Спортивный журналист Форд Ричард

Уэйд поднимает взгляд к потолку, он счастлив и, как всякий человек, имеет на то полное право. Похоже, он знал, что именно так все и будет, и видит в этом условный знак: дом твой пребывает в превосходном рабочем порядке, ты можешь хоть сейчас занять в нем отведенное тебе место. Передо мной человек, полностью лишенный подтекста, форменный буквалист.

– Мне кажется, Фрэнк, я уже видел где-то ваше лицо. Оно мне знакомо. Разве не странно?

– Вы должны были видеть множество лиц, Уэйд, сами знаете.

– Всех, кто живет в Нью-Джерси, по одному разу самое малое. – На лице Уэйда вспыхивает патентованная улыбка сборщика платы. – Но помню не многих. А ваше лицо помню. Понял это, едва вас увидев.

Я не решаюсь сказать Уэйду, что он раз четыреста принимал мои доллар пять центов, улыбался мне и желал «превосходного дня», когда я проезжал мимо него, спускаясь в шум и тесноту Первой южной магистрали. Это было бы слишком ординарным ответом и для его наполненного особым смыслом вопроса, и для этого значительного мгновения. Уэйду нужна тайна, и кто я такой, чтобы отказать ему в ней? Представьте, что произошло бы, если бы детройтский мистер Смоллвуд оказался автомехаником из «Френчиз», который менял мне масло и производил смазку, а я не узнал его сразу, но после узнал и сказал об этом. Едва расправившая крылья тайна была бы убита фактом. Нет, я лучше останусь на стороне добрых знамений, буду частью необъяснимого, неожиданного, провозвестником того, что ждет нас впереди. Для человека с заторможенными реакциями осмотрительность, как это не странно, есть наилучшая линия поведения.

За моей спиной открывается кухонная дверь, я оборачиваюсь и вижу миловидное, лукавое лицо Линетт и чувствую облегчение, которое можно прямо-таки пощупать, – хоть и понимаю по ее глазам, что весь наш мужской-разговор-под-палубой был задуман заранее, что она следила за кухонными часами, дабы в условленный миг высвистать нас наверх. Я – счастливый объект (но не жертва) козней других людей, что всегда неплохо. Это даже создает какое-то уютное чувство, хотя проку от него ни на грош.

Задумчивые, елейные аккорды Рэя Чарлза звучат теперь громче. Викки постаралась. «Вы, мужчины, можете, если вам хочется, разговаривать о старых машинах хоть целый день, но тут есть люди, готовые усесться за стол». Глаза Линетт искрятся нетерпеливым добродушием. Она видит, что здесь, внизу, все «о’кей». И она права. Если мы с Уэйдом и не большие друзья, то скоро станем ими.

– Как насчет съесть кусок усопшего барана, Фрэнк? – спрашивает Уэйд, потирая живот. И выпаливает, посмотрев на Линетт: – Нашего Agnus Dei.[54]

– Ну совершенно не то, – говорит Линетт и округляет глаза в манере (теперь я понял) всех Арсено. – Интересно, что он еще сморозит, Фрэнк? Это ты у нас Agnus Dei, Уэйд, а не то, что мы едим. Боже милостивый.

– И жесткий он, Фрэнк, не разжуешь, предупреждаю заранее. Хо!

Мы выходим из теней подвала – свистать всех наверх! – в теплую солнечную кухню, команда Арсено в сборе и готова к ритуальной воскресной жрачке.

Обед здесь – мероприятие более церемонное, чем я мог предположить. Линетт обратила столовую в маленькую жаркую шкатулку для драгоценностей: хрустальный канделябр с зажженными свечами, лучшее в доме столовое серебро и салфетки. Как только мы рассаживаемся за столом, она велит нам взяться за руки, в итоге я, испытывая неловкость, ухватываюсь за ладони Уэйда и Кэйда (Кэйд не сопротивляется), а Викки держит за руки Уэйда и Линетт. И я волей-неволей думаю – молча вглядываясь полуприкрытыми глазами в малиновый шар текучего пламени, за которым меня ожидают бездонная пропасть и томящиеся в ней черные души грешников (лишь руки Уэйда и Кэйда не дают мне свалиться в нее), – о том, как странно мне повезло: получить признание у этих людей, быть принятым ими, точно какой-нибудь родственник из Пеории. Гадая одновременно, где сейчас мои дети, где Экс, – надеюсь, им не приходится сиротским манером разделять в отеле «Рамада» приморского Асбери-Парка комплексный пасхальный обед с Барксдейлом, улизнувшим из Мемфиса, чтобы занять мое место. Я счастливо провел бы день без этой новости, – впрочем, нам никогда не удается предотвратить то, что мы заслужили. Строго говоря, причитающееся мне возмездие и так уж запоздало, остается лишь радоваться, что я не вынужден слоняться сейчас по какому-нибудь торговому центру в поисках продаваемого на вынос пасхального обеда, – чем, несомненно, занимается бедный Уолтер Лаккетт, затерявшийся в варварской дичи мирского существования.

