Увидеть Хозяина Мошков Кирилл

7. В самой гуще

Я вышел на трап и зажмурился от чересчур яркого солнечного света. Хотя Телем и находится от Толимана А гораздо дальше, чем Земля от Солнца, но Толиман А ведь и ярче, чем Солнце. А кроме того, погода в этот день была уж больно хороша. Хотя здесь была ранняя весна, на солнце было так тепло, что я тут же расстегнул купленный на орбитальной пересадке черный плащ местного покроя и сдвинул кепку на затылок.

Дешевый "туристический" орбитальный челнок приземлился в самом отдаленном секторе Лисского космопорта – дальше виднелись только бесконечные ангары и пакгаузы карго-терминала. В здание пассажирского узла отсюда можно было попасть только бесплатным автобусом, в который я влез не без труда, оказавшись зажатым между многочисленной шумной группой кальерских туристов и двумя длинноволосыми молодыми людьми, которых, происходи дело там, откуда я был родом, по внешнему виду я не мог бы назвать иначе, чем хиппи. Вслед за мной в автобус втиснулись еще трое каких-то здоровяков в форме Телемского планетарного космофлота, так что мне пришлось уплотниться и невольно разделить двух волосатых, один из которых тщательно оберегал своим телом зачехленную гитару, а второй всем корпусом прижимал к стенке водительской кабины два объемистых, но обтрепанных рюкзака – свой и гитариста. Автобус загудел двигателем и неспешно покатил по полю, огибая посадочные узлы. Хиппи некоторое время переглядывались через мою голову, отклоняясь то в одну, то в другую сторону, пока не нашли положение, в котором могли разговаривать.

– А у меня здесь подписка не действует, – радостно объявил тот, что был с гитарой: долговязый, сероглазый, с беспорядочно свисающими прядями белесых северных волос и неожиданно чернявой круглой бородкой, одетый в диковинный длинный, ниже колен, пестрый балахон, увешанный сотнями маленьких зеленых тряпичных хвостиков. – Я еще на трапе включил, а он сеть не ловит.

Второй – в вязаном из многоцветных шерстяных нитей свитере, выглядывавшем из-под короткой, но чрезвычайно пышной, вроде средневекового придворного камзола, кофты, плечистый, но сутулый, весь густо заросший темно-желтой волосней, украшенной несколькими разноцветными ленточками, да еще и смотрящий на мир сквозь дымчатые красные очки – захохотал.

– Да у тебя же "Солнечная дуга", Юло. Мультиком-то какой – 912-й, небось?

– Ну, да, – настороженно отозвался Юло. – А что?

– Он не будет на Телеме ловить.

– Но в Космопорте же ловил.

– В Космопорте есть сети "Солнечной дуги", по типу конфедератских. А здесь только галактические.

– Тьфу, шайтан. А я карточку перед вылетом активировал, ха-ха. А у тебя ловит?

– Ловил бы. Но он у меня только завтра разблокируется.

– Тогда надо звонить с публичного. Здесь карточки или монеты?

– И так, и так. Только монеты телемские нужны. Разменять надо. У меня целых пять марок космопортовских есть. Нет! Шесть! Еще мелочь осталась ведь! А номер у тебя записан?

– А как же. – Юло, придерживая гриф гитары локтем, залез двумя пальцами в обтрепанный "ксивник", висевший у него на груди, и извлек целую пачку бумажек разного размера, цвета и степени измятости. – Это не то… Это из "Килапаюна", выбросить надо… Кто такая Лара Бет? Не помню… Ты не помнишь, Манихей? Так… Это не знаю кто… Это скидки в "Старголде" – Манихей, на Телеме есть "Старголд"?

– Есть. Ты номер ищи.

– Ищу. Это я вообще не понимаю, что написано – ты писал, должно быть. А! Вот. Ее зовут Ени?

– Ага.

– Ну вот. Что-то цифр тут до фига… Это код планеты или код региона?

– Дай гляну.

Мимо моего лица протянули затертую, как старый доллар, зеленую бумажку.

– А… Тут с кодом планеты записано. Первые пять не набирай.

– Понятно… И кто она такая?

Манихей вместо ответа захохотал.

– Ну чего опять? – обиженно набычился Юло.

– Какой же ты все-таки пионер, – отсмеявшись, отозвался очкастый Манихей. – Десять лет тебя знаю, а кто есть кто в тусовке – ты до сих пор не просекаешь ни фига. Чувак, Ени – это столп телемской "системы"! Ее обратил, говорят, сам Ханут Красный. Она совсем зеленая, намного зеленее нас, а ее сам Леон Брисбейн знает и на свои концерты бесплатно проводит! Не-е, Юло, с тобой я на такую вписку не поеду.

– Это почему еще? – обиженный Юло совсем помрачнел.

– Да ну! Если ты ей скажешь, что не знаешь, кто она такая, или еще чего-нибудь в таком духе отмочишь – опозоришь нас на всю Галактику, брат! Давай, может, лучше в хостел к Барану-Барану – помнишь Барана-Барана?

– Неудобно. Должны же вроде были к ней вписываться. Ты ж договаривался.

– Ну и что? Хостел зато прямо возле Плексуса, а у Ени коммуна аж на Ризом, даже на Конкорью, оттуда пешком не натаскаешься. А насчет неудобно… ну, мы ей кого-нибудь пришлем. Вот этого чувака, например. Брат, – повернулся Манихей ко мне, – у тебя все схвачено на Телеме или жилье нужно?

Я незаметно глянул на шар: он у меня теперь висел на груди в причудливой оправе, вроде ладанок с модными сейчас эфирными маслами, и через верхнее отверстие в ладанке я мог отчетливо видеть изменения его блеска и светимости. Оба хипаря давали отчетливо розово-оранжевую реакцию.

– А что же, – кивнул я Манихею, – пожалуй, что и нужно. Эта ваша Ени не станет ведь меня регистрировать в полиции и вносить мои данные в сеть?

Хипари переглянулись и заразительно заржали.

– Замечательно, – кивнул я. – То, что надо.

– Серьезные дела? – спросил Манихей.

