Спортивный журналист Форд Ричард
– Чем же, интересно?
Сержант Бенивалли вздыхает, я слышу, как скрипит его кресло. Он снова выпускает в трубку дым.
– Это помогло бы, э-э, понять случившееся. Только и всего. Разумеется, отвечать вы не обязаны.
– Нет, – говорю я. – Мы были просто знакомыми. Состояли в «клубе разведенных мужей». Однако мне ваш вопрос представляется вторжением в мою личную жизнь.
– Работа такая, мистер Баскомб, без вторжений никак не обойтись.
Ящики открываются и закрываются.
– Хорошо. Просто я не понимаю, зачем вообще это обсуждать.
– Ничего-ничего, спасибо, – устало произносит сержант Бенивалли. (И этих слов я тоже не понимаю.) – Если меня здесь не будет, попросите копию письма у дежурного. Назовите свое имя, скажите, что вы можете, э-э, опознать покойного. Хорошо?
Голос его становится вдруг бодрым без всякой на то причины.
– Будет сделано, – раздраженно отвечаю я.
– Спасибо, – говорит сержант Бенивалли. – Приятного вам дня.
Я кладу трубку на аппарат.
День выдался неприятный и приятным уже не станет. Пасха обернулась дождем, перекорами, смертью. Теперь ее не спасти.
– Что-о-о? – вскрикивает Викки, потрясенная и изумленная смертью человека, которого она и не видела никогда, лицо ее морщится от боли и безучастного неверия.
– Почему, о нееет! – восклицает Линетт и дважды крестится – быстро-быстро, не покидая кухонной двери. – Бедняга. Бедняга.
Я сказал им только, что скончался мой друг и мне придется сейчас же вернуться домой. «Голландские малыши» и горячий кофе уже стоят на столе, но Уэйд с Кэйдом все еще наверху – сглаживают трения.
– Ну конечно, возвращайтесь, – сочувственно соглашается Линетт. – Медлить не стоит.
– Хочешь, я с тобой поеду? – По непонятной причине идея эта вызывает у Викки ухмылку.
Почему мне кажется, что она и Линетт заключили, пока я говорил по телефону, некое сочувственное перемирие? Договор о взаимопонимании, положивший пределы, верхний и нижний, прежним обидам и исключивший меня. Семья неожиданно и официально смыкает ряды, оставляя меня за бортом. Такова неприятная особенность одинокой жизни – ее способность громоздить одну беду на другую. (Сукин я сын!) Я уеду, а они разожгут, так сказать, семейный очаг, достанут ноты и будут петь любимые старые песни – одиночество вместе. Я отозван в самый неудачный момент, до того, как они поняли, насколько я им по душе, насколько им хочется, чтобы человек вроде меня всегда был с ними рядом. Упреждающая, злонамеренная смерть бесцеремонно влезла в мои дела. Липкий запах ее облек меня с ног до головы. Я и сам его чувствую.
– Нет, – говорю я. – Тебе там делать будет нечего. Оставайся здесь.
– Что ж, это истинная правда, верно? – Викки поднимается, подходит ко мне, стоящему в сводчатой двери столовой, берет меня, чтобы ободрить, под руку. – Но я тебя хоть провожу.
– Линетт… – начинаю я, однако она уже машет мне с дальнего конца стола чайной ложкой.
– Ни слова, Фрэнки Баскомб. Поезжайте, позаботьтесь о вашем друге, он в вас нуждается.
– Передайте Уэйду с Кэйдом мои извинения.
Больше всего на свете мне хочется остаться, провести здесь еще один час, распевая «Эдельвейс», а после дремля в кресле, пока Викки будет полировать свои ноготки и мечтания.
– За что? Что тут происходит? – Услышавший шум Уэйд вышел посмотреть, что случилось. Он стоит наверху лестницы, на пол-уровня выше нас, наклонившись так, словно собирается спорхнуть вниз.
– Я тебе потом все объясню, папочка, – говорит Линетт и прикладывает пальцы к губам.
– Вы случайно не переругались? – неуверенно спрашивает Уэйд. – Надеюсь, никто ни на кого не наорал. Вы почему уезжаете, Фрэнк?
– Умер его лучший друг, только и всего, – сказала Викки. – Из-за этого ему и звонили.
Ну понятно: Викки хочет, чтобы я убрался отсюда, и поскорее, и еще до того, как я поверну ключ зажигания, она позвонит в Техас своему кобелю.