Молитва Линетт приятно кратка и оптимистически экуменична в частностях – попытка, я полагаю, доставить мне удовольствие, – в ней упоминаются и сегодняшний праздник, и неспокойный мир, в котором мы живем, но отсутствуют ссылки на Второй ватиканский собор и на святых, о которых Линетт наверняка вспоминает, молясь, а заканчивается все упоминанием о ее сыне Бенни, лежащем на солдатском кладбище Форд-Дикса, но присутствующем в памяти всех, кто сидит за этим столом, в том числе и в моей. (Жидкое пламя в конце сменяется тонкогубой физиономией Бенни, ухмыляющейся мне из приюта забвения.)

Уэйд и Кэйд переоделись к столу – кричащие цветастые галстуки, спортивные куртки, выглядят оба как водевильные персонажи. Улыбнувшись Викки, дабы показать, до чего уютно я себя чувствую среди ее родных, я вижу, как она дважды скашивает глаза к носу. Разрезая баранину, мы ведем разговор о погоде, после чего ненадолго обращаемся к политике; затем к шансам Кэйда на скорое поступление в полицейскую академию и к тому, получит ли он форму в первое же утро или ему придется перед этим пройти какие-то новые тесты, – возможность, к которой Кэйд, похоже, относится с отвращением. Он заговаривает об ограничении скорости пятьюдесятью пятью милями, отмечая, что всех оно, может, и устраивает, но только не его. Следом речь заходит о работе Линетт в кризисном центре и Викки в больнице; все соглашаются с тем, что Виккина и трудна, и полезна людям настолько, насколько это вообще возможно, – подразумевается, что работе Линетт до нее все-таки далеко. О нашем уикэнде в отдаленном Автограде никто не упоминает, однако у меня складывается впечатление, что Линетт пытается подыскать место для слова «Детройт» почти в каждой произносимой ею фразе и тем самым дать нам понять, что она не вчера на свет родилась и просто не хочет поднимать лишний шум, поскольку Викки, как и любая разведенная женщина, вполне способна сама о себе позаботиться.

Кэйд, соорудив жующую улыбку, спрашивает, какая команда Американской восточной лиги мне по душе, я отвечаю – бостонская (хоть она и нравится мне меньше всех прочих). Я, разумеется, болею за Детройт и точно знаю, что несколько купленных его командой игроков и новый тренер питчеров к сентябрю сделают ее почти непобедимой.

– Бостонская. Хммм, – злобно ухмыляется, глядя в тарелку, Кэйд. – Никогда ее не видал.

– Поживете – увидите, – с абсолютной уверенностью заявляю я. – В сезоне сто шестьдесят две игры. Им довольно будет купить до его конца лишь одного хорошего игрока, и все у них пойдет как по маслу.

– Я бы на их месте Тая Кобба[55] купил. – И Кэйд, чей рот набит хлебом, гогочет, подхалимски глядя на отца.

Я смеюсь громче всех, и Викки снова скашивает глаза, понимая, что я сам подвел Кэйда к этой шуточке, словно дрессированного осла.

Внимательно выслушавшая нас Линетт улыбается и придвигает на своей тарелке ломоть баранины, зеленый горошек и мятный студень поближе друг к другу. Слушательница она толковая, но и прямые вопросы задавать умеет. Позвони ей по кризисной линии с какой-нибудь глупостью, легко не отделаешься. Теперь она, похоже, решила всерьез взяться за меня.

– А скажите, Фрэнк, вы в армии служили? – любезным тоном осведомляется она.

– Да, в морской пехоте, но заболел, и меня комиссовали.

Лицо Линетт умело изображает озабоченность:

– Чем заболели?

– У меня начались какие-то нелады с кровью, и врачи решили, что я умираю от рака. Чего не было, того не было, но некоторое время никто этого не понимал.

– Ну, в таком случае вам повезло, верно? – Линетт снова думает о бедном мертвом Бенни, покоящемся в католической части кладбища Форт-Дикса. Жизнь всегда несправедлива.

– Еще примерно полгода – и я не сносил бы головы, так что, наверное, повезло. Да, мэм.

– Ну что еще за «мэм», Фрэнк? – говорит Линетт и, помаргивая, обводит взглядом стол. Она мечтательно улыбается Уэйду, тот возвращает ей улыбку в лучшей манере южного джентльмена былых времен. – Мой прежний муж служил во Вьетнаме в береговой охране, – сообщает она. – Мало кто знает, что охрана и тогда уже существовала. Я долгое время сберегала его письма со штемпелями Дельты Меконга и Сайгона.

– И где ты их теперь прячешь? – с глупой ухмылкой осведомляется Викки.

– Прошлое есть прошлое, милая. Я выбросила их, когда встретила сидящего здесь мужчину. – Линетт кивает Уэйду и снова улыбается. – К чему нам притворяться, правда? Все мы, кроме Кэйда, состояли в браке.

Темные глаза Кэйда моргают, как у озадаченного быка.