Я улыбнулся, глядя на него. Племя молодых нонконформистов, дружно и с удовольствием выпадавших из общепринятого образа жизни, было в нынешнем мире – ну, насколько я успел понять, конечно – так многолико и многочисленно, что иногда, глядя на этих волосатых, бритых, ярких, раскрашенных, стриженых и нестриженых, причудливо одетых, полуодетых или вообще почти не одетых, я затруднялся сказать, выпадают ли они куда-то или откуда-то, или это общепринятый порядок вещей теперь такой свободный, что они составляют не альтернативу ему, а как бы другую сторону – по-своему такую же общепринятую, как и ежедневное хождение на работу, ежегодный отпуск в Космопорте, жизнь в кредит и корпоративная страховка. Конечно, среди этих ребят были всякие – наверняка были и психопаты, и просто мерзавцы – но никак не больше, чем среди тех, кто сейчас, вместо того, чтобы трястись по бетону в битком набитом автобусе от "туристического" грошового челнока к "бюджетному" терминалу, сошел с комфортабельного "экономического" или "делового" челнока и шагал по ковровому покрытию удобных переходов внутри основных терминалов в окружении блеска дорогих витрин и улыбок настоящих живых стюардов и работников космодромного сервиса. Во всяком случае, эти двое волосатых, с их смешными и нелепыми разноцветными одеждами и буйными шевелюрами, вызывали у меня безотчетную симпатию: я чувствовал, что они искренни и беззаботны, а их несоответствие общепринятым стандартам поведения и внешнего вида в этом мире, таком многообразном и терпимом, не несет никакого особенного вызова – оно просто естественно для них, настолько же естественно, как для Реостата – пилотская форма, а для Фродо – одеяния "ярких" полувековой давности. Впрочем, эти мои чисто субъективные ощущения недорого стоили по сравнению с реакцией хрустального шара, а она была такая же, как когда мы с Фродо сидели в "Стойком Коннекте" и у троих из тех, с кем встречались, обнаружили реакцию типа "на нашей стороне".

– Дела очень серьезные, – тихо ответил я, глядя Манихею прямо в глаза. Я специально ничего не внушал ему: мне было важно, как он прореагирует сам, без подсказки. – Я прибыл на Телем, чтобы остановить величайшее зло мира. Ты знаешь, кто такой Хозяин?

Вовек не забуду, как отреагировал Манихей. Его прозрачные желтовато-карие глаза изумленно глянули на меня поверх мгновенно съехавших на кончик носа красных очков, потом хипарь перевел глаза на своего приятеля, чья белобрысая башка маячила у моего левого плеча, и шепотом сказал буквально следующее:

– Вау, Юло! Братишка, ё-моё, мы с тобой встретили настоящего Рыцаря Света!

И, переведя взгляд опять на меня:

– Скажи, Рыцарь, а есть у тебя знак?

Я на всякий случай продемонстрировал Манихею, как поблескивает и переливается светящийся хрустальный шар в моей ладанке. Юло тоже полюбовался теплым свечением, нависнув над моим плечом.

– Манихей, он настоящий, – сдавленным от волнения голосом сказал Юло.

– Я вижу, братишка, – таким же сдавленным голосом сказал Манихей. – Рыцарь, мы – твои. Мы тоже против Сатаны. Скажи, чего надо сделать и чем помочь.

– Ну вот, например, поселите меня к этой Ени, – отозвался я. – Кстати, а почему вы меня так зовете?

Манихей удивился.

– Ты что? Вся "система" знает. Сатана, ну – Хозяин, то есть – он чего-то затеял. Все чертомолы по всей Галактике зашевелились. В "системе"-то чертомолов не любят, и еще как не любят. И вот рассказывают, что против Хозяина встали Рыцари Света, Воители Против Сатаны, и что последняя схватка близко. Разве не так?

Я покачал головой. Уж этот мне хиповский беспроволочный телеграф…

– Почти так, – осторожно ответил я. – Только те, с кем я, сами себя так не называют.

– Ну, об чем речь, – уважительно произнес Манихей. – Уважаю. Но… нам-то можно тебя так называть?

Я представил себе, как меня на улице окликают встречные хиппи – "Воитель Против Сатаны, а Воитель Против Сатаны?" – и вздрогнул.

– Не-а, не надо лучше, – как можно убедительнее попросил я. – Конспирация же! Зовите меня Майк.

Хипари переглянулись.

– Не вопрос, Майк, – быстро сказал Юло. – Как скажешь. Это честь!

– Точно, Майк, – поддержал Манихей. – Майк – так Майк. Вот и терминал. Тебя, Майк, провести через контроль или ты сам пройдешь?

– Пройду. Мне сказали, здесь правила въезда очень мягкие.

– Так и есть. Юло вот вообще без паспорта едет, у него только социальная карта с Земли, и все. Но тут и так пропускают.

– Ну, так я пройду сам, чтобы вас не вмешивать… если что. А за контролем встретимся.

Тут автобус встал, открылись двери, и радостно лопочущие кальерские туристы буквально вынесли нас наружу, к распахнутым дверям терминала.

– На выходе в город есть остановка сто восьмого автобуса! – крикнул мне Манихей. – Мы тебя на нем отвезем, куда надо! У остановки пересечемся, ладно?

– Понял! – крикнул я в ответ, и водоворот кальерских туристов унес моих хипарей внутрь терминала.

Мне понравился Лисс. Это был – на тот момент – самый большой город из всех, что я видел, но при всей огромности города представление о нем как-то легко и непротиворечиво укладывалось в голове. Быть может, потому, что Лисс был красив. В нем было много ажурных транспортных магистралей, поднятых высоко над улицами, и с них открывались захватывающие дух виды: мы въехали в Лисс с северо-запада, и справа от нас двумя туманными горами громоздились в дымке гигантские скопления небоскребов двух деловых районов, Вабампы и острова Кула; слева, сверкая в лучах Толимана, высился шпиль четырехсотметровой башни Лисского университета, а впереди, на одном из трех холмов, образующих центр Лисса, загадочно и грозно маячило странное сооружение – угольно-черный, поблескивающий на гранях монолитный обелиск высотой метров двести, про который всезнающий Манихей сказал, что это Клык Телема, которому больше тысячи лет. Сначала Клык казался черной иглой в мутноватом от городской дымки темно-синем небе, потом я потерял его из виду – бесплатный «социальный» автобус на время съехал с хайвэя, высаживая часть пассажиров у транспортного узла северного пригорода, и затем долго ехал в тоннеле «нижнего яруса», а я развлекался, слушая перепалку Юло и Манихея, не сошедшихся в оценках некоторых событий телемской истории, каковую оба, впрочем, знали очень поверхностно. Потом автобус снова выскочил на ажурные эстакады хайвэя, и Клык уже высился прямо перед нами, огромный, сверкающий, как антрацит, и Манихей рассказал, что на нем крепились конструкции «Антея», легендарного транспорта, на котором на Телемскую Тоскалузу перед самой Телемской войной прибыло пятьдесят тысяч последних поселенцев эпохи независимости. Транспорт успели разобрать и пустить в переплавку, а Клык так и остался стоять, потому что Империя развязала войну, Телем был захвачен, а после войны первый Наместник объявил Клык памятником имперской истории.

