южного полярного материка, не вывозилось. Больше того, выяснилось, что мы не можем просто так взять и вылететь на Телем без фрахта, приди нам такое в голову (собственно, оно и пришло, почему об этом и зашла речь). Перемещение всех кораблей в околопланетном пространстве Хелауатауа контролировалось федеральным Управлением по режиму, а оно не одобряло бесцельных перемещений. Реостата и меня принял в своем кабинете в Колонии заместитель Управляющего, очень приятный, подтянутый чернобородый офицер с подкупающей белозубой улыбкой, по имени Садриддин Резакули. Первые четверть часа он с вызывающим безотчетную симпатию смущением рассказывал нам, почему он не может разрешить нам вылет «просто так». Потом еще около получаса мы (точнее, в основном я) провели в беседе о древней иранской литературе: я имел о ней самое туманное представление и наобум называл какие-то имена вроде Рудаки, Низами и Фирдоуси, нимало не заботясь о том, имеют ли они к древней Персии хоть какое-нибудь отношение, потому что сам милейший Садриддин знал из всей литературы своих древних предков одно только имя – Омара Хайяма, которому почему-то приписывал монолог Гамлета, каковой с чувством продекламировал на ломаном фарси (языка предков доблестный офицер почти не знал). Потом Резакули кликнул ординарца, оказавшегося очень робкой темнокожей барышней в форме мичмана, и велел подать чаю, после чего в дело вступил Реостат, рассказал Садриддину, как на Телемской Сибири заваривают чай в кипящем молоке с маслом, солью и красным перцем, намекнул, что всегда мечтал служить в земном Космофлоте, и наконец откровенно спросил, какие у нас вообще перспективы.
Резакули долго мялся, смущенно дергал себя за бороду, барабанил пальцами по столу и наконец обиняками объяснил, что по инструкциям он вообще может дать нам старт только под конвоем федерального перехватчика и только в направлении Земли-Большой, но тут при Управлении есть небольшой аффилиат, ну – аффилированная федеральная коммерческая структура, так они могут нам оформить легальный фрахт до Станции Толиман, откуда мы уже будем вольны лететь куда нашей душеньке будет угодно, так что федеральный перехватчик может и не понадобиться, а самого фрахта, то есть груза, может в действительности и не оказаться, потому что, понимаете ли, схема финансирования Управления по режиму такая запутанная, что часть бюджета приходится привлекать из коммерческих средств…
– Сколько? – напрямую спросил наконец Рыжий, устав вникать в бюрократические осложнения федеральной администрации.
Выяснилось, что твердой таксы не существует, но если взять средний фрахтовый задаток каботажника нашего тоннажа и умножить на небольшой коэффициент, то…
Реостат и в эти тонкости вникать не стал: он твердо знал, чем мы располагали и сколько при указанных условиях мог составлять средний фрахтовый задаток, так что снова рванул напрямик:
– Две пятьсот земными хватит?
Выяснилось, что это, собственно, все против правил, и если проводить через банк и внебюджетные счета Управления, то этого, конечно, может не хватить, но…
– Я и говорю: две пятьсот земными, прямо сейчас, наличными в имперской валюте – хватит? – терпеливо повторил Реостат.
Короче говоря, одна имперская двойная золотая гинея, или две тысячи четыреста долларов Конфедерации, плюс четыре имперские десятки-кроны в банкнотах – в общей сложности восемьсот сорок имперских марок – решили дело, и буквально еще через полчаса хождений по разным кабинетам нисходящей иерархии Управления по режиму все необходимые бумаги были у нас, так что Реостат, Дик Лестер, князь Святослав и я смогли вылететь на Станцию Толиман, куда мы также направили Ланселота и Куниэда Като. Собственно, им и направляться никуда не пришлось: они до сих пор так и сидели на Станции Толиман в ожидании попутки на Хелауатауа, так что нам просто нужно было позвонить им и сказать, чтобы они переписались из листа ожидания на Хелауатауа в лист ожидания на Телем и заранее забронировали места на Реостатовом корабле, у которого не было лицензии на регулярные пассажирские перевозки, но было "право разовых попутных пассажирских транзитов", что в данном случае было совершенно одно и то же. Фродо оставался на Хелауатауа до излечения, и буквально через пару дней к нему уже должна была прилететь Мари, с небольшой помощью Сатклиффовых умельцев с Компа оформившая-таки командировку на Хелауатауа (якобы для проверки каких-то данных в архивах Колонии). Вечером понедельника, третьего дня после битвы на рыночной площади в Алеума, мы вылетели на Станцию Толиман.