– Эти ребята участвовали в очень серьезных боях, – говорит Уэйд. – Стэн, прежний муж Линетт, говорил мне, что убил, наверное, человек двести, но ни одного из них не видел, потому что просто плавал вдоль берега и поливал джунгли пулеметным огнем, день за днем и ночь за ночью.

– Это действительно кое-что, – говорю я.

– Ну да уж, – саркастически бормочет Кэйд.

– Вам жаль, что вы не видели настоящих боев? – спрашивает, повернувшись ко мне, Линетт.

– Он их видел достаточно, – говорит Викки и ухмыляется снова. – Об этом позаботилась я.

Линетт тускло улыбается ей:

– Будь лапушкой, милая. Во всяком случае, постарайся.

– Я совершенство, – сообщает Викки. – Разве по мне не видно?

– Я бы съел еще баранины, – говорю я. – Вы позволите побеспокоить вас, Кэйд?

Получив от него блюдо, я отрезаю ломоть серой баранины и возвращаю блюдо Кэйду, и он неискренне улыбается мне. По какой-то причине мозг мой никак не может подыскать хорошую спортивную тему для разговора, хоть и старается, как компьютер. Все, что мне вспоминается, это факты. Среднее число отбитых мячей. Даты. Вместимость стадионов. Сколько раз достигали третьей базы игроки команд, встретившихся в прошлогоднем «Супер Боуле»[56] (правда, какие это были команды, я не помню). Случается, что и спорт не помогает.

– Я вот о чем хотел вас спросить, Фрэнк, – говорит, проглотив не маленький кусок мяса, Уэйд. – Положение нашей страны, на какое оно сейчас больше похоже, по вашему журналистскому мнению, – на довоенное или на послевоенное? – И Уэйд в искреннем смятении покачивает головой. – Я иногда просто скисаю, глядя на то, что у нас происходит. А мне бы не хотелось.

– Сказать по правде, Уэйд, в последние несколько лет я на политику большого внимания не обращал. Да и вообще мое мнение никогда многого не стоило.

– Надеюсь, мировая война начнется раньше, чем я стану для нее слишком старым. Вот и все, – заявляет Кэйд.

– Так же и Бенни думал, Кэйд, – хмурится Линетт.

– Ну и хорошо, – говорит он своей тарелке после секунды онемелого молчания.

– Нет, а серьезно, Фрэнк, – говорит Уэйд. – Как вы ухитряетесь изолироваться от масштабных событий? – вот в чем мой вопрос.

Он не придирается ко мне, не пристает. Просто так работает его честный ум.

– Я пишу о спорте, Уэйд. Если мне удается написать для журнала статью о том, например, что произошло в Америке с принципом командной игры, и написать хорошо, я доволен. И чувствую себя патриотом, который ни от чего не изолируется.

– Да, в этом есть смысл, – задумчиво кивает Уэйд. Он склоняется, опершись на локти и сцепив ладони, над своей тарелкой. – Это я могу принять.

– А что произошло с принципом командной игры? – спрашивает Линетт и обводит всех взглядом. – Хотя я, по-моему, даже не знаю, что это такое.

– Это довольно сложная штука, – говорит Уэйд. – Вам так не кажется, Фрэнк?

– Если бы вы разговаривали, как я, со спортсменами и тренерами, то слышали бы только о нем, особенно от профи. Бейсбол, футбол. Все сводится к тому, что у каждого есть своя роль, а если кто-то ее исполнять не хочет, он мешает осуществлению планов команды.

– Мне кажется, это правильно, Фрэнк, – соглашается Линетт.

– Лажа, вот что это такое, – препротивно кривится Кэйд, глядя на свои лежащие поверх скатерти ладони. – Засранцы они, и больше ничего. Они не заметят команду, даже если та их за жопу укусит. Примадонны, все до одного. А половина еще и пидоры.

– Какой ты умный, Кэйд, – говорит Викки. – Огромное тебе спасибо за твое блестящее суждение. Может, поделишься с нами и другими перлами твоей философии?

– Нехорошо, Кэйд, – говорит Линетт. – Мы все слушали Фрэнка.

– Пф-ф-ф! – насмешливо фыркает Кэйд и округляет глаза.

– Это какой-то новый язык, который ты изучил, работая в доке? – интересуется Викки.

– Ладно, давайте всерьез, Фрэнк. – Уэйд по-прежнему сидит, опираясь, точно судья, на локти. Ему подвернулась тема, на костях которой сохранилось немного мяса, и он хочет обглодать их дочиста. – По-моему, Линетт попала в точку. (Мнение Кэйда на время забыто.) Действительно, что дурного в выполнении твоих обязанностей перед командой? Когда я работал на нефтяных приисках, мы их выполняли в точности. И должен сказать, это шло на пользу делу.

– Ну, может быть, это мелочь, Уэйд. Но то, как эти ребята используют командный принцип, слишком напоминает мне какую-то машину. Вроде тех, что работают на приисках. Это оставляет в стороне роль отдельного игрока – играть ему или не играть, хорошо играть или не очень. Отдаваться ли игре полностью. То, что они подразумевают под командным принципом, это просто-напросто использование людей как винтиков машины. Они забывают, что человек сам должен решать, и каждый день, будет он делать это или нет, что люди устроены совсем не так, как машины. Я не считаю их позицию безумием, Уэйд. Я просто вижу в ней подход девятнадцатого века – динамо-машины и прочий вздор, – и он мне не нравится.