Потом мы сошли на Центральном автовокзале, потом ели в грязноватом, шумном, набитом неформалами всех мастей кафе под странным названием "С доехалом тебя", потом несколько часов перемещались по многоэтажному, шумному, сумасшедшему, богемному Центру, иногда забредая в тихие переулки и уютные зеленые скверы благопристойного Старого Лисса и даже на уютные цветущие бульвары Лаккерстоун-Хиллс у самой реки, иногда оказываясь на широких, окруженных сверкающими вывесками торговых центров и кинотеатров площадях Нового Лисса, по которым, под которыми и над которыми в сторону пригородов и городов-сателлитов катились автобусы, неслись сверкающие синие поезда скоростного трамвая и улетали под изогнутыми стрелами своих путей серебристые вагоны монорельса. Все это время Манихей и Юло развлекали меня, как могли: Манихей рассказывал неформальную историю тех мест, где мы проходили (или – иногда – проезжали, если удавалось влезть в редкие и оттого вечно набитые всяким странным людом "социальные" автобусы, за которые не нужно было платить) – ну, что-то типа "а вот тут в девятнадцатом году мы с Шер-Ханом стояли в очереди к Армии Спасения за супом, голодные были, как два шакала, бабок не было третий день вообще ни гроша, а мимо ехал сам Леон Брисбейн, у него тогда еще только первый альбом вышел, он еще ездил на долбаном подержанном тристаре, он остановился, подошел к Шер-Хану, и Шер-Хан продал ему кулек хорошего стагольского местика, для себя держал, но для Леона ему ничего не было жалко, и Леон сказал нам, что мы клевые чуваки и можем на халяву вписаться на его концерт в «Ирвин Плазе», и заплатил, главное, нормально, Шер-Хан на Стаголе дешевле брал, и мы сразу из очереди ушли, пошли вот сюда, в «Осколки», и нажрались пиццы и салата, как два удава, и пива выпили, наверное, литров шесть, потом нас даже свинтили в ментовку на Конкорью, это вот там, если направо повернуть, кварталов двадцать пять отсюда, нет, тридцать пять, наверное, за то, что мы в подворотне отлили, ну сил никаких не было терпеть, ты прикинь, по три литра в одну морду, а потом из ментовки нас выпустили, и заметь, хорошо было, что Шер-Хан продал Леону местик, потому что если б не продал, то в полицию нас бы уже по-крупному замели, но если бы он его не продал, то у нас бы и денег не было, и пива мы бы не напились, а просто так, если в подворотне не сурлять, нас полиция даже тогда не трогала, хотя Шер-Хан все время орал на улице лозунги против Пантократора, потому что у него батя на Земле помощник федерального сенатора от Стагола, но на Телеме любят, когда орут против Старого Папы, потому что на Телеме вообще имперскую власть видали в гробу, и Шер-Хана не трогали, а вечером мы пошли в «Плазу», и нас правда пустили на халяву, но Шер-Хана побили телемские гопники, а я там как раз познакомился с Триной – помнишь, Юло, Трину, она сейчас в Дважды Новом Лондоне в парикмахерской у Вилли Пи работает? – и мы поехали к ее подруге, но это было где-то в Нордвиче, район мрачный, одни работяги, мы с Триной утром оттуда выбирались на метро, так тут уже меня чуть было не побили, прямо на станции «Берти-Восьмого», ну, «Авеню Бертрана VIII», потому что на мне был такой платок цветов имперского флага без телемской розетки, а работяги таких дел тут не любят, ну я пьяный был, отговорился от них, они мне еще пива полбутылки дали хлебнуть, в общем, люблю я телемитов…" – а Юло дополнял эти исторические изыскания живыми и небанальными замечаниями по поводу обычаев, внешнего вида, манеры одеваться, акцента и привычек местного населения, так что в одном месте, у метро, нас и правда едва не побили, потому что двум каким-то подозрительного вида типам в приличной, но грязной одежде не понравилось, как Юло пытался громко воспроизвести насмешившее его объявление водителя автобуса, произнесенное с непередаваемым телемским акцентом. И все это время Манихей с каждого увиденного на улице общественного телефона пытался звонить таинственной Ени, но никак не мог застать ее дома, точнее – в «коммуне», которую эта загадочная девица возглавляла.

Вечером мы оказались в самом центре межпланетной тусовки – в районе Ризом, в том месте, где тихий Старый Лисс переходит в богемные кварталы и узкие улицы Центра, застроенные массивными, солидными многоэтажными домами старинной архитектуры. В одном из переулков близ площади Семи Святых, там, где в авеню Ризом вливается Конкорью, самая модная улица Лисса, мы спустились по очень крутой и узкой лестнице в обширный подвал со столиками, где вдали, за баром, возвышался в окружении десятков пивных кранов огромный, страшно волосатый, усатый, бородатый и крупноносый бармен (Большой Карел, пояснил Манихей), а на маленькой сцене сидел тощий темнокожий парнишка в белых широких штанах и белой кожаной жилетке на голое тело и тихо наигрывал что-то спокойное на акустической гитаре, усиленный звук которой глох мягким эхом в темных, неровных каменных стенах клуба. Это был клуб "Атавистик Шато", куда, по отзывам всезнающего Манихея, только и следовало ходить в Лиссе в поисках настоящей старой доброй музыки. Было еще рано: основная музыкальная программа начиналась здесь в девять, а сейчас еще не было семи, поэтому плату за вход еще не брали, и далеко не все столики были заняты.

Мы уселись у стены, но близко к сцене, так, что видели профиль гитариста и его руки на струнах. Манихей и Юло принялись считать медяки, и тут я тряхнул мошной и заказал пиво на всех троих. Хипари восславили мою щедрость: пиво было грошовое, но при достатках этих беззаботных путешественников каждый пенни был в их карманах не лишним. Правда, ужинать за мой счет они отказались, согласившись только на соленую рыбу по-тоскалузски (не знай я, что это именно так называется – назвал бы чищенными спинками воблы). С полчаса мы занимались рыбой и пивом, а Манихей рассказывал, какие замечательные музыканты тут играли и на скольких легендарных концертах и джем-сейшнах он тут так и не побывал. Потом он отправился позвонить еще раз и вернулся радостный:

– Подошла Змейка. Я ее знаю! Она раньше была с Фаррилом, ты помнишь Фаррила, Юло?

Юло помнил Фаррила и выразил удивление, что его бывшая подружка теперь на Телеме.