А что я такого сделал? Неужели долгожданная жизнь должна идти ко дну лишь потому, что тон, которым я говорил, не заслужил ее одобрения? Неужели любовь столь хрупка? Моя вот как-то покрепче.
– Мне чертовски жаль, Уэйд.
Я поднимаюсь по затянутым ковровой дорожкой ступеням, чтобы пожать его жесткую руку. Неуверенность не покинула ни его, ни меня окончательно.
– Мне тоже, сынок. Надеюсь, вы к нам вернетесь. Мы тут будем, никуда не уедем.
– Он вернется, – чирикает Линетт. – Викки об этом позаботится. (Викки на сей счет помалкивает.)
– Попрощайтесь от меня с Кэйдом, – говорю я.
– Конечно. – Уэйд, положив честную ладонь мне на плечо – это такая половинка мужского объятия, – спускается со мной вниз. – Возвращайтесь, и мы отправимся рыбу ловить.
Он издает скрипучий, смущенный смешок – вообще-то говоря, Уэйд, похоже, слегка поддал.
– Непременно, Уэйд.
И видит бог, я бы вернулся. Но этого не случится и за тысячу лун, и я никогда больше не увижу его лица – нигде, кроме как на съезде с Джерсийской платной. Мы не войдем, умирая от голода, в «Красный лобстер», не станем такими, как надеялся я, друзьями – друзьями до скончания наших дней.
Я прощаюсь с семейством Арсено взмахом ладони.
Все на лужайке, включая и наши пустые крокетные воротца, выглядит сиротливым, серым и готовым отправиться прямиком в ад. Я останавливаюсь на порывистом ветру, окидываю взглядом улицу Арктической Ели – дотуда, где она загибается, скрываясь из виду. Насаждения ее юны и незрелы, дома разноуровневы и идеально равнобоки. Уэйду Арсено повезло с местом жительства, я в сравнении с ним неудачник.
Викки понимает, что мешкаю я у моей машины нарочно, и подергивает ручку на ее запертой дверце, пока та волшебным образом не распахивается.
Викки погружена в свои мысли, ей не до разговоров. Я-то, конечно, болтал бы до полуночи, если бы думал, что это мне поможет.
– Слушай, давай поедем в мотель. – Я сооружаю улыбку. – Ты же никогда не была на мысе Мэй. Там отлично.
– А как же твой покойный приятель? Херб? – Викки надменно выдвигает нижнюю челюсть. – Как насчет него?
– Уолтер. – Я немного смущаюсь. – Да никуда он не денется. Я-то все еще жив. Фрэнк не покинул ряды живущих.
– Мне было бы стыдно на твоем месте, – говорит Викки, открывая дверцу пошире, так, что она отгораживает нас друг от друга.
Ветер набирается зимней суровости. Облачный фронт уже прошел над нами, оставив серую весеннюю промозглость. Еще полминуты – и Викки уйдет. У меня остался последний шанс полюбиться с ней.
– А мне не было бы, – выкрикиваю я навстречу ветру. – Я-то себя не убивал. Я хочу уехать отсюда, любить тебя. А завтра мы поженимся.
– Это навряд ли. – Викки хмуро вглядывается в высохшую уже грязь, которой погода исполосовала бедные окна моей бедной машины. Отколупывает кусочек темно-красным ноготком.
– Почему? – спрашиваю я. – Я хочу тебя. Вчера в это самое время мы лежали в постели, как парочка новобрачных. Я был одним из шести людей, которым ты доверяла. Что, черт побери, изменилось? Ты спятила? Двадцать минут назад ты была счастлива, как мартышка.
– Ни хрена я не спятила, Хосе, – отвечает она с хрипотцой.
– Какой я, к черту, Хосе!
Я бросаю ледяной взгляд на поддельно бежевого Иисуса Линетт, распятого на стене дома. Вот уж кто напрочь испортил жизнь стольким людям, скольким смог, и ничем за это не поплатился. Попробовал бы он воскреснуть в нашем нынешнем запутанном мире. Плюхнулся бы с креста и задницу себе отшиб. Он ведь даже газеты продавать не умеет.
– У нас с тобой совершенно разные интересы, разве не так? – почти беззвучно объявляет Викки, теребя пальчиком синюю серьгу навахо. – До меня это дошло, пока мы сидели за столом.
– Но ведь ты интересна мне! – кричу я. – Разве этого мало?
Порыв ветра ударяет в меня. За домом тычется в причал Уэйдов «Бостонский китобой». Слова мои рассыпаются, и ветер уносит их, точно вычески.
