Дети разума Кард Орсон Скотт

– Почему вы пришли ко мне? – спросил Ясухиро. – Меня назвали именем моих великих предков, но именами Ясухиро, Йошиаки или Сейхи названа половина мальчиков в нашей семье. Я всего лишь управляющий «Цуцуми-Холдинга» в Нагойе…

– Не будь таким скромным, Ясухиро. Ты – Цуцуми из мира Священного Ветра.

– Ко мне, конечно, прислушиваются в других городах, – согласился Ясухиро, – но приказы приходят из семейного центра в Хонсю. Я вообще не имею никакого политического влияния. Если проблема в необходимистах, обратитесь к ним!

Аимаина вздохнул:

– А-а, это ничего не даст. Они потратят шесть месяцев на споры о том, как связать свою новую позицию со своей старой позицией, постепенно убеждаясь, что они вовсе не поменяли своего мнения и что их философия охватывает полный ставосьмиградусный спектр мнений. А политики – они уже связали себя своим выбором. Даже если философы изменят свое мнение, потребуется, чтобы сменилось, по меньшей мере, поколение политиков – три полных срока, как говорится, – чтобы новая доктрина стала реальностью. Тридцать лет! Лузитанский флот сделает свое черное дело задолго до того, как это произойдет.

– «Что же тогда остается, кроме отчаяния и позора, – процитировал Ясухиро, – если вы не собираетесь исполнить бесполезный и неумный ритуал».

Он улыбнулся своему учителю, понимая, что Аимаина узнает слова, которые он сам произносил, порицая древнюю практику сеппуку – ритуального самоубийства, из которого дух Ямато вырос, как ребенок вырастает из своих пеленок.

Аимаина не ответил на улыбку.

– Флот для Лузитании – сеппуку для духа Ямато.

Он подошел к Ясухиро и навис над ним, как скала, хотя, наверное, Ясухиро так только показалось, потому что он был на полголовы выше пожилого учителя.

– Политики сделали флот легитимным, поэтому философы не могут теперь изменить своего мнения. Но когда философия и выборы не могут изменить мнения политиков, это могут сделать деньги!

– Вы же не предлагаете унизиться до взятки? – спросил Ясухиро, пытаясь угадать, знает ли Аимаина, насколько широко распространен подкуп политиков.

– Ты думаешь, что я смотрю себе в задницу?

Услышав такое грубое выражение от своего учителя, Ясухиро поперхнулся нервным смешком и отвел глаза.

– Ты думаешь, я не знаю, что существует десять способов купить каждого продажного политика и сотни вариантов подкупа каждого честного? – поинтересовался Аимаина. – Пожертвования, угроза спонсирования оппонентов, денежные дары к знаменательной дате, работа, предоставленная родственникам или друзьям, – мне весь список перечислить?

– Вы серьезно хотите использовать деньги Цуцуми, чтобы остановить лузитанский флот?

Аимаина снова вернулся к окну и как бы обхватил руками все, что видел перед собой.

– Лузитанский флот нанесет урон бизнесу, Ясухиро. Если молекулярный дезинтегратор будет использован против одного мира, то его применят и против другого. И на этот раз военные, сосредоточив в своих руках такую огромную власть, не отдадут ее.

– Должен ли я убедить глав моей семьи цитатами вашего пророчества, сэнсэй?

– Это не пророчество, – возразил Аимаина, – да и не мое. Это закон человеческой природы, этому нас учит история… Остановите флот, и Цуцуми прославятся как спасители не только духа Ямато, но и вообще человеческого духа. Не позвольте этому смертельному греху пасть на головы наших людей.

– Простите меня, сэнсэй, но мне кажется, что вы – единственный, кто считает это грехом. До того, как вы подняли этот вопрос, никто и не думал, что на нас возложено бремя ответственности за это прегрешение.

– Я ни на кого не возлагаю никакого бремени. Я едва приподнял шляпу, под которой стыдливо прячутся наши грешки. Ясухиро, ты был одним из моих лучших учеников. И то, что ты такими окольными путями использовал все, чему научился у меня, я тебе простил, потому что ты делал это ради своей семьи.

– А то, о чем вы просите меня сейчас, – это простой способ?