– Змейка с Телема и есть, – объяснил Манихей. – Она в коммуне у Ени живет, год уже как минимум. Она говорит – Ени сюда придет сама. Сегодня, попозже. Может, к началу.

Еще с час мы вполголоса разговаривали, слушая гитариста, который играл все насыщеннее и громче по мере того, как клуб заполнялся людьми; в половине девятого столики обошли две официантки, споро собравшие плату за предстоящий концерт (я заплатил за нас троих – плата оказалась вполне умеренной, всего по пять телемских марок с носа, то есть по две сорок, если считать в имперских, или по семь земных долларов), и с этого момента у входа появился рослый привратник с оранжевым "ирокезом" на голове, но в манишке, при галстуке "бабочкой" и во фраке, правда – кожаном, и стал собирать входную плату у вновь прибывающих. А прибывающих было много: за четверть часа зал заполнился почти до отказа. Тут только Манихей сообразил спросить у официантки, принесшей ему и Юло очередное пиво (я только приканчивал первую кружку, а они уже добрались, при моей спонсорской поддержке, до третьей), кто сегодня играет в основной программе.

– Тетра, – ответила официантка. – Это вот ее гитарист, Бадди.

– Ух, круто, – сказал Манихей. Я не стал переспрашивать: сам все увижу. Только глянул, забеспокоившись вдруг, на шар. К моему удивлению, шар заметно светился – розовато-желтым. На десятки метров вокруг не было ни одного прислужника Врага, ни одного шпиона, ни одной некробиотической сущности!

Возле Манихея, сидевшего боком ко мне и Юло, вдруг села на свободный стул коротко стриженная русоволосая девчонка в черном длинном свитере, поверх которого лежало множество разноцветных деревянных бус, и в черных узких и коротких брюках. Ей было лет двадцать, наверное – ну, может, двадцать два. У нее было характерное для многих женщин Телемской Тоскалузы лицо: очень белая, чтобы не сказать – бледная кожа, широкие скулы, но лицо при этом удлиненное, худое, с тонкими, бледными губами; и большие темные глаза – то ли серые, то ли зеленые, но очень темного оттенка. Глаза были живые, но странно неподвижные, как будто она непрерывно думала о чем-то очень важном, слабо откликаясь на события внешней жизни.

– Ты – Манихей? – спросила она Манихея. Голос у нее был низковатый для такой хрупкой внешности и хрипловатый для такого молодого возраста – он в первую секунду немного напомнил мне голос Мари Риго, которая была с нами в Космопорте, но это, конечно, было обманчивое впечатление. Яркая, кокетливая, простодушная и оптимистичная Мари нисколько не напоминала эту сумрачную, замкнутую и совсем не яркую девицу. – Привет. Я – Ени. Змейка сказала мне, что ты звонил. Тебе кого-то вписать надо, я знаю.

Манихей уважительно поклонился ей, что выглядело довольно странно, потому что вставать при этом он не стал, и вся его обильная волосня при поклоне свалилась Ени на плечо.

– Все верно. Здравствуй, Ени, много о тебе наслышан. Это вот Юло, он наш, системный чувак, со мной с Земли приехал. – Манихей похлопал своего приятеля по плечу. – А вот это – Майк. Это его надо вписать.

Ени перевела на меня глаза – всего на секунду – и тут же снова повернулась к Манихею.

– Его? – в ее голосе слышалось сомнение, и я ее понимал: вид у меня был совершенно не "системный".

– Его-его! – Манихей возбужденно взмахнул рукой, показывая на меня. – Тут вот какое дело: он же Рыцарь Света, Воитель Против Сатаны!

Публика к этому моменту уже очень шумела, разговаривая в голос, а темнокожий гитарист на сцене, всего метрах в двух от Ени, склонившись к грифу своего инструмента, стремительным перебором вызывал из его тела пронзительные, торопливо скачущие звуки, так что Манихею пришлось произнести эти слова довольно громко.

Действие его пояснения было совершенно неожиданным. Девушка буквально впилась распахнувшимися огромными глазами мне в лицо и сидела так, не сводя с меня завораживающего своей малоподвижностью взгляда, добрую четверть минуты. Я почувствовал себя неловко, засуетился и отвел взгляд, вдруг сообразив, что я пытаюсь ответить ей таким же пристальным взглядом и что в моем исполнении такой взгляд может привести к невольному психократическому нажиму, которого я вовсе не добивался.

– Воитель Против Сатаны, – медленно повторила девушка наконец. – А знак у тебя есть, Рыцарь?

Я поднял ладанку и на несколько секунд выкатил на ладонь хрустальный шар, живо поблескивавший переливами розового и желтого. Потом поднес его к лицу Ени, для чего мне пришлось тянуться через столик. Шар засветился еще ярче. Нет, это не было оранжевое сияние, которое я видел прежде у тех, кто к нам присоединялся. Тут было что-то другое. Шар словно отразил в себе маленькую теплую свечку, мимолетно сверкнувшую в ответ в темных глазах Ени неожиданно холодным бликом. Она не смотрела на шар, продолжая упорно глядеть на меня. Я смущенно убрал шар в оправу и отпустил, позволив ладанке закачаться на кожаном шнурке.

Вдруг Ени отвела взгляд и повернула голову влево, к сцене: там под приветственные крики из зала появились новые лица. Полуобернувшись мельком, Ени сказала лично мне:

– Смотри! Это Тетра.

И в ту секунду, когда я перевел глаза в направлении сцены, в зале грянул Голос.

Тетра была молода: вряд ли ей было больше тридцати. На ней были только короткие белые шорты и белая майка, оставлявшая открытыми живот и плечи, да еще белые высокие гольфы и тяжелые черные солдатские ботинки, но в «Атавистик Шато» трудно было кого-то удивить таким видом. Была она, пожалуй, мулатка, а может – квартеронка: у нее были африканские черты лица, но довольно светлая кожа и прямые, шоколадного цвета волосы.