– Не настолько, чтобы нам можно было пожениться, нет, – говорит она, снова выпячивая челюсть. – Баловством заниматься, как мы с тобой, дело одно. Но до конца наших дней нам этого не хватит.
– А чего хватит-то? Скажи мне, и я это устрою. Я и хочу быть с тобой до конца моих дней.
Слова, лучшее мое прибежище, самые давние мои союзники, внезапно оказываются бесполезными, а я становлюсь беспомощным. Собственно говоря, мне кажется, что на таком ветру они и изо рта моего выбираются с трудом. Происходящее похоже на сон, в котором мои друзья обращаются против меня, а затем исчезают, – вещий сон Цезаря для бедных, кошмар во всей его красе.
– Послушай меня. Я всерьез вникну в уход за больными. Прочитаю несколько книг, мы сможем обсуждать его, только о нем разговаривать и будем.
Викки пытается улыбнуться, но вид у нее ошарашенный.
– Просто не знаю, что сказать.
– Скажи «да»! Или хотя бы скажи что-нибудь вразумительное. А то ведь я могу просто увезти тебя силой.
– Ну уж да уж. – Она кривит губы, щурится – такого лица я у нее никогда не видел, оно пугает меня. А вот страха в ней нет никакого – если считать бесстрашием ее манеру лезть на рожон. Впрочем, пока она ничего не боится, она остается моей.
– Я не позволю тебе играть со мной, – говорю я, на шаг подступая к ней.
– Я просто не люблю тебя настолько, чтобы стать твоей женой, – говорит она и сердито всплескивает руками. – Люблю, но не так. Поэтому – уезжай. И не надо никаких слов, они мне не нравятся.
Ветер уже взлохматил и спутал ее волосы.
– Нет никаких «так» и «не так», – говорю я. – Есть только любовь и нелюбовь. Ты с ума сошла.
– Подожди немного, сам увидишь, – отвечает она.
– Садись в машину. – Я до отказа распахиваю дверцу. (Викки решила не любить меня, потому что я попытаюсь как-то ее изменить, и не могла ошибиться сильнее. Это я буду лишь рад принять любую угодную ей форму.) – Ты думаешь, что тебе нужна меленькая жизнь, такая, как у Линетт, чтобы было на что жаловаться, но я дам тебе лучшее, что есть на свете. Ты даже не представляешь, какое счастье тебя ждет.
Я улыбаюсь, как на рекламном плакате, делаю шаг вперед, чтобы обнять ее, но не успеваю еще завершить этот шаг, как она врезает мне давно уже, надо полагать, зудевшим кулачком по зубам, и я валюсь на землю. Я успеваю схватиться за дверцу машины, что несколько смягчает мою встречу с землей, однако удар – размашистый, от плеча, женский хук левой – у нее получился не слабый, а я, как дурак, нарвался на него с широко открытыми глазами.
– Я же из тебя дух могла вышибить, дурень, – гневно объявляет она, выставив перед собой маленькие, как шрапнель, кулачки с зажатыми в них большими пальцами. – Последний, кто вот так полез ко мне, попал к глазному хирургу.
И я поневоле улыбаюсь. Все кончено, разумеется. Но кончено правильно. Я ощущаю густой, тошнотворный вкус крови. (Надеюсь, никто из оставшихся в доме не видел случившегося и не проникся желанием прийти мне на помощь.) Оторвав взгляд от земли, я вижу, что Викки отступила на полшага назад, а слева от страдающего Иисуса обнаруживаю большую образину Кэйда, глазеющего на меня с бесстрастностью Будды. Впрочем, Кэйд мне решительно безразличен, пусть себе любуется моим поражением. Опыт таковых у него имеется, может, он даже посочувствует мне, если умеет.
– Вставай и езжай к своему покойнику, – произносит Викки подрагивающим, опасливым голосом.
– Да. – Я все еще улыбаюсь, как обалдуй из комикса. Не исключаю даже, что вокруг головы моей вихрятся звезды, брызнувшие из глаз. Ну да ладно. Пусть я и не вполне владею собой, но машину вести смогу.
– Ты как, ничего? – Поближе ко мне она не подходит, смотрит, прищурившись, издали.
Я наверняка бледен, как молодая картофелина, однако ничуть не стыжусь того, что меня сбила с ног сильная женщина, способная одной рукой переворачивать в койках взрослых мужчин или оттаскивать их в далекие нужники. Собственно говоря, происшедшее подтверждает все, что я о ней когда-либо думал. Может быть, у нас и осталась какая-то надежда. Может быть, это и есть та самая любовь, которую она искала и которой не верила, и нужно было лишь дать мне в зубы, чтобы мы оба признали ее.