– Но в конечном счете результат получается тот же, так? – серьезно спрашивает Уэйд. – Наша команда побеждает.

И замолкает, быстро моргая.

– Да, если каждый решает, что он этого хочет. Если все умеют работать хорошо и подолгу. Меня как раз «если» и заботят, Уэйд. Они и то, что связано с личным решением, наверное, так. Мы слишком многое принимаем за данность. А что, если я просто не так уж и сильно хочу победить – или не могу?

– Тогда вам не место в команде, – отвечает совершенно запутавшийся (за что я его винить не могу) Уэйд. – Давайте считать, что я в этом не разбираюсь, а, Фрэнк?

– Если хотите знать, это все они – торчки-негритосы с большими зарплатами, – говорит Кэйд. – По-моему, если бы у каждого был пистолет, все шло бы чин чинарем.

– Иисусе! – Викки бросает на стол салфетку и обращает взгляд к гостиной.

– А он тут при чем? – разевает рот Кэйд.

– Тебе пора удалиться по уважительным причинам, Кэйд Арсено, – твердо, с полной определенностью говорит Линетт. – Можешь вернуться в пещеру и жить там с другими троглодитами. Скажи ему, Уэйд, пусть выйдет из-за стола.

– Кэйд. – Уэйд вперяется в Кэйда взглядом, недвусмысленно обещающим: сейчас я тебе сделаю такое, что и говорить неприлично. – Закройся, мистер.

Однако Кэйду не удается стереть с лица ухмылку, он сидит в своем кресле, как грабитель в засаде, скрестив большие руки и с ненавистью сжав кулаки. Уэйд тоже стискивает кулаки и мягко соединяет их перед собой, взгляд его возвращается к белому простору полотняной скатерти, к точке, отстоящей от него дюйма на два. Он все еще размышляет о командах, о том, что создает их, а что не создает. Я мог бы пустословить на эту тему, пока не придет время возвращаться домой, но, должен признаться, она уже внушает мне ощущение некоторой неловкости.

– Значит, вы говорите, Фрэнк, если я совсем уже с толку не сбился, вы говорите, что эта идея… – Уэйд приподнимает дугами брови и блаженно улыбается мне, – оставляет в стороне человеческий элемент. Я прав?

– Отлично сказано, Уэйд. – Я киваю, всецело с ним соглашаясь. Он придал моей мысли словесную форму, которая ему больше по душе (использовав для этого ходовое клише спортивной журналистики). И я рад пойти ему навстречу, как добрый сын. – Для меня команда – вообще вещь загадочная, Уэйд. Это не явление, это событие. Такая же разница, как между временем и часами. Свести ее к механизмам и ролям невозможно.

Уэйд кивает, сжав подбородок большим и указательным пальцами.

– Ладно, ладно, думаю, я понял.

– Нынешние разговоры этих ребят о команде, Уэйд, выводят за скобки саму идею героя, а я лично расставаться с ней пока не хочу. Из Тая Кобба исполнитель роли не получился бы.

Я с надеждой поворачиваюсь к Кэйду, но вижу оцепенелые, насыщенные отвращением глаза. Мое колено начинает подергиваться под столом.

– Я тоже, – произносит Линетт. У этой глаза встревоженные.

– А кроме того, они обходят стороной вопрос, почему великие игроки, Тай Кобб или Бейб Рут, иногда играют не так здорово, как могли бы. И почему лучшие команды проигрывают, а те, что не должны побеждать, побеждают. По-моему, Уэйд, тут командная игра совсем иного рода. И механизмы или исполнение ролей, о котором твердят эти ребята, к ней не относятся.

– По-моему, я поняла, Уэйд, – говорит, кивая, Линетт. – Он хочет сказать, что спортсменам и другим людям из спорта просто не хватает ума.

– Мне кажется, самую суть я уловил, голубка, – без всякой радости отвечает Уэйд. – Иногда довольно и ее, иногда нет.

Он надувает губы и вглядывается в мою мысль, как в хрустальную вазу, плавающую в эфире его сознания.

Я смотрю в тарелку с добавкой, которую не тронул и не трону: мертвенно-бледная баранина застыла, отвердела до деревянной жесткости, ее окружают, словно цветочный орнамент, непочатые горошек и брокколи, холодные, как Рождество.

– Когда мне удастся изложить это в одной из колонок «Что думают наши редакторы», а ее читает полмиллиона людей, тогда я, наверное, смогу сказать себе, что нарисовал картину в целом. Не изолировался, как вы сказали, от масштабных событий. А что еще я смогу сделать после этого, не знаю.

– В жизни все идет своим чередом, и правильным, так я считаю, – говорит Линетт; впрочем, думает она о другом, взгляд ее блестящих зеленых глаз рыскает по столу, отмечая тех, чья тарелка не опустела.