Я никогда не слышал таких голосов – ни до, ни после. Из того, что я знал в своем далеком прошлом, в ней было что-то и от сокрушающей мощи певиц черного Юга, и от вкрадчивой, ленивой манеры роскошных див из прокуренных клубов богатого Севера, и от открытого, страшного, беззащитного плача на деревенских погостах холодного Востока. Но, соединенное вместе, все это давало неожиданно интимный, искренний и завораживающий эффект, который мне было не с чем сравнить. Тетра пела на тоскалузском, который был так похож на английский, и в нечетных коротких строках ее песни я уловил древний, как ржавая сталь, и такой же леденящий стержень, столь близкий тому, что я умел и любил играть на родине. Кроме гитариста в белой жилетке и возникшего за спиной Тетры длинного, тощего, сутулого блондина-контрабасиста, на сцене никого не было, но там были барабаны, почти такие же, как у меня в Москве или как в институтском клубе в Белграде, и я, ни секунды больше не сомневаясь, поднялся со своего места, протиснулся за спинами сидевших (невольно положив руку на плечо Ени – кожа ее шеи была теплая и свежая, меня это ощущение толкнуло, как неожиданный звонок в ночи), поднялся на сцену, подобрал лежавшие наготове палки, сел за барабаны и, поймав ритм к началу следующего куплета, заиграл.

Дальше я ничего не помню.

Мы играли, наверное, минут сорок, сорок пять. Я был мокрый, как будто нырял в одежде. Когда мы закончили – все, кто сидел, теперь стояли, плотно сгрудившись у сцены – я встал из-за барабанов, Тетра подошла ко мне и поцеловала, а когда она исчезла за сценой – у меня в руке осталась сложенная вчетверо бумажка, которая мгновенно промокла, и я, шлепнув в знак музыкантского привета по протянутым ко мне – пальцами вверх – ладоням гитариста Бадди и басиста Дана, пошатываясь, спустился в зал, где меня хлопали по плечам и тормошили, и Ени подала мне высокий стакан с пивом, который с трудом пронесла сквозь толпу от бара.

Залпом выпив пиво, я буквально рухнул на свое место за столиком. В зале уже звучала другая музыка, доносившаяся из стенных панелей – правда, тихая, почти неразборчивая, шумно гомонило межпланетное хиппячество, и в курящей части зала, у бара, клубами поднимались к потолку, всасываясь в вентиляцию, сизые, белые и зеленоватые дымы табака, аббраго и местикальных смесей. Юло и Манихей повалились на свои стулья.

– Майк! Я должен был пролететь целый парсек, чтобы услышать самый ломовой кайф в моей жизни! – вопил Юло.

– Я знал! Я знал! Я знал! – повторял Манихей, с каждым повторением звучно хлопая ладонью по увешанной зелеными хвостиками спине Юло, который совсем не обращал внимания на эти, судя по сотрясениям его тощего тела, довольно увесистые выражения восторга.

Ени тихо села возле Манихея, глядя на меня своими завораживающими глазищами. Понять, с каким выражением она смотрит, я не мог: по части эмоциональной закрытости девушка вполне могла потягаться с Фродо Тауком.

Я развернул бумажку, которую передала мне Тетра.

"Мы знаем, где ты, и свяжемся с тобой в ближайшие дни", прочитал я. "Не ищи нас сам. Ляг на дно. Любители уже пронюхали, нас пасут. До связи. Рыжий и Дик".

Так. Любители, сиречь Общество Единого Сущего. А может, и Церковь того же самого Единого Сущего, в любом случае – почитатели Хозяина. Так за нами продолжают следить, и все принятые нами при вылете на Телем меры секретности не помогли. Фигово… Вся затея с тем, чтобы разделиться и по фальшивым документам въехать на Телем в потоках многочисленных туристов, видимо, оказалась неэффективной. Лечь на дно, значит. Хорошо, хоть не в отеле придется ночевать.

– Майк, не так ли?

Я обернулся. Сейчас, когда полклуба еще оставалось на ногах, протиснуться ко мне было и впрямь можно было только со спины. Говоривший выглядел совсем чужеродно в этом клубе: на нем был очень приличный и стильный черный комбинезон, как на виденных мной на улицах Центра клерках, возвращающихся из своих офисов, и он был гораздо старше большинства публики – ему, видимо, было лет сорок или больше. На груди у него была такая же табличка, как и у официанток, только не с темно-красной полосой, а с темно-зеленой, и там было написано:

Атавистик Шато – легенда Лисса ОНГО БРОЙЕРС музыкальный менеджер

– Да, я Майк, – отозвался я. – Чем могу?

– Тетра просит передать, что у нее сегодня еще один сет здесь, и ваши друзья могут остаться на него бесплатно, если вы пожелаете снова сыграть с ней. Завтра она в шесть вечера поет в Общинном центре района Маллонборо получасовой сет для детей, обучающихся музыке по бесплатной городской программе. Если вы захотите присоединиться, она будет очень рада. Завтра же в восемь тридцать у нее часовой сет в «Ящерице», вы приглашены участвовать и в нем. Что до концертов на следующей неделе, то их можно будет обсудить отдельно.

Что-то это было совсем не похоже на то, как ложатся на дно, но мне вдруг пришло в голову, что так я смогу отвести от себя подозрения Любителей, если они и вправду следят за мной: ну, приехал на Телем музыкант поиграть с местной знаменитостью…

– Хорошо, – ответил я. – Почту за честь.

Юло и Манихей радостно завопили, и даже Ени улыбнулась. У нее была странная улыбка, почти незаметная, но сразу изменявшая выражение ее холодного лица на открытое и дружелюбное.

– Это лично от меня, – продолжил, вежливо улыбаясь, Онго Бройерс. В его руках появился белый конверт. – Здесь карточка члена нашего клуба, которая пожизненно освобождает вас и одного вашего гостя от входной платы и дает двадцатипроцентную скидку на все заказы, и небольшой гонорар за первый сет. – Менеджер доверительно нагнулся ко мне, слегка понизив голос. – Поверьте, я никогда ничего подобного не слыхал, а ведь я занимаюсь музыкальными программами в "Атавистик Шато" уже двенадцать лет, а до этого работал в Центре Традиционных Культур. Ваша игра… вы, наверное, серьезно изучали музыкальное искусство древности? Возможно, даже на Прародине… на Земле?

– Это было, – кивнул я. И в самом деле: мое время теперь – глубокая, седая древность…

– Это очень хорошо укладывается в русло поисков, которые ведет Тетра, – объяснил мне Онго Бройерс. – Я занимаюсь не только клубом, но и ее персональным менеджментом. Я уверен, что многие люди хотят слышать музыку такой, какой она была в прошлые века – искренней, эмоциональной и спонтанной. Для меня будет большой честью поработать с вами, Майк… э-э…

– Просто Майк, – ответил я, и Онго Бройерс, похлопав меня по плечу, стал пробираться между спинами сидящих в сторону бара. Я глянул на шар. Нет, зеленых проблесков не было. Удаляющийся Онго Бройерс давал вполне нейтральную, розово-лиловую реакцию – деловитую и, так сказать, себе на уме.

– Как круто, Майк, – замирающим голосом сказал мне Манихей.