– Я совершил самый прямолинейный поступок в своей жизни – открыто высказался перед самым влиятельным представителем богатейшего из японских торговых семейств, к которому у меня сегодня есть доступ. И тебя я прошу совершить минимальное количество требуемых действий – сделать то, что необходимо.

– Даже этот минимум поставит мою карьеру под угрозу, – задумчиво проговорил Ясухиро.

Аимаина промолчал.

– Мой лучший учитель однажды сказал мне, – добавил Ясухиро, – что человек, который рискует своей жизнью, знает, что все карьеры никчемны, а человек, который никогда не станет рисковать своей карьерой, ведет никчемную жизнь.

– Так ты сделаешь это?

– Я подготовлю сообщение, чтобы проинформировать семью Цуцуми о вашем приходе. Как только ансибли будут снова подключены, я отправлю его.

– Я знал, что ты не разочаруешь меня.

– Более того, – улыбнулся Ясухиро, – когда я потеряю работу, я приду жить к вам.

Аимаина поклонился:

– Я сочту за честь разделить с тобой кров.

Жизнь всех людей протекает сквозь время, и время течет одинаково через все жизни, равнодушное к тому, каким жестоким может быть каждый отдельный момент, сколь полным горя, боли или страха. Прошли минуты с тех пор, как Вэл-Джейн обнимала плачущего Миро, потом время осушило его слезы, разомкнуло ее объятия и в конце концов истощило терпение Элы.

– Давайте вернемся к работе, – раздраженно заявила она. – Не хочу показаться бесчувственной, но наше затруднительное положение не изменилось.

Квара удивилась:

– Но Джейн не умерла! Разве не ясно? Мы сможем вернуться домой!

Вэл-Джейн сразу же направилась к своему терминалу. Каждое движение давалось ей легко – сказывались развитые рефлексы и привычки Вэл, но разуму Джейн каждое движение приносило ощущение новизны и свежести.

– Не знаю, – ответила она на вопрос, который Квара произнесла вслух, а другие задавали себе молча. – В этом теле я пока еще чувствую себя неуверенно. Связи с ансиблями пока еще нет. У меня нашлась горстка союзников, которые подключат некоторые из моих старых программ к сети, когда ее восстановят, – несколько самоанцев на Пасифике, Хань Фэй-цзы на Пути, университет Або на Пустоши. Хватит ли этого? Позволят ли новые сетевые программы собрать достаточно ресурсов, чтобы поддерживать всю информацию о звездолете с таким количеством людей на борту? Не будет ли мне мешать тело? И потом, чем окажется моя новая связь с материнскими деревьями – помощью или будет только отвлекать мое внимание? И наконец, самый главный вопрос: действительно ли все мы жаждем оказаться участниками первого пробного полета?

– Кому-то все равно придется, – пожала плечами Эла.

– Я думала провести эксперимент на одном из кораблей Лузитании, если смогу восстановить с ней контакт, – продолжала Джейн. – Королева Улья выделит мне для этого кого-нибудь. Таким образом, если мы потеряем корабль, будет не так жалко.

Джейн повернулась к дочери Улья, которая была с ними:

– Прошу, конечно, прощения.

– Ты не должна перед ней извиняться, – безапелляционно заявила Квара. – В действительности это просто Королева Улья.

Джейн подмигнула Миро. Миро скривился, и на его лице появилось красноречивое выражение досады. Он знал, что рабочие не вполне соответствовали тому, что о них все думали. Королевам Ульев иногда приходилось усмирять их, потому что не все они полностью подчинялись воле своих матерей. Были они рабынями или не были – придется решать следующим поколениям.

– Язык, основывающийся на генетических молекулах, – задумчиво произнесла Джейн. – Какая у него может быть грамматическая структура? И что является его носителем? Звук, запах или жест? Давайте посмотрим, насколько мы умны, когда я не помогаю нам из компьютера.

Фраза показалась ей такой забавной, что она громко рассмеялась. О, каким чудесным показался ей собственный смех, звучащий в ушах, пузырьками поднимающийся по ее легким, сокращающий диафрагму, брызжущий слезами из глаз!

Когда она отсмеялась, то поняла, каким тяжелым должен был казаться ее смех всем остальным.

– Прошу прощения, – извинилась она, смутившись, и почувствовала, как краснеют лицо и шея. Кто мог бы поверить, что она может быть такой горячей! Джейн чуть не засмеялась снова.