– Позвонишь мне завтра? – спрашиваю я, приподнимаясь на локтях. Голова начинает побаливать, но на лице моем по-прежнему играет улыбка безунывного неудачника.
– Сомневаюсь. – Она скрещивает руки – совсем как комиксовая Мэгги. И где ей взять лучшего Джиггса,[60] чем я? Кто хуже меня умеет учиться на собственных ошибках?
– Иди-ка ты домой, – говорю я. – Видеть меня стоящим на ногах будет для тебя унизительно.
– Я не хотела сбивать тебя с ног, – высокомерно сообщает она.
– Черта лысого ты не хотела, – отвечаю я. – Если бы ты умела толком складывать кулак, ты бы меня нокаутировала. Просто ты его по-бабски сжала.
– Я редко дерусь.
– Продолжай упражняться, – советую я.
– Ты правда в порядке?
– Позвонишь мне завтра?
– Может, позвоню, может, нет.
Я действительно слышу шуршание, с которым трутся о кожу ее чулки, когда Викки поворачивается и уходит по обдуваемой ветром лужайке, помахивая руками, переступая с носка на носок, чтобы туфли не потонули в грязи. Она не оглядывается – да и зачем ей? – и скоро скрывается в доме. И Кэйд тоже отходит от окна. Некоторое время я сижу у машины, там, куда упал, смотрю на рваные тучи, жду, когда мир замедлит страшное вращение свое. Все представляется мне манящим, многообещающим, хоть я теперь и не уверен ни в чем. А ну как жизнь переиграла меня, точно неуклюжего полузащитника, и оставила валяться здесь навсегда.
11
На обратном пути порывы ветра бьют в лобовое стекло, затрудняя движение. Честно говоря, погода в этот уик-энд выдалась омерзительная, хотя в пятницу утром, когда я стоял у могилы сына, никто такого не предсказал бы.
Дорогу для возвращения я выбрал неумно – лесистую, никаких тебе утешительных пейзажей, только сосны, болотца с поросшими печальной осокой бугорками и далекие просеки с указующими в небо мачтами линий электропередач, которые тянутся к Лейкхерсту и задушевному Форт-Диксу. Время от времени над хвоей вдруг мелькнет реклама продавца «понтиаков» или теннисный шарик, однако и те слишком скудны и абстрактны. Я мчусь сейчас по лезвию старой бритвы, именуемой страхом, не отделенный конструктивным расстоянием от того, что меня ждет, и вижу лишь длинный пустой горизонт, о котором говорила Экс, но которого я, по присущему мне идиотизму, не убоялся.
Все идущие этой дорогой машины в спешном порядке уматывают из Атлантик-Сити и с пляжей, и, добравшись до 98-го шоссе, я заглядываю в карту и решаю свернуть, перескочить на девятое, прорезать фермерские земли и через Фрихолд попасть домой. За окнами по-прежнему проносятся картины дурной погоды, приемник ловит неожиданные станции с неожиданными новостями – что будет завтра подано к ленчу в Клубе пенсионеров Саут-Амбоя («курочка по-городски» и «Техасский тост»); погода в Калиспелле и Кёр-д’Алене (куда более летняя). На феминистской радиостанции Нью-Брансуика женщина зачитывает сексуальным голосом грязный пассаж из «Тропика Рака» – монолог ван Нордена о любви, в котором он сравнивает оргазм с причащением, а потом просит найти ему женщину, которая окажется лучше него. «Найди мне такую манду, а? – умоляет ван Норден. – Если сумеешь, я отдам тебе мою работу». Затем дикторша устраивает бедному Миллеру основательную выволочку за такое его отношение, а следом сразу же идет предложение «познакомиться», сделанное секс-клубом, до которого рукой подать от моего офиса. Я сохраняю настройку на эту станцию, пока ветер не уносит ее слова, оставляя меня с приятной, пусть и недолгой мыслью о стодолларовой проститутке, которая ждет меня где-то и могла бы дождаться, наберись я смелости, потребной для ее поисков, и не будь связан другими обязательствами. Нерадостными. Наихудшего рода.