Ени усмехнулась:

– Майк теперь к нам в коммуну, небось, и не захочет.

Я улыбнулся ей.

– Ну почему же, Ени. Наоборот. Мне очень надо поселиться именно у вас в коммуне. Те, кто нам… э-э… противостоит – они будут искать меня. Уже ищут. Мне надо отводить от себя их внимание… Ты останешься на второй сет?

– Конечно. – Ени взглянула на Юло, и тот тут же послушно поднялся и пересел на ее место, дав ей сесть возле меня. – Я обязательно останусь. Это очень круто – то, как ты играешь. И я вообще люблю Тетру. Я ее еще с "Пеплом Небес" видела, пять лет назад, она уже тогда была лучше всех. – Ени вдруг вытянула откуда-то платок и стала вытирать мне лоб. Я послушно повернул к ней лицо, все еще мокрое после этой сокрушительной, нереальной музыки. Губы Ени не улыбались, но глаза оставались такими же живыми и открытыми, как когда на ее лице была улыбка – как будто довлевшая над девушкой неотступная мысль ушла, дав ей возможность реагировать на окружающее. – Ты можешь еще раз показать мне свой знак?

Я приподнял ладанку, и мы вместе заглянули в ее верхнюю прорезь, глядя на живую игру проблесков в хрустальной капле.

– Я останусь, – еще раз повторила Ени, на этот раз очень тихо. – Я могла бы, конечно, просто объяснить тебе, как попасть к нам в коммуну. Но мне хочется привести тебя туда самой. Ты не против?

– Нет, Ени, – ответил я, улыбаясь. – Я – за.

Коммуна, которую возглавляла Ени, занимала весь второй этаж сумрачного старинного дома на улице Конкорью, на первом этаже которого располагался районный Центр молодежной занятости. В дневное время оба главных входа в здание, смежные со входом в Центр, были перекрыты, и, чтобы попасть в подъезд, нужно было обходить здание через ворота в узкой арке, ведшей в неожиданно тихий и уютный двор, ограниченный двумя высокими стенами и задними фасадами двух почти одинаковых четырехэтажных домов. Днем здесь, во дворе, играли дети с верхних этажей, которые занимало общежитие для беженцев, ожидавших в Лиссе разрешения на поселение на Телеме. Когда я узнал, что здесь живут беженцы, я ожидал увидеть какую-то разруху и хаос, но беженцы эти, глубоко религиозные фермеры или рабочие с какого-то отдаленного периферийного мира, оказались людьми тихими, боязливыми, незаметными, и максимум, чем они могли досадить окружающим – это веселый щебет их детей во дворе в дневное время, да доносившееся в полдень и на закате из их окон тихое, но исполненное чувства хоровое пение. Больше того, я сразу же подружился с одним из их лидеров, очень пожилым седобородым дедушкой по имени Марк, который днем любил погреться на солнышке у заднего входа в подъезд, для чего выносил с собой деревянную табуретку и усаживался у стены, опираясь своей сутулой спиной на декоративную балку фундамента между входом в подъезд и вечно закрытым запасным входом в Центр занятости. Стоило мне появиться возле подъезда, как Марк поднимал свою смуглую, заскорузлую крестьянскую руку и на ломаном линке приветствовал меня:

– День хорош, землянин! Как твой ходил, как порядке?

На что я отвечал что-нибудь вроде:

– Спасибо, дедушка, твоими молитвами. Как здоровье, как внуки?

– И-и! – отвечал обычно Марк, качая головой. – Внук, они зачем: чтобы радость был. А здоровый, это да, дед Марк всегда здоровый.

А в вечернее время, около девяти, когда Центр занятости уже два часа как закрывался, появлялся муниципальный служащий и снимал блокировку с кодовых замков передних входов в подъезды, зато перекрывал ворота во двор, чтобы после темноты туда не лезла всякая прохожая шушера.

На второй этаж можно было попасть только из первого подъезда. Когда-то, как говорили ветераны коммуны – Баритон и Шалая Ведьма, – коммуна представляла собой такое же общежитие, как на двух верхних этажах, только муниципалитет тогда селил туда не беженцев, а добровольцев-практикантов социальных программ, в основном – студентов. Потом муниципалитет Лисса из-за дефицита городского бюджета прекратил финансировать большинство социальных программ, для работы в которых в город приезжали студенты-добровольцы, и в общежитие начал проникать какой-то подозрительный люд, но тут грянула недолго протянувшая кампания "Жилье Молодому Лиссеру", и часть комнат бывшего общежития была закреплена в качестве постоянного муниципального жилья за одинокими либо семейными молодыми жителями Лисса, в основном – в силу географического положения здания – принадлежавшими к Межпланетной Тусовке с Конкорью. Было это лет десять назад. Всех перипетий борьбы за коммуну старожилы уже либо не помнили, либо не хотели помнить – важно было, что в последние пять лет тридцать восемь из сорока комнат второго этажа занимали хиппи, часть которых жила здесь постоянно, часть – «вписывалась» к ним пожить недельку-месяц-год, а часть появлялась нерегулярно, но неизбежно. Только в двух комнатах, у самой кухни (кухня тут была огромная, как армейская столовая), ютились последние обитатели старого муниципального общежития – отставной комендант общаги, маленькая беленькая мадам Розенберг, проживавшая здесь с внуком Соломоном (родители которого три года назад от безработицы нанялись на рудники Тартара), и отставной завхоз общаги, рослая и худая сибирячка – мадам Курзакова, которая славилась в коммуне умением художественно зашить практически любую хиповскую рванину и проживала здесь с двумя внучками – Летой и Ингой (родители которых погибли в автокатастрофе много лет назад).