– Я еще не привыкла быть такой живой. Я понимаю, вам неприятно, что я радуюсь, когда вы все такие мрачные, но разве вы не понимаете? Даже если все мы умрем через несколько недель, когда кончится воздух, я не могу не изумляться своим ощущениям!

– Мы понимаем, – подбодрил ее Огнетушитель. – Ты перешла в свою вторую жизнь. Это время – счастливое для всех нас.

– Я провела время среди твоих деревьев, ты же знаешь, – обратилась к нему Джейн. – Материнские деревья нашли для меня место. Они приняли меня и утолили мой голод. Может быть, теперь мы брат и сестра?

– Я слабо понимаю, что значит иметь сестру, – ответил Огнетушитель, – но если ты помнишь жизнь в темноте материнского дерева, значит ты помнишь больше, чем я. Нам иногда снятся сны, но никаких настоящих воспоминаний о первой жизни, в темноте, у нас нет. Между прочим, это говорит о том, что нынешняя твоя жизнь – третья.

– Значит, я уже взрослая? – поинтересовалась Джейн и снова засмеялась.

И снова почувствовала, как от ее смеха все напряглись.

Но когда она повернулась к ним, готовая извиняться снова, случилось что-то странное. Она взглянула на Миро, и вместо того чтобы произнести слова, которые она планировала, – слова Джейн, которые она могла бы нашептать через сережку ему на ушко, – другие слова сорвались с ее губ:

– Если у меня есть воспоминания, Миро, то, значит, я жива. Разве не так ты говорил мне?

Миро покачал головой:

– В тебе говорит память Вэл или память Джейн, когда она… когда ты цитируешь разговор в пещере Королевы Улья. Не утешай меня, делая вид, что ты – это она.

Джейн по привычке – по привычке Вэл или по своей собственной привычке? – огрызнулась:

– Когда я буду утешать тебя, Миро, ты узнаешь об этом.

– И как же я узнаю? – огрызнулся Миро в ответ.

– Ты почувствуешь, что утешился, – хмыкнула Вэл-Джейн. – Между прочим, пожалуйста, не забывай, что теперь я слушаю тебя не через сережку. Я вижу вот этими глазами и слышу вот этими ушами.

Конечно, это не было чистой правдой. Много раз в секунду Джейн ощущала текущий сок и безмерное гостеприимство материнских деревьев, как тогда, когда ее айю утолила свой голод, путешествуя в огромной филотической сети. Иногда вне материнских деревьев она ловила мерцание мысли, слова, фразы, произносимые на языке отцов. Но был ли это язык? Скорее, подчеркнутая речь лишенных дара речи. А чей был тот, другой голос? Джейн вспоминала: «Я узнаю тебя – ты той же природы, что и я. Я узнаю твой голос».

– Мы потеряли твой след, – услышала Джейн Королеву Улья. – Но ты хорошо справлялась и без нас.

Джейн неожиданно для себя почувствовала, как тело Вэл распирает от гордости, вот он – физиологический ответ на гордость, рожденную похвалой матери Улья. «Я дочь Королев Ульев, – поняла Джейн, – именно поэтому для меня так важно, что она говорит со мной и хвалит за то, что я хорошо справилась.

И если я дочь Коолев Ульев, то я прихожусь дочерью и Эндеру, я даже дважды его дочь, потому что они создали мое жизненное вещество частично из его разума, чтобы я была мостом между ними, а теперь я поселилась в теле, которое опять же досталось мне от него, и унаследованные мною воспоминания относятся к тому времени, когда он обитал здесь и жил жизнью этого тела. Я его дочь, но теперь не могу говорить с ним».

Шло время, текли ее мысли, но она ни на йоту не ослабила внимания к своей работе на корабле, что вращался вокруг планеты десколадеров. Она оставалась все той же Джейн. Ее способность поддерживать несколько уровней внимания и фокусироваться на нескольких задачах одновременно не была связана с компьютерами, а досталась ей вместе с природой Королевы Улья.

– Твоя айю изначально была достаточно мощной, чтобы прийти к нам, – сказала Королева Улья.

– Которая из вас говорит со мной? – так же беззвучно спросила Джейн.

– Разве это важно? Мы все помним, как вытянули тебя из темноты в свет.

– Так, значит, я остаюсь собой? И снова добьюсь всей той власти, которую потеряла, когда Межзвездный Конгресс убил мое старое виртуальное тело?