Перелет продлился немногим больше трех суток. Он был не менее утомителен, чем перелеты от Тартара до Компа и от Компа до Хелауатауа, но более продолжителен, так что я успел за эти три дня искренне возненавидеть обшарпанные помещения ракеты R2 и почти радовался перспективе снова оказаться в узких, неуютных и неприветливых коридорах Станции Толиман.
Как частный корабль, следовавший на Станцию не по расписанию, мы смогли причалить только в самой нижней зоне ее тридцатикилометрового волчка, там, где к основанию диска был пристыкован один из двух древних имперских дредноутов, служивших вместилищем обширного экипажа-семьи Станции Толиман. Впрочем, это было удобно: где-то здесь, в нижней зоне, находился и накопитель для ожидающих своего полета транзитных пассажиров, наглухо отделенный от зон пересадки – как по соображениям карантинной безопасности, так и, скорее всего, по каким-то иным соображениям, интересоваться которыми у мрачного, немногословного, увешанного оружием и закутанного в тяжелые глухие одежды персонала Станции как-то даже не очень хотелось. Именно там, в этой зоне, ждали нас Робин Худ и сын самурая.
Лестер и Святослав в это время еще спали: стыковка произошла ранним утром по абсолютному времени. Так что свидетелем переговоров шкипера Реостата с диспетчерской поначалу был только я. Мне не спалось, и в пять по абсолютному я присоединился к Кригеру на вахте, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, навеянных не менее мрачными снами, в которых всю ночь фигурировал Хозяин – то такой, каким его описал Клови-учитель, то есть с рогами и в красном плаще, то какой-то мутный и расплывчатый, но все равно угрожающий и страшный (пожалуй, я даже не смог бы объяснить, чем именно он был страшен).
– Есть захват, – буднично говорил Реостат, небрежно шевеля левой рукой, закованной в управляющий кораблем такт-сенсор, а правой быстро отключая группу за группой какие-то режимы на консоли управления. – Есть стягивание. Есть стыковка. Спасибо, диспетчерская. Разрешение на выход?
– Добро пожаловать на борт Станции Толиман, – гнусаво и равнодушно откликнулась диспетчерская в динамиках. – Разрешения на выход нет, борт R2.
– То есть как это нет? – прищурился Реостат.
– Разрешения на выход не дает вышестоящий старейшина, – пояснила диспетчерская. – Ждите обновлений.
Реостат глянул на меня – лохматый после ночи на вахте, осунувшийся, злой и ехидный.
– Папочка, кажется, не разрешил детишкам пускать Рыжего Реостата, – не очень понятно объяснил он мне крайне веселым тоном, который, судя по всему, ничего хорошего диспетчерской Станции Толиман не предвещал. – А вот мы сейчас на уровень выше…
Он решительно простучал правой рукой по коммуникационной панели, вызывая более высокое толимановское начальство.
– Главный старшина смены диспетчерской Станции Толиман, – солидно отозвались в динамиках, и на стенной панели перед консолью появилось плоское черно-белое изображение молодого бородатого мужчины в темном бурнусе, капюшон которого был надвинут на лоб, почти не позволяя разглядеть глаза.