Нравы в коммуне царили вполне хиповские, то есть достаточно вольные, но дебошей, оргий, торговли тяжелыми наркотиками, драк и даже банального воровства в коммуне не было как таковых – потому что во главе коммуны стояла Ени, сумрачный взгляд которой повергал в трепет даже самых разудалых заезжих постояльцев. Она никогда не устраивала скандалов, не вызывала полицию и тем более не применяла никакого насилия, потому что в принципе не признавала насилия как такового. Она просто, случись какая мелочь, смотрела на нарушителя неписаных правил коммуны долгим неподвижным взглядом – и самые отчаянные буяны присмиревали, как овечки. Я подозревал, что у нее был сильный психократический потенциал, вот только не мог проверить это – в отличие от Фродо или Ланселота, я не умел определять психократов и тем более относительную мощность их психопотенциалов. Не знаю точно, на основании ли психократических способностей Ени, или на основании каких-нибудь неизвестных мне заслуг, но авторитетом она пользовалась колоссальным: всякий знал, что, случись какая ерунда, одно слово Ени может навеки погубить "системную" репутацию виновника, а потери системной репутации, пусть даже и самой шаткой, в Системе боялись не меньше, чем вне ее – потери обычной деловой репутации или порчи кредитной истории. Хипари с затаенной гордостью шептали друг другу, что, когда Ени только возглавила коммуну, три года назад, она вышибла из нее своего бойфренда, некоего Ляо, который вздумал, выражаясь языком полицейских протоколов, "угрозами склонить к близости" какую-то заезжую несовершеннолетнюю хипушку из Космопорта. На всех производило огромное впечатление, что ради восстановления справедливости она не пожалела собственного бойфренда, чья системная репутация с тех пор оказалась подорвана настолько, что "ты прикинь, брат, его теперь даже на Земле не рискуют по-системному вписывать – приходится чуваку в гостиницах жить, представляешь, фигня какая?"

Уж не знаю, что там было на самом деле, но история с Ляо, как я понял из редких отрывочных реплик самой Ени и из шепотом рассказанных мне неясных системных слухов, сильно изменила ее. Кое-кто помнил ее юной, бесшабашной, вечно хохочущей, весело и азартно устанавливающей в коммуне справедливость – в ее хиповском понимании, конечно. Но большинство нынешних обитателей коммуны видели ее только такой, какая она была теперь: спокойной, со странно неподвижным временами взглядом, рассудительной – и все-таки справедливой. Шепотом говорили, что Ляо попортил ей крови еще задолго до истории, приведшей к его вылету из "Системы". Шепотом говорили, что он пытался подсадить Ени на какие-то тяжелые синтетические наркотики, и она соскочила с них только незаурядной силой воли. И еще говорили шепотом, и это подтверждала сама Ени, что с тех самых пор, как Ляо покинул коммуну, она жила в самой маленькой комнатке на этаже, у самого входа – одна. Всегда одна. До того вечера, когда она привела из "Атавистик Шато" меня.

Не знаю, что именно побудило ее поступить так. Я не проявлял никакой инициативы, сказать по совести. Я был уверен, что она "впишет" меня к кому-то из коммунаров. Но она привела меня в свою комнатку, где среди огромных, в рост человека, кип книг и бумажных рукописей (она часто что-то писала, и писала в основном от руки) она спала на толстом, занимающим едва ли не половину крохотной кельи матрасе, покрытом неизвестно откуда взявшимися в этой конуре лосиными шкурами и темно-оранжевыми простынями с тоскалузским геометрическим узором.

Мне она сказала просто:

– Я хочу, чтобы мы спали вместе. Будет что между нами или не будет – мы решим с тобой, Рыцарь. Потом решим. А сейчас – ты сделаешь, как я хочу?

Я сделал, как она хотела. Первую ночь я почти не спал, слушая ее тихое дыхание рядом, под толстым, уютным футоном (ночи в Лиссе в это время года были еще холодные, а муниципалитет принципиально топил в здании только тогда, когда температура падала ниже нуля). На следующий день мы вместе ездили с группой Тетры в далекий пригород Маллонборо и затем в "Ящерицу", дорогой клуб в Старом Лиссе. А ночью… ночью между нами случилось то, о чем мы так ничего и не решили. Странно, но мы больше даже не заговаривали об этом. Просто все пошло так, как пошло.

Часто мы возвращались в коммуну под утро, особенно в те дни, когда Онго Бройерс организовал Тетре запись в студии Радиодома и студийные смены заканчивались в три ночи. И забирались под толстый футон, иногда в свитерах, потому что похолодало и в старое, щелястое окно сильно дуло из двора. И так с моего прилета в Лисс прошло целых одиннадцать дней.

А потом я сделал глупость. Впрочем, не знаю… может быть, это было именно то, что я и должен был сделать. Я как-то упустил из виду узнать впоследствии поточнее, ожидали ли мои друзья, что я это (ну, или что-то подобное) сделаю. Ну и ладно. Все равно сделанного не воротишь.

Уж больно не терпелось мне как-то приблизиться к тому месту, где наш таинственный и грозный противник держал своих пленников. Уж больно несправедливым мне казалось, что я сижу и сижу без дела, а время до изоспинального противостояния, которое, по замыслу Врага, должно принести мгновенную и неощутимую гибель огромной массе людей, уходит и уходит. Короче, я уговорил Ени сходить со мной на экскурсию в телецентр.

Экскурсии в комплекс Римайн-Билдинг были поставлены на широкую ногу. Масса приезжих (и не только приезжих, но и досужих лиссеров, каковых среди сорокамиллионного населения столицы было совсем немало) стремилась посмотреть, где и как снимают популярные во всей Империи телесериалы, откуда сорок девять лисских телеканалов показывают новости, как их готовят, а еще (да, собственно, почему "еще", большинство приходило именно за этим) – как знакомые всем телезрителям дикторы, ведущие, шоумены, корреспонденты, а самое главное – любимые (или ненавидимые) персонажи телесериалов, часть которых шла в эфире уже по десять, пятнадцать, двадцать лет, отдыхают, пьют кофе или едят ленч в многочисленных кафе и ресторанах комплекса.

Хотя Ени родилась в пригородах Лисса, она сама никогда в Римайне не бывала, поскольку терпеть не могла телевидения, не имела телевизора и только иногда, глубокой ночью, случись ей в этот момент быть не где-нибудь в системных клубах, а в коммуне, ходила к имевшей маленький телевизор Змейке посмотреть "Открытый микрофон", программу на 38 канале, где в прямом эфире живьем играли всякие интересные музыканты, которых обычно не увидишь в популярных шоу или на коммерческих музыкальных каналах. Мне, честно сказать, удалось уговорить ее пойти на экскурсию со мной только благодаря тому, что я еще в первые дни посмотрел с ней один выпуск "Открытого микрофона" и потом, когда мне в голову пришло посетить телецентр, как бы невзначай спросил у Онго Бройерса, не знаком ли он с Демеро Кайндхартом, который эту программу ведет. Оказалось, знаком, да еще как: Тетра со своими (еще с прежним барабанщиком, который несколько недель назад уехал в Космопорт преподавать историю ударных инструментов в знаменитом колледже Либерти) выступала в "Открытом микрофоне" целых три раза, и Кайндхарт был так добр, что разрешил Бройерсу использовать видеозапись второго, самого удачного, выступления в качестве демонстрационной записи для представления организаторам гастролей и фестивалей, с которыми Онго как раз сейчас усиленно общался на предмет турне Тетры в поддержку будущего альбома. Я порасспросил Бройерса, когда и где бывает в телецентре Кайндхарт, и сказал Ени, что, если мы пойдем на экскурсию в четверг, то у нас есть шанс увидеть ее любимого ведущего. Она ответила, что Кайндхарт – надутый самовлюбленный индюк и провинциальный павиан с грубым северным акцентом, но за то, что он ставил в свою программу Леона Брисбейна в акустике, "Землю ветра и пламени" и Тетру, она готова поглядеть на него живьем. И мы поехали на экскурсию.