– Тебе это под силу. Когда узнаешь наверняка, скажи нам. Нам будет очень интересно.

Джейн почувствовала, как родительское бесстрастие вызвало в ней резкое разочарование и болезненное ощущение в желудке, вроде стыда. Снова человеческая эмоция, ответ тела Вэл на отношения Джейн с ее матерями – Королевами Ульев. Все было сложнее и в то же время проще. Ее чувства теперь фиксировались телом, которое отвечало еще до того, как она сама успевала понять, что именно чувствует. В прежние дни она вообще едва понимала, что у нее есть чувства. Конечно, у нее они были, даже иногда подсознательно в ней рождались иррациональные решения и желания – они были атрибутами всех айю любых форм жизни, – но не существовало простых сигналов, которые бы сказали ей, что ее чувства действительно существуют. Как просто быть человеком со своими эмоциями, ярко вплетенными в канву твоего собственного тела! И как же тяжело – ведь теперь ты уже не можешь так же легко скрыть свои чувства хотя бы от самого себя.

– Привыкай огорчаться из-за нас, дочь наша, – произнесла Королева Улья. – У тебя наполовину человеческая натура, а у нас ее нет. Мы не станем утешать тебя, как человеческие матери. Когда тебе станет невыносимо – уходи. Мы не станем удерживать тебя.

– Спасибо, – сказала Джейн… и ушла.

Солнце вставало из-за горы, разделявшей остров пополам, поэтому рассвело задолго до того, как солнечный свет коснулся деревьев.

Ветер дул с моря, и ночью они продрогли. Когда Питер проснулся, Ванму лежала рядом, повторяя изгиб его тела, и ему вспомнились креветки, разложенные рядком на прилавке. Ощущение ее близости показалось ему приятным и знакомым. Хотя как могло это быть? Он никогда не спал рядом с ней раньше. Может быть, это что-то рудиментарное, оставшееся от памяти Эндера? Но не обнаружил никаких таких воспоминаний. Питер почувствовал разочарование. Он думал, что, когда айю поселится в его теле целиком, он станет Эндером и получит реальные воспоминания о жизни вместо жалких воображаемых обрывков, которые достались ему вместе с этим телом, когда Эндер создавал его. Всего счастья не получишь.

И все же он помнил спящую женщину, прижавшуюся к нему. Помнил, как уютно было обнимать ее.

Но Ванму он никогда не обнимал. И поступить так сейчас тоже было бы неправильно – она не жена ему, а просто друг. Друг ли? Она сказала, что любит его, – может быть, просто для того, чтобы помочь ему найти путь в это тело?

В этот момент он внезапно почувствовал, как проваливается куда-то, уходит от самого себя – Питера, становится чем-то иным, маленьким, ярким и ужасным, как его затягивает поток, слишком сильный, чтобы противостоять ему…

– Питер!

Он повернулся на голос, который окликнул его, и пошел вдоль почти невидимых филотических нитей, которые привязывали его к… к нему самому. «Я Питер. Мне некуда больше идти. Если я уйду, я умру».

– Что с тобой? – спросила Ванму. – Я проснулась, потому что я… Извини, но мне снилось… Я почувствовала, что теряю тебя. Но, похоже, ошиблась, ты здесь.

– Я действительно чуть было не потерялся, – кивнул Питер. – И ты смогла почувствовать это?

– Не знаю, что я чувствовала. Я просто… Не знаю, как сказать…

– Ты позвала меня назад из тьмы, – сказал Питер.

– Правда?

Он хотел сказать что-то еще, но промолчал. А потом засмеялся неловко и тревожно.

– Я чувствую себя так странно. Только что я чуть было не брякнул что-то такое очень легкомысленное вроде того, что быть Питером Виггином само по себе означает жить в кромешной тьме.

– О да, – вздохнула Ванму. – Ты всегда говорил гадости о себе.

– Но я промолчал, – возразил Питер. – Чуть было не сказал по привычке, но остановился, потому что это неправда. Разве не смешно?

– Думаю, просто хорошо.

– Смысл в том, что я, несмотря на то что был разделен на части, могу чувствовать себя целым, возможно, даже более наполненным собой или чем там еще. И все же я почти потерял целостность. Думаю, это был не просто сон. Мне кажется, я действительно уходил. Чуть не провалился… Нет, чуть не вывалился из всего.