– Шкипер Кригер, частная транспортная химракета, борт R2, – весело сказал Реостат. – Нам дана стыковка, узел 934, стыковка совершена. Ожидаю двух транзитных пассажиров, записанных на мой борт. Диспетчерская не дает разрешения на выход.
– Борт R2, все верно, – ломким баском откликнулся главный старшина смены диспетчерской. – Вышестоящими старейшинами до особого разрешения отказано как в выходе экипажа вашего судна на борт станции, так и в посадке указанных пассажиров. Ожидайте обновлений решения.
– Ах вот как, – протянул Реостат и снова постучал пальцем по панели, выбирая следующий уровень в списке контактов Станции Толиман.
– Дежурный старейшина транзитно-пересадочной службы Станции Толиман, – услышали мы после некоторого ожидания, и на стенной панели снова возникло изображение, на этот раз объемное и цветное: полный бородач средних лет в бурнусе ярко-синего цвета, с тоненькой желтой каемкой по краю низко надвинутого на лицо капюшона.
Совершенно с той же интонацией, что и минутой раньше, Реостат весело отбарабанил:
– Шкипер Кригер, частная транспортная химракета, борт R2. Нам дана стыковка, узел 934, стыковка совершена. Ожидаю двух транзитных пассажиров, записанных на мой борт. Диспетчерская не дает разрешения на выход.
Голос дежурного старейшины транзитно-пересадочной службы был посолиднее, поглубже и потверже, чем у его юного подчиненного, но ответил Реостату он ровно то же самое:
– Борт R2, отказ подтверждаю. Вышестоящими старейшинами до особого разрешения отказано как в выходе экипажа вашего судна на борт станции, так и в посадке указанных пассажиров. Ожидайте обновлений решения.
– Имею я право узнать причины? – поинтересовался Реостат.
Дежурный старейшина смутился и затянул что-то вроде "мнэ-э-э-у-ау…". Реостат на секунду прижал сенсор на панели, заглушая свой микрофон, и подмигнул мне:
– Они обязаны объяснять причины!
– Причина отказа содержится в приказе вышестоящих старейшин, – выкрутился наконец дежурный старейшина транзитно-пересадочной службы. – Обратитесь к ним, вы имеете на это право.
– Как это сделать? – мигом переспросил Реостат.
– Нам запрещено несанкционированно давать эту информацию подозреваемым, – ляпнул бородач и тут же прикусил язык, но было поздно.
– Подозреваемым в чем? – Реостат моментально подался вперед, буквально впившись в экран взглядом. Одновременно он слегка развернул кресло, неудобно вытягивая вбок ногу – я секунду думал, что он хочет встать, но он просто лягнул меня в лодыжку, привлекая мое внимание, и, продолжая фиксировать взглядом глаза бородатого старейшины, пробежался пальцами по клавиатуре на консоли, в результате чего на одной из стенных панелей, соседних с физиономией толиманца в бурнусе, возникла надпись:
МАЙК ВОЗЬМИ ЕГО ПОД КОНТРОЛЬ СРОЧНО
Я тут же поднялся и, сделав шаг влево, наклонился к Реостату так, чтобы мое лицо отказалось в поле зрения камеры, расположенной в стенной панели напротив лица пилота.
"Я – старейшина", начал думать я первое, что пришло мне в голову. "Самый главный старейшина. Скажи этому человеку все, о чем он спрашивает. Скажи ему все! Не беспокойся, все в порядке, просто скажи!".
Дежурный старейшина транзитно-пересадочной службы оказался не так уж прост. Я видел, что глаза его затягивает дурманной пеленой психоподчинения, но он не сдавался. Не думаю, что он видел меня или, по крайней мере, осознавал, кого именно он видит, но то ли он был натренирован на обнаружение психоатаки, то ли я сам взялся за него не с того конца… Во всяком случае, ему хватило сил на то, чтобы прошептать:
– Психократическая атака…
Глаза его стремительно утрачивали выражение. Он поднес было руку к каким-то управляющим полям на своей консоли, но рука, явно против его воли, бессильно повисла в воздухе и затем, покачиваясь и вздрагивая, пошла назад, беспомощно оперлась на край консоли и затем соскользнула вниз, на колени старейшине, пропав из нашего поля зрения.