На кухне щелкает, извергает струю пара, потом вздыхает, точно железные легкие, электрическая кофеварка, а до меня неожиданно доносится запашок Кэйда – смазочные материалы, послеподростковый гнев. До нынешнего времени его недолгая жизнь – в Далласе, затем в Барнегэт-Пайнсе – ничего такого уж замечательного не содержала, и он это знает. Впрочем, к небольшому моему сожалению, нет на Божьей зеленой земле ничего, чем я мог бы украсить эту жизнь. Мое будущее рекомендательное письмо и наши тройственные поездки на рыбную ловлю никак на него не повлияют. Возможно, когда-нибудь он остановит меня за превышение скорости и мы сможем поговорить так, как не смогли сегодня, обсудить с глазу на глаз значительные темы: патриотизм, окончательную расстановку сил в Американской восточной лиге – темы, которые сегодня довели бы нас до драки за каких-нибудь пару секунд. Когда Кэйд усядется за руль патрульной машины, жизнь его повернет к лучшему. Он прирожденный страж порядка, и, возможно, сердце у него доброе. И если в будущем мире найдется кое-что получше него, то найдется и похуже. Намного.

Викки смотрит в свою полную тарелку, лишь один раз отрывая от нее взгляд, чтобы послать мне кислую, говорящую об отвращении гримасу. Подозреваю, на моем горизонте замаячили большие неприятности. Я слишком много – на ее вкус – говорил, и, что еще хуже, говорил неправильно. И еще хуже того – балабонил на манер старого пьяненького дядюшки голосом, которого она никогда не слышала, голосом Нормана Винсента Пила,[57] который я использую, выступая по просьбе лекционного бюро, и который, когда я слышу себя в записи, даже меня заставляет поеживаться. Она вполне может приравнять мое поведение к измене, обесцениванию нашей близости, разрушению иллюзий, отчего ее сомнения перерастут в неприязнь. Наши с ней разговоры всегда ведутся в шутливо-насмешливо-ироничном тоне, который позволяет нам в мгновение ока с приятностью перескакивать с одних «определенных вещей» на другие – ласковая интимность, секс, наши постельные восторги. Но теперь я, быть может, вышел из пределов того, что она хорошо знает, что представляется ей безопасным, и обратился в некоего Гилдерслива,[58] непонятного ей и вызывающего инстинктивное недоверие. А должен вам сказать, не существует измены худшей, чем изменение манеры говорить. Женщины такое ненавидят. Экс, бывало, услышав, как я произношу что-то совершенно невинное, – скажем, «Виссконсин» вместо обычного моего «Висконсин» – пронзала меня подозрительным взглядом, а после минут двадцать бродила по дому в мрачной задумчивости. И наконец говорила: «Ты сказал что-то, совсем на тебя не похожее. Не помню что, но обычно ты так не говоришь». Я, натурально, не находился с ответом и только указывал, что если это сказал я, так, наверное, я это и сказал.

Впрочем, мне следовало знать, что проводить праздничные дни в чужом, а не в своем доме – дурная затея. Празднования в обществе чужих людей никогда добром не кончаются – разве что на каких-нибудь далеких глухих полустанках, горнолыжных курортах Вермонта да на Багамах.

– Кто будет кофе? – весело спрашивает Линетт. – Есть и без кофеина.

Она расторопно собирает тарелки.

– Ну его, – бормочет Кэйд и, встав из кресла, уходит, приволакивая ноги.

– Значит, не получишь, – отзывается Линетт, проталкиваясь с нагруженными руками через кухонную дверь. В двери она оборачивается, нахмурясь, бросает косой взгляд на Уэйда, который так и сидит с приятным, рассеянным выражением на квадратном лице и размышляет, положив ладони на скатерть, о командном принципе и явлениях большого масштаба. Линетт отчетливо произносит несколько слов о том, что с поведением Кэйда Арсено надо что-то делать, иначе оно всем дорого обойдется, и исчезает за дверью, впустив с столовую новый запах – крепкого кофе.

Уэйд вздрагивает, притворно улыбается Викки и мне, поднимается из-за стола, во главе которого сидел, – маленький, неуютно чувствующий себя в спортивной куртке и уродливом галстуке, наверняка шутливом подарке семьи или коллег. Уэйд носит его как символ бодрого расположения духа, однако сейчас таковое его на время покинуло.

– Пожалуй, я должен кое-что сделать, – жалко бормочет он.

– Не наседай сейчас на мальчика, – угрожающе шепчет Викки. Глаза ее обратились в налитые яростью щелки. – Его жизнь тоже не сахар.

Уэйд смотрит на меня, беспомощно улыбается, и моему воображению опять является он, заглядывающий в пустую больничную палату, из которой ему никогда не выйти.

– Кэйд хороший парень, сестричка, – говорит он и убредает на поиски сына, уже укрывшегося в квадратной комнатушке на другом жилом уровне дома.