– У тебя несколько месяцев было целых три личности, – сказала Ванму. – Возможно, твоя айю скучает по… Ну, не знаю, по размерам, к которым привыкла.

– Конечно, я же рассеялся по всей Галактике. Если не учитывать того, что мне следовало бы говорить «он» вместо «я», поскольку то был Эндер. А я – не Эндер, потому что я ничего не помню. – Он задумался. – Правда, кажется, кое-что я сейчас помню более четко. Мое детство, например. Лицо матери. Очень четко помню. По-моему, раньше этого не было. И лицо Валентины, когда мы были детьми. Правда, эти воспоминания у меня могут быть и от Питера, значит они не обязательно идут от Эндера, так? Уверен, что это просто одно из воспоминаний, которыми Эндер снабдил меня с самого начала. – Он засмеялся. – Я действительно в отчаянии – найти в себе столько собственных примет.

Ванму сидела и слушала. Она молчала, не демонстрируя особой заинтересованности, даже довольная тем, что не надо отвечать или комментировать.

Питер, заметив это, понял все иначе:

– Ты что-то вроде, как бы ты выразилась, сопереживателя? Для тебя нормально чувствовать то, что чувствуют другие люди?

– Никогда такого не было, – ответила Ванму. – Я слишком занята тем, что чувствую сама.

– Но ты ведь знала, что я ухожу. Ты чувствовала это?

– Наверное, я теперь с тобой связана, – пожала плечами Ванму. – И надеюсь, что это хорошо со всех сторон, потому что такое не может быть добровольным актом с моей стороны.

– Но я тоже связан с тобой, – заявил Питер. – Потому что, когда я был отключен, я продолжал слышать тебя. Все другие чувства ушли. Мое тело не давало мне ничего. Я потерял свое эго. Теперь-то, когда я вспоминаю это и говорю, что видел что-то, – это просто мой человеческий мозг наполняет смыслом то, чему он в действительности не может найти смысла. Я знаю, что я ничего не видел и не слышал, вообще не чувствовал – в обычном понимании. И все же я помню, что ты звала меня. Я чувствовал, что нужен тебе. Что ты хочешь, чтобы я вернулся. Конечно, это означает, что я тоже связан с тобой.

Она снова пожала плечами, отворачиваясь.

– А это что должно означать? – спросил он.

– Я не собираюсь потратить остаток своей жизни, растолковывая тебе свои чувства и поступки, – ответила Ванму. – У всех есть право просто чувствовать и действовать без постоянного анализа. Как ты себе это представляешь? Ты гений, исследующий человеческую природу?

– Брось, – сказал Питер, делая вид, будто поддразнивает ее, но действительно желая ее остановить. – Я помню, мы подшучивали над этим, и спорю, что я хвастал, но… ну, сейчас я чувствую себя по-другому. Может быть, потому, что сейчас во мне весь Эндер? Я знаю, что не настолько хорошо понимаю людей. Ты отвернулась, ты пожала плечами, когда я сказал, что связан с тобой, и меня это задело, ты же видишь.

– И почему?

– А значит, ты можешь спрашивать «почему», а я не могу, такие теперь правила?

– Они всегда были такими, – ответила Ванму. – Ты просто никогда им не подчинялся.

– Ладно, меня это задело потому, что мне хотелось, чтобы ты обрадовалась нашей взаимной связи.

– А ты сам-то этому рад?

– Ну, поскольку это только что спасло мне жизнь, думаю, нужно быть полным идиотом, чтобы не находить эту взаимосвязанность, по крайней мере, удобной.

– Чувствуешь, как пахнет? – спросила она, внезапно вскакивая на ноги.

«Она такая молодая», – подумал Питер.

И тут же, поднявшись на ноги вслед за ней, удивился, обнаружив, что тоже молод, что у него гибкое и чувствительное тело.

И снова удивился, вспомнив, что Питер никогда не помнил жизни в старом теле. А у Эндера такой опыт был, в том теле, которое затекало и не могло с легкостью вскочить на ноги. «Эндер действительно во мне. Во мне воспоминания его тела. Но почему нет памяти его разума?»

Вероятно, потому, что мозг Питера включил в себя только контуры воспоминаний Эндера. Все остальное притаилось за пределами досягаемости. «Возможно, я буду иногда спотыкаться о воспоминания Эндера, наносить их на карту своей памяти, прокладывая к ним новые пути».