Я видел, что Реостат вынул руку из перчатки такт-сенсора, которая ему сейчас, на уже замершем в стыковочном шлюзе корабле, была явно не нужна, и заслонился от меня ладонью: шкипер был очень устойчив по части противостояния психоподчинению, но, конечно, мою полную, не сдерживаемую мощность ему было просто физически трудно выносить – тем более в непосредственной близости от себя.
"Я старейшина", упрямо продолжал думать я, не сводя глаз с покрывшегося крупной испариной лица толиманского офицера. "При мне можно сказать все, что у тебя спросит этот человек. Отвечай ему! Отвечай".
Прошло не менее полуминуты с начала моей неумелой, но, судя по всему, довольно эффективной "атаки", прежде чем дежурный старейшина транзитно-пересадочной службы глухим, полуобморочным голосом пробормотал:
– Согласно полученной службой безопасности Станции Толиман сведениям, экипаж вашего борта подозревается в попытке незаконного провоза на борт Станции Толиман оружия, наркотиков и фальшивой валюты.
Реостат присвистнул и спросил:
– Откуда получена такая информация?
"Отвечай этому человеку", напомнил я дежурному старейшине транзитно-пересадочной службы.
– От протоепископа Церкви Единого Сущего на Станции Толиман, премудрого Агара, – пробормотал толиманец. Глаза его совсем закатились. Казалось, он вот-вот должен был потерять сознание.
– Так. Как мне попасть к Начальнику Станции? – тут же спросил Реостат.
Голова дежурного старейшины транзитно-пересадочной службы начала клониться на грудь, но он еще довольно отчетливо пробормотал:
– Старейшина находится в своем рабочем кабинете. Девятый уровень, хорда А, центральная зона.
– Отпусти его, – шепнул мне Реостат.
"Ты свободен, ничего не произошло, тебе просто стало на минутку не по себе", подумал я, глядя на толиманца.
Едва его голова начала подниматься и руки собранно устремились к консоли, как Реостат моментально отключил связь.
– Так! – Шкипер вскочил на ноги. Он был чуть выше меня и сейчас, выпрямившись, казался каким-то особенно подвижным и сильным. Я уже знал: так бывает в те минуты, когда Реостат сильно сердит. – Майк, руки в ноги, собирайся, оставь здесь все свои документы, кроме идентифика "Реостат Лимитед". Ты мне нужен, идем.
– Куда? – спросил было я, но Реостат уже говорил в интерком, склонившись над консолью:
– Дик, Святослав, простите, вынужден вас разбудить. У нас тревога. Срочно в рубку!
– Куда мы идем? – не отставал я.
– В задницу мы идем! – гаркнул на меня шкипер. – Одет для выхода, нет? Иди куртку надень, у них тут не жарко, шестнадцать градусов! Будешь чихать – потеряешь контроль! Ну, бегом, чего стоишь?
Ледяные глаза Реостата глянули на меня так пронзительно, что я, почти что помимо воли, буквально вылетел из рубки, столкнувшись в тамбуре со Святославом, который не стал терять время на одевание и прибежал прямо в белой, с трогательной красной вышивкой крестиком у горла, длинной исподней рубахе и белых исподних штанах чуть ниже колена. На лесенке мы еле разминулись с Диком, который был гол по пояс, но успел натянуть свои мерцающие штаны с лампасами. Схватив в каюте куртку, я снова бросился было к рубке, но Реостат уже был внизу, у выходного тамбура, и кричал оттуда:
– Понял меня, Дик? Полное молчание по радио, полный игнор, и все! Жди шесть часов, и если мы не вернемся, вызывай моего страховщика из Ассоциации, требуй у него аварийного пилота, и рвите когти на Телем или обратно на Комп! Понял?