– Все обойдется, – говорю я, на сей раз тоном ласковым и рассудительным, полагая, что тон этот вернет меня на дорогу, ведущую к нашей близости. – Просто в жизни Кэйда появилось слишком много новых людей. Я бы тоже с этим не справился.

Я улыбаюсь и киваю одновременно, мучительно.

Бровь Викки ползет вверх: я чужой человек, лезущий к ней с мнением о ее семейной жизни, в которой ничего не понимаю, и нужным ей как новый пупок. Она вертит и вертит в пальцах столовую ложку, словно четки перебирает. Широкий открытый ворот ее розового платья немного сдвинулся на сторону, открыв моим взглядам кусочек белейшей бретельки бюстгальтера. Картина вдохновляющая, хорошо бы, если б она была прологом к общему важному делу и мы не сидели бы здесь в гнетущей серьезности, – хотя кого мне винить за нее, кроме себя? Sic transit gloria mundi.[59] Правдивая фраза, пригодная на все случаи жизни.

– Прекрасный человек твой отец, – говорю я, замечая, что с каждым произносимым словом мой голос слабеет. Мне следует молчать, изображая совершенно другого человека, подделывать мою враждебность в противовес ее. Но я просто-напросто не могу. – Напоминает мне великого спортсмена. Уверен, никакие нервные срывы ему не грозят.

На кухне Линетт позванивает десертными тарелками и кофейными чашками. Она слышит нас, и Викки это известно. Все, сказанное нами теперь, будет предназначаться для более широкого потребления.

– Папе и Кэйду следует жить самим по себе, – презрительно заявляет Викки. – Зря он связался с этой старухой. Жили бы оба холостяками и беды не знали.

– Мне он показался вполне счастливым.

– Вот не надо только ничего объяснять мне про моего же папу. Тебя-то я неплохо знаю, правильно? Так и его знать должна! – Глаза Викки начинают метать искры неприязни. – И что за чушь ты здесь нес? Патриотизм. Командный принцип. Будто проповедник какой-то. Я чуть не померла со скуки.

– Я говорил о том, во что верю. И если хочешь знать, очень многие думают так же.

– Верь сколько хочешь, но молча. А то ведь с души воротит.

Тут в гостиную входит Элвис Пресли – и останавливается, глядя на меня. Он расслышал что-то ему не понравившееся и намеревается выяснить, не я ли несу за это ответственность.

– Нет, не нравятся мне мужчины, – заявляет Викки, воинственно глядя на свою ложку. – Ну никак вас не сделать счастливыми больше чем на десять минут в день. Что тебя, что Эверетта. Ведете себя как замученные собачонки. И главное, сами же себя до этого и доводите.

– Мне казалось, это ты чувствуешь себя несчастной.

– Да? А на самом деле – ты, разве нет? Ты же все вокруг ненавидишь.

– Я более чем счастлив. – И я улыбаюсь во весь рот, хотя на самом деле у меня щемит сердце. – Ты делаешь меня счастливым. Я знаю. Можешь на это положиться.

– Ах-ах. Пошло-поехало. Зря я тебе сказала о твоей бывшей и этом, как его. Едва услышал, сразу крутым мужиком и заделался.

– Я не крутой мужик. И отношения их меня не волнуют.

– Ишь ты! Посмотрел бы ты на себя, когда я тебе все рассказывала.

– А ты сейчас на меня посмотри. – И я снова улыбаюсь от уха до уха, понимая, впрочем, – доказать человеку, что ты пребываешь в прекрасном настроении, не вынудив беднягу признать полное свое поражение и не разозлив до чертиков, невозможно. Элвис Пресли, насмотревшись на нас, удаляется за спинку софы. – Почему бы тебе просто не выйти за меня замуж? – спрашиваю я. – По-моему, прекрасная мысль.

– Потому что я недостаточно люблю тебя, вот почему.

Она смотрит в сторону. На кухне снова лязгают тарелки. Чашки со звоном опускаются на блюдца. Где-то далеко, в неведомой мне комнате, негромко звонит телефон.

– Эй, там, телефон звонит, – говорит в пространство Линетт, и звонки смолкают.

– Ну конечно, любишь, – весело сообщаю я. – Глупости какие. Вот я сейчас на колени встану.

Я опускаюсь на колени и огибаю на них стол, направляясь к Викки, сидящей, царственно перекрестив ноги, укрытые туго натянутыми чулками.

– Мужчина на коленях просит и умоляет тебя стать его женой. Он будет хранить тебе верность, выносить мусор, мыть посуду и готовить – или, по крайней мере, наймет для этого кого-нибудь. Как можешь ты отказать ему?

– Без труда, – отвечает она, хихикая; я снова смутил ее, но уже иначе.

– Фрэнк?

Мое имя. Неожиданность. Произносится где-то в неисследованных мной глубинах дома. Голос принадлежит Уэйду. Скорее всего, он и Кэйд хотят, чтобы я посмотрел окончание игры «Никсов», в которой все снова решилось за последние двадцать секунд. Но меня отсюда и дикими лошадьми не утянешь. Дело-то серьезное.