Тем временем он продолжал стоять рядом с Ванму и втягивать носом воздух; он снова удивился, обнаружив, что его внимание разделилось. Он постоянно думал о Ванму, о запахе, который она вдыхала, пытаясь понять, может ли он просто положить руку на это маленькое хрупкое плечо, которое, казалось, было создано для отдыха именно его руки; и в то же время он размышлял о том, может ли он, и если может, то как, открыть воспоминания Эндера.

«Раньше такого не бывало, – думал Питер. – И все же я, должно быть, делал это с тех пор, как были созданы тела Валентины и мое. Фактически мне нужно было одновременно держать в уме не два предмета, а три. Но мне никогда не хватало сил, чтобы думать о троих. Кто-то всегда ускользал из поля зрения. Какое-то время Валентина. Потом Эндер, пока его тело не умерло. Но двое мне под силу; я могу думать о двух вещах одновременно. Это важно? Или это доступно многим людям, если только у них есть возможность научиться?

«Что за тщеславие! – подумал Питер. – К чему беспокоиться о том, насколько уникальна моя способность? Правда, я всегда гордился тем, что умнее и способнее окружающих. Не позволяй себе говорить этого вслух или больше никогда не признавайся в этом даже себе самому, но сейчас будь с собой честным, Питер! Хорошо быть умнее других. И если я могу думать о двух вещах одновременно, а они могут только об одной, почему бы не получать от этого удовольствие! Главное, чтобы обе мысли не оказались глупыми».

Некоторое время он развлекался размышлениями о тщеславии и его спортивной сущности, продолжая в то же время думать о Ванму, а его рука, конечно, уже коснулась ее, легла ей на плечо, и на мгновение она, отвечая на его прикосновение, прижалась к нему. А затем без предупреждения, без видимой причины внезапно отстранилась от него и широко зашагала по направлению к самоанцам, которые собрались на берегу вокруг Малу.

– Что я сделал? – спросил ей вдогонку Питер.

Она озадаченно оглянулась.

– Все хорошо! – ответила она. – Я же не давала тебе пощечин и не пыталась приложиться коленом к твоему кинтамасу[15], правда? Просто там завтрак – Малу молится, и они уже съели больше, чем два дня назад, когда мы думали, что лопнем от такого количества!

Оба вектора внимания Питера одновременно сообщили ему, что он голоден. Ни он, ни Ванму не ели со вчерашнего утра. Он даже не помнил, как ушел с песчаного пляжа и улегся рядом с Ванму на циновках. Кто-то, должно быть, принес их. Ну, удивляться тут было нечему. Все мужчины и женщины на берегу выглядели достаточно сильными, чтобы поднять Питера и переломить его как карандаш. А Ванму, легко бегущая к самоанцам, которые валунами возвышались возле кромки воды, казалась ему птицей, летящей к стаду бизонов.

«Я не ребенок и никогда им не был, во всяком случае не в этом теле, – думал Питер. – Поэтому я даже не знаю, способен ли я на детскую тоску и на великий романтизм юности. А от Эндера я унаследовал чувство уютной любви, а не бурной всепоглощающей страсти, которую ожидал пережить. Будет ли тебе достаточно такой любви, Ванму? Хватит ли тебе того, что я буду тянуться к тебе, когда мне будет плохо, и останусь с тобой, когда ты захочешь, чтобы я был рядом. Я смотрю на тебя и чувствую такую нежность, что мне хочется заслонить тебя от всего мира, хочется поднять тебя на руки и пронести над яростными течениями жизни; и в то же время я мог бы радоваться, наблюдая за тобой на расстоянии, любуясь тобой, твоей энергией, тем, как ты смотришь на этих огромных гороподобных людей, говоришь с ними на равных, несмотря на то что каждое движение твоих рук, каждый слог, слетающий с твоих губ, выдает, какое ты еще дитя. Достаточно ли тебе такой любви? Потому что мне достаточно. С меня довольно и того, что ты прильнула ко мне, когда моя рука коснулась твоего плеча, а когда почувствовала, что я ускользаю, произнесла мое имя».