– Понял, понял, – успокоительно прогудел в трансляции голос Дика, тамбур открылся, и мы вылетели на самую нижнюю палубу Станции Толиман.
Сектор, где мы оказались, выглядел голо и бесприютно: голые стальные стены, вздымающиеся к следующей палубе метрах в пятидесяти над нами, голый стальной рубчатый пол, голые могучие шпангоуты, рассекающие стены каждые тридцать метров, тусклый свет редких, неярких газосветных ламп, живо напомнивших мне ведущий к Цитадели Хозяина подземный ход, холодный, пахнущий металлом воздух и полное одиночество – во всем этом огромном помещении между переборками, делившими палубу на сегменты через каждые семьсот метров, кроме нас, не было ровным счетом никого, и ни на одном, кроме нашего, стыковочном узле – а их в поле нашего зрения было не менее полутора десятков – не горели табло, указывающие на то, что в доке узла находится пристыкованный корабль.
– Ш-ш-айтан, – прошипел сердитый Реостат. – Ну конечно, еще и в пустой сектор нас загнали. Глянь-ка на шар.
Шар был зеленый. Не интенсивно зеленый, как было в Цитадели, но вполне определенно зеленый, и очень яркий. Не слишком близко, но и не слишком далеко от нас находились либо прислужники Хозяина, либо какая-то служащая им техника. Ни то, ни другое ничего хорошего не обещало.
– Мне тут не нравится, Роби, – пробормотал я. – Тут гоблины кругом. Надо валить отсюда, пока нас не взяли за жабры!
– Holishit, – пробормотал Реостат. – Вот попали! Непосредственная угроза?
– Не совсем. Просто окружение такое… Это пока еще не на нас направлено. Но они где-то тут.
– Понятно. Ну, идем разберемся с начальством, заберем наших ребят и будем, правда, рвать отсюда когти.
Он энергично сунул руку в карман комбинезона, и я уставился на него, ожидая, что он сейчас вытащит оттуда оружие.
Но в руке шкипера оказалась только маленькая, не больше визитной карточки, оранжевого цвета прямоугольная пластинка толщиной не больше миллиметра-двух.
– Подержи.
Я внимательно взглянул на пластинку. Она казалась сделанной из очень прочной пластмассы – наверное, из той, что называлась здесь кералитом. На ней не было ни знаков, ни надписей, только две черные точки, симметрично расположенные с каждой из ее сторон против небольшого полукруглого выреза на короткой стороне прямоугольника.
Реостат тем временем извлек из-под комбинезона пристегнутый к его внутреннему ремню цепочкой кей – то самое устройство, которое Фродо как-то определил как персональный кодирующий ключ-усилитель. Я уже знал, что такой предмет имеет любой флотский офицер, даже пилоты частных кораблей. Это тонкий, немного похожий на маленькую часовую отвертку кералитовый стержень оранжевого цвета, длиной миллиметров восемьдесят: если на него надавить в темноте, он светится. Это действительно ключ: при нужде любой замок на любом космическом корабле, если только замок этот не заблокирован специально, можно вскрыть, просто вставив в его гнездо тонкий конец кея. Кеем можно также, пользуясь им как переходником между любым информационным гнездом и персональным блокнотом, разблокировать любую аварийно замкнутую компьютерную систему. Кроме того, кей работает как усилитель сигналов личного браслета-регистра или блокнота, превращая их в таком случае, соответственно, в аварийный радиобуй или миниатюрный карманный сервер передачи данных. Я уже видел Реостатов кей, на котором он в давние времена тонким черным фломастером написал на родном языке сакраментальное "FUCK IMPERIA": он при мне открывал им корабль, когда мы вылетали с Хелауатауа. Теперь он с усилием воткнул тонкий конец кея в черную точку на кералитовой пластине. Раздался такой звук, как будто Реостат ломал грифель карандаша. Точка раздалась, пропуская тело кея, которое все дальше и дальше проталкивалось сквозь пластину, пока пластина не уперлась в опоясывающее толстый конец кея полупрозрачное кералитовое колечко. Раздался щелчок, и по поверхности пластины побежали еле заметные муаровые разводы.