Встали мы поздно, а часть пути проделали на "социальном" автобусе: не то чтобы у нас не было денег, но ехать всю дорогу на метро за деньги, подобно миллионам "квадратов", было, с точки зрения Ени, совершенно неклёво и конформистски. Поэтому у туристического подъезда Римайн-Билдинг, на углу Кула-Эмбаркмент и широкой площади, образуемой съездом с Седьмого хайвэя Центр-Вабампа, мы оказались только в два часа дня. Было солнечно, как в первый день моего прилета.

Ени стояла, непроницаемо глядя на трехсотметровые громады корпусов Римайна, объединенные массивным пятиэтажным стилобатом. На солнце было отчетливо видно, что у нее очень бледное лицо. Глаз ее я не мог видеть за черными очками, которые она всегда носила на улице днем.

– Буржуйство, – определила она наконец. – Столько понастроено ради того, чтобы продавать рекламу и на отобранные у народных масс денежки восхвалять колонизаторов.

Я только улыбнулся. Я знал, что с Ени бесполезно спорить на политические темы. Понятия исторической или тем более экономической сообразности для нее не существовали в принципе, существовала одна только справедливость, которую она понимала по-хиповски: "города срыть, всем жить в единении с природой", но работать за деньги – все равно буржуйство, хотя против работы как таковой она ничего не имела. Как это все соотносилось с тем, что она дважды в месяц аккуратно получала пособие от муниципалитета по какой-то туманной программе поддержки "молодежной общественной самоорганизации" – я у нее никогда не выяснял, а в ней самой все это уживалось вполне органично.

– Идем. – Она решительно взяла меня за руку. – Посмотрим, как живут предатели своей планеты, беспринципные дельцы и коллаборационисты от масс-медиа.

И мы пошли, и заплатили целых тридцать местных марок в экскурсионном бюро, и час ходили с экскурсионной группой по коридорам этажей стилобата, глядя, как за пуленепробиваемым стеклом студий ведущие с многозначительным видом читают ничего не значащие новости, кичащиеся своей важностью шоумены задают своим гостям глупые, но каверзные вопросы под смех и аплодисменты безвкусно, но пышно и дорого одетой публики на трибунах (Ени рассказала мне, что публика эта вся сплошь – кадровые работники телецентра или, в крайнем случае, их знакомые и родственники), а шаблонно загримированные, неудобно одетые и неестественно разговаривающие персонажи неслыханно популярных телесериалов неуклюже передвигаются в антиреалистических декорациях, разыгрывая какие-то дурацкие сценки. Мы даже перекусили в экскурсионной зоне одного из кафе, где Ени, к ее полному удовольствию, целых пять минут могла лицезреть (опять же, правда, за стеклом, в редакционной зоне) надутого самовлюбленного индюка Кайндхарта, который довольно жадно и неаппетитно (на мой взгляд) ел горячий фишбрет. Потом мы отстали от группы, поднялись на каком-то лифте в одну из башен Римайна и стали бродить по коридорам, заглядывая в редакционные помещения и монтажные студии. Тут было повеселее: как и в Радиодоме Космопорта, полно было ярко одетых молодых людей, весело перемещавшихся из помещения в помещение с видом знающих свое дело профессионалов, было много делового шума и живых творческих обсуждений, и даже как-то не очень верилось, что из всего этого получается та унылая жвачка, что производится внизу, в эфирных студиях. Ени сначала беспокоилась, что нас остановит и выведет охрана, но охрана на нас не обращала ни малейшего внимания, потому что я пользовался своими психократическими возможностями (забыв, признаться, обо всякой осторожности) и внушал охранникам, что на выданных нам в экскурсионном бюро нагрудных табличках написано не "ЭКСКУРСАНТ", а "ДЕЛОВОЙ ПОСЕТИТЕЛЬ". Все это время я поглядывал на хрустальный шар и, к своему немалому удивлению и даже беспокойству, видел на нем только нейтральный фон, перемежаемый слабыми отблесками эмоций и настроений людей вокруг нас. Ни единого зеленого блика! Я начал думать, что Клови-Учитель ошибся, что Хозяин давно перепрятал свой страшный «груз», что в этих зданиях ничего нам не найти, что надо срочно найти остальных и уговаривать их искать новый след… А потом я, окончательно зарвавшись – ведь мне же обязательно надо было самому во всем убедиться! – уговорил Ени спуститься в подвальные этажи, ведь Клови-Учителю было сказано именно о подвалах.

Первым делом мы обнаружили, что в подвалах тоже есть студии, только совсем не такие прянично-нарядные, как наверху. И, самое главное, здесь не было никаких прозрачных стен, только массивные двери студийных блоков, снабженные сложными системами авторизации доступа. Шагая рядом со мной по просторным, но мрачным и безлюдным коридорам, выкрашенным в серый цвет, Ени с удивлением читала таблички над входами: "Канал Всемирной Гедонистической Философии"… "Мистические Знатоки Тайной Истории"… "Телеканал Телемского Оргиастического Наследия"… "Новости Вселенной Исконного Ислама"… "Свет Учения Единственно Истинной Первой Христианской Церкви Доброго Господа", "Мир Галактического Садомазохизма"… На этом месте она хлопнула себя по лбу.

– Ну конечно! Это платные каналы.

– Что значит – платные?

– Это значит, что их можно смотреть только по подписке, за деньги. Они идут в эфир и в Сеть в зашифрованном виде. Надо же, никогда не думала, что это всё тоже находится в Римайне! Просто я, когда молодая была…

– Гм… то-то ты сейчас старая…

Ени смешливо-укоризненно взглянула на меня.

– Конечно, старая! Майк, ты забываешь: у нас четырнадцать лет – уже совершеннолетие!

– Ну хорошо. Так что же ты делала в столь глубокой древности?

Ени невольно прыснула.

– Работала администратором на платном канале, так вот он находился не здесь, а в подвале Народного дома на Ризом. Канал назывался "Народная слава".

– Ух ты! Это про что – про ветеранов каких-нибудь?