И тут я за две страшные минуты перебираю все, что могло бы обернуться к лучшему в течение ближайших двадцати четырех или тридцати шести часов, и у меня остается лишь трепетный, как мираж, образ Сельмы Джассим да те давние полночные часы полусна, полупьянства, полные крайнего возбуждения, ее стонов на арабском и моих животных предвкушений (даром что мне полагалось читать в это время работы студентов). Конечно, я не помню, о чем мы с ней говорили и как нам удавалось столь долго поддерживать друг в дружке интерес к тому, что мы могли предложить, – к закраинам наших взбаламученных жизней. Да ведь когда ты одинок, когда дошел до своей последней черты и увидел, что и от нее один только куцый хвостик остался, возможно все, любые упоенные восторги и в любых количествах. Тут-то тебя и ожидает крамольная свобода – если, конечно, ты в состоянии ее выдержать.
Что я действительно помню, так это долгие, волнистые вздохи в ночи, размеренное позвякивание кубиков льда в бокале, дым ее сигареты в темном доме преподавательницы танцев и тихий октябрьский воздух, наэлектризованный страстным желанием. А затем, на следующий день, долгую муть в голове после бессонной и бурной ночи и довольство тем, что ты вообще ее пережил.
Я не сожалею ни об одном из тех мгновений, как и вы не сожалели бы о том, что проглотили последние крохи, ну, скажем, ежевичного пирога, застряв на занесенном снегом проселке декабрьского Вайоминга, понимая, что никому не известно, где вы, и что солнца, которое опускается за горизонт, вам больше не увидеть. Сожаления тут и не ночевали, уверяю вас (хотя знакомство с Сельмой основательно увеличило расстояние между мною и Экс, сделав меня дремотным и бессловесным в самый неподходящий момент.)
Нет, я не жертва прошлого. И, въехав по 524-му шоссе в городок Адельфия, штат Нью-Джерси, я сворачиваю на пустую автостоянку магазина «Акме» и звоню в Провиденс, где, по моим представлениям, она должна находиться. Голос ее поможет мне. Вернее, чем четыре стодолларовые проститутки и бесплатный вояж в Кёр-д’Ален.
В телефонной будке я грузно приваливаюсь к холодному плексигласу, разглядывая скопившиеся на автостоянке проволочные магазинные тележки, пока оператор далекой 401-й зоны ищет ее имя в списках абонентов. За асфальтовым простором стоянки работает, несмотря на Пасху, бургерная «Нулевая отметка» – реликт старых приземистых заведений сороковых годов с их раздвижными дверьми, обилием окон и полосатыми навесами. Одинокий черный автомобиль стоит, заехав носом под навес, официантка разговаривает, пригнувшись к его окошку, с водителем. Белое небо на предельной скорости мчит к океану. Всякое может случиться. Я знаю. Зло таится почти повсюду, а смерть слишком жестока и неподваластна большинству обычных лекарств. Я их уже опробовал.
Гудок – и сразу ответ:
– Алло.
– Сельма? – Я понимаю, имя несусветное, однако у арабов оно звучит иначе.
– Да?
– Привет, Сельма, это Фрэнк. Фрэнк Баскомб.
Молчание. Озадаченность.
– О. Да. Конечно. Ну, как ты? – Шелест сигаретного дымка в микрофоне. Ничего нового.
– Хорошо. Я хорошо.
Хуже не бывает, но я в этом не признаюсь. И что дальше? Больше мне сказать нечего. Каких благодеяний ждем мы от других людей? Одна из моих проблем состоит в том, что решать проблемы я не умею. Полагаюсь на других, хоть мне и нравится думать, что это не так.
– Надо же. Сколько времени прошло? – Дьявольски мило с ее стороны пытаться вести разговор, сам я на это, по-видимому, не способен.
– Три года, Сельма. Много.
– Ах да. И ты все еще пишешь… Ты ведь писал что-то, казавшееся мне страшно забавным?
– О спорте.
– О спорте. Да, верно. Теперь вспомнила. – Она смеется. – Не романы.
– Нет.
– Хорошо. Тебе это так нравилось.
Я всматриваюсь в светофор на 524-м, который переключается на желтый свет, и пытаюсь представить комнату, в которой она сейчас сидит. Дом в стиле королевы Анны, белый или голубой, в Колледж-Хилл. Анджели-стрит или Браун-стрит. Приятный вид из окна: ильмы, улицы, сбегающие к старым фабричным корпусам, а за ними широкий залив, мглистая даль. Если бы только я мог оказаться там, а не на парковке Адельфии. Я был бы в сто крат счастливее. Новые перспективы. Подлинные возможности, вырастающие из земли, точно юные горы. Я бы в мгновение ока уверился, что все не так уж и плохо.