– Готово, – пробормотал шкипер.
– Что это такое?
Вместо ответа Реостат подмигнул мне самым хулиганским образом:
– Никому не говори, что я так делал и что ты вообще видел такую карточку, ладно?
– Ну, ладно… – озадаченно пробормотал я.
– А теперь побежали. Видишь шлюз в конце сектора?
– Вижу.
– Нам туда.
– Ненавижу бегать, – пробормотал я, и мы побежали.
Следующие четверть часа мне никогда не забыть. Реостат при помощи своей хитрой карточки взламывал коды шлюзов, люков, эскалаторов и лифтов, а я прикрывал его от обнаружения, мысленно рассказывая всем, кто мог нас видеть, что на самом деле они не видят никого. Рыжий шкипер был зол, очень зол, и все время рассказывал мне об обидах, которые он претерпел от Станции Толиман в разные периоды своей бурной жизни. Список обид начинался знакомством с полицейской плеткой, когда юный Роби Кригер со слишком шумной, по мнению строгой полиции Станции Толиман, компанией таких же, как он, курсантов в штатском летел на первые в жизни курсантские каникулы, а заканчивался темной историей с подменой каких-то лицензий, затеянной нечистыми на руку боссами Летной Лиги и почему-то сочувственно воспринятой толимановскими старейшинами, которых Реостат – впрочем, бездоказательно – подозревал в связи с этим в получении от Летной Лиги какого-то рода взяток. Рыжий несся по коридорам Станции, как ураган, а за ним, пыхтя и пытаясь поймать дыхание, еле поспевал я. Мне еще и на шар надо было не забывать поглядывать. По счастью, по мере удаления от нижних ярусов угрожающая зелень в хрустальной капле рассеивалась, уступая место обычному сероватому фону.
Через пятнадцать минут мы были на девятом уровне в центральной зоне хорды "А". Здесь было довольно многолюдно, но не было видно ни единого пассажира или пилота – только закутанные в бурнусы члены экипажа Станции, часть которых была вооружена. Мы сразу отыскали приемную Начальника Станции – просто потому, что возле нее было больше всего народу, но все эти люди – в серых, синих, черных, бежевых и белых бурнусах с белыми, желтыми, красными и зелеными каемками на капюшонах, все мужчины бородатые, все женщины – с повязанными белой материей лбами – все эти люди интересовались вовсе не приемной, которую скромно охраняли два полицейских. Все они стояли в длинной, беспокойно переминающейся с ноги на ногу очереди, которая, змеясь, уходила в разверстые двери какого-то помещения напротив приемной, в противоположном конце обширного холла. Очередь медленно, примерно по человеку каждые десять-двадцать секунд, продвигалась внутрь дверей, хотя из них навстречу очереди никто не выходил: видимо, выход был где-то в другом месте.
Я подошел к одному из седобородых старейшин с толстой желтой каймой на капюшоне, тщательно отводя ему глаза и одновременно настраивая на то, чтобы он легко и не задумываясь ответил на мои вопросы.
– За чем стоим, почтенный? – спросил я его вполголоса.
– Сегодня пятница, – отозвался старейшина, глядя мимо меня.
– Я в курсе. А что происходит по пятницам?
– Исповедь.
– Там церковь?
– Там Пункт Обращения Церкви Единого Сущего.
– Все эти люди хотят обратиться к Хозяину?
– Что значит "хотят"? Это наша священная обязанность. Каждую пятницу, если не видел и не слышал ничего, что угрожает благоденствию Галактики, и немедленно – если увидел и услышал.
– Так вся Станция Толиман служит Хозяину? – вмешался в разговор Реостат, и я мысленно напомнил бородачу, что на этот вопрос он тоже должен ответить.