– Да, Уэйд! – кричу я, все еще стоя перед его царственной дочерью на коленях, в позе просителя.

Еще один безумный всплеск пылких молений – и мы с ней расхохочемся, и она снова станет моей. И почему же ей такою не быть? Я никогда не желал отношений вечных. Я готов опрометью броситься головой вперед, нервничая, как ныряльщик с утеса. А если внизу все уже ни к черту не годится, мы же оба можем снова вскарабкаться наверх. Жизнь длинна.

– Вас к телефону, – кричит Уэйд. – Можете взять трубку в нашей с Линетт спальне.

Голос у него серьезный, напуганный, неприятно слышать такой с верхушки лестницы. Мягкий щелчок закрывшейся двери.

– Что такое? – скрипуче осведомляется Викки, натягивая на колени розовую юбку так, точно нас с ней застукали забавлявшимися самым что ни на есть срамным петтингом. Бретелька ее лифчика теперь вся на виду.

– Не знаю.

А между тем на меня нападает страшное, такое, что кости ныть начинают, предчувствие кризиса, мысль, что я запамятовал о чем-то важном и это грозит мне подлинным бедствием. О некой особой статье, которую должен был написать, но почему-то махнул на нее рукой, и теперь в Нью-Йорке все бегают по коридорам и пытаются придумать, как меня отыскать, срочно. Или, быть может, о пасхальном свидании, назначенном не один месяц назад и забытом мной, правда, на свете нет женщины, с которой я был бы настолько дружен, чтобы ей захотелось повидаться со мной. Я, во всяком случае, такой не помню. Я чмокаю – это обещание вернуться – обтянутое тканью колено Викки, встаю и направляюсь к двери, чтобы выяснить, в чем дело.

– Не уходи, – говорю я.

Когда я выхожу из столовой, начинает приоткрываться дверь кухни.

Наверху темный, короткий, застланный ковром коридор ведет к ванной комнате, в которой горит свет. Две двери по одну его сторону закрыты, зато открыта одна по другую, и из нее исходит голубоватое свечение. Я слышу впереди щелчок термостата, негромкий посвист воздушной струи.

Я вступаю в ночное святилище Уэйда и Линетт, с горящей у постели лампой под голубым абажуром. Постель тоже голубая, с оборчатым балдахином на четырех столбах, большая, широкая, как тихое озеро. Каждая вещь занимает здесь отведенное ей и только ей место. На ковриках ни морщинки. Туалетный столик поблескивает. На синем кресле без подлокотников, что стоит у окна, выходящего на продуваемый сейчас ветром лодочный канал, никаких кучек носков либо чулок не наблюдается. Дверь в ванную скромно прикрыта. В воздухе висит запах пудры. Как уголок, в котором чужак может разговаривать по телефону, эта комната – само совершенство.

Телефон с добросовестно тлеющей на нем ночной лампочкой стоит на столике у кровати.

– Алло, – говорю я, решительно не представляя себе, что сейчас услышу, топя ожидание в оборчатом безмолвии.

– Фрэнк? – Голос Экс серьезный, надежный, дружелюбный. Услышав его, я мгновенно оживаю. Но присутствует в нем и какая-то непонятная нотка. Что-то еще не сказанное, причина, по которой только она одна и могла позвонить мне.

И я ощущаю, как по моим ногам пробегает сверху вниз холодок.

– Что случилось?

– Все в порядке, – отвечает она. – У всех все хорошо. Все живы-здоровы. То есть не так чтобы все. Человек по имени, постой, сейчас посмотрю, да, Уолтер Лаккетт, судя по всему, умер. Я его не знаю. Имя вроде бы знакомое, но откуда – не помню. Он кто?

– Что значит «умер»? – Меня окатывает струя облегчения. – Я с ним разговаривал этой ночью. У себя дома. Ничего он не умер.

Экс вздыхает, линия погружается в тупое молчание. Я слышу, как по другую сторону коридора, за закрытой дверью, Уэйд Арсено мягко и многоречиво втолковывает что-то сыну. На заднем плане бубнит телевизор – низкое гудение толпы, далекий свисток судьи. «Ну так вот, в наилучшем из возможных миров…» – произносит Уэйд.

– В общем, – негромко говорит Экс, – с полчаса назад мне позвонили из полиции. Там считают, что он умер. У них есть письмо. Оставленное для тебя.

– Ты что хочешь сказать? – спрашиваю я, окончательно сбившись с толку. – Послушать тебя, так он покончил с собой.

– Застрелился, сказал полицейский, из дробовика.

– О нет.

– Жена его, по-видимому, куда-то уехала из города.

– Она на Бимини с Эдди Питкоком.

– Хм, – произносит Экс. – Ладно.

– Что «ладно»?

– Да ничего. Извини, что позвонила. Просто только что услышала твое сообщение.

– Где дети?

– Здесь. Они встревожены, но ты тут ни при чем. Когда позвонили из полиции, трубку сняла Клари. Ты с этой, как ее? (Первоклассная мичиганская демонстрация отработанного безразличия.)