– Фрэнк? – роняет Сельма в задумчивое молчание на моей стороне линии. А я помещаю на воду залива парус, прикидываю силу ветра и волн. Заселяю другой мир.
– Что?
– Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? Голос у тебя какой-то странный. Я всегда рада слышать тебя. Но ты говоришь так, точно у тебя не все в порядке. Ты где сейчас?
– В Нью-Джерси. В телефонной будке городка под названием Адельфия. В общем, мне могло быть и получше. Но это не страшно. Просто я подумал о тебе и захотел услышать твой голос.
– Что же, это прекрасно. Может, скажешь, что у тебя там стряслось?
Знакомый звон единственного кубика льда (кое-что не меняется никогда). Интересно, на ней сейчас хорошо мне знакомый палестинский бурнус, что выводил из себя наших еврейских коллег? (Втайне они им, разумеется, любовались.)
– Что ты сейчас делаешь? – спрашиваю я, глядя на парковку «Акме». Кто-то нацарапал на стекле прямо перед моими глазами имя «Шелби». Вокруг витает запах стылой мочи. Официантка «Нулевой отметки» вдруг выпрямляется, подбоченивается и глядит на одинокую машину с отвращением, так мне кажется. Там вызревают какие-то неприятности. Не понимают эти люди, до чего у них все хорошо.
– О. Ну, сегодня читаю, – со вздохом отвечает Сельма. – Что мне еще делать?
– Что именно, скажи. Я не знаю сколько уж времени в книгу не заглядывал. А стоило бы. Последняя из прочитанных мной была не очень хороша.
– Роберта Фроста. Через неделю буду вести занятия по нему.
– Это великолепно. Мне нравится Фрост.
– Великолепно? Не уверена.
Дзынь, дзынь.
– А по мне, так великолепно. Знаешь что? Ты ведь уберешь из него все «я», так?
– Да, конечно. – Смешок. – Вот дурь-то была. Хотя он и вправду зануда. Просто гадкий мальчишка, который умеет писать. Временами, пожалуй, забавный. И хорошо, что пишет коротко. Я в последнее время Джейн Остин читала.
– И она тоже великолепна.
Из-под покрышек черной машины вдруг вырывается гневный бело-голубой дымок, хоть она и не издает ни звука. Официантка разворачивается и лениво, демонстрируя безразличие, ступает на тротуар. Машина отпрыгивает назад, замирает, а затем с визгом устремляется к ней, однако женщина даже не шевелится, только смотрит, как бампер летит на нее, резко останавливается и ныряет вниз. Официантка поднимает руку, показывает водителю средний палец, и машина, снова выплюнув беловатый дымок, мчится задом по стоянке «Акме», а затем производит разворот на сто восемьдесят градусов, хоть для телевидения снимай.
Тот, кто сидит за ее рулем, дело свое понимает. Хотя откуда мне знать, может, Адельфия населена автогонщиками.
– Ну ладно. Ты сейчас женат, Фрэнк?
– Нет. А как ты? Уже нашла промышленника?
– Не нашла. – Молчание, потом жесткий смешок. – Предложения я получаю… и довольно много, на самом-то деле. Но все от идиотов и к тому же очень бедных.
– А как насчет меня? – Мысленно я еще раз выглядываю в ее окно на полный воздуха Наррагансетт, на город и на залив. Как много парусов. Чудесно.
– Что насчет тебя? – Она усмехается снова, отпивает из бокала. – Ты разве богат?
– Ты мне все еще интересна.
– Тебе?
– Ты чертовски права, мне.
– Ну что же, это хорошо.
Она позабавлена – да почему бы и нет? При всяком столкновении Сельмы нос к носу с западным миром он ее забавлял. Но, собственно говоря, как-то обидеть его она не желала. Для нее что Фрост, что я – оба фигляры. Я даже готов допустить, что превосхожу его на малую малость. Никто же от этого беднее не станет. Разве что мне придет на дом счет за две минуты пустой болтовни.