– Станция Толиман, древняя как вечность, никому не служит, – приосанился бородач, по-прежнему глядя мимо нас. – Старейшинам виднее. Всем, кто исповедовал старые ложные культы, приказано сбросить их и вернуться в лоно сладостной общности с Древнейшим.
– Давно ли?
– Две недели назад.
– И все подчинились?
Седобородый мелко захихикал, глядя мимо нас.
– Неподчинение приказу вышестоящего означает немедленную смерть, – объяснил он, словно малым детям. – Закон Номер Один От Первого Июля Две Тысячи Пятьсот Седьмого Года По Старому Счету.
Мы с Реостатом переглянулись. Я глянул на шар. Прямо на глазах он разгорался зеленым. К нам что-то приближалось…
Очередь, уходившая в распахнутый зев Пункта Обращения, вдруг раздалась, люди посторонились, давая кому-то дорогу. Те, кто носил синие, черные и белые бурнусы, склонили головы. Те, кто носил бурнусы серого или бежевого цвета, склонились в поясном поклоне. Из дверей Пункта Обращения вышла и направилась в нашу сторону весьма колоритная пара.
Один был очень рослый, массивный, смуглый, с виду очень грозный, с черной, как смоль, но очень длинной, угрожающе торчащей вперед бородой. Его черный капюшон был украшен широкой золотой каймой. Это, несомненно, был сам Начальник Станции, верховный старейшина ее древнего экипажа-семьи.
Его почтительно поддерживал под руку еще один толстяк, но только очень низкорослый, седой, с длинной, но тонкой и жидкой бороденкой и дряблыми, обвисшими щеками. Он был не в бурнусе, а в своего рода рясе, только с капюшоном – из грубой ткани насыщенного серого цвета, живо напомнившей мне советские армейские шинели. Обширное пузо этого карлика было перехвачено серым грубошерстным кушаком, за который был заткнут изящный, с длинной тонкой ручкой золотой молоток.
– А ведь это вожак чертомолов, – побормотал Реостат, не отводя глаз от этой парочки, которая среди склоненных капюшонов неторопливо приближалась к нам, премило беседуя. – Этот, как его – протоепископ!
Я навел шар на протоепископа и затем на Начальника. Да, зелень присутствовала, но только у протоепископа и в относительно небольшом количестве: куда больше было обычных человеческих гадостей – серого, сизого, фиолетового, лилового, багрового оттенков жадности, мелочного страха, самодовольства, жестокости, равнодушия и прочих высоких добродетелей, в местах большого скопления людей постоянно окрашивавших нейтральный фон свечения хрустального шара в сероватые тона.
– Вот видите, – неожиданно звучно говорил протоепископ Начальнику, приближаясь к нам, – так гораздо удобнее, Ваше Превосходительство! Не нужно лифтов, не нужно толкаться вместе со всеми вашими подчиненными, просто выходите через вход – и все! Конечно же, в Пунктах Обращения все равны, но некоторые – только некоторые, Ваше Превосходительство! – гораздо равнее других! Всегда теперь именно так и делайте, и, я уверен, все поймут и оценят ваше нежелание терять даже секунду вашего драгоценного времени, столь нужного Станции.
– Благодарю вас, премудрый, – с огромным достоинствам ответствовал Начальник, минуя нас и направляясь в свою приемную, у входа в которую два полицейских беззвучно вытянулись во фронт, салютуя старейшине.
Реостат подтолкнул меня локтем.
– Видал, какие дела? Свора Хозяина берет под свой контроль транспортные узлы Галактики! Ох, не нравится мне здесь, Майк, сил нет. Давай-ка так. Долго твое наведенное влияние сохранится?
– Не понял?
– Ну, долго меня не будут видеть, если ты сейчас от меня отойдешь?
– Н-не знаю… Фродо говорил – наведенное влияние есть и сохраняется довольно долго, только он не знает, сколько оно может составить при моей мощности…
– Понял. Ну, мне только охрану пройти. Есть у меня пара ласковых слов к господину Начальнику Станции… Мы с ним еще те лицензии с прошлого года недообсудили… В общем так, брат: меня сюда ты провел, а теперь давай, иди, наших проведи на борт. Нам там, учитывая, каким цветом там внизу все светится, нужно быть особенно осторожными и прикрываться изо всех сил. Найдешь сам их накопитель? Да, на том же уровне, что и наш сектор. До сектора спустишься той же дорогой, как мы шли – там все будет стоять открытое в ближайшие полчаса как минимум, пока их центральный сервер систему не перезагрузит – это если еще диагностика обнаружит, что моя карточка взломала их коды, хе-хе! Все, дуй туда, я сейчас добьюсь, чтобы наших выпустили в транзитный коридор, там ходит фуникулер, такие вагончики открытые, ты ребят встретишь и под прикрытием проведешь на борт.
– А ты?
– Я сам вернусь.
– А ты уверен, что добьешься, чтоб их отпустили?
– Хе! – ехидно хмыкнул шкипер. – А то! У меня есть несколько совершенно неотразимых аргументов! – И он засмеялся нарочито противным смехом, глядя на то, как, проводив Начальника Станции, толстопузый протоепископ среди склоняющихся в поклоне капюшонов удаляется в разверстые врата Пункта Обращения, куда тем временем один за другим идут и идут на обязательную исповедь сотрудники Станции Толиман. – Давай, Майк. Удачи. Разбежались. Я пошел.
– Удачи тебе, – сказал я вслед рыжему шкиперу, который незамеченным проскочил между двух охранников и исчез за дверями приемной Начальника Станции. Реостат не был уж очень приятен в общении: он был ехиден, нахален, самоуверен, а иногда – вот сегодня, например – все время сердит и оттого почти что невыносим. Но с ним я почему-то чувствовал себя просто и спокойно – еще с того вечера, когда впервые увидел его на Тартаре, пьяным, лохматым и оборванным. Поворачиваясь, чтобы бежать к лифту, я остро почувствовал, что без этого резкого, непростого парня я ощущаю себя здесь еще менее уверенно, чем без спокойного всезнающего Фродо.
Като и Ланселот, оказывается, даже не заметили задержки. Я встретил их у служебного выхода зоны накопителя и на элегантном полуоткрытом вагончике фуникулера, ходившего по нижнему ярусу Станции, доставил к самому входу в тот сектор, где одиноко стояла пристыкованной химракета R2. Вход мы тоже преодолели без затруднений: мощные двери тамбура все еще не были заблокированы, потому что их интеллектуальные замки все еще были ошеломлены и дезориентированы хитрой карточкой Реостата. Хотя шкипер не велел мне говорить кому бы то ни было, что я видел такую карточку, я тем не менее рассудил, что члены нашего отряда вряд ли входят в число тех, кому не следовало бы это знать, и, пока мы ехали в фуникулере, рассказал об этой карточке Ланселоту.
Робин за те дни, что мы не виделись, похудел, осунулся, стал слегка смуглее (на Кальере высокий уровень ультрафиолетового облучения, пояснил он) и оброс крупной черной щетиной, в которой то и дело поблескивала неожиданная седина. Его удобная и простая походная одежда была в полном порядке, а вот сын самурая где-то лишился своего изящного кимоно и удобного фуросики – поверх штанов-хакама на нем была надета длинная куртка из грубого полотна, вроде той, что носил Фродо Таук, только не черная, а темно-красная (она удачно маскировала мечи, которые Като продолжал носить, только теперь все время скрытно, под одеждой), на ногах вместо гэта появились грубые солдатские башмаки, в которых Като было явно не слишком удобно, а растрепанные, заметно отросшие волосы были покрыты красной анархистской косынкой. Услышав рассказ о таинственной оранжевой пластинке, Робин-Ланселот ухмыльнулся.
– А он не прост, этот ваш Реостат.