– Викки.

Викки Как-Ее.

– Мне просто любопытно.

– Уолтер был у меня вчера, засиделся допоздна.

– Понятно, – говорит Экс. – Мне очень жаль. Так вы, значит, дружили?

– Вроде того.

В комнате Кэйда кто-то три раза подряд громко хлопает в ладоши, потом присвистывает.

– У тебя все хорошо, Фрэнк?

– Ты меня потрясла.

На самом деле я чувствую, как у меня холодеют кончики пальцев. И вытягиваюсь навзничь на шелковом покрывале кровати.

– Полиция хочет, чтобы ты им позвонил.

– Где он?

– В паре кварталов отсюда. Кулидж, сто восемнадцать. Я могла даже слышать выстрел. Так это близко.

Я смотрю сквозь проем в балдахине на идеально голубой потолок.

– И что я должен сделать? Или ты уже все мне сказала?

– Позвонить сержанту Бенивалли. У тебя все в порядке? Хочешь, я тебя где-нибудь встречу?

По ту сторону коридора разражается хриплым хохотом Кэйд. «Разве это, черт подери, не правда? – восклицает Уэйд. – Самая растреклятая правда и есть, клянусь!»

– Да, хорошо бы ты меня встретила, – шепотом говорю я. – Только я сначала тебе позвоню.

– Ты, собственно, где сейчас? (Именно так разговаривает ее старый, брюзгливый любовник: «Где ты подвернешься мне в следующий раз?»; «Где тебя, собственно, носило?»)

– В Барнегэт-Пайнсе, – тихо отвечаю я.

– Где бы он ни находился.

– Так можно будет тебе позвонить?

– Если хочешь, просто заезжай. Конечно.

– Я позвоню, как только выясню, что должен сделать.

Почему я говорю шепотом, понятия не имею.

– Позвони в полицию, ладно?

– Ладно.

– Я понимаю, что не обрадовала тебя этим звонком.

– Мне сейчас не до радостей. Бедный Уолтер.

Мне хотелось бы увидеть на светло-голубом потолке хоть что-то знакомое. Все что угодно.

– Позвони, как приедешь, Фрэнк.

Но разумеется, ничего там не видно.

– Хорошо, – говорю я.

Экс кладет трубку, не сказав больше ни слова, как будто «Фрэнк» – это то же самое, что «До свидания. Люблю тебя».

Я звоню в справочную, выясняю номер полиции Хаддама и тут же набираю его. И в ожидании ответа пытаюсь припомнить, попадался ли мне когда-либо на глаза сержант Бенивалли, – наверняка попадался. Бывая в муниципалитете, я видел всех наших макаронников. При нормальном течении жизни они неизбежны и знакомы, как старый чемодан.

– Мистер Баскомб, – произносит, тщательно выговаривая буквы, голос. – Не так ли?

– Да.

Я признаю его сразу – голос широкогрудого детектива с маленькими глазками, уродливыми отметинами угрей и короткой стрижкой. Человека с мягкими толстыми ладонями, который снимал отпечатки моих пальцев, когда ограбили наш дом. Столько лет прошло, а я помню, какими они были мягкими. Хороший, по моим воспоминаниям, малый, но меня он, конечно, забыл.

Строго говоря, сержант Бенивалли вполне мог беседовать сейчас с записью на автоответчике. Мертвые и выжившие для него примерно то же, что для перевозчика мебели рояль, – штука громоздкая, но работа есть работа, и вечером о ней можно будет забыть.

Он равнодушно объясняет, что хотел бы привлечь меня для опознания «покойного». Никто из соседей участвовать в этом не желает, и я неохотно, но соглашаюсь. С Иоландой на Бимини связаться не удается, однако его это, похоже, не беспокоит. Он говорит, что может отдать мне лишь термофакс письма Уолтера, поскольку само оно необходимо ему в качестве «вещественного доказательства». Так как Уолтер оставил записку и для полиции, какие-либо подозрения относительно убийства отсутствуют. Уолтер, говорит он, покончил с собой, выстрелив себе в голову из охотничьего ружья, время смерти – около часа дня (я как раз играл на лужайке в крокет). Закрепил ружье на телевизоре и дотянулся пультом управления до курка. Когда в квартиру вошли, телевизор работал – показывал встречу «Никсов» с «Кавалерами» в Ричфилде.

– И еще, мистер Баскомб, – говорит сержант на сей раз неофициальным, не служебным тоном. Слышно, как он перебирает бумаги, как выпускает в трубку табачный дым. Я знаю, он сидит за металлическим столом, в голове его вертятся другие преступления, другие, более существенные, события. В конце концов, и там сегодня Пасха. – Могу я задать вам вопрос личного характера?

– О чем?

– Ну… – Шуршат бумаги, задвигается металлический ящик стола. – Были ли вы, типа, дружны с мистером Лаккеттом?

– Вы хотите спросить, не поссорились ли мы? Нет.

– Я, э-э, имел в виду не ссору. Скорее романтические отношения. Нам это было бы полезно знать.