Черная машина почему-то так и стоит посреди парковки «Акме». Это длинный «транс-ам», одно из похожих на акулу изделий «Дженерал моторз» со стабилизаторами, как у мотоцикла для шоссейных гонок. Над рулем слегка возвышается маленькая голова водителя. Внезапно из-под рельефных покрышек вновь вырывается беловатый дымок. Машина не срывается с места, но выглядит готовой к этому; водитель, сколько я понимаю, вдавил педаль тормоза в пол. Затем она буквально прыгает, оставив позади и дымок, и едва ли не багажник, и несется по парковке (уверен, водитель с превеликим трудом удерживает ее на прямой), проскакивает вплотную к одному фонарному столбу, сцепление ее колес с асфальтом возрастает, она минует второй столб и с лязгом врезается в пустую магазинную тележку, и та взлетает, переворачивается, колесики ее стреляют в стороны, пластиковые ручки разбиваются в щепу, красная табличка «Собственность “Акме”» воспаряет в белое небо, а сама тележка летит, кувыркаясь, прямиком к телефонной будке, в которой я разговариваю с проживающей в Род-Айленде, Океанском штате, Сельмой.
Покореженная тележка врезается – БЛЯМ! – в будку, сотрясая весь ее остов и выбивая нижнюю плексигласовую панель.
– Боже! – вскрикиваю я.
– Что там? – спрашивает из Провиденса Сельма. – Что случилось, Фрэнк? Что-то рухнуло?
– Нет, все в порядке.
– Мне показалось, снаряд взорвался.
Я весь осыпан пылью, а «транс-ам» стоит там, где подшиб корзинку, и двигатель его пульсирует: «га-луг, га-луг, га-луг».
– Машина какого-то мальчишки ударила в магазинную тележку, и та врезалась в мою телефонную будку. Вышибла стекло. Странно.
Стеклянная панель стоит, прислонясь к моему колену.
– Н-да. Ничего не поняла.
– Да уж, понять это трудно.
Водительская дверца «транс-ама» открывается, из нее высовывается, чтобы посмотреть на меня, молодой негр в темных очках, голова его приподнимается совсем ненамного выше окна. По-моему, он прикидывает разделяющее нас расстояние. Возможно, собирается бросить машину вперед и смять будку.
– Подожди минутку.
Я выхожу из будки, чтобы показаться ему. Машу рукой, он машет в ответ, усаживается в машину, неторопливо сдает задом ярдов на двести – без всякой на то причины, вокруг него совершенно пустая парковка, – а затем медленно разворачивается и направляет машину к выезду на улицу, который находится рядом с «Нулевой отметкой». Выезжая с парковки, он гудит, чтобы попрощаться с официанткой, и та еще раз показывает ему средний палец. Она, разумеется, белая.
– Так что все-таки случилось? – спрашивает Сельма. – Ты не пострадал?
– Нет. В меня не попали.
Я пытаюсь ногой вытолкнуть из разбитого окна угол тележки. Колени начинает обдувать ветерок. По другую сторону парковки официантка обсуждает с кем-то случившееся. Хороший получился бы сюжет для «Откровенной камеры», непонятно только, кто мог стать объектом розыгрыша.
– Прости, что позвонил тебе и вынудил слушать этот грохот.
Тележка все-таки отваливается в сторону.
– Ничего страшного, – говорит Сельма и смеется.
– Со стороны может показаться, что я веду жизнь, полную хаоса и недоразумений, – говорю я и впервые за несколько последних часов вспоминаю лицо Уолтера. Я вижу его живым, потом омертвелым и думаю, что он совершил страшную ошибку, от которой я мог бы предостеречь его, да только мысль о ней мне даже в голову не пришла.
– Вообще-то, да. По-моему, сильно на то похоже. – Судя по голосу Сельмы, я снова позабавил ее. – Но и это не страшно. Тебя такая жизнь вроде бы не пугает.
– Послушай. Что ты скажешь, если я сяду на поезд и к ночи окажусь у тебя? А могу и на машине приехать. Как тебе такая мысль?
– Никак. Ничего хорошего из этого не выйдет.
– Ладно. – Голова моя вдруг пустеет. – А если попозже, на неделе? Я в эти дни не так чтобы занят.
– Может быть. Да.
(Произнесено без большого энтузиазма – да и кому бы захотелось получить меня в полночные гости?)
– Хотя, вообще говоря, ехать сюда – мысль не из лучших. – Тон Сельмы подразумевает, что я мог бы легко отыскать массу вариантов поинтереснее.
– Хорошо, – говорю я и обнаруживаю, что приободриться мне все-таки удалось. – Я рад, что смог поговорить с тобой.
– Да, это было очень приятно, очень. Я тоже всегда рада услышать тебя.
Мне хотелось бы сказать: «Иди ты к черту, не такой уж богатый у тебя выбор, где ты найдешь человека лучше меня? Ты оглянись-ка вокруг. Окажи себе такую услугу». Но какой мужчина мог бы сказать подобное?