Пликт сидела в своей комнате и писала, писала. Вся ее жизнь была подготовкой к сегодняшнему дню, к Речи на похоронах Эндрю Виггина. Она будет Говорить о его смерти; ради этого она провела целое исследование и теперь может Говорить целую неделю и не исчерпать и десятой доли того, что знает о нем. Но недели у нее нет. У нее будет только час. Даже меньше часа.

Она понимала Эндера и любила его; теперь она расскажет тем, кто не знал его, каким он был, как он любил, как изменил историю. Выдающийся, несовершенный, но действующий из лучших побуждений человек, полный любви, достаточно сильной, чтобы причинить страдание. Она расскажет им, как его жизнь изменила историю, как десять тысяч, сотни тысяч, миллионы отдельных жизней изменились, упрочились, очистились и возродились или хотя бы сделались более гармоничными и правдивыми благодаря его словам, его поступкам, его книгам.

Но скажет ли она и о себе? Расскажет ли о том, как в своей комнате страдает одинокая женщина, рыдая не о смерти Эндера, а потому, что стыдится себя. Конечно, она любила его и восхищалась им – нет, поклонялась ему, – и тем не менее, когда он умер, она почувствовала не горе вовсе, а облегчение и радостное волнение. Облегчение оттого, что ожидание окончилось, а волнение, потому что пришел ее звездный час.

Именно это она и испытывала. Пликт была далеко не дурой и не считала, что у нее окажется больше моральных сил, чем у других. Ее горе не такое, как горе Новиньи или Валентины, которые со смертью Эндера лишились части своей жизни. «А что потеряла я? Кроме нескольких знаков внимания, я мало что получила от Эндера. Всего несколько месяцев он был моим учителем на Трондхейме; а потом наши жизни пересеклись только через поколение на эти последние несколько месяцев, и оба раза его внимание было поглощено гораздо более серьезными проблемами и гораздо более близкими людьми, чем я. Я не была ему ни женой, ни сестрой. Всего лишь студенткой и ученицей человека, который работал со студентами и никогда не искал учеников. Поэтому я почти ничего не лишилась с его смертью; он был всего лишь моей мечтой и никогда не был моим товарищем.

Я простила себя, но все же продолжаю стыдиться и мучиться не потому, что Эндрю Виггин умер, а потому, что в час его смерти я показала себя во всей красе: беспардонной эгоисткой, озабоченной только своей карьерой. Я захотела быть Голосом Эндера. Таким образом, только его смерть могла стать свершением моей жизни. Получается, я действительно обычный стервятник? Паразит, пиявка, присосавшаяся к его жизни…»

Несмотря на слезы, ее пальцы продолжали печатать предложение за предложением. В доме Джакта горевала Валентина со своим мужем и детьми, а в дом Ольяду пришли Грего и Новинья, утешая друг друга в потере человека, который был им мужем и отцом. «У них были свои отношения, а у меня – свои. У них свои воспоминания, частные, а мои станут достоянием общественности. Я буду Говорить, а потом опубликую свою речь, и она раскроет новые грани и смысл жизни Эндера Виггина перед каждым человеком в Ста Мирах. Эндер Ксеноцид, Эндрю – Говорящий от Имени Мертвых, Эндрю – частное лицо, одинокий и страдающий человек, Эндер – прекрасный аналитик, который умел проникнуть в сердце проблемы или человека, никого не пугая честолюбием или… или снисхождением. Справедливость и сострадательность, живущие в одной душе. Человек, чье милосердие позволило ему понять и полюбить Королев Ульев еще до того, как он прикоснулся к одной из них; человек, чья неистовая справедливость позволила ему уничтожить всех жукеров, когда он верил, что они – враги.

Интересно, осудил бы меня Эндер за мои уродливые чувства? Конечно, это возможно; он не стал бы щадить меня и смог бы понять все самое худшее, что есть в моем сердце. Но даже осуждая, он мог бы любить меня. Сказать: „Ну и что? Давай, Говори о моей смерти. Если бы Голосами становились только совершенные люди, похороны проходили бы в тишине“». И она продолжала печатать и плакать, продолжала печатать и тогда, когда рыдания затихли.

Когда волосы Эндера будут запечатаны в маленькую коробочку и сожжены в траве около корней Человека, она встанет и будет Говорить. Ее голос поднимет его из небытия и снова оживит память о нем. И она тоже будет сострадательной, и она тоже будет справедливой. Это то немногое, чему она у него все-таки научилась.