– Ну, мне, пожалуй, пора. До дома еще не близко.
– Да. Хорошо, – говорит Сельма. – Будь осторожен.
– Иди к черту, – отвечаю я.
– Ага, до свидания, – говорит она, и дом в духе королевы Анны, радужные перспективы, опрятная университетская жизнь, парусные лодки и разбегающиеся во все стороны улицы, осененные листвой, – все вдруг исчезает.
Я выхожу из полуразрушенной телефонной будки, сердце стучит, как подвесной мотор. Несколько машин медленно плывут по 524-му, по наружной кромке города, тонущего в мирской бесцельности воскресенья, которую Пасха лишь усугубляет для одиноких в этом мире людей. Непонятно почему, но чувствую я себя дураком. Мимо проскальзывает все тот же «транс-ам» с цветным юнцом за рулем, юнец окидывает меня взглядом, не обнаруживает в моем лице ничего знакомого и устремляется, проскочив на желтый свет, к загородным забегаловкам, к Пойнт-Плезанту, к пляжам, к новым белым девушкам. Приборная доска его машины, замечаю я, отделана белым мехом.
Как, собственно, я здесь оказался, вот что мне хотелось бы знать. Это потребность, привычно одолевающая меня, когда я попадаю в незнакомые места, – оглядеться как следует, попытаться понять, какие силы меня сюда занесли, и задаться вопросом, типично ли это для того, что я называю моей жизнью, или всего лишь экстраординарно, и, стало быть, тревожиться мне не о чем.
Иными словами, Quo vadis. Вопрос непростой. И ответов на него у меня сейчас нет.
– А-а-а, так вас не убило, да?
Это у меня спрашивают.
Я оборачиваюсь и вижу перед собой тощую девушку с несколько землистым лицом и припухлыми губами. На плоской груди ее майки название рок-группы, АНАЛИЗ КРОВИ, розовые джинсы старательно подчеркивают сколько-нибудь приятные пропорции у костлявых бедер. Это официантка из «Нулевой отметки», девушка, показывающая мужчинам средний палец. Подошла, чтобы получше меня разглядеть.
– По-моему, нет, – отвечаю я.
– Вы бы позвонили легавым, настучали на этого негритоса, – предлагает она злопыхательским тоном, который, по-видимому, должен изображать ненависть, но не справляется с этим. – Я видала, чего он сделал. Я с его братом живу, Флойдом Эмерсоном. Он совсем не такой.
– Может, он это не нарочно.
– Угу, – говорит она и, моргая, оглядывает разбитую телефонную будку, раздавленную тележку и снова поворачивается ко мне. – Видок у вас не шибко клевый. Кровь вон на колене. И губа разбита. Я бы точно легавым позвонила.
– Губу я еще раньше поранил, – говорю я, глядя на колено, на разорванную ткань в полоску, на пропитавшую ее кровь. – А вот как мне колено рассадило, я и не заметил.
– Вы бы тогда лучше сели, пока не свалились, – говорит девушка. – А то выглядите так, будто помереть собираетесь.
Я оглядываюсь на оранжевый тент «Нулевой отметки», терзаемый ветром, и на меня накатывает слабость. Незнакомая девушка, разбитая телефонная будка, покореженная магазинная тележка вдруг словно отлетают от меня. Далеко-далеко. Чайка кричит в высоком белом небе и чтобы удержать равновесие, я приваливаюсь к машине.
– Не верю, что это может быть правдой, – говорю я с улыбкой, не вполне понимая, что, собственно, значат мои слова. Следующие несколько минут из памяти моей выпадают.
Девушка уходила куда-то, но уже вернулась. Стоит у дверцы машины, в руке высокий пластиковый, коричневый с белым, пивной стакан. Я сижу на водительском месте, выставив ноги на асфальт, точно оглушенная жертва дорожной аварии.
Пытаюсь улыбнуться. Девушка курит сигарету, жесткая пачка их засунута в задний карман джинсов, ее очертания проступают под натянутой тканью. Густой, дизельный какой-то запах наполняет воздух.
– Что это? – спрашиваю я.
– «Айсберг».[61] Уэйн вам сделал. Пейте.
– Ладно.
Я беру у нее накрытый пенной шапкой стакан, отпиваю. Сладко и жирно так, что зубы начинают ныть.
– Чудесно, – говорю я и лезу в карман за деньгами.
Читать бесплатно другие